Книга: Экипаж (сборник)
На главную: Предисловие
Дальше: СПАСИТЕ ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ

Юлий Дунский, Валерий Фрид, Александр Митта
Экипаж

ЛЮДИ С КРЫЛЬЯМИ — НЕ АНГЕЛЫ

Командир экипажа — Андрей Васильевич Тимченко — негромко сказал в микрофон:
— Круг! Высоту четыреста по давлению семьсот сорок занял. Разрешите третий разворот.
— Третий разрешаю, — ответил в динамике голос диспетчера.
Над дверью салона горело табло: «Застегнуть привязные ремни, не курить».
Самолет шел низко над полями и рощами. Пассажиры с ленивым любопытством смотрели на землю, то встающую дыбом, то косо сползающую вниз.
…На земле за приближением самолета неотрывно следил локатор. Ажурные лопасти медленно и чутко поворачивались — так поворачивается лицо слепого на слышный ему одному звук.
А на экране локатора самолет Тимченко был всего лишь светлой точкой, крохотной звездочкой в созвездии других таких же. Прохаживался по кругу светящийся радиус, внимательно смотрел на экран диспетчер.
— Мы на курсе, на глиссаде, — сказал штурман командиру.
И земля подтвердила:
— Высота четыреста, удаление восемь километров. Полоса свободна.
В любом современном лайнере — будь то «Ил-62», «Ту-154», «ДC-10» или огромный «Боинг-747» — кабины невелики, даже тесноваты. Наверно, размер кабины продиктован конструктивными соображениями. Но со стороны кажется, что в этом есть и другой, более глубокий смысл. Члены экипажа почти касаются друг друга плечами и потому быстрее понимают друг друга, точнее взаимодействуют — как соприкасающиеся друг с другом шестеренки одного механизма. Но они не механизм! Они живой мозг, который одухотворяет, подчиняет своей воле летучую громаду металла…
— На курсе, на глиссаде, — сказал Андрей Васильевич. — Разрешите посадку.
— Посадку разрешаю, — ответил новый голос: диспетчеры передают друг другу самолет, будто с ладони на ладонь, чтобы в конце бережно опустить его на бетон посадочной полосы.
Андрей Васильевич приподнял нос машины, выдержал его над полосой на метровой высоте — и вот колеса осторожно коснулись земли.
— Включить реверс!
Руки Тимченко двигали штурвал вперед и на себя, одновременно поворачивая его то влево, то вправо, чтобы парировать порывы ветра, удержать самолет на оси полосы.
Постепенно замедляя ход, «Ту-154» катился по бетону. Рейс был окончен, они прилетели домой.
Безостановочной суетой, непрерывной и многообразной деятельностью Шереметьево, как и всякий большой аэропорт, напоминает муравейник: в беспорядочном на первый взгляд движении не вдруг угадываешь железную, раз и навсегда установленную, никем не нарушаемую систему.
С разной скоростью и в разных направлениях перемещаются по своим незыблемым маршрутам самолеты, ползут самоходные трапы, движутся автобусы, электрокары, пестрые пикапчики иностранных авиакомпаний. А между ними снуют люди: летчики, бортпроводницы, техники, пограничники…
По своему привычному маршруту, от стоянки к диспетчерской, шел и Андрей Васильевич Тимченко в сопровождении второго пилота и штурмана.
Серая «Волга» Андрея Васильевича отъехала от стоянки, где ставят свои машины шереметьевские летчики. Рядом с Тимченко сидела его жена — высокая и спокойная, под стать мужу.
— Как слетали? — спросила Анна Максимовна.
— Нормально.
— Тридцать лет слышу это «нормально».
Тимченко пожал плечами:
— Так правда же, нормально. Тебя не устраивает?.. Расскажи лучше, как жила без меня.
— Нормально, — ответила она и замолчала. Но не выдержала и стала рассказывать свои небогатые новости: — Звонили из Комитета ветеранов… Егор заходил, интересовался, когда вернешься…
— А как Наташка?
— Ну как Наташка… Наташка есть Наташка. — Анна Максимовна вздохнула и переменила разговор. — Ко мне девочку положили с зеркальным расположением.
— С чем? — не понял Андрей Васильевич.
— Сердце справа… Такая здоровенькая, спокойная девочка…
Бортинженер Игорь Скворцов, молодой, уверенный в себе, разыскал среди других машин своего красного «жигуленка», сел и отъехал, но недалеко. Остановившись в сторонке от диспетчерской, он повернул зеркальце так, чтобы видеть выходящих. Когда появилась та, которую он ждал — хорошенькая блондинка, — Игорь открыл дверцу и жестом предложил подвезти в город. Девушка уселась в машину.
Перед аэровокзалом прогуливался со своей семьей еще один герой нашего фильма — летчик Валентин Ненароков. Семья была невелика: жена Аля и сын Алик четырех лет.
Муж и жена шли держа мальчика за руки. А он, пользуясь этим, баловался: то поднимал ноги, чтобы родители его несли, то, наоборот, повисал на родительских руках и волочил ножки по земле. Но мать и отец не замечали этого, занятые своим разговором. Издали казалось: какая симпатичная дружная семья! Но так казалось только издали.
— Не нравится? Пожалуйста — давай разойдемся! — задыхаясь от злости, говорила жена.
— Ну, Аля, ну что ты в самом деле. Это ж не разговор.
— Именно разговор! Ты мне весь отпуск испортил! Чтобы я в жизни еще с тобой поехала!
— Я бы то же самое мог сказать, но я же молчу!
— Интересно! Значит, опять я виновата?
В этот момент возле них резко затормозила красная машина, приветственно посигналила и из нее выскочил бортинженер Игорь Скворцов.
— Здорово, Валентин! Вот уж не думал!
Ненароков расплылся в счастливой улыбке, расцеловался с Игорем и повернулся к Але:
— Алечка! Это мой старый товарищ, летали вместе… Игорь, знакомься, моя жена.
— Алевтина Федоровна, — представилась Аля.
Поклонившись, Скворцов быстро и внимательно оглядел ее: красивая была жена у Ненарокова, ничего не скажешь…
— А ты тоже? — Ненароков показал глазами на пассажирку «Жигулей».
— Что ты! Ты смотри не накаркай… Это так… А ты опять в Москве? Перевелся?
— Нет, я там же. На Алтае. — Слушай, а как Васильич? Все серчает на меня?
— Нет, — сочувственно сказал Скворцов. — Сначала ругался, а теперь просто молчит. Не вспоминает.
— М-да… Ну все равно ты передай привет. Ладно?
Скворцов кивнул, а Ненароков продолжал:
— А мы в отпуск ездили… Показывал им Ленинград. А теперь по Москве хотим погулять.
— Так садись, покатаю вас, — после секундного колебания сказал Скворцов. — Нет проблем.
— Спасибо, не получится, — с сожалением отказался Ненароков. — Еще билеты надо оформить, багаж…
— Ну смотри…
Мальчик все это время молчал, только застенчиво улыбался. Молчала и Аля. Скворцов уселся в машину, включил магнитофон со специальными автомобильными колонками и уехал, увозя с собой громкую музыку.
— Да, летали вместе. На «Ил-18-м». Отличный парень, — растроганно сказал Ненароков. А жена заметила неодобрительно:
— Кобель высшей марки. Сразу видно.

 

— А командир отряда тогда был Тимченко Андрей Васильевич, — продолжал вспоминать Ненароков. — Замечательный человек.
Аля передернула плечами: эти лирические воспоминания ее только раздражали.
Ненароковы сидели в стеклянном кафе и ели мороженое. Валентин переложил шарик из своей вазочки к Алику.
— Сиба, — с некоторым усилием сказал мальчик. Ненароков улыбнулся, спросил:
— Ку?
— Ку… Шо! — кивнул Алик. Мать в раздражении бросила в вазочку ложку, так что обрызгала и себя и мужа.
— Да перестаньте вы на птичьем языке разговаривать! Словно как нерусские!.. Губишь ведь ребенка, губишь!
— Ну ты чего, Аля? Я уверен: ему так лучше, удобнее. И не надо заставлять насильно… Вот ты при нем…
— Завел, завел шарманку… Кто бы знал, до чего мне тошно!

 

Игорь Скворцов и девушка, которую он подвез из аэропорта, пили кофе и слушали музыку. Комната у Скворцова была ухоженная, чистенькая и немножко пижонская: светильниками служили африканские маски с лампочками в глазницах и во рту, на стенах — какие-то панели из матового стекла, центральное же место занимала «система» — магнитофон «Тандберг» с проигрывателем и разведенными по углам стереоколонками.
Не вставая, Игорь повернул тумблер на сложном, чем-то похожем на его стол с приборами в кабине самолета пульте, и по стенам, вернее по панелям, забегали разноцветные блики, волны, радуги.
Игорь покрутил ручку, и музыка сменилась. Зазвучал концерт Чайковского, а на потолке, вытесняя друг друга, стали появляться слайды с видами русской природы: березовые голые рощи, скованные льдом реки, старые усадьбы среди сосен.
— Потрясающе! — сказала девушка. Игорь улыбнулся.
— Все сам. Вот этими руками.
— Только почему на потолке? Шею сломаешь.
— Я обычно лежа смотрю, — серьезно объяснил Игорь. — Лежа очень удобно.

