ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Живет человек, ходит изо дня в день, из года в год на службу или на работу, исполняет привычные обязанности — хорошо исполняет, кажется, лучше уж и нельзя, и как бы уже достиг он предела своих возможностей, занял то место в жизни, которое определено ему его способностями.

Но вот в какой-то день выдвигают его на другую должность, поручают более сложное, более ответственное дело. Отличного токаря ставят мастером, инженера из цеха приглашают быть главным инженером завода, рядового пахаря избирают председателем колхоза, рядового учителя физики берут заведовать районным или городским отделом народного образования. Происходит крутой жизненный поворот. Новые, до того дня скрытые и неизвестные не только окружающим, но даже и ему самому качества пробуждаются в человеке. Изменяется весь ритм его жизни — и рабочий, и служебный, и домашний. Необходимы новые знания, новые навыки, новые книги, возникают новые знакомства, раздвигаются, становятся шире интересы. Человек делает шаг вперед, а всякий шаг — независимо от того, большой он или маленький, — требует напряжения, требует усилий, энергии; энергия, в свою очередь, порождает творчество, потому что истинное творчество возможно только в движении.

Так бывает не только с отдельным человеком, но и с группой людей, с коллективом, перед которым поставлены новые задачи. Так произошло и с целым заводом на Ладе.

Каждое утро в город, к вокзалу, мчались грузовики и возвращались с людьми, которые неторопливо, деловито складывали на площади возле памятника Ленину сундучки и видавшие виды, перевязанные толстыми веревками чемоданы, закуривали, осматривались, ожидая работников отдела кадров и комендантов общежитий. Не впервой приходилось им приезжать в незнакомые места. Вот так же, степенно покуривая, сидели они когда-то на своих сундучках среди горячих просторов Южного Урала, — после их отъезда там, в степях, оставались новые города и домны. Так же окидывали опытным глазом днепровские берега, которые им предстояло соединить плотиной Днепрогэса, так же появлялись на Севере, на Алтае, в пустынях Прибалхашья, на Амуре, — и советские картографы, придя в эти места после них, вынуждены были переделывать и перепечатывать географические карты страны.

На заводские дворы пришли каменщики, арматурщики, плотники, бетонщики. К пирсам причаливали баржи с кирпичом, с бочками цемента, с грудами гравия и песка, с пакетами досок и бревен, с грузом арматурного железа и тавровых тяжелых балок. Возникали дощатые помосты для камнедробилок и бетономешалок. Своим присутствием строители как бы предупреждали корабельных дел мастеров: завтра вы должны будете работать иначе, учитесь этому сегодня.

Уже миновала пора, когда Александр Александрович спорил с Ильей Матвеевичем по поводу электросварки и отстаивал клепку. Александр Александрович понял, что не только клепке пришел конец… Готовилось что-то такое, чего душа старого мастера не принимала, и это «что-то», как ни обидно, возглавил Антон, Антоха, который азам кораблестроительной науки учился у него, у Александра Александровича.

Но мог ли Антон Журбин принимать в расчет чувства и привязанности старого Басманова? Отправляясь на Ладу, Антон уже знал о том, что правительство готовит решение о новой программе заводу, о реконструкции завода и о том, что в основу огромной работы будет положен проект, в составлении которого он участвовал под руководством профессора Белова. Два с половиной года он только и жил этим проектом. Он был всем сердцем привязан к заводу, на котором вырос и возмужал. Он ни на минуту не забывал его стареньких цехов — ни в боях, ни в госпитале, когда сочинял песню о кораблях, плывущих в холодных чужих океанах под огненным флагом, ни в институте.

Он любил бывать в «голубятне» тетки Натальи — в кабине стапельного крана, куда его подымал элеватор. Любил смотреть оттуда на завод, на стапеля, на которых, окруженные лесами, стояли корпуса кораблей — вот-вот сорвутся с места и по стапельным дорожкам скользнут в воду; смотреть на Морской проспект в липах; на стеклянные кровли, по гребням которых ходили пожарные и из брандспойтов смывали копоть с толстых стекол; на квадраты складов леса и корпусной стали; на бетонные стенки причалов, зеленые от водорослей у воды и коричневые поверху от мазута и машинного масла. Всюду гром, гул, вспышки электрических дуг и автогенных огней.

Вот так одним сентябрьским днем стоял Антон в теткиной «голубятне» и неотрывно рассматривал картину, виденную-перевиденную, но всегда для него новую и прекрасную. Он прикидывал на глаз изменения в планировке территории, которые произойдут в результате осуществления проекта. Хаотичность расположения цехов, оставшаяся от прошлого как следствие стихийного роста завода в различные периоды его истории, исчезнет. Параллельно Морскому проспекту появится новый проспект. Он пойдет ко второй паре стапелей; они уже строятся. Корпусный цех будет раздвинут, каменщики уже тянут фундаменты на восток и на запад; заготовительные цехи и мастерские встанут в линию, через них пройдут пути непрерывного потока материалов, заготовок, собранных секций…

— Здо́рово будет, тетя Наташа! — сказал он.

