Книга: Экипаж (сборник)
Назад: Интермедия
Дальше: Эпилог

Действие второе

Нет, никто не отдал театр Искремасу в полное его распоряжение В антрепризе господина Пащенко по-прежнему гнездился иллюзионщик.
Под звуки «Половецких плясок» дама на экране разделась и осталась в купальном костюме. Супруг последовал ее примеру.
— Рабочий в шахте, крестьянин в поле, а буржуй-кровосос на Черном море! — комментировал в темноте иллюзионщик. — Вот он, его благородие, а с ним и его отродие!..
Зрителями были предревкома, писарь Охрим и трое бойцов-чоновцев. Товарищ Сердюк глядел на экран, слушал и одобрительно кивал головой. Лоб у него был забинтован — видно, царапнуло белой пулей.
Из моря вылез отрицательный герой в полосатом купальнике.
— Полюбуйтесь, товарищи, на заморского франта! Его в Россию прислала Антанта, — объявил иллюзионщик.
Председатель хохотнул и хлопнул Охрима по коленке.
— Это хорошо, — похвалил он. — Это в самую точку.
Полосатый франт увел даму в кусты.
— Вот какие безобразия творит всемирная буржуазия! — послышался очередной комментарий.
Дверь антрепризы приоткрылась, и вместе с лучом света внутрь проник Искремас. Садиться он не стал, а скромно прижался к стенке.
На экране уже бушевали волны, скорбела безутешная мать.
— Вот так и мы утопим вскоре барона Врангеля в Черном море! — бодро провозгласил иллюзионщик» и лента кончилась.
— Ну, это ты перегнул, — сказал товарищ Сердюк. — Это все ж таки дите утопло. При чем тут Врангель?.. А в остальном я не против. Работай, агитируй.
Искремас вопросительно кашлянул. На него оглянулись.
— Товарищ председатель, — сказал артист и попробовал улыбнуться. — А я к вам со старой просьбой. Нельзя ли мне занять это помещение? Я б его использовал по прямому назначению.
Искремас не пытался состязаться с иллюзионщиком и говорить стихами: просто ему казалось, что солидные слова «помещение», «назначение» будут понятны и милы председателю. Но артист ошибся и на этот раз.
— Неверно вы рассуждаете, — обиделся предревкома. — У товарища искусство для сегодняшнего момента. Оно и веселит и против контры гневает.
Иллюзионщик победно посмотрел на Искремаса и даже подмигнул ему. Вот этого делать не следовало.
— Да он для любого момента! — трясясь от ярости, закричал артист. — Он при белых…
Иллюзионщик вжал голову в плечи, а Искремас осекся на полуслове.
— Шо вы этим хочете сказать? — настороженно спросил председатель.
— Он сам знает что. А я больше не скажу ни слова.
— А все ж таки?
Искремас молчал, Молчал и иллюзионщик. Ответил за них Охрим.
— Известно что, — весело сказал писарь. — Сотрудничал с белыми.
— Он тоже сотрудничал! — взвизгнул иллюзионщик.
— Ты на товарища Искремаса не клепай! — рявкнул Охрим. — Он при белых подпольщиков прятал. Лично меня… А ты им крутил свою шарманку. С контрреволюционным объяснением!
Иллюзионщик был слабый человек.
— Под силой угрозы, — залепетал он, топя себя окончательно. — Под страхом… Не имея в виду… Вова, скажи им!..
— Это верно, он попал в трудную ситуацию, — начал было Искремас. Но Сердюк его не слушал. С обидой и презрением он смотрел на иллюзионщика.
— Так ты перевертень?.. Филиппов! Гавриш!.. Арестуйте его.
Два бойца подошли к иллюзионщику. Один похлопал его по карманам, провел ладонями по бокам, ища оружие.
— Ого! — сказал он озадаченно. — Тут что-то есть.
— Погляди, — распорядился председатель.
Иллюзионщика повели в гримерную. Искремасу стало не по себе. Его грызли не то жалость, не то стыд.
— Собственно, это было чисто словесно. Может быть, он действительно не хотел…
Боец, обыскивавший иллюзионщика, вышел из гримерной, неся в руках какую-то засаленную матерчатую кишку.
— Вот, — сказал он и тряхнул. Из кишки полезли царские золотые десятки. — И документов у него полна пазуха — на разные лица…