 

Андрей Васильевич Тимченко тоже был дома: смотрел рассеянно телевизор и разговаривал с дочкой.
— Два зачета досрочно сдала, — рассказывала она. — Языкознание и фонетику.
— Замуж еще не вышла? — пошутил отец. — Все-таки три дня не виделись.
— Пока что нет.
— А когда выйдешь, нам с матерью хоть сообщишь? Наташа улыбнулась, но как-то не очень весело.
— Конечно, сообщу. Если рядом телефон будет. Отцу такой юмор не понравился, но он промолчал: сам ведь завел разговор.
Вошла с кухни Анна Максимовна со стаканом морковного сока в руках.
— О чем беседовали? — спросила она с беспокойством.
— Так… О жизни вообще. — Наташа встала. — Я пошла учиться.
Она взяла книгу, заложенную тетрадкой, и ушла к себе в комнату. Анна Максимовна поставила морковный сок перед мужем.
— А ну его к лешему, — взмолился Тимченко.
— Надо. Это сплошной каротин. Очень хорошо для глаз… Ведь знаешь.
— Каротин, карантин, — пробормотал Андрей Васильевич, но сок выпил. А жена уже достала из-под журнального столика прибор, которым измеряют давление, и стала оборачивать руку мужа повязкой.
— Зачем? — вяло протестовал Тимченко. — Это-то зачем?.. Только смотреть мешаешь… Ну, сколько там настукало?
Жена улыбнулась: знала, что обязательно спросит.
— Идеально. Сто двадцать на восемьдесят… Вот тебе Распутин, «Живи и помни». Это надо прочесть. Я очками заложила, где начинается.
В спальне у Тимченко стояли рядышком две солидные, отсвечивающие полировкой кровати. Андрей Васильевич закрыл однотомник Распутина и потушил ночник.
— Андрюша, — сказала вдруг жена. Оказывается, она не спала — просто лежала с закрытыми глазами. — Тебе Наталья что-нибудь говорила?
— Вроде нет… А что? — встрепенулся Тимченко.
— Наверное, лучше, чтоб она сама сказала… Но все равно… Только отнесись спокойно. Она у нас беременна.
Тимченко сел на постели, зажег свет.
— Постой, это ерунда какая-то получается… Я ее сегодня, буквально сегодня спросил: замуж не вышла? Она говорит: пока не собираюсь… Весело так говорила!
Жена только вздохнула. Андрей Васильевич понял, что сказал глупость.
— А кто… этот?
— Какой-то Костя. Она говорит, он у нас бывал… Я что-то не помню.
Тимченко встал и, как был в трусах, вышел из комнаты.
— Ты куда?.. Ее нету.
Он не ответил. Хлопнула входная дверь.
…Когда он вернулся и сел на кровать, жена не выдержала, спросила:
— Куда ходил?
— Я ей сабо привез, на день рождения.
— Ну?
— Ну, пошел и в мусоропровод кинул!..
— Ты мог простудиться.
Они помолчали.
— Как тебе не стыдно? Чего ты злишься? — не очень уверенно сказала Анна Максимовна. — Надо радоваться!
— Чему? Чему радоваться?
— Тому, что Наталья разумная девка. Не стала ничего делать, хочет рожать… Что будет внук… Что мы с тобой еще не старые — неужели не вырастим? Деньги есть, дача есть… Ну, чего ты молчишь?
— Радуюсь.

 

Низко над водой шел вертолет. Из воды торчали верхушки деревьев, телеграфные столбы, а кое-где и крыши домов. Половодье. «Ми-4» летел неторопливо, отражаясь в спокойной воде.
В кабине сидели Валентин Ненароков, медсестра в белом халате и второй пилот. Второй внимательно следил за землей, а Ненароков, сидя за штурвалом, рассказывал медсестре:
— Я с ним специально в Москву заезжал после отпуска. Хотели к логопеду попасть, да не успели.
— Неужели так сильно заикается? — спросила сестра сочувственно.
— Сильно… Но он хитрый, придумал выход. Слово целиком сказать трудно, так он говорит кусочек. Вместо «хочу» — «чу», вместо «хорошо» — «шо», вместо «вкусно» — «ку». В общем, целый язык сочинил.
— Интересно, — сказал второй, продолжая наблюдать за землей.
— И я с ним так же разговариваю, — рассказывал Ненароков. — Вроде балуюсь, а ему так легче, веселей. Он меньше стесняется… А вот жена наоборот. Кричит на него, требует, чтоб говорил правильно. А он только больше заикается…
— Твоя Аля вообще язва хорошая, — заметил второй.
Ненароков не обиделся, но огорчился:
— Это ты зря… Просто у нее нервы.
— И у тебя нервы, и у меня нервы, но мы ж на людей не кидаемся.
— Знаешь что, Серега… — начал Ненароков сердито, но тут второй пилот перебил его:
— Вижу людей.
И правда, впереди, на крыше затопленного дома, махал белой рубахой человек. Рядом сидел другой, поменьше, наверно ребенок. А на плоской крыше пристройки стоял зеркальный шкаф…

 

В маленькой московской квартире играл магнитофон. Под его музыку танцевала пара: молодой человек в джинсах и девушка — по виду десятиклассница. Еще один паренек сидел в углу, листая книгу.
Приоткрылась дверь, и пожилая женщина, наверно соседка, сказала:
— Костя, к тебе.
В комнату вошел Тимченко. Не здороваясь, он сказал парню с книгой:
— Выйди на минутку. — А девушке велел: — Ты останься. Тебе полезно будет послушать.
Костя посмотрел на него с удивлением и тревогой.
— Что ж ты наделал? — спросил Андрей Васильевич, перекрывая голосом музыку. — Наташка беременна, а ты в кусты?
Своей тяжелой рукой он сгреб парня за рубашку и хорошенько тряхнул.
— А ты отплясываешь? Другой дуре мозги крутишь?
— Это сестра моя! — жалобно закричал парень. Тимченко смутился:
— Да?.. Ну, все равно. Так люди не поступают. Иди и женись, а то я из тебя…
— Да вы не поняли, я с удовольствием, — сказал парень еще жалобней. Он пошел выключить магнитофон и снова вернулся к Тимченко. — Я только об этом и прошу. Звоню, звоню, две телеграммы дал!
— Что ты ему объясняешь? Не унижайся, — сердито сказала сестра. — Она мизинца твоего не стоит!..
— Отстань!.. Андрей Васильевич, я ее люблю. А она не хочет. Категорически.

 

Дома совершенно сбитый с толку Тимченко допытывался у дочери:
— Но почему? Почему? Можешь ты мне объяснить?.. Парень как парень…
— Ну… Он не личность. Не нужен он мне. И вам с мамой не нужен. Только лишние хлопоты… Все равно не сможем мы с ним жить.
Андрей Васильевич помолчал, потом сказал горько:
— Ну давай, жди свою личность… Ребенка сделать — личность, а пожениться как люди — не личность… Ты хоть понимаешь, что жизнь себе искалечила?
Наташа вдруг озлилась.
— А ты хоть понимаешь, что ничего не понимаешь?.. Буду! Буду, буду рожать! И нечего за меня беспокоиться. За себя беспокойся! Тебя спишут вот-вот, ты же отлетал почти!.. А на земле что тебе делать? Вот и будешь внука воспитывать!
— Наталья, замолчи сейчас же! — сердито крикнула мать.
Тимченко встал, хотел что-то сказать дочери, но передумал и вышел из комнаты.

 

— Бух! Бух! — гремело над болотом. В резиновых ботфортах, в старой кожаной куртке, Тимченко брел по хлюпающей земле с двустволкой в руках. Охота — это был его любимый отдых. Но сегодня даже охота не могла исправить настроения.
— Бух! Бух! — И, хлопая крыльями, упала на землю утка…
…Тимченко вышел к костру, который развел на сухом месте другой охотник. Этот охотник, одетый точно так же, как Андрей Васильевич, был старше лет на десять. Рядом с ним у костра сидела красивая угрюмая девушка в брюках, резиновых сапожках и нейлоновой куртке.
— Андрюша! — весело закричал сидевший у костра. — Вот нечаянная радость!.. Томочка, это мой друг, высочайшего класса летчик!
— Тамара! — без улыбки представилась девушка. Тимченко присел к костру, кивнул девушке.
— Это внучка моя, царица Тамара, — с гордостью сказал старый летчик. — А ты чего невеселый?
— По разным причинам, — буркнул Тимченко.
— Ничего, это мы исправим. Томочка, принеси, пожалуйста.
Девушка встала, спустилась к берегу озера. Там остужалась в воде бутылка водки, привязанная за горлышко к коряге.
Пока Тамара выуживала бутылку, старый летчик говорил, помешивая в греющемся над костром котелке:
— Вот, понимаешь, выросла… Красивая девчонка, хотела артисткой стать, но не потянула. По конкурсу не прошла… А теперь считает, дуреха, что жизнь пропала, конец!..
Тимченко слушал не перебивая.
— Но вообще-то она толковая. Английскую школу кончила, и вообще, — заторопился, чтобы скорее перейти к сути, Тамарин дед. — Я ее устроил бортпроводницей. Уже год летает. И у меня просьба: возьми ее под свое, как говорится, покровительство.
— Георгий Степанович, о чем ты говоришь? — удивился Тимченко. — Все сделаю, что в моей власти…
Тамара вернулась с бутылкой. Разливая водку по пластмассовым стаканчикам, Георгий Степанович продолжал рекламировать внучку:
— Она по-английски знаешь как чешет? И поет, и разговаривает?
— Ну, петь-то у нас вряд ли придется. А вот разговаривать… Ду ю риалли спик гуд инглиш?
Тамара пожала плечами и на хорошем — гораздо лучше, чем у Андрея Васильевича, — языке отвечала, что да, действительно, хорошо говорит по-английски и любит читать английские книги.
— А где летала?
— По Союзу. А сейчас перевели в Шереметьево.
Тимченко подумал, что бы еще спросить, и ничего интересного не придумал: вообще он не очень понимал, чем может быть полезен Тамаре.
— Профессия бортпроводницы нравится?
— Нет, — спокойно ответила девушка. — Если честно, совсем не об этом мечтала.
Она держалась независимо и даже чуть-чуть высокомерно.
— А что вам нравится? На уток охотиться? — спросил Тимченко, обидевшийся за авиацию. Тамара усмехнулась:
— Это дед Егор затащил меня. Развлекает. Тамара отошла поискать сухих веток для костра.
Тимченко спросил у Егора:
— Замужем?
Тот отрицательно покачал головой. Тимченко понизил голос еще больше:
— Мать-одиночка?
— С чего ты взял? — испугался Георгий Степанович.
— Да нет, это я так… Сам не знаю…