— И так здо́рово. Чего тебе еще?

Не понимала тетка его восторгов. У нее были свои заботы. Клавдия Наметкина, крановщица с башенного крана, начинала в последнее время брать над ней, Натальей Карповной, верх. Обидно же! Клавке до двадцати лет целого года не хватает, девчонка, а дерет свой веснушчатый носишко что герой труда, еще и в газете хвалится успехами. Осадить бы такую надо, на должное место поставить, яйца курицу не учат.

Антон переменил тему разговора; поговорить было можно — кран стоял без дела уже более получаса. Наталья Карповна злилась:

— Всегда так спланируют. То вертись, успевай, а то сиди, песни пой. Паршиво вы, начальники, планируете.

— Потерпи, тетечка, лучше будем планировать. Дай срок.

— Будет вам и белка, будет и свисток. Так, что ли?

— Приблизительно. Ты мне вот что скажи лучше… Почему замуж не выходишь?

— Уж и не знаю даже почему… — Тетка вздохнула. — Только, видно, никогда и не выйду. После Пети моего никого знать не хочу. Попеть, поплясать, наливочкой потешиться — это я… пожалуйста. Компанию люблю, всегда ей рада, если компаньоны по душе. А сердечными делами кидаться — это пусть другие. Вот весь мой тебе ответ. Понял теперь?

— Понял, тетя Наташа. Прости, что заговорил об этом.

— Нечего прощать. Дело житейское. У Алешки тоже, смотри, какая ерунда получилась. Вот-вот, думали, женится. А дура эта, Травниковой дочка, с заведующим клубом вдруг загуляла. И винить ли ее — не поймешь.

— Разве так? — удивился Антон. — Дома у нас иначе считают. Говорят, сам Алексей накуролесил.

— Послушать ваших! Они у тебя вроде святых, ничего вокруг не замечают. Знаю я вас, Журбиных. Шагают все вместе косяком, держат друг друга плечами, а кто устроен по-другому, такого и понимать не хотят. Разве только Василий… тот умеет заглянуть в человеческую душу. Марья его какая была? А пожила с ним годик, второй, третий — и другим человеком стала… А вы…

Антон хотел что-то возразить, но только усмехнулся и смолчал.

— Да, да, ты со мной про Алексея не спорь. «Сам накуролесил!» — продолжала Наталья Карповна. — «Сам»! Я-то знаю, мне можешь верить, как себе. Отбил невесту у Алешки этот дядя. Ничего удивительного: мужчина бывалый, опытный, трудно ли такому молодцу задурить девчонкину голову?

В «голубятне» зазвонил телефон. Наталья Карповна сняла трубку с крючка аппарата.

— Тебя, — сказала она. — Директор ищет.

Антон вошел в кабину элеватора и помчался вниз. Рассказанное теткой не выходило у него из головы. «Молодец Алешка, — думал он о брате. — Такая беда у парня, а держится. Другой бы крылья опустил». Помочь Антон никому ничем не мог — ни брату, ни тетке, — в этих делах помощи со стороны нет; будут ли они счастливы или несчастливы, зависит только от них самих.

Когда Антон вошел в кабинет директора, все места там на диванах, в креслах, на стульях были заняты. Он увидел главного инженера, главного конструктора, главного технолога, начальников цехов, сменных инженеров, мастеров, Зину Иванову, которая была среди них единственной женщиной. Главный конструктор Корней Павлович потеснился на диване, Антон сел рядом с ним.

— Антон Ильич, — сказал Иван Степанович, — полагаю, что и вам будет интересно послушать нашего товарища. Он ездил на юг и вот вернулся, хочет доложить о результатах поездки. Ваше слово, товарищ Скобелев… Все, кажется, собрались…

Скобелев, загорелый, в светлом костюме, в белой шелковой рубашке с расстегнутым воротом, выглядел так, будто он два месяца провел не в командировке, а на курорте, где-нибудь в Сочи или в Гаграх. Он откинулся поудобней в кресле, заложил ногу за ногу и перелистнул несколько страниц толстой тетради в черном коленкоре.

— Значит, так… Предупреждаю: ничего особо нового вы, товарищи, от меня не услышите. Применение электросварки у нас на заводе и на других заводах различно только в масштабах и в организации дела. Мы варим палубные настилы, часть набора, палубные надстройки, мачты, переборки. Они варят весь набор и обшивку корпуса судов. И то не везде и не всех тоннажей. Полагаю, мы одними из первых беремся за цельносварные конструкции кораблей крупного тоннажа, какой определен профилем нашего завода.