Председатель мрачнел все больше и больше.
— В трибунал его!.. Как спекулянта и контрика.
Из гримерной на коленях выполз иллюзионщик.
Спущенные при обыске штаны волочились за ним, словно кандалы. Он дополз до рампы и простер руки к председателю, в зрительный зал…
По базарной площади носились ошалелые от собственного шума мальчишки. Один крутил ободранную — медные потроха наружу — шарманку, другие гоняли колеса от велосипеда и круглые жестяные коробки из-под пленки. Много радости было и от самой пленки: ее можно было разматывать на бегу трещать ею и, конечно, поджигать. В воздухе плавал вонючий белый дым.
Искремас стоял в дверях театра и с ужасом смотрел на эту тризну по иллюзионщику. Потом сунул руки в карманы и зашагал через площадь быстро и решительно, как будто его ждало неотложное дело. С соседней улицы доносился вой плакальщиц: кого-то хоронили. Искремас свернул в другую сторону.
…Крыся накрывала на стол. Вокруг керосиновой лампы вились ночные бабочки.
Дверь халупы распахнулась, и вошла женщина — рослая, цветущая, сияющая медным румянцем, как самовар.
— Здравствуйте вам, — робко сказала она Крысе. Из-за ее спины показался пьяненький Искремас.
— Крыся, познакомься с моей знакомой. И прости меня за плеоназм… Это очень милая и добрая женщина…
Он поставил на стол бутылку самогона. Женщина застенчиво хихикнула. Искремас погрозил Крысе пальцем:
— Не смотри на меня так… Ну, пьяный… Ну, скотина.
Женщина опять хихикнула, а он печально улыбнулся Крысе.
— Не надо, чтоб ты это видела… Дай нам, детка, что-нибудь поесть — а сама уйди к соседям.
Крыся молча подвинула к нему чугунок с кашей и отошла к печке.
Решившись, женщина присела на скамью.
— Чего же нам не хватает? — вслух размышлял Искремас. — Огурца! Классическая триада: актер, водка и соленый огурец… Крысечка, есть у нас огурцы?
— Есть, — сказала Крыся, схватила с печки ухват и стукнула Искремаса по макушке.
— Что?.. Зачем?!
Крыся стукнула его еще раз. Окончательно застеснявшись, гостья встала и попятилась к дверям. Уже из-за порога она попрощалась:
— Бывайте здоровы.
— Зачем ты меня бьешь? — сказал Искремас. — Ты жестокая девочка, я это понял еще тогда… — Он подпер кулаками свои небритые щеки. — Как это ужасно!.. Я погубил человека. Понимаю — революция сурова, она не терпит грязи, а он был грязный человек… И все-таки это ужасно.
— Та вы его не за революцию сгубили, — беспощадно сказала Крыся. — Вы с им той амбар не поделили… Скильки места на Земле — а вам двоим тесно было!..
— Правильно, — кивнул Искремас. — Правильно, добивай меня. Ну что я сделал за свою жизнь?.. Шумел, обещал — я талантливый, я потрясу мир… А если взять и заглянуть самому себе в глаза? Почему ничего не получается?.. Да… Гений и злодейство — две вещи несовместные.
Он побрел к окну и взял с подоконника альбомы с рецензиями.
— К черту… К черту… И хулу, и хвалу.
Хулу Искремас решительно бросил в печку, а тощенький альбом с лавровым венком повертел в руках и положил обратно на подоконник.
Крыся смотрела на него с ненавистью и болью.
— Вы хочете, чтоб я вас пожалела… А много вы меня жалеете? — закричала она. — Живу при вам замисть собачонки… Вы ж не видите кругом, вы слепый, як крот!.. Ну и оставайтесь сами. Водите сюды ту страхолюду… А я не можу. Я уйду куда-нибудь.
— Правильно, — опять согласился Искремас. Он глядел на керосиновую лампу. По бумажному абажуру ползла ночная бабочка. — Эта бабочка похожа на рыжие усы, — сказал вдруг артист. Он взял бабочку, на секунду приложил к верхней губе, а потом отпустил. — Все правильно, Крыся. Кроме одного… Уйду я. А ты останешься здесь. Это все будет твое…
Он встал, забрал со стола бутылку и шаткими ногами пошел к двери.