 

Тимченко и экипаж снова были в кабине «Ту-154». Впереди, за стеклом, белели в синем небе легкие облака. Ничто не предвещало неприятностей. И вдруг бортинженер Скворцов и штурман крикнули почти одновременно:
— Пожар!.. Пожар!..
— Вижу и слышу. — Тимченко инстинктивно потянулся к тумблеру, но рука его повисла в воздухе. — Дым откуда-то… Похоже, что-то горит — в кабине или под полом.
На приборной доске бортинженера мигало табло. Игорь прочитал вслух:
— Пожар в первом пассажирском салоне.
— Пилотировать второму! — распорядился Тимченко. — Всем остальным надеть маски!
— Готов! — доложил Игорь. Он был уже в маске, гофрированный шланг которой тянулся к панели с надписью: «Кислород».
— Готов! — доложил и штурман.
— Надеть маску второму. Управление беру на себя, — сказал Андрей Васильевич. На нем тоже была маска. — Двигателям малый газ! Экстренное снижение до безопасной высоты!
— Понял, — кивнул штурман. В масках со шлангами, с наушниками, все они теперь были похожи на космонавтов.
— Инженер! Возьми баллон и иди проверь салоны. — Микрофон, вмонтированный в маску, плотно прилегал к губам, и голос Тимченко звучал из динамика непривычно глухо.
— Беру баллон, бегу в салон! — весело продекламировал Игорь.
А командир продолжал:
— Уменьшаю скорость до четырехсот километров в час. Закрыть кран поддува гермокабины! Произвести разгерметизацию!
— Автомат регулятора давления включен на сброс! — доложил второй.
— Мы на курсе, на глиссаде, — сказал штурман.
— Хорошо. — Тимченко повернулся к Скворцову. — Почему не доложил об источнике дыма?
— Думаю, что где-то у нас под полом.
— «Где-то»! А конкретно можешь?
Игорь нагнулся и показал на щель под своим столиком:
— Вот он сочится… Разбирать пол?
— Ладно, не надо. Пока хватит.
— А садиться? — спросил штурман.
— Сегодня садиться не будем. Завтра.
Тимченко щелкнул тумблером над головой, и в кабине зажегся свет. Летчики не спеша сняли наушники, маски. Андрей Васильевич вынул платок из кармана и тщательно вытер лоб. За стеклами кабины не было уже ни неба, ни облаков — скучная серая пелена.
Открылась дверь. За ней стала видна большая комната с пультом управления и креслами вдоль стен. В них сидел, ожидая своей очереди, еще один экипаж, пришедший на тренажер.
— Выходите, — деловито сказал инструктор.
…Когда они шли по коридору, Тимченко недовольно сказал Скворцову:
— Игорь, надо относиться посерьезней. Конечно, это только репетиция, а спектакль, я надеюсь, не состоится никогда… И все-таки, не будь умнее всех!

 

На подмосковном водохранилище, неподалеку от моста, плавает обрубок фюзеляжа «Ил-18». На борту у него написано: «Волна». Здесь экипажи самолетов отрабатывают спасение при посадке на воду.
Вместе с экипажем Тимченко тренировалась группа бортпроводниц, в их числе и Тамара. В конце мая вода уже теплая — барахтаться в ней было весело. Игорь Скворцов сразу взял Тамару под свое покровительство: учил ее спускать на воду канаты и помогать «пассажирам».
…Вместе они плыли на ярком надувном плоту с шалашиком. Игорь, видимо, рассказывал ей что-то забавное: Тамара, против своего обыкновения, улыбалась. А с борта «Волны» на Скворцова неодобрительно смотрел их командир, Андрей Васильевич Тимченко: как-никак Тамара считалась его подопечной.
Вздохнув, Тимченко поднял руку и, как полагалось по плану тренировки, выпустил в воздух сигнальную ракету.

 

Вечером Тамара была в гостях у Игоря. По стенам, в матовых панелях, переливались огненные сполохи цветомузыки. Тамара сидела в акустических наушниках и, закрыв глаза, слушала музыку, которая играла для нее одной: колонки были отключены. А Игорь в это время разговаривал но телефону:
— Папа! А что у Сашки?.. Не обращай внимания, потом сам жалеть будет… У тети Марины доктор был?.. Ага… Нет проблем, достанем. Повтори, как называется: «мире» или «мере»?
Прижав трубку плечом, Игорь записал на календаре: «Миредин» — и, увидев, что Тамара на секунду открыла глаза, приветственно помахал ей и извинился улыбкой. Потом закончил разговор:
— А был случай, чтоб ты забыл? То-то же!.. Маму поцелуй.
Нажав на рычажок, он тут же набрал другой номер.
— Сергей? Привет!.. Бери карандаш, записывай: Михаил, Иван, Раиса, Евтушенко… Миредин. Индийское лекарство… Ты когда летишь в Индию?.. Очень хорошо. В среду я тебя встречу…
Разговаривая, Игорь время от времени включал и выключал кнопку звучания магнитофона и передвигал ручку регулятора. А когда положил телефонную трубку, включил колонки на нормальную громкость и сказал Тамаре:
— Резковато звучало, высоких много… Сейчас получше?
И вдруг увидел с удивлением, что по щекам девушки медленно ползут слезы. Игорь подошел, осторожно снял с нее наушники. Тамара открыла глаза, виновато улыбнулась.
— Вы так чувствуете музыку? — спросил Игорь с уважением. Тамара покачала головой.
— Нет. Люблю, конечно, ну, как все… Просто у меня с этой музыкой связано одно воспоминание.
— Любовь?
— Если бы!.. Я под эту музыку провалилась с треском. В Щукинском училище. Я сидела, ждала своей очереди, а за стенкой все время играли это. Это откуда?
— Рок-опера. «Французская революция».
— Я даже не знала. Но там все время ее повторяли. Наверно, студенты этюд готовили под нее или что… И во время экзамена, когда я им басню читала, тоже было тихонечко слышно. И потом, когда я в коридоре плакала, опять ее играли.
Она стала искать платок. Игорь достал свой, кончиком вытер ей слезы и пошел переключил музыку. Потом сел рядом с Тамарой и обнял ее за плечи:
— Это, как говорит мой отец, «дело былое»… Но вообще-то, если человек не вспоминает о своих неудачах, не переживает — значит, бесчувственная скотина. Так что плачь на здоровье — теперь-то у тебя все в порядке.
— Теперь все в порядке, — грустно подтвердила Тамара.