— Почему же одними из первых? Это не точно, — перебил Скобелева Антон и на память привел названия нескольких океанских кораблей, построенных на советских заводах целиком с помощью сварки.

— Да? Возможно, — ответил Скобелев и вновь углубился в свои записи. — Во всяком случае, впереди у нас большие трудности. Возьмем потолочные швы. Таких автоматических аппаратов, которые ходили бы по потолку, в природе еще нет. Способностью ходить по потолку обладают пока только насекомые, да и то не все. Антон Ильич Журбин меня, наверное, перебьет и скажет, что существуют кондукторы и что на них секцию, поставленную под сварку, можно вертеть в любых направлениях и потолок делать полом. Но как, Антон Ильич, быть, когда мы перенесем готовые секции на стапель, где вертеть их уже нельзя? Как мы там станем соединять?

— Шланговые полуавтоматы, — сказал Антон.

— Ага! Вот о них-то я и поговорю подробней, о шланговых полуавтоматах. Они, в известной степени, новинка.

— А мы эту новинку освоили довольно успешно еще полгода назад, — заметил главный технолог.

— Тем лучше. — Скобелев держался с достоинством. Ничего иного ему и не оставалось. В командировку он уезжал под свежим впечатлением от разговора с Жуковым, преисполненный самых благих намерений собрать все, какие только есть в стране, кораблестроительные новшества, уже вошедшие или входящие в практику родственных предприятий. Он искренне к этому стремился, хотя бы только потому, чтобы показать людям, недовольным его работой, что они в нем ошибаются, что он вовсе не такой, каким они его считают. Но, приехав на Черное море в нестерпимую летнюю жарищу, в пору фруктов и курортников, он сбился с пути, определенного ему командировочным удостоверением, его увлекла беспечная пляжная жизнь, пароходные экскурсии на побережье Крыма и Кавказа; заводы были позабыты.

Так прошло полтора месяца. Скобелев обеднял, распродал свои галстуки, рубашки, именуемые на галантерейном языке бобочками, зеленую велюровую шляпу, португальские подтяжки, добрался до золотых часов, которые достались ему в наследство от отца. Все ресурсы были исчерпаны, и тогда он бросился на один завод, на другой, промчался по ним метеором; проезжая через Москву, забежал в министерство, посидел в технической библиотеке, на какой-то выставке попросил, чтобы ему продемонстрировали работу сварочных аппаратов, вооружился там же брошюрками и по дороге на Ладу, в вагоне, сочинил доклад. Он понимал, что докладец его жидкий, уязвимый со всех сторон, и чем яснее это понимал, тем становился самоуверенней и невозмутимей. Двум смертям, дескать, не бывать, а одной не миновать. Но изо всех сил старался избегнуть и одной смерти. Защищался.

О похождениях Скобелева никто, конечно, не знал, никто не подозревал его в недобросовестности, всем казалось: напрасно, мол, в такую ответственную командировку послали такого некомпетентного человека.

Инженеры и мастера переглядывались, вертели в руках карандаши и автоматические ручки, их блокноты и записные книжки были давно закрыты.

— Н-да… — сказал вдруг Корней Павлович и зевнул. Заядлый рыболов, он так же однажды сбился с пути, определенного ему, правда, не командировочным удостоверением, а санаторной путевкой. Корней Павлович пересел в Жданове с поезда на пароход, чтобы Азовским морем переплыть в Керчь, а затем машиной махнуть через крымские степи в Ялту. Но ни в Керчи, ни в крымских степях Корнея Павловича не увидели. Взошел человек на пароход, да и сгинул посреди мелководных азовских зыбей.

Чуть ли не все деньги, какие он оставил семье на месяц жизни, жена истратила на телеграммы. Она телеграфировала всюду — вплоть до уголовных розысков Симферополя и Ялты. Неизвестность длилась до тех пор, пока беглый супруг не соблаговолил сам открыть свое местопребывание. А пребывал он под косыми, дочерна просмоленными парусами рыбачьих байд и каюков в колхозе на Ахтарийском побережье. Сошел с парохода во время стоянки, увидел в садках двадцатипудовых белуг, у которых, как в районной газете было написано, «одной паюсной икры килограммов пятьдесят», и позабыл о Ялте, санатории, путевке и даже о семье.

Зевок Корнея Павловича как бы послужил знаком Скобелеву. Он закончил доклад.

— У кого есть вопросы? Кто хочет высказаться? — спросил Иван Степанович.