 

…Было воскресенье, базарный день. Предревкома с писарем. Охримом пришли, по обыкновению, поглядеть, как идет торговля, не нарушаются ли советские порядки.
Торговцы и покупатели уважительно здоровались с начальством. Те отвечали, но рассеянно, потому что говорили между собой о важных делах.
— Да… Остались мы вовсе без культуры, — вздыхал Сердюк, глядя на заколоченную досками дверь театра. — Найти бы мастера, карусель наладить…
Охрим неприязненно покосился на председателя, но ничего не ответил.
Краснощекий мясник, мимо которого они проходили, воткнул свою секиру в колоду и поздоровался:
— Доброго здоровьичка, товарищ Сердюк!
Кивнув в ответ, Сердюк продолжал свой разговор с Охримом:
— Но это дело десятое… А нетерпящая наша задача — с бандой надо кончать.
— Это я давно слышу, — с некоторой досадой сказал писарь. — Только где она, та банда?
Сердюк пожевал губами, прежде чем ответить.
— Сдается мне, что мы не там шукали… Мы все гадаем, откуда она прилетает, а может, она ниоткуда не прилетает… Может, эта банда своя, городская.
Охрим даже рассмеялся:
— Тю на вас!.. Тут и людей таких нема. Для банды нужны рубаки!
— О! Сам городской голова, а с ним пан писарь! — приветствовал проходящих старичок провизор с крыльца своей аптеки.
Сердюк без улыбки кивнул, ему и повернулся к Охриму:
— Много ты знаешь… Може, этот престарелый — он тоже в банде.
— Если у вас такие думки, — медленно сказал Охрим. — Так чего ждать?.. Подозрительных всех под замок. Накормим их селедкой, а водички не дадим. Враз дознаемся, кто у нас бандиты!
— Ой, Охриме, Охриме, — вздохнул председатель. — При такой методе мы и окажемся главные бандиты — ты да я.
— Я, может, и окажусь, — усмехнулся Охрим. — Но вы никогда. Вы ведь у нас святой человек.
Председатель не улыбнулся в ответ.
— Ты, говорят, тоже святой. В монастырь чего-то ходишь. Это зачем?
— А, брешут люди, — отмахнулся Охрим.

 