 

Вечером четырехэтажный поселковый дом светился разноцветными прямоугольниками окон. За одними виднелись обтянутые оранжевым шелком абажуры, каких в большом городе уже не встретишь, за другими — современные светильники, за третьими — голые лампочки.
…У себя на кухне Аля защипывала пельмени. Ей помогала подруга, такая же молодая и почти такая же красивая.
— Смотри, Алька, доиграешься, — говорила подруга. — Не сходи с ума! Тебе такой золотой муж достался.
Аля не ответила. Подруга отнесла в холодильник доску с готовыми пельменями, вернулась и высказала новую мысль:
— Ну, заведи себе кого-нибудь. Может, тогда беситься перестанешь.
— При живом-то муже? — презрительно сказала Аля. — Нет, это уж пускай другие. А я не такой человек.
— Тогда терпи. Аля поджала губы.
— А я что делаю? Только и терплю. Уже пять лет терплю.
…Не остывший еще от рабочего азарта, Ненароков ходил по комнате, а сын Алик, крепко обхватив его правую ногу и поставив ножки на отцовский ботинок, путешествовал вместе с ним.
— Пятый день, а вода держится, — рассказывал Ненароков жене. — Кое-где аж до крыш доходит… Мы зависли над дымом, смотрю — на дереве скворечник. Низко-низко над водой… И представляешь: прямо как птичка, сидит на полочке мышь!
— Ме… мы!.. — потребовал Алик.
— Тебе мышку? — Отец поднял его на руки. — Нельзя. Ее и не достать… Уйдет вода — она слезет, побежит искать своих деток…
— Мужчины! Садитесь кушать… Я вам пельменей наготовила! — позвала Аля. Подруга вынесла из кухни большое блюдо пельменей.
…Они ужинали. На столе стояла бутылка красного вина, салат. Алина мать, седенькая и тихая, следила, чтоб ни у кого в тарелке не было пусто. Аля ела с аппетитом и при этом весело болтала:
— Ну эта Машенька Филатова, я просто не могу! Такая крохотулечка, такая пупочка — и скочет, и скочет, и скочет!.. У меня в классе три девочки тоже занимаются, но они как медвежатки…
— Угу… Угу, — поддакивал с полным ртом Ненароков. Алик ничего не ел: возил ложкой по тарелке и канючил:
— Чу ча… Чу ча… Чу ча!.. Мать рассердилась:
— Опять «чу ча»! Что это еще за «чу ча»? Скажи: «Хочу чаю»! По-русски скажи, а не по-китайски. А то не получишь ничего!
Алик хотел что-то ответить, но слова совсем не получались. Тогда он заплакал — прерывисто, как будто и плакал заикаясь.
Ненароков заступился за сына:
— Ну что ты, Аля? Раз не хочет человек… Не надо было шоколадку давать.
— Значит, я виновата? — сразу бросилась в атаку Аля. — Ты знаешь, как воспитывать, а я нет?.. Попробовал бы отказать, когда ребенок плачет!..
— Ой! Мне ведь к Жанне еще надо! — вспомнила вдруг Алина приятельница и поспешно встала из-за стола. — Всем спасибо, до свиданья!
Аля и не заметила ее ухода. Глядя горящими глазами на мужа, она кричала:
— Носишься неизвестно где! А потом приезжаешь и учишь!
Теща вздохнула и накрыла пельмени миской, а сверху полотенцем: знала, что теперь не скоро к ним вернутся.
— Почему «носишься»?.. — слабо отбивался Ненароков. — Я работаю…
— А я не знаю, работаешь или не работаешь! Может, нашел какую-нибудь и к ней летаешь!
Ненароков не удивился дикой несправедливости этого обвинения, давно уже привык. Он сказал только:
— Аля, Аля… Что ты плетешь?
Взял сигареты, спички и пошел на крыльцо курить.
…Он курил, глядя на прозрачный кружок луны в еще не потемневшем небе и вспоминал, как пять лет назад он приехал сюда, в этот городок, чтобы предложить Але руку и сердце. Нашел он ее на танцах, в клубе…
Аля увлеченно танцевала, подняв над головой красивые плавные руки, и не сразу заметила, что Валентин машет ей фуражкой. А когда заметила, бросила партнера, старшего лейтенанта, и побежала к Ненарокову. Ее провожали внимательные мужские взгляды, а старший лейтенант, не разобравшись в ситуации, даже пошел следом, чтобы вернуть Алю. Но увидел ошалелые от любви глаза Ненарокова, увидел, как Аля протянула ему навстречу руки, и свернул с курса.
— В отпуск? Или командировку? — растерянно и радостно спросила девушка.
— Приехал предложить руку и сердце, — ответил Валентин сияя. — Алечка! Завтра подаем заявление!
— Ты что придумал? Я же не могу уехать, — испугалась Аля. — Сто раз тебе объясняла: я целевая студентка, меня только через два года отпустят…
— Да не надо никуда уезжать! — продолжал радоваться Валентин. — Я сам к тебе приехал. Насовсем!
— А комната московская? Забронировался? — спросила с надеждой мать.
Разговор продолжался дома у Али, в той самой квартире, где они жили и теперь.
— Нет! Выписался с концами!
Только сейчас Валентин заметил Алино смятение, даже испуг. И счастливое опьянение, в котором он пребывал всю дорогу от Москвы, начало улетучиваться.
— Ну, подождали бы два года… Я бы к тебе приехала. Все-таки Москва, — неуверенно сказала Аля.
— Да не хочу я ждать! Не собираюсь!.. Мало ли что может случиться за два года? Верно, Евдокия Петровна?
Алина мать ничего не ответила, только вздохнула. И Валентин продолжал, словно уже оправдываясь:
— Алечка у вас красавица, умница. И характер золотой… От женихов, я это точно знаю, отбоя нет. Найдется какой-нибудь гусар и уведет!
— Гусар еще какой-то… Совсем с ума сошел, — сказала Аля и заплакала.
— Ничего подобного. Самое разумное решение… Я тебя люблю, ты меня любишь, мама у тебя хорошая, добрая… Прекрасно будем жить: стану работать в малой авиации… Не всем же на «Илах» летать!
Продолжая всхлипывать, Аля улыбалась ему и кивала головой.
Когда Ненароков вернулся в комнату, теща сидела и смотрела телевизор, боясь обернуться: не любила скандалов. А жена, вывалив на стол из вьетнамской шкатулки семейный архив, яростно рылась в фотокарточках. Все фотографии, на которых Аля была снята вместе с мужем, она рвала на мелкие кусочки. Весь пол был уже усеян серыми клочками.
— Ну чего ты творишь? — сказал Ненароков устало. — Ведь завтра жалеть будешь.
— Я об одном жалею! — закричала Аля. — Что дура была, что позволила тебе мою жизнь испортить!
Разбуженный криком, захныкал в соседней комнате Алик. Ненароков пошел утешать, но Аля опередила его, первая подбежала к детской кроватке.
— Не плачь, солнышко, не плачь! Ты мое солнышко, ты моя радость!.. Ведь ты мое солнышко? Ты моя радость?
Она стала совать сонному Алику какое-то печенье. Ненароков с неудовольствием смотрел, как падают в постель жесткие крошки.
— И не нужен мне больше никто! — сказала Аля, повернувшись к мужу. — Не нравится тебе с нами — уходи! Подавай на развод, пожалуйста. Хоть завтра!
— Ну что ты, Аля! Ну зачем нервничать?.. Я ж тебе, по-моему, ничего обидного не сказал.
Все ссоры кончались у них одинаково…

 

В комнате Скворцова было темно. Играла тихая музыка. Игорь с Тамарой лежали в постели. Она приткнулась щекой к его плечу, а он, глядя в потолок, говорил убежденно:
— Бывают мужчины, которые женятся. На здоровье! Дай им бог счастья… А есть, которые не женятся до конца жизни. Вот я как раз из таких. Не буду врать, я влюблялся — и не один раз, и очень серьезно… Но никогда, ни одной я не давал никаких обещаний. Потому что знал: семейная жизнь — это мимо… Без меня. Ничего не обещал и никого не обманул!
— Это мне в тебе и понравилось: независимость и откровенность… Ну, не только это, но это тоже, — сказала Тамара и поцеловала его в плечо. Он обхватил ее голову, крепко прижался губами к губам. Но тут зазвонил телефон.
Игорь дотянулся до трубки, недовольно сказал:
— Да!.. Привет… Нормально… Нет, это не получится… Утром улетаю. В командировку. Да, надолго. На полгода… Угу…
Когда он положил трубку, Тамара спросила небрежно:
— Почему на полгода? Считаешь, у нас с тобой только на полгода?
— Ну… Я ж не могу сказать, уезжаю в командировку на всю жизнь!.. А ты, старуха, уже ревнуешь?
— Никогда и ни за что! — запротестовала Тамара. — Ревнуют те, у кого комплекс неполноценности… А у меня другие комплексы…
Игорь поднялся, переменил пластинку на проигрывателе. Потом присел на постель и снова заговорил:
— Но мы с тобой толковали о серьезных вещах… Женщины у нас уравнены в правах с мужчинами. Но заметь, как редко вы пользуетесь равноправием в отношениях с нами! У всех какое-то атавистическое, бессмысленное, даже унизительное желание выскочить замуж.
— Да, ты прав. Прав абсолютно, — с готовностью согласилась Тамара. А Игорь продолжал:
— Раньше, когда женщина полностью зависела от мужчины, это было естественно. Надо было прицепиться, прилепиться, чтобы выжить. А теперь?.. Она кандидат наук, обеспечена лучше любого мужика — потому что не пьет… А держится обеими руками за какое-нибудь ничтожество. Муж, не кто-нибудь! Семья!.. Ну не бред?
— Конечно бред. Я буквально то же самое говорю девчонкам… Просто интересно, как мы с тобой одинаково думаем!