— Какие же вопросы? — ответил за всех Корней Павлович. — А высказываться?.. Собственно говоря, высказываться не о чем. Все, что мы здесь выслушали сейчас, можно найти в любой памятке электросварщика.

Иван Степанович хмуро согласился:

— Ошиблись, товарищи, ошиблись мы. Не специалист в этом деле Евсей Константинович. Ну а что́ было делать? Одному предлагаю поехать, другому… Отнекиваются, отказываются: работы по горло, не справляюсь, и так далее. Товарищ Скобелев, надо отдать ему должное, не крутился и не вертелся, поехал с большим желанием. И не он в конце-то концов виноват, если не так, как надо, вышло. Мы с вами виноваты. И я лично. Полиберальничал.

— Стыдно, Евсей Константинович! — сказала Зина, спускаясь вниз за Скобелевым по лестнице. — За вас стыдно!

— Не специалист, — уныло ответил Скобелев словами директора. Ему тоже было нестерпимо стыдно. Пусть бы лучше его изругали, он бы сумел тогда ответить. А то переглянулись с какой-то обидной жалостью…

Скобелев разошелся с Зиной под липами и побрел по заводу. И от того, что он видел вокруг себя, ему становилось еще хуже на душе. Каменщики в холщовых, испачканных известью фартуках, мускулистые арматурщики, коренастая курносая девчушка возле бетономешалки на помосте, шофер самосвала, выглядывающий из кабинки, — все они захвачены делом, все они издалека, может быть, из-под Владимира, из-под Вязьмы, из Кирова приехали на Ладу перестраивать завод кораблей, которых ждет страна. А он… что сделал он?

Скобелевым овладело уныние. Он подумал о той поре, когда вместе с Виктором и Зиной работал над станком. Хорошая была пора! Он искренне увлекся изобретением Виктора, были минуты, когда Скобелев ощущал это изобретение как свое собственное.

Скобелева потянуло туда, где до отъезда в злосчастную командировку он испытал лучшие минуты в своей жизни, — в мастерскую к Виктору. Он вошел в нее, остановился возле двери. На верстаке сверкал полировкой станок, изготовленный уже из металла. Возле станка хлопотали Виктор и — как только поспевшая сюда? — Зина. Значит, и от этого дела его отстранили, — и так отстранили, что даже и не вспомнили о нем, когда дело было завершено.

Он сжался, будто от удара, когда, заметив его, Виктор воскликнул:

— Евсей Константинович! Приехал! Угадал вовремя. Сейчас испытывать будем!

Виктор так крепко стиснул руку Скобелева, как стискивают только очень хорошим друзьям, которым очень рады. Было заметно, что он волнуется. Его детищу предстояло совершить первый шаг: для этого надо было лишь поворотом буковой рукоятки включить мотор.

Он повернул рукоятку. Мотор заработал. Со звоном пошла, помчалась дисковая пила, сливаясь в зыбкий сверкающий круг.

Зина, которая минуту назад недовольно смотрела на Скобелева, как бы спрашивая: зачем тебя сюда принесло, кому ты нужен? — закричала:

— Победа, Виктор Ильич, победа! Полная победа!

Скобелев даже забыл о своем докладе. Он схватил двухдюймовую доску, двинул ее под зубья пилы, и доска почти мгновенно распалась надвое.

Виктор нетерпеливо оттеснил его от станка. Виктор менял инструмент за инструментом, запускал дрель, фуганок, шнуровочную машину, токарное приспособление, фрезу, с помощью которой на соединение двух досок в шпунт уходили минуты, а не часы, как бывает при ручной работе. Виктор строгал, вытачивал, выпиливал; на верстаке и под верстаком росли груды обрезков, завитушек из пахучего дерева, многоугольников, фигурных балясин, гладких, обработанных шнуровкой шаров и шариков. Он давал своему станку задания одно сложнее другого; он испытывал все возможности станка. Почти год только они и заполняли его существование. В последние месяцы Виктор едва-едва справлялся с дневными нормами, и его имя исчезло с цеховой доски передовиков. Он шел, как ледокол через торосы: движение медленное, машины перенапрягаются, расход топлива огромный и, с первого взгляда, непроизводительный.

Но как же непроизводительный, если впереди открытая вода и свободное большое плавание, если ты не один выбьешься на простор, а проложишь дорогу другим? Вот она, эта дорога!

Виктор опустился на табурет и, забыв пожарные правила, закурил среди опилок и стружек. Руки его дрожали.

— Поздравляю, Виктор Ильич! — сказал Скобелев. — Отличная машина. Столяры Советского Союза ее оценят.

— И вас поздравляю, товарищи! — ответил Виктор. — Работа совместная.