Из города в монастырь редко кто ходил, ездил. Даже колея на дороге заросла травой.
Охрим неторопливо вошел в монастырские ворота. Вошел и остановился, услышав писклявые голоса. Нахмурившись, писарь отправился посмотреть, кто шумит.
Прямо против ворот стояла церковь — вернее, полцеркви, потому что передней стенки не было, все высадило еще в восемнадцатом году, когда по монастырю палили из пушек не то белые, не то красные.
Обогнув эту церковь, Охрим увидел, что на монастырском дворе среди почетных могил копошатся ребятишки. На плоской, черного мрамора могильной плите лежал человек. В руках его, скрещенных на груди, торчала свечка.
— Со святыми упокой!.. Со святыми упокой! — хором кричали окружившие могилу мальчишки и подпрыгивали в такт.
А две девочки стояли в сторонке и плакали.
— Это грех! Я мамке скажу! — всхлипывала одна. — Вас о тюрьму посадят!..
— Вы что творите? — спросил Охрим грозно.
Панихида оборвалась, а девочки затараторили, объясняя:
— Они его хоронить будут, а он живой!.. Только пьяный!..
Теперь Охрим разглядел, что в руках у покойника не свечка, а обглоданный кукурузный початок. Узнал он и самого покойника — это был Искремас. Артист тихо лежал на холодном черном мраморе — только похрапывал.
— Геть отсюда, враженята! — закричал Охрим страшным голосом и сделал вид, что расстегивает ремень. Ребятишки прыснули кто куда. Некоторое время писарь с жалостью смотрел на втянутые небритые щеки Искремаса, на его изжеванный бродячей жизнью костюмишко. Потом присел на край могильной плиты и тряхнул спящего за плечо:
— Владимир Павлович! Владимир Павлович!
— Дети, дайте мне спать… Идите в школу, — пробормотал артист, не открывая глаз.
— Побудка! — сказал Охрим, взял Искремаса за плечи и посадил рядом с собой. Искремас тяжело, как Вий, поднял веки, но не удивился и не обрадовался.
— Охрим, — сообщил он равнодушно, — мне надо опохмелиться. У вас нет?
Писарь поглядел на его трясущиеся от пьяного озноба руки и жестко сказал:
— Найдем. Вставайте.
…За воротами монастыря был родник. Заботливые монахи когда-то загнали его в железную трубу: день и ночь из этой трубы без пользы лилась студеная вода. Теперь она наконец пригодилась. Держа Искремаса за шиворот, Охрим совал его голову под ледяную струю.
— Как вам не сты… Это бесчелове… — выкрикивал Искремас, захлебываясь.
А Охрим объяснял ему:
— У вас такая великая профессия… Сколько ж можно переживать, сколько можно водку пить?..
…Охрим и Искремас сидели на церковном крыльце и грелись под солнышком.
— Я ведь к вам сердцем прилип, — хмуро говорил Охрим. — Я ж для вас стараюсь!
— Интересно, как там Крыся живет? — спросил вдруг Искремас.
— Живет, — передернул плечами Охрим. — Что ей сделается? Вы лучше мне скажите: неужели у вас к театру даже охоты не осталось?
— Охота есть, — вяло сказал Искремас. — Сил нет… И возможностей нету… Ну, я, ну, вы — что мы можем вдвоем?
— Театр нам отдадут с милой душой. Мне только слово сказать…
— Нет! — решительно мотнул головой артист. — В этот проклятый амбар я не вернусь.
Охрим разозлился:
— Я ж говорю — нет у вас охоты!.. А знаете, как в старину на Туретчине было? Если есть, скажем, оружейник хороший или коваль, а ковать не хочет, занимается бездельем — ему напрочь руку рубят!.. Чтоб не позорил свой талант.
Искремас не слушал — думал о чем-то, сощурясь, тиская в кулаке небритый подбородок. Потом встал и отошел, пятясь, от крыльца.
— Вот где надо бы ставить «Жанну», — печально сказал он.
— Где? — не понял писарь.
— Прямо здесь. Глядите, Охрим! Эта церковь без передней стенки — это же великолепная сцена!.. В притворах и в ризнице поместить реквизит, сделать гримерную… А публика здесь, во дворе… А? Как вам?
— Да нет, — досадливо сморщился Охрим. — Тут нельзя. Это место плохое.
Сопротивление Охрима только придало Искремасу энергии.
— Что вы! Это прекрасное место! — закричал он. — Вы ничего не понимаете… Тут все работает на эпоху — черная колокольня, развалины… А пол в церкви! Мечи и шпоры будут звенеть по каменным плитам!..
Он схватил писаря за плечи и пристально посмотрел ему в глаза.
— Охрим! Если вы не понимаете, какой спектакль здесь можно поставить, — значит, никогда вам не стать артистом. Никогда!
Охрим молча смотрел в землю. Он усмехнулся каким-то своим мыслям и покачал головой:
— Интересно… Добре, давайте ставить здесь.

 