 

Тимченко ужинал с женой и дочерью. Он чистил себе яблоко, а жена говорила:
— Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все витамины.
Тимченко не ответил. Его раздражало присутствие дочери. Он старался не глядеть на нее, а когда она встала из-за стола, даже отвернулся, чтобы не видеть ее слегка округлившегося живота.
С опаской поглядев на мужа, Анна Максимовна сказала:
— Наташенька, ты бы вышла погулять. Подыши воздухом.
— Я лучше почитаю.
— Ну хоть окно открой.
Когда за Наташей закрылась дверь, Андрей Васильевич напустился на жену:
— Воркуете, как две подружки: ля-ля, ля-ля! Наталья кругом виновата, и нечего с ней либеральничать!.. Пускай чувствует.
Вздохнув, Анна Максимовна пододвинула к мужу морковный сок.
— Ты с ней не разговариваешь, и я не должна?.. А к твоему сведению, у девочки температура. В ее положении всякая инфекция…
— В ее положении! — буркнул Тимченко. — Бачили очи, шо купували.

 

Экипаж Андрея Васильевича Тимченко готовился к полету.
Сначала все побывали у врача. Каждому проверили пульс. Все в порядке, врач поставил штамп в полетном задании.
…Потом разделились: бортинженер со своим чемоданчиком пошел на поле к самолету, а командир и второй — к диспетчерам «за погодой»…
…Тимченко поговорил с командиром отряда. Они были старые приятели.
— Андрей, — сказал командир. — Трошкин шел из Алжира, так у них там грозы, вторые сутки фронт стоит… Ты в курсе?
— Угу.
— Ну и как планируешь?
— Думаю, на одиннадцати тысячах пройду. Вес к этому времени у нас будет малый. Пройду.
…Бортинженер Игорь Скворцов был уже в кабинете «Ту-154». Он осмотрел доски с приборами — панель штурмана и свое рабочее место по правому борту. Пощелкал тумблерами, проверяя количество топлива, а потом отправился осматривать салоны. Он прошел между рядами пустых кресел в самый хвост, убедился, что пожарные баллоны на месте, заглянул в туалет и неторопливо отправился назад. Тамара раскладывала пледы для пассажиров.
— С питанием задержки не будет? — спросил он деловито.
Тамара обернулась.
— Ждем… Игорь, как я рада, что мы вместе летим, — сказала она, понизив голос. — А ты?
— Что я, глупее тебя? Тоже рад, очень рад. — Он поцеловал ее в уголок рта, чтобы не смазать помаду. — Только, Томкин, я хочу тебя предупредить: наши отношения остаются на земле и дожидаются, пока мы вернемся. В воздухе у тебя и у меня есть только работа и ответственность… Не обижайся, это закон.
Тамара неуверенно улыбнулась.
— Какой ты, оказывается, законник… А может, ты просто Василича боишься?
Игорь пожал плечами.
— Ты меня еще мало знаешь. Я не боюсь ничего, а в частности, никого.
…В штурманской — большой комнате, в центре которой стоит макет аэропорта, а на стенах висят карты и схемы заводов на посадку в разных портах мира, — готовились к полету члены нашего экипажа. Командир рассматривал карту погоды, штурман записывал в журнал курсы для предстоящего рейса, второй, нахмурившись, колдовал над центровочным графиком — схемой распределения грузов в самолете.
…И вот все трое — командир, второй и штурман — идут по бетонным плитам к своему самолету ;каждый с чемоданом или портфелем.
Одна из бортпроводниц наблюдала за погрузкой багажа, стояли у трапа молчаливые внимательные пограничники. Предъявив паспорта, экипаж поднялся в кабину.
Только Тимченко остался на земле. К нему спустился Игорь. Командир вместе с бортинженером обошли напоследок самолет и, не обнаружив непорядка, тоже поднялись наверх.
…Подъехали автобусы с пассажирами, началась посадка.
…В салонах пассажиры обживались на новом месте. Привычно закидывали на полки плащи и шляпы, доставали книжки; матери устраивали поудобнее детей.
…Теперь предстояло зачитать последние четыре пункта «карты». Это, собственно, не карта, а пластиковая дощечка с десятью подвижными табло. Штурман начал переводить табло слева направо, открывая надписи. Каждую он зачитывал вслух:
— Генераторы!
— Включены, — ответил бортинженер.
— Давление!
— Давление семьсот пятьдесят выставлено, высота ноль, — ответили по очереди второй и командир.
— Рули!
— Проверены и свободны, — сказал командир.
Покончив с картой предполетной проверки, штурман сказал полагающееся:
— Карта выполнена, все графы зашторены.
Тимченко снова связался с землей.
— Разрешите занять исполнительный.
«Ту-154» вырулил на белые полосы исполнительного старта. Впереди лежала просторная бетонная дорога — ВПП.
— Шереметьево! Я восемьдесят пять четыреста пятьдесят один, — сказал командир. — Рули опробованы, к взлету готов.
— Взлет разрешаю, — послышался ответ диспетчера.
— Двигатели на взлетном! — ответил бортинженер, передвинув рукоятки.
— Экипаж, взлетаем. Рубеж двести шестьдесят.
Андрей Васильевич надавил кнопку часов и передвинул секторы газа вперед. Штурман вслух называл скорость:
— Сто пятьдесят…
Все ускоряя ход, огромная машина бежала по взлетной полосе.
— Сто восемьдесят… — говорил штурман. — Скорость принятия решения! Скорость подъема! Скорость отрыва!
Андрей Васильевич взял штурвал на себя, тряска сразу прекратилась, и колеса «Ту-154» оторвались от бетона. В стомиллионный раз произошло чудо, которому в наши дни удивляются только маленькие дети. Целый дом с двумя сотнями жильцов, с кухней, лифтом, кладовыми, уборными вдруг покинул землю и улетел в небо…
Напряжение и даже некоторая торжественность взлетного ритуала давно сменилась в кабине будничной атмосферой полета. Тимченко сказал в микрофон:
— Девушки, принесите-ка нам кофейку.
— Все на кофеек нажимаем, — заметил второй пилот. — А между прочим, скоро медкомиссия. Не боитесь за сердечко?
— Это вам, ветеранам, надо бояться, — благодушно отозвался Игорь Скворцов. — А я, например, сердце не чувствую. Есть даже такое мнение, что его у меня вообще нет.
— Бойся не бойся, а найдут что-нибудь — все равно спишут, — сказал штурман, тихий лысоватый человек. — Раньше, правда, я этих комиссий опасался, а теперь перестал… Так и так пора менять специальность.
— Давно не слышали, — усмехнулся второй. А штурман продолжал свое:
— Отмирает же профессия! На «Иле-86-м» штурманов вообще не будет. Не предусмотрено…
— Извините, Владимир Павлович, но я не понял, — поинтересовался Игорь. — Вы, может быть, до ста лет собираетесь летать? Так это маловероятно… А лет на двадцать работы для штурманов хватит.
— Ну, завели панихиду! — сказал Андрей Васильевич с неожиданным раздражением. Он был старше всех по возрасту, и разговор о медкомиссии тревожил его всерьез. — До ста, не до ста!.. Меняйте, ребята, пластинку.
Вошла бортпроводница, принесла всем кофе.

 