— Значит, и мы пахали?.. — На лице Скобелева Зина увидела непривычную для него улыбку, какую-то грустную и растерянную.

Илья Матвеевич перед зеркалом повязывал галстук. Плетеная пестрая полоска сопротивлялась, не уступала его пальцам, будто была не из мягких шерстяных ниток, а из упрямого арматурного железа. Она свертывалась в неуклюжие кривые узлы.

Обычно Илья Матвеевич носил под пиджаком просторные косоворотки из холста или толстый синий свитер — в зависимости от времени года. На беду ему сшили этот костюм… Слов нет, в новом костюме Илья Матвеевич и стройней, и осанистей, и вообще вроде как бы моложе. Но как с таким роскошным пиджаком совместишь свитер или косоворотку? Да и Агафья с Тонькой в одну дуду дудят: в театр без галстука нельзя; раз в полгода собрался, покажись людям в достойном виде.

Он топтался перед комодом, на котором стояло зеркало, мял, дергал, крутил галстук, слышал, как в кухне Тоня говорила подруге: «Не могу, Валечка, сегодня. Мы с папой, с мамой на „Фауста“ едем. Московский театр ставит».

— Антонина! — окликнул он свирепо.

— Есть, папочка, Антонина! — Тоня появилась на пороге.

— Какого лешего тут делать надо — объясняй! Никуда, видно, не поеду.

— Как — какого лешего? Очень же все просто. Сначала вот так… потом — вправо… потом — влево… и наконец сюда.

— «Вправо-влево» и без тебя известно. А куда «сюда»? Ну куда, куда?

Илья Матвеевич вновь сорвал галстук. Надулись жилы на могучей шее, с треском отлетела перламутровая пуговка от воротничка.

— Езжайте одни с матерью! Мефистофель! — Илья Матвеевич шевелил бровями. — Опера про черта. Придумают же!

— Что ты, папочка! Это гениальная поэма. Ее Гёте написал. Великий поэт.

— Великий поэт? А почему ты больше отца знаешь? Отсталый он у тебя? — Илья Матвеевич усмехнулся.

— Папочка, неправда! — Тоня замотала головой, — Все, что знаю я, каждый может узнать очень легко. Мои знания в двух десятках школьных учебников. А твои!.. Мне сто лет надо прожить, чтобы узнать столько!

— До чего же хитрая ты, дочка! Ну, давай показывай снова: куда налево, куда направо? Пуговку потом пришьем.

Вошла Дуняшка, положила на подоконник большую желтую тыкву, смеющимися глазами смотрела на Илью Матвеевича, на его костюм, ботинки, галстук.

— Гардеробом занимаетесь, — сказала она. — А у нас гость в огороде ходит.

— Что еще за гость?

— Посмотрите сами. Чего я вам буду говорить, когда вы злой хуже тигра.

В огороде Илья Матвеевич увидел профессора Белова. Старик, удивительно похожий на Александра Александровича, худой, седенький и задиристый, рассматривал тыкву, на которой летом Тоня выцарапала булавкой свое имя, и теперь эта надпись разрослась, стала огромной.

— Сестренка себя увековечила, — смеясь, объяснял Антон.

— Та самая? Кораблестроительница?

— Та…

Илья Матвеевич и Белов уже были знакомы, — Антон знакомил их на стапелях на второй день после приезда из Москвы. Тогда же выяснилось, что Белов прекрасно помнит Александра Александровича. Профессор и мастер долго сидели на пирсе, вспоминали Ленинград, какие-то лесовозы, которые они строили вместе. Илья Матвеевич смотрел на них со стороны, прислушивался к их разговору и думал: «А он вроде бы и нашей компании, этот профессор».

Белов ткнул носком ботинка в бок розовой, как поросенок, тыквы, осведомился: «Пудика полтора-два, наверно?» Увидев Илью Матвеевича, приподнял шляпу:

— Добрый день, добрый день! Вникаю в суть огородных таинств. Между прочим, совершенно неосновательно вы обижаете вашу супругу, отвергая фасоль. Прекраснейший пищевой продукт, с богатейшим содержанием белка.

Довольная Агафья Карповна чуть заметно кивала головой при каждом слове Белова о фасоли.

— Разная точка зрения на предмет, — сказал Илья Матвеевич. Он уже позабыл о злосчастном галстуке, был рад приходу Антонова начальника, как он мысленно называл Белова.

На дворе задувал порывистый ветер с моря, нес какой-то пух с отцветших трав и цепкую паутину. Илья Матвеевич пригласил гостя в дом. Антон задержался с Агафьей Карповной.

В столовой Белов сел в кресло деда Матвея. Оно пришлось ему, видимо, впору, профессор откинулся в нем, как бы отдыхая после долгого пути.