У ворот монастыря была приклеена афиша:
«СЕГОДНЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ
ТЕАТР-ЭКСПЕРИМЕНТ ПОКАЖЕТ
ТРАГЕДИЮ-КАРНАВАЛ
«БЕССМЕРТИЕ ЖАННЫ Д’АРК».
ТЕКСТ И ПОСТАНОВКА
ВЛАДИМИРА ИСКРЕМАСА».
Разрушенную церковь Искремас превратил, как и собирался, в портал сцены. А на дворе были расставлены скамейки для публики.
Посреди сцены высилась странная трехъярусная конструкция. Пандусы, расходясь веером, соединяли все три яруса — чтобы актеры могли работать на любом этаже декорации.
Искремас и его артисты еще подбивали, подтесывали доски этого сооружения.
Все артисты были очень молоды — не старше семнадцати лет. Они смотрели на Искремаса со страхом и восторгом.
— Мы начнем с деревенского карнавала… С праздника! — объяснял он с полным ртом гвоздей. — Война, страдания, смерть — все это будет потом. А пока — радость, радость без границ!
И вдруг Искремас увидел, что на скамейку прямо против сцены усаживаются первые зрители: Крыся и с нею двое хлопцев, одинаково тщедушных и лопоухих.
— Кого я вижу! — обрадовался Искремас. — Пришла поглядеть?
— А чего мне тут глядеть, — дерзко сказала Крыся. — Вы до мене не касайтесь. У нас теперь дорожки разные.
Искремас усмехнулся:
— Вот даже как? И как же ты собираешься жить без меня?
— Да уж не пропаду. Замуж пийду. За хорошего человека.
— Кто тебя возьмет? — возмутился Искремас.
— А хоть кто, — сказала Крыся, таинственно улыбнувшись, и оглянулась на своих задрипанных кавалеров. — Захочу — Юрко, захочу — Иван.
Хлопчики смущенно потупились.
— Глупости! — крикнул Искремас. — Марш на сцену!.. И эти двое — тоже!..
…Репетиция была в разгаре — последняя репетиция перед спектаклем. Уже висел занавес, а из-за него доносился гул: публика рассаживалась на скамейках. Маленький оркестрик из трех музыкантов играл под сурдинку тихо-тихо — чтобы только задать актерам ритм.
Искремас вел по своей ступенчатой декорации пестрый хоровод уже загримированных и одетых актеров. Лицо его сияло. Сегодня все получалось, все обещало удачу, и Искремас был по-настоящему счастлив.
— Веселее! Веселее! — командовал он шепотом. — Но только т-ш-ш!.. Тихо… Это же репетиция!..
— Охрим! — позвали из глубины сцены. Возле трона сто-ял человек — однорукий, с пустым рукавом, заправленным под поясок.
Писарь подошел и недовольно спросил:
— Ты зачем здесь?
— Надо. Тебе на уме вытребеньки, а в городе новость… Анощенку заарестовали!
— Брешешь! Я бы первый знал — от Сердюка!
— А если он тебе с умыслом не сказал? А если за Анощенкой тебя возьмут?
Охрим сдвинул брови, вспоминая и прикидывая.
— Може, и так…
Он еще помолчал, потом содрал с лица приклеенные усы и бородку.
— Он думает, я у него в ладошке… А знаешь, как мой дядя медведя поймал? Он медведя держит, а медведь — его.
Искремас уже возился у занавеса, расправляя тяжелые складки. Эта работа была приятна ему; он понюхал мягкую пыльную ткань и даже, зажмурившись от удовольствия, словно котенок, потерся о занавес щекой. Потом заглянул в дырочку.
Публика понемногу заполняла места на скамейках. В первом ряду разместилось городское начальство во главе с товарищем Сердюком. А у их ног, прямо на земле, по-турецки сидели ребятишки.
Артист улыбнулся сам себе, отошел от занавеса и направился в ризницу, где теперь была гримерная.
Там перед печкой стоял на коленях Охрим и бросал в топку все, что попадало под руку, — стружки, разломанную табуретку, какие-то тряпки. Искремас удивился:
— Что это вы?
— Так. Озяб.
— А почему не в гриме?
— Успеется, — буркнул Охрим. — Эх, паскудство… Хочешь делать, что нравится, — так не дают!.. Хочешь жить, как хочется, — тоже не дают!
— Кто кому? — не понял Искремас.
— А!.. Никто никому.

 

Из церковной трубы лез в небо густой черный дым. Этот дым хорошо было видно из местечка.
…Увидев знакомый сигнал, мясник воткнул в колоду свою секиру и достал из-под прилавка обрез.
…Старичок-аптекарь открыл дверцу высоких столовых часов. Там стояла винтовка-драгунка. Аптекарь сунул ее под халат и выбежал на улицу.

 

Охрим по-прежнему топил печку.
— Тьфу, тьфу, не сглазить, — радостно говорил Искремас, — но ведь спектакль действительно хорош. Отличный спектакль!
Он тоже стал подкидывать в топку щепочки.
— Удивительно приятное занятие — кормить огонь, — пробормотал он. — А товарищу Сердюку мы нос утрем!
— Утрем, — подтвердил Охрим.
Из собачьей конуры двое мужиков вытащили пулемет «кольт» — поджарый, на тонких паучьих ножках.
…Возле своей хаты рыжебородый мужик поспешно садился на лошадь. За плечом у него торчала двустволка.
…Вскачь неслась по немощеной улице телега. На ней сидели три молодых парня, и у каждого было по винтовке.
…Со всех сторон торопились к монастырю всадники и повозки.

 