«Ту-154» приземлился в одном из самых больших аэропортов Европы. На здании аэровокзала было написано «ФРАНКФУРТ-МАЙН».
Тамара шла по огромному, как город, аэровокзалу — мимо киосков, магазинов, баров, составляющих целые улицы; мимо маленьких телевизоров перед креслами в зале ожидания (опусти монетку и смотри, коротая время); мимо бесчисленных стоек — их там больше восьмисот — с названиями и эмблемами всех авиалиний мира.
Возле стойки Аэрофлота она задержалась и спросила у немки-сотрудницы:
— Улли, Скворцов у вас?
Немка покачала головой, и Тамара пошла дальше.
…Возле пожарного депо, где пожарники проверяли готовность водяных пушек — вооружение огромной, похожей на красный троллейбус машины, — ей повстречался Тимченко.
— Тома, я тебе хочу испортить настроение. Я наблюдал, как ты работаешь с пассажирами, и мне не нравится.
— А что именно, Андрей Васильевич?
— Выражение лица, вот что! Пассажиры тебе неприятны, работа эта для тебя низкая: ты ее делаешь словно одолжение… Я уже давно заметил: прихожу в магазин, в ресторан, там красивая девчонка — официантка или продавщица. И на лице прямо напечатано: я бы могла артисткой выступать, а должна вам колбасу резать. При моей-то красоте!..
Тамара слушала эту нотацию, украдкой поглядывая по сторонам. А Андрей Васильевич продолжал поучать ее:
— Все хотят в артистки. Но ведь всем нельзя! Если вы все пойдете в артистки, кто же вас смотреть-то будет! Короче говоря, Тамара, надо менять стиль работы… Ну пойми, ты в авиации, ты летаешь! Что в жизни может быть лучше этого?.. Лично я не знаю.
Рейс продолжался. Часть пассажиров сошла во Франкфурте, а несколько человек сели. В салоне первого класса летел теперь молодой африканец в светлом костюме и непонятной парчовой шапочке. Рядом и сзади сидели еще двое в таких же шапочках — плечистые, настороженно молчаливые. Когда Тамара предложила им коньяк, спросив по-английски: «Сам брэнди, джентлмен?» — эти двое отказались, мрачно помотав головами, а молодой взял, улыбнулся Тамаре и поблагодарил по-русски:
— Спасибо.
Вспомнив поучения командира, Тамара вежливо улыбнулась в ответ.
Аэропорт в этой маленькой африканской стране был новенький, современный, но очень скромный. Африканца, улыбнувшегося Тамаре, ждал прямо у трапа белый лимузин.
Пожав на прощание руку Андрею Васильевичу, молодой африканец пригласил его вместе с экипажем в гости:
— Ай хоуп ту си ю эт май плэйс тунайт, кэптэн. Ю энд ер кру, — сказал он по-английски и по-русски добавил: — На чашка чайка.
Он сел в белый автомобиль и уехал вместе со своими телохранителями.
— В гости зовет. Как думаешь, надо пойти? — спросил Тимченко у встречавшего самолет представителя Аэрофлота.
Представитель, загорелый энергичный человек, не колебался ни секунды.
— Считаю, отказываться не надо. Этот парень здесь знаешь кто? Министр авиации… Учился в Москве. К нашим относится очень хорошо.
И представитель побежал в свою контору оформлять какие-то документы.
Подтянутые, сдержанные, как дипломаты, летчики вылезли из белой машины, которую прислал за ними министр, и направились к дому. По дороге Андрей Васильевич инструктировал Тамару:
— Я тебя взял, потому что ты лучше всех по-английски говоришь. Вот и разговаривай, поддержи марку.
— Да нас и пригласили-то из-за Тамары, — сказал второй. — Он на нее глаз положил.
Андрей Васильевич не позволил себе улыбнуться:
— Будем считать, что нас пригласили как представителей дружественной державы… И еще, Тома: предложат выпить — не отказывайся. Налей чуть-чуть, добавь доверху тоник или содовую и с одним стаканом ходи весь вечер… Они ведь пьют по-своему, не как у нас.
…Во внутреннем дворике большого одноэтажного дома стоял стол, а на нем полно бутылок. Летчики добавили к ним московскую с винтом, маленький подарок хозяину.
Тот очень обрадовался присутствию Тамары, но поздоровался со всеми одинаково сердечно:
— Добри ден, добри ден!.. Глэд ту си ю, май френдз. Летчики налили себе по-заграничному: на два пальца виски, на четыре пальца содовой. А молодой министр открыл московскую, налил себе стаканчик, сказал: «Поехали» — и выпил залпом. Тамара ехидно посмотрела на Андрея Васильевича, но тот спокойно прихлебывал свою слабенькую смесь.
…Потом включили музыку и министр танцевал с Тамарой. Сверху, с черного неба, светила луна, с боков — подвесные фонарики. Затем Тамару перехватил Игорь — он немножко ревновал ее к хозяину, а она, единственная дама в мужской компании, радовалась музыке, теплому ночному воздуху, тому, что Игорь рядом с ней и что он ревнует…
Утром, прогуливаясь под пальмами возле аэровокзала, Тимченко опять читал Тамаре нотацию. Вернее, это было предостережение:
— Имей в виду, Скворцов — человек для семьи совершенно неподходящий. Механик он первоклассный, этого не отнимешь, но с женщинами… Поэтому советую: если он начнет к тебе клеиться, гони его ко всем чертям!
— Спасибо, я так и сделаю. А если не начнет?
— Да ты не улыбайся. Вы все так. Каждая думает: «Пускай он с другими плохой, а я такая красавица, такая умница, что со мной он будет очень хороший…» А после плакать придется!
Тамара слушала и смотрела вбок, на губастого старика, который демонстрировал желающим дрессированную обезьянку. Обезьянка кувыркалась на асфальте, и Тамаре очень хотелось подойти и посмотреть. Но прерывать командира было неудобно.

 

— А знаете, кого я сегодня вез? — говорил Валентин Ненароков, стягивая свитер.
— Изюбра и нутрий для заповедника. Они у меня…
— Мама! — громко перебила Аля. — Гляди, веник весь обтерхался. Неужели нельзя новый купить?
Мать промолчала, чтобы не мешать рассказу Валентина. Но Аля хотела именно мешать: она была не в духе и, как всегда, вымещала это на муже.
— Да… Так вот, еле их довез. Они у меня… — снова начал Ненароков, но жена опять перебила:
— Ты за квартиру заплатил?
— Заплатил… Я ж тебе говорил.
— А за свет?
— И за свет. И за телефон. Ты нарочно перебиваешь? Так я Алику буду рассказывать, раз тебе неинтересно… Алик, изюбр — это знаешь кто? такой олень. У него рога, как… как…
Найти сравнение Ненароков не успел.
— Алик, иди стричься! — скомандовала Аля. — Мама, его надо подстричь.
— Прямо сейчас? — робко спросила Евдокия Петровна: она понимала, что Аля добивается ссоры, и заранее жалела зятя.
— А когда? Когда у ребенка колтун собьется?.. Алик, иди сюда! Кому сказано?
Алик уперся, хныкал. Мать шлепнула его по попке, тогда он заплакал всерьез.
— Ну что ты делаешь? — с досадой сказал Ненароков. — На меня злишься, а его бьешь… Не плачь, сынка. Смотри, чего я тебе привез.
Он пошел в коридор и вернулся с картонной коробкой. В ней сидел детеныш нутрии, покрытый грубым пухом, с перепончатыми, как у утки, лапками, но не красными, а черными.
— Мы!.. Мы! — обрадовался Алик.
— Ну, не мышка, но вроде. Нутрия. Мне в питомнике подарили.
Аля только этого и ждала.
— Ты чего на стол крысу ставишь? Убери сию минуту!
— Правда, Валечка. Уж на стол-то не надо бы, — сказала и Евдокия Петровна. А дочь уже перешла на крик:
— В помойку ее! В ведерке утопить гадость эдакую… Это он нарочно, мама, чтоб на нервах моих поиграть!
Ненароков слушал, слушал — и наконец не выдержал:
— Да ты замолчишь когда-нибудь? Ну что это за жизнь такая?!
— Тебе не нравится? Так уходи — никто не заплачет! Разведемся, и дело с концом!
— Вот опять ты, Аля… Зачем глупости говоришь?
И Ненароков отступил в привычном направлении: на крыльцо.
…Он сидел с незажженной сигаретой и вспоминал разговор, который часто приходил ему на память за эти пять лет.
Командир отряда — это был Андрей Васильевич Тимченко — никак не хотел отпускать Ненарокова из Москвы.
— Время летнее, перевозок много, и вот на тебе… Хороший летчик вдруг бросает все и уходит. И куда? В малую авиацию!
Андрей Васильевич — всегда рассудительный, спокойный, даже флегматичный — сейчас нервничал: ходил по комнате, говорил сердито:
— Разве это дело по тебе? По твоим способностям?.. Тебя учили, выучили, а ты?.. И ребят подводишь и меня.
— Личные обстоятельства, Андрей Васильевич, — многозначительно напомнил Ненароков.
— Да знаю я твои обстоятельства!.. Стоишь передо мной и гордишься: ради своей великой любви всем пожертвовал, ничего не пожалел!.. Любовь, конечно, серьезное дело, но есть дела и поважнее…
— Какие, Андрей Васильевич? — искренне удивился Ненароков.
— А, что с тобой толковать… Пожалеешь, Валентин, пожалеешь, да поздно будет!.. Ведь назад попросишься, а я тебя взять не смогу.
— Нет, Андрей Васильевич. — Ненароков сиял счастливыми глазами. — Не попрошусь…
Валентин встал, постоял немножко и пошел с крыльца в дом. Аля выкричалась и была уже в другом настроении. Улыбнулась мужу, спросила почти весело:
— Кушать будешь? Холодец очень вкусный.
— Знаешь, Аля, ты правильно говоришь. Давай разводиться.
Аля не поверила, даже засмеялась.
— Да ты что?.. Из-за крысы разводиться?
— При чем тут крыса…
…Оставаться дома Ненарокову не хотелось. А пойти было не к кому. Он вернулся на аэродром.
— Валя, подежуришь, пока я поем? — обрадовался ему приятель-вертолетчик. Валентин молча кивнул. Он забрался в пустой вертолет, сел за штурвал и стал глядеть в окно кабины. Ничего там не было интересного: поле, а на нем три самолета и один вертолет «Ми-4», За полем лес, на который он чаще смотрел с воздуха, чем с земли. Все было знакомо, все было понятно — на душе постепенно становилось легче, легче. Валентин сам не заметил, как заснул, сидя на своем привычном месте…
Тимченко один подъехал к дому на своей «Волге»: на этот раз жена не встретила его в аэропорту. Андрей Васильевич взял с заднего сиденья чемодан, портфель и пошел к подъезду. Краем глаза он заметил во дворе неотложку, но не придал этому значения… Правда, когда он увидел сбегающую ему навстречу по ступенькам молодую врачиху, что-то заставило его ускорить шаги…
Он открыл дверь, шагнул в прихожую и с облегчением увидел, что жена на ногах.
— Фу ты черт, а я уж подумал, не к нам ли неотложка.
— К нам, к нам. — Анна Максимовна торопливо поцеловала мужа. — Наталье плохо, прямо беда.
Отец встревожился, хотя постарался не показать виду.
— А что такое?
— У нее грипп был, помнишь?
— Ну помню. Грипп.
— Он дал осложнения, и теперь у Наташки жуткие боли и бог знает что!
Тимченко снял плащ, сел.
— Такая уж боль, что нельзя терпеть? — недоверчиво спросил он.
— Именно что нельзя! А она терпит. И хочет дальше терпеть… Болеутоляющие исключены: это может повредить ребенку. А на характере терпеть — это свыше сил человеческих, ты мне поверь!..
— Какой же выход? — после долгой паузы спросил Тимченко.
— Я советовалась с Лещинским. Он говорит: не надо мучиться, надо прервать беременность. Но ты же ее знаешь… Кушать будешь?
— Нет.
— А чаю?
— Нет… Я к ней пойду.
— Я тебя умоляю! — встревожилась Анна Максимовна.
— Мы с профессором не уговорили, а ты уговоришь? Только поругаетесь еще хуже… Да она заснула, наверно. Не буди!
Из Наташиной комнаты послышался жалобный, почти детский вскрик. Анна Максимовна кинулась к дверям. Но Наташа сама вышла в большую комнату, похудевшая, некрасивая, в стареньком махровом халате.
— Опять? — спросила Анна Максимовна.
— Мама, я больше не могу! Не могу я! — выкрикнула Наташа и сжалась, скрючилась от боли. — Я согласна в больницу! Поедем сейчас, можно?
Мать подхватила ее, увела обратно, уложила в постель.
— Сейчас ночь, деточка… Ты столько терпела — потерпи уж до утра… А утром папа отвезет нас.
— Он приехал? — занятая своей болью, Наташа даже не заметила отца.
…В большой комнате Тимченко ходил из угла в угол. С грелкой в руках пробежала на кухню Анна Максимовна. Из-за Наташиной двери не доносилось ни звука. Андрей Васильевич постучал тихонько и вошел к дочери.
Наташа сидела на кровати, перегнувшись вперед, и безостановочно покачивалась. Она исподлобья глянула на отца, но ничего не сказала.
— Наташа, ты же хотела ребенка.
— Я уже сказала, что не хочу, — жалобно проговорила она. — Что тебе еще надо?
— Обожди… Это ты сама или доктора за тебя решают? Или это твоя боль за тебя решила?.. Сейчас здорово больно?
— Сейчас терпимо.
— Вот и поговорим, пока можно…
Наташа заговорила раздраженно и сбивчиво:
— Я не соглашалась, я не хотела его терять, ни за что не соглашалась — мама тебе скажет. Терпела, терпела, терпела, но настал мой предел. Больше не могу.
— Тогда я тебе так скажу. Ты все делаешь по-своему, со мной не считаешься и сейчас поступишь по-своему. Но только запомни: если человек сделал не как хотел, а поддался боли; или страху, или еще какому-нибудь на него давлению — после и жалко и стыдно будет, а уже не переделаешь… А между прочим, человек — это такой прочный механизм, что может вытерпеть бесконечно много. Больно, а ты терпи. И придет вроде второго дыхания — легче станет!
В комнату заглянула Анна Максимовна и, обрадовавшись, что разговор идет мирный, вышла: не хотела мешать.
— А я думала, ты, наоборот, рад будешь, — горько сказала Наташа. Тимченко поглядел на нее и ничего не ответил. Она смутилась, неуверенно улыбнулась отцу.