— Уезжаю, — заговорил он, поблескивая очками. — Зашел попрощаться. Конечно, еще не раз придется побывать в ваших краях. Но сейчас здесь нужды во мне пока что — или, вернее, уже — нет. Антон Ильич будет представлять наш институт на заводе. Да, Илья Матвеевич, не в порядке комплимента скажу: вырастили вы талантливого инженера.

Илья Матвеевич кашлянул, сурово посмотрел в окно, будто хотел увидеть там того, о ком шел разговор.

— Не молод ли?

— Все наше государство молодо, Илья Матвеевич. Однако молодость эта нам не в упрек.

— То государство, а тут человек. Человек созреть должен.

— Что значит созреть? — возразил Белов. — Он не тыква. Не числом прожитых лет определяется созревание человека.

— Ну это еще как сказать! — Илья Матвеевич нахмурился, забарабанил пальцами по столу. — А опыт-то, он что? Он разве не годами дается?

— Опыт?.. Да, опыт — великая ценность. Но опыт еще далеко не все, что надо хорошему специалисту, особенно в наше время. Необходимы громаднейшие теоретические знания. Вот недавно я осматривал автоматический завод в Москве. Представьте себе, целый завод, на котором двое или трое рабочих. Он выпускает поршни для автомобилей. Все операции автоматически выполняют машины — от литья до упаковки готовых изделий в ящики. Какой же, спрашивается, был опыт у людей, создававших этот завод? Где до этого существовал такой завод? Нет, не опыт, а творческая фантазия, основанная на теоретических знаниях, породила первый в мире завод-автомат. Его же надо было сначала увидеть в уме. А увидеть его можно было только сквозь тысячи тысяч цифр и сложнейших расчетов. Сквозь теорию. Да, теорию!

Илья Матвеевич хмурился все больше, все больше мрачнел.

— Между прочим, — сказал он, — если приводить примеры, приведу их и я. В кораблестроительном деле был человек… теории он не знал, потому что даже сельской школы не окончил. А знаменитый получился из него инженер. Про Титова слышали, конечно?

— Петра Акиндиновича? — Белов пристально и хитро посмотрел на Илью Матвеевича, поднял очки на лоб, прищурился. — Правильно, правильно. Замечательный практик. Самородок. Но его путь был трудный и долгий, Илья Матвеевич. Зачем в наше время ходить такими путями? Еще когда — в прошедшем веке — великий русский поэт сказал: «Учись, мой сын. Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни». Кстати, о Титове я вам кое-что расскажу несколько позже. Сейчас продолжим разговор принципиальный. На днях я был до крайней степени возмущен. В вашем городе живет мой друг детства, учились вместе в гимназии, теперь он профессор математики. Его сын, окончив десять классов, поступил к вам на завод рабочим. Что же это такое? Причем отец занимает какую-то примиренческую позицию. Что́, говорит, я могу поделать? Пусть мальчик сам выбирает себе дорогу, — ему жить. А я бы взял да и выпорол этого мальчика! Мы, отцы, обязаны руководить поступками своих детей.

— Извиняюсь. — Илья Матвеевич решительно перебил Белова. — А что же тут неладного, если парень поварится в рабочем котле?

— Как что! После десяти лет школы — и что-то паять! Да через пять-шесть лет из него мог бы получиться прекрасный инженер. Он, негодяй, время теряет. На него государство народные деньги тратило, а он…

— Получается, по-вашему, — Илья Матвеевич усмехнулся, — человек становится рабочим только потому, что у него нету способностей.

— Я этого не говорил. Странный у вас вывод.

— Нет, сказали, сказали, чего там! Уж вы обождите, закончу свое… А ведь ваше такое мненьице крепко ошибочное. Полагаю, газеты читаете? Читали, к примеру, весной о лауреатах Сталинской премии? Там тебе токарь-скоростник, там тебе слесарь-лекальщик, там тебе сварщик из депо… Они не только паяют, — Илья Матвеевич покрутил бровь, — они новые станки создают, новые приспособления, новые методы труда.

— Значит, я прав! — сказал Белов. — Ваши примеры свидетельствуют о том, что этим людям уже не рабочими надо быть, а техниками, инженерами.

— Почему это сразу техниками да инженерами? Пусть поработают. — Илья Матвеевич снова начал мрачнеть. — Вот они, руки! — Он показал свои большие, в рубцах и шрамах, широкие ладони. — Я ими без малого десяток крупных кораблей построил. Мелких и не сосчитать. И скажу: не я, рабочий, к инженерам, а инженеры ко мне, к рабочему, советоваться ходят.