— Пора начинать! — сказал Искремас, поднявшись от печки и отряхивая с коленок пыль. — Охрим, быстренько одевайтесь!
— Погодите, — ответил писарь. — Народу больше соберем. — Он вежливо, но твердо взял Искремаса за локоть. — Владимир Павлович! Ответьте мне как хорошему другу на один вопрос. Что вам такого золотого дала красная власть?
Искремас оторопело поглядел на Охрима, не понимая, шутит он или нет. На всякий случай артист ответил всерьез:
— Все дала. Это моя власть.
— А по-моему, не ваша.
— Ну, знаете, Охрим!.. Если бы я сам не видел, как вы дрались против белых, я бы подумал…
Охрим не дал ему договорить:
— Да что вы заладили — красные, белые… Есть и другие цвета. Зеленый, например. Про зеленых слыхали?
— Ну конечно. Это бандиты.
— Это те, кто против белых и против красных. Против буржуев и против комиссаров!.. При зеленой власти всем будет воля — и вам тоже. Пожалуйста — играйте, ставьте что хотите!
Рука Охрима жестко держала локоть Искремаса. Со сцены доносился непонятный шум. Артисту становилось все больше не по себе.
— Ну, поскольку это спор теоретический, — сказал он медленно, — я могу ответить: зеленых я знаю, они обыкновенные бандиты… И, стало быть, искусство при них тоже будет бандитское… А теперь отпустите мою руку.
Он попробовал выдернуть локоть, но безуспешно. В гримерную заглянул однорукий.
— Батько, — сказал он Охриму, — люди пришли.
Отпустив Искремаса, Охрим быстрым шагом вышел из гримерной. Искремас кинулся за ним — и оторопел. Сцена была заполнена вооруженными людьми. Кто был с винтовкой, кто с дробовиком, кто с обрезом.
Артисты — в кольчугах, с копьями и мечами — испуганно жались к стенке. Крыся, в белом платье Жанны д’Арк, двинулась было к Искремасу, но ее отогнали.
— А этих куда девать? — спросил однорукий.
— Запри их в ризницу. — И Охрим повернулся к Искремасу: — Владимир Павлович, не будет сегодня спектакля. То есть будет, но другой, для вас неподходящий… Тут собралась вся красная головка. И так получилось, что надо с ними кончать.
Еще дюжина бандитов появилась из задней двери. Они выволокли к рампе пулемет «Кольт».
— Хоронитесь куда-нибудь, — приказал Искремасу Охрим. — А то ведь пришибут в суматохе… Хлопчики, пулемет становьте повыше. И кто с гранатами — подходи сюда!
— Не смейте! — закричал Искремас. — Тут дети, женщины!
— Тьфу ты, пропасть, — ругнулся Охрим. — Говорят вам, геть отсюда! Тикайте!.. Петро, тяни ту веревку, подымай занавес.
Занавес толчками полез наверх.
Зрители ахнули, увидев наставленные на них винтовки и обрезы. Дико закричали бабы. Кто-то захлопал было — подумал, что началось представление, — но тут же осекся.
— Браты! Други! Пришел час свободы! — звучным голосом сказал Охрим. — Кто встанет с места, тому пулю в лоб!.. Сердюк, бросай оружие!
Сжимая окостенелые пальцы, Искремас стоял у кулис. Его триумф, его праздник снова обернулся позором и несчастьем. И вдруг артиста осенило.
Схватив плотницкий топор, он стал рубить веревки, державшие занавес.
— Товарищи! — кричал он прерывающимся голосом. — Не бойтесь их. Не бойтесь!.. Нас больше!..
Последний удар топора — и тяжелый занавес рухнул вниз, а Искремас, подхваченный веревочной петлей, взлетел высоко над сценой.
Занавес накрыл собою пулемет, столпившихся на сцене людей и декорацию.
Под тяжелым пологом заметались бандиты. Вся эта бесформенная груда вздрагивала и хрипела, словно издыхающее чудище. Трещали, ломаясь, деревянные ребра, ослепший пулемет выплюнул огненную очередь и подавился.
В одном месте крепкая ткань затрещала, пропоротая ножом. Из дыры в занавесе показался Охрим. В руке у нет был наган.
— На ж тебе, черная душа! — выдохнул он.
Ударил выстрел, и Искремас полетел вниз на взбугрившийся холмом занавес.
Он скатился по этому холму к самой рампе, прижал скрюченные пальцы к груди, а когда откинул руку — на белой рубашке против сердца расползлось красное пятно.
Председатель ревкома нашел Охрима мушкой маузера, выстрелил два раза, и писарь, дернувшись, затих.
— Сдавайтесь, злыдни! — заорал Сердюк во всю глотку и кинулся на сцену. За ним побежали бойцы-чоновцы и те из зрителей, что были посмелее.
Захлопали выстрелы, но, собственно, бой был уже выигран. Бандитов вытаскивали из-под занавеса, словно раков, запутавшихся в неводе.
А в стороне билась, кричала над телом Искремаса Крыся.
Назад: Интермедия
Дальше: Эпилог