 

Красный «жигуленок» шел в потоке машин по Садовому кольцу. Сидя рядом с Игорем, Тамара говорила:
— В Токио, конечно, очень интересно. Совершенно ни на что не похоже. Но я жутко устала. Жутко… Может, оттого, что не с тобой летала.
— Маловероятно, но все равно спасибо. Тамара помолчала, потом ни с того ни с сего спросила:
— А вот скажи, Тимченко — он тупенький?
— То есть?
— Ну… Не просекает. Он меня опять против тебя предупреждал!.. Говорил: если будет к тебе клеиться, гони его в шею.
— Ну и что в этом глупого?
— Нет, серьезно.
— А серьезно вот что: в своем деле он академик. А вообще-то я ангелов не люблю… Не врет, не пьет, жене не изменяет… А для меня однозначно: если мужик не изменяет жене, значит, уже отстрелялся. Или жена такое гестапо, что от нее не побегаешь… Так что это не заслуга… Но мы отклонились. Я его не люблю, но глубоко уважаю. Именно за ум. В воздухе умнее его человека нет… Там он и дипломат, и организатор, и психолог. И не потому, что прочел сто книжек по психологии — он их вообще не читает. А просто прирожденный лидер.
— Ну, это не ум. Это что-то другое.
— Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные — и все по-разному… Поэтому на Таганку ходи со мной и насчет Бермудского треугольника — тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.
Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали пробираться сквозь вежливую толпу ко входу.

 

Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.
— Не спи! Не смей спать! — требовала она.
— Сейчас буду рисовать твой портрет.
— И она пальцем стала обводить контур его лица.
— Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает… Нос хрящеватый, хитрый…
От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.
— Рот у тебя слабый и жадный… Но не злой.
— И на том спасибо, — пробормотал Игорь.
— Не нравится? Пожалуйста… Зачеркнем и нарисуем снова.
Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.
— Лоб широкий, ясный… Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый…
Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижавшись лицом к его лицу.

 

Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:
— Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все витамины.
Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.
В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцеловала мать.
— Спокойной ночи, родители.
Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.
Тимченко машинально протянул руку, давая измерить себе давление, и вдруг объявил:
— Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая медкомиссия.
Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грущу прибора.
— Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.
— Ну раньше бы сказал — какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо… Отдохну месяц… И нет причин волноваться.
— Да, да… Как будто ты не волнуешься. — Анна Максимовна уже взяла себя в руки. — На меня нашумел ни за что ни про что. А между прочим, волноваться тебе нечего. Ты в прекрасной форме — говорю как врач.
Андрей Васильевич помолчал, потом сказал грустно:
— Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше… Это только коньяк от возраста становится лучше.

 

Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одновременно.
Летчикам проверяли зрение… Слух… Брали кровь на анализ — из пальца, из вены…
Усеянные датчиками, сидели они в белых строгих кабинетах, среди приборов и циферблатов… Стояли на рентгене, лежали на электрокардиограмме. Крутили педали велосипеда, поднятого над полом, — это проверялась работа сердца под нагрузкой…
Вечерами смотрели телевизор… Играли в домино, в шахматы, читали… А утром опять разбредались по кабинетам.
…И вот пришел последний день. Андрей Васильевич стоял в кабинете главврача и спрашивал с улыбкой:
— Ну как, товарищ профессор, не пора еще подковы сдирать?
— То есть? — не понял профессор.
— А это когда коняга старый отработает свое, пора на живодерку, так с него подковы сдирают, чтобы не пропадало добро.
— А-а… Нет, до этого еще не дошло… Летайте.
— А велосипед?
— Велосипед вы крутили так себе. Хуже, чем в прошлый раз.
— Так я ж не велосипедист, — улыбнулся Тимченко. — Я летчик.
Он вышел в коридор и увидел своего второго пилота — расстроенного и бледного. С лица Андрея Васильевича сползла улыбка.
— Что такое?
— Списали… Отлетался… Андрей Васильевич, что же это получается? Я ж тебя моложе на восемь лет!
Бессознательный эгоизм этих слов не обидел Тимченко. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в душе второго.
— Миша, ну что тебе сказать? Это как у Пушкина: «Сегодня ты, а завтра я». — Он говорил, а сам чувствовал, как неубедительно звучат его утешения. — И потом, на земле тоже работа. Все равно ты в авиации. Найдут тебе должность, и вообще… А, вались оно все! Пойдем выпьем.

 

Снова «Ту-154» летел в Африку. В кабине шел спокойный веселый разговор.
— Мой Вовка, — рассказывал штурман, — в сочинении написал: «Бывали в моей жизни невзгоды, но бывали и взгоды…»
— Как-как? — не понял Тимченко.
— Взгоды, — повторил штурман. А Игорь Скворцов похвалил:
— Логично! Раз есть невзгоды, должны быть и взгоды. Словотворец… Сколько ему поставили?
— Трояк.
Второй пилот — он был новенький и в обсуждении Вовкиных дел участия не принимал — спросил у командира:
— Андрей Васильевич, а кому вы самовар везете?
— У нас там кореш появился, — объяснил штурман. — Не какой-нибудь, а министр авиации.
— Хороший мужик, — кивнул Тимченко. А штурман с преувеличенным сожалением посмотрел на Игоря.
— Да… Наверно, встречать придет, а Тамары-то и нет.
…Самолет, скользя по невидимому склону, приближался кпосадочной полосе… Пилот приподнял нос машины, выдержал ее над полосой — и вот колеса мягко, неслышно соединились с землей. Только дым от сгоревшей резины улетел назад, и громадная машина покатила, успокаиваясь, по своей бетонной дороге.
…Когда летчики вышли из кабины, у трапа их ждал представитель Аэрофлота, огорченный и встревоженный.
— Андрей Васильевич, — сказал он. — В стране волнения. Что именно происходит, пока непонятно, но очень похоже, что это начали мятеж правые…
А Тимченко и без его объяснений видел, что аэропорт заняли военные. Перегородив перрон, стояли шеренгой автоматчики, ехал по взлетному полю бронетранспортер с тяжелым зенитным пулеметом, а издалека, из города, доносился знакомый с войны гул — там шла стрельба.
Бронетранспортер стал боком, загородив дорогу готовой к выруливанию бело-красной «Сессне».
Летчики, у ног которых стояла коробка с электрическим самоваром — подарок министру авиации, — смотрели молча, как министра выволокли из кабины «Сессны», как застрелили в упор одного из его телохранителей, как министра потащили, подгоняя прикладами автоматических винтовок, как затолкали в бронетранспортер. Белый костюм молодого африканца был уже в крови, парчовая шапочка слетела.
— Товарищи, в город ни в коем случае, — говорил представитель Аэрофлота. — Аэропорт пока что не закрыт, вылетите обратным рейсом по расписанию…