Белов кашлянул. Этот осторожный, в руку, кашель показался Илье Матвеевичу почему-то очень обидным. Илья Матвеевич услышал в нем недоверие к своим словам, будто профессор не кашлял, а говорил: «Не хвастаете ли вы, товарищ Журбин?» Илья Матвеевич рассердился на все сразу: и на Белова, и на себя, и на дурацкий галстук, который глупо свешивался с комода, и на Агафью Карповну с Тоней, зачем придумали этот театр. Не торчал бы тогда битый час перед зеркалом, а ушел бы к Александру Александровичу, и не надо было бы с этим профессором заниматься словесной путаницей.

— И копейки весь спор не сто́ит, — заговорил он зло. — Чего спорить! Хочет этот парень быть рабочим, — значит, призвание такое, значит, понял место рабочего класса на земле. Что такое рабочий класс? Он все классы ведет за собой. Он все может. Он — главная сила. Вы, товарищ профессор, боитесь за сына вашего приятеля: пропадет, назад начнет двигаться… Нет, в рабочей семье он не пропадет, он сил наберется, а после из него может такой специалист получиться, что всех нас удивит. Про Антона говорите: талантливый! А он — что? Он сначала судосборщиком был. Пропал? Нет, не пропал.

— Не могу, не могу, Илья Матвеевич, никак не могу с вами согласиться. Абсолютно неправильно это — окончив десять классов, не учиться дальше. Заскок какой-то у всех у вас — и у вас лично, и у моего друга Червенкова, и у его сына.

— У Червенкова? — спросил Илья Матвеевич удивленно. — Значит, это про Игоря?

— Вы его знаете?

— А как же! Толковый парень.

Вошел, прихрамывая, Антон. Илья Матвеевич и Белов посмотрели на него невидящими глазами — каждый из них думал свое, — разговор, в котором никто уступать не собирался, прекратили.

Илья Матвеевич проводил Белова до калитки, а когда возвратился в дом, вспомнил, что гость хотел рассказать ему о Титове, да вот не рассказал, — и разбушевался.

И тыквы оказались не там, где надо, сложены, и обед запоздал, и ботинки жмут — пересушили их, что ли? — сколько раз учил, не ставьте на печку, — и вообще по театрам он не ходок. Никто не перечил. В семье был опыт: не уговаривать отца, помалкивать — от уговоров пуще разойдется. Главное — предоставить все времени.

Предоставили. Расколол одну тыкву, швырнул ботинки под диван, за обедом сидел в носках, ни на кого не глядя, свирепо посапывал. Потом ушел и заперся в своей комнате. Тоня тоскливо посматривала на часы.

В семь часов Илья Матвеевич появился уже в ботинках — нашел какие-то посвободней — и при галстуке, повязанном вполне прилично, причесанный и даже надушенный.

— Ну сколько вас ждать? — сказал ворчливо. — Копаетесь!

Ждать ему не пришлось. Агафья Карповна и Тоня давно собрались. Они предвидели, что буря, затеянная главой семьи, закончится именно так. И не дай боже, если бы Илья Матвеевич застал их врасплох, — буря могла вспыхнуть с новой силой, перерасти в ураган — ни о каком театре тогда больше и не заикайся.

Сколько подводных камней на пути семейного корабля, как зорко следить надо за ними, с виду иной раз ничтожными, но опасными. Команда такого корабля должна быть очень дружной, и каждый в ней обязан владеть лоцманским искусством.

На Ладе начиналось то отвратительное время, которое ненавидел Александр Александрович, — время дождей и ветров, холодных, пасмурных дней. Осенью Александр Александрович опоясывался поверх пальто широким солдатским ремнем и носил брезентовый жесткий плащ с капюшоном. Капюшон был откинут на спину, и в нем скапливалась дождевая вода. Старый мастер зяб, ворчал, его тянуло в конторку к чугунной печке; но, как бы ни свирепствовали ненавистные ветры, весь рабочий день Александра Александровича проходил не у печки, а на стапелях.

От ветра страдали судосборщики, клепальщики, сварщики, вахтеры, инженеры. Главный конструктор Корней Павлович, приходя на стапель, говорил: «Я совершенно балдею на таком юру, делаюсь как пьяный. У меня пищит за ушами и теряется равновесие».

В эту пору вновь возник вопрос: что же делать с дедом Матвеем? На разметке его оставлять уже было нельзя, Дуняшка работала за двоих — за себя и за деда. Вновь председатель завкома пришел к директору, сел в кресло, достал портсигар, постучал по нему мундштуком папиросы.

— Ну, что будем делать-то со стариком? Решай.