 

В креслах с высокими спинками сидели две женщины, народные заседательницы, а между ними мужчина — судья.
— Слушается дело по иску Ненарокова Валентина Георгиевича к Ненароковой Алевтине Федоровне об отобрании ребенка… Секретарь, доложите явку в судебное заседание…
— Истец явился, ответчица явилась, — торопливо ответила девушка-секретарь. — Свидетель Мишакова явилась, представитель роно явился…
Истец Ненароков и ответчица Аля сидели неловко и напряженно поодаль друг от друга. Одета она была небрежно, выглядела плохо — с покрасневшими, злыми глазами и решительно сжатым ртом, — но все равно Ненарокову она казалась такой красивой, такой желанной!
На коленях Аля держала Алика, крепко прижимая его к себе, как бы показывала этим, что никому его не отдаст.
— А ребенок зачем? — неодобрительно сказал судья. — Нечего ему тут делать. Ребенка уберите.
…В коридоре свидетельница Мишакова — Алина мать — кормила Алика бутербродами с колбасой и тихонько плакала от стыда.
…А в зале судья спрашивал:
— Ответчица, вы имеете отводы?
— Имею, — запальчиво сказала Аля. — У меня отвод его адвокату. Я без адвоката, и пускай он без адвоката!
— Ответчица, — терпеливо объяснил судья. — Закон не предусматривает права отвода адвоката противной стороны… Вы тоже имеете возможность пригласить адвоката…
— Зачем это? Обойдусь и так… Я мать, и никто не может отнять у меня ребенка! — Аля с вызовом поглядела на молодого, но уже лысого ненароковского адвоката.
Судья пропустил это мимо ушей и спросил как полагается:
— Какие ходатайства к суду есть у сторон?
— Прошу оставить мне ребенка! — опять выскочила Аля. — Мой бывший муж не может его воспитать. Он…
— Вам еще будет предоставлена возможность высказать свои; возражения по существу иска, — прервал ее судья. Ответчица ему определенно не нравилась. — А сейчас я спрашиваю: имеются ли у вас какие-нибудь ходатайства процессуального характера…
…В коридоре Алик с грохотом катал по полу красную пожарную машину. А бабка, сидя на деревянном диванчике, рассказывала что-то вполголоса пожилой соседке, и та горестно кивала головой.
…Заседание продолжалось. Аля говорила спокойно и печально:
— Я понимаю, что без отца ребенку плохо. Но без матери, мне кажется, еще хуже… Я даже не знаю, на что Валентин Георгиевич надеется. Он летчик, работает в разное время, часто задерживается: ну, когда посевная или какие-нибудь случаи… Как же он будет заниматься ребенком?.. Всегда на работе.
— А вы разве не работаете? — деланно удивился адвокат.
— Работаю. — Аля снисходительно улыбнулась. — Но у меня мама на пенсии. И еще полная сил.
— Скажите, а вам известно, что у Валентина Георгиевича тоже есть мать-пенсионерка и незамужняя сестра? — продолжал допытываться адвокат. — Живут в собственном доме в Краснодарском крае, куда ваш бывший муж легко может перевестись.
— Это же совершенно чужие люди Алику! — начала горячиться Аля. — А моя мама его с пеленок вырастила!
— Мама вырастила? — тут же прицепился адвокат. — А вы что же, не принимали в этом участия?
— Вы не меня разбирайте, вы его разберите, что он за человек! — Алю уже трясло от возмущения. Впрочем, адвокат этого и добивался.
— Хороший человек. В характеристике так и сказано: пользуется уважением коллектива, морально устойчив, заботливый отец…
И тут Аля сорвалась.
— Вот это уже для меня новость. Пожалуйста, я могу рассказать, какой он был отец! И про «морально устойчив» тоже расскажу… Дома не ночевал и по два, по три дня!.. А отец так и вовсе никакой… Не давал сыну настоящего воспитания и не мог, конечно… Я педагог начальных классов, а он кто? Он сына только ругал. Даже бил, такую крошку!.. Алик от этого заикаться стал…
Ненароков слушал и, странное дело, видел не эту враждебную лживую женщину, а ту невиданную красавицу, в которую влюбился пять лет назад и которая стала его женой. Он вспоминал с мучительной отчетливостью: вот они с Алей в подъезде, еще до женитьбы. Он расстегнул ей воротник блузки и целует, целует худенькие ключицы. Заскрипела чья-то дверь, и влюбленные в веселой панике выскочили на улицу… А вот Аля в постели. Она уже заснула, а он ходит с полугодовалым Аликом на руках, качает его и смотрит на нее, не может налюбоваться… А вот они с Алей купаются в Черном море, под скалами., Ночь, кругом никого, и Аля без купальника…
— Просто даже удивительно, как такого человека держат в нашей авиации, — говорила судье Аля. — Он часто уходил в полет пьяный, мог погубить и машину и людей… Как ему доверить ребенка? И вообще, у Ненарокова были такие высказывания, что просто стыдно слушать. Он, например, серебряные крылья на своем кителе называл «курицей». День, когда давали зарплату, называл «днем авиации»…
В этом месте судья сердито перебил Алю:
— Ну, это суду неинтересно. Вы покороче…
Адвокат написал Валентину записку: «Он за вас. Перестаралась Алевтина Федоровна».
…Дошла очередь и до Алиной матери. Стараясь не глядеть на Валентина, Евдокия Петровна говорила:
— Алевтина все правильно рассказывала. Как она говорила, так оно и есть.
— А откуда вы знаете, что именно она рассказывала? — жестко спросил судья.
— Ну… Она же неправды не скажет… А как было, я знаю: все на моих глазах вертелось… Нельзя ребенка от матери забирать.
— У меня вопрос к свидетельнице, — сказал адвокат. — Евдокия Петровна, вы говорите — на ваших глазах… На ваших глазах ребенка били?
— Били?! Что вы, как можно!.. Ну, иногда, конечно, Алечка щелканет по затылку, но это же так, любя, от нервов только…
— Понятно, понятно. Еще вопрос: вы своего бывшего зятя часто видели пьяным?
— А ни разу не видела, — растерянно сказала Евдокия Петровна. Адвокат преувеличенно удивился:
— Как же так? Пил, пил и не напивался?
— Да не пил он. Если выпьет грамм сто на праздник, так это и не питье…
Аля глядела на мать злыми, прямо прожигающими глазами. И Евдокия Петровна смешалась, закончила скороговоркой:
— А вообще-то я, может, чего и, путаю… Вы у Алечки спросите, она лучше помнит.
— У меня все, — сказал адвокат и чуть заметно улыбнулся Валентину.
…Алик спал на диванчике в коридоре, положив голову на колени старушке соседке. Кругом ходили невеселые озабоченные люди — веселых в суде не увидишь.
…Судья стоя объявил:
— Оглашается решение… Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики народный суд в составе председательствующего Демидова, народных заседателей Ларионовой и Крячко, рассмотрев в открытом судебном заседании дело по иску Ненарокова к Ненароковой об отобрании ребенка Алексея четырех лет, установил: ответчица, проживающая вместе со своей матерью, бабушкой ребенка, материально обеспечена и не стеснена жилой площадью. Оснований для отобрания у нее ребенка нет… Руководствуясь статьей двести третьей ГПК РСФСР и на основании статьи пятьдесят пятой КОБС РСФСР, суд решил: в иске Ненарокову Валентину Георгиевичу отказать…
В опустевшей комнате адвокат утешал Ненарокова:
— А я вас предупреждал… Закон-то предусматривает равные права обоих родителей. Но на практике… Вы летчик, вы ж действительно не можете сидеть с ним весь день… А допустим, женитесь. Какая гарантия, Что новая жена будет к нему хорошо относиться?.. А там мать, бабушка. Конечно, мать стерва, но все-таки… Вот то, что она вам свиданий с сыном не хочет давать, — это, разумеется…
Он замолчал, заметив вдруг, что Ненароков его не слушает: сидит с совершенно серым больным лицом, бессмысленно складывая и снова разворачивая судебную повестку.
Аля нарочно ждала, пока Валентин выйдет из здания суда. Ей хотелось, чтоб он видел, как она увезет Алика. Дождавшись своего бывшего мужа, Аля с сыном на руках медленно пошла к автобусу. Мальчик, одетый в самое нарядное, не понимал, конечно, что происходит.
— Па! Па! — кричал он и махал рукой отцу. Ненароков не обернулся. Наоборот, ускорил шаги, почти побежал, чтобы не броситься к сыну, не сделать какую-нибудь непоправимую глупость…
Дальше: СПАСИТЕ ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