Иван Степанович не ответил. Посасывая трубку, он следил за ходом маятника похожих на шкаф, громоздких часов в углу кабинета. Маятник с медным упорством настаивал: реш-шай, реш-шай. Мысленно Иван Степанович перебирал все, как ему казалось, сколько-нибудь подходящие для деда Матвея должности. Вахтер, сторож, истопник… Истопник! Возможно ли, чтобы «живая биография завода» закончила свой век возле печной дверцы? Нет, эти должности начальнику славного рода Журбиных явно не годились. Что же тогда ему годится? Неожиданно пришла мысль, такая, по мнению Ивана Степановича, великолепная, что он, обрадованный, швырнул на стол свою дымившуюся трубку и засмеялся.

— Петрович, идея! Посадим его ночным дежурным здесь, в директорском кабинете. Пост, объясним, почетный, ответственный. Вот несгораемый шкаф с секретными документами, вот телефон для разговоров с Москвой. Не каждому такой пост доверишь. На деле получится что? Будет старик мирно спать в тепле и тишине на диване, допустим, часиков с десяти вечера до девяти утра или до скольких там захочет. Полное решение вопроса! Как считаешь?

Горбунова эта идея тоже обрадовала. Через несколько дней, поздним вечером, дед Матвей появился в кабинете директора.

— Здравствуй, Иван Степанович, — заговорил он, со стариковской осторожностью опускаясь в кресло. — Ты еще здесь? А я в должность пришел вступать.

— Как здоровье, Матвей Дорофеевич? — спросил Иван Степанович. — Давай-ка чайку со мной за компанию…

— Чайку? Чайку можно. Чай, понятно, не водка, его, как известно… да я и водки много не выпью. Чего там про здоровье? Здоров. Ты объясни: что тут делать мне, чем заведовать?

Иван Степанович заговорил о секретных документах, которыми якобы набит его сейф, — на самом деле секретные документы хранились, конечно, в более надежном месте, а в сейфе лежали только пустой портфель да несколько папок с бумагами третьестепенного значения. Но Иван Степанович отомкнул сейф, для большей убедительности показал эти папки деду. Потом показал телефонный аппарат, связанный прямым проводом с Москвой, — дескать, толковый ответ надо дать, если из министерства позвонят. Из министерства же звонили по ночам только в самых редких случаях, и то обычно на квартиру директора. Об этом Иван Степанович умолчал.

Дед Матвей внимательно слушал, а сам думал: «Хитры вы, братцы, хитры, да не больно. Сажаете человека сторожем, а плетете ему невесть что, вроде как в министры определяете. Ну хитрите, тешьтесь, ладно». Слишком большой опыт жизни нес на своих угловатых плечах дед Матвей, чтобы можно было его, старого Журбина, обмануть этими директорскими россказнями. Он отлично понимал, что его рабочей жизни пришел конец, что отныне он сторож, самый обыкновенный сторож, но противиться этому не мог, не мог дольше висеть на шее у Дуняшки, которая каждый день переделывала всю его работу. И то ладно, что хоть на заводе оставили, не спровадили домой, в бабью компанию.

— Посидишь тут, Матвей Дорофеевич, полгодика — узнаешь, какова директорская должность, — заговорил Иван Степанович, когда буфетчица принесла чай и они оба дружно забрякали в стаканах ложечками. — Трудная должность. Сколько синяков тебе да шишек ставят! Откуда и не ждешь.

— Слыхал, — ответил дед Матвей. — Ребята наши говорили, как тебя на партийной конференции пропесочили.

— Вчера-то? Да. Вот видишь — работаю, работаю, а как собрание, непременно директора бьют по лысине.

— Неправильно, Иван Степанович, судишь. Кто тебя бьет? Тебя учат. За что учат? За то, что для всех хорошим быть хочешь. Для всех хорошим быть нельзя. Ты для дела будь хорош.

— И ты, значит, меня критикуешь?

— А чего? Начальника критиковать надо. Народ тебя поставил начальником, народ тебя и критикует. Не критиковать — потворство. А как вожди-то наши, руководители, про потворство говорят? Это, говорят, нетребовательность. Помнится, ты же на одном собрании той зимой выступал. Надо, мол, учиться у великих людей, как жить, как работать, как соблюдать себя.

Дед Матвей отхлебнул глоток, посмаковал: «Крепкий чаек».

— Выступать выступаешь… А у вождей учишься? — продолжал он. — С одного боку — и требовательности у тебя нету, с другого боку — и в простоте не живешь. С чего это парикмахерша тебя в кабинете бреет?

— Ты мне, Матвей Дорофеевич, всю заводскую конференцию решил повторить? — Иван Степанович начал сердиться на слишком уж откровенные высказывания Деда.

— Про парикмахершу на конференции не говорили, — ответил дед Матвей. — От себя про нее говорю. А вот известно, как Владимир Ильич зашел раз в парикмахерскую. Все, кто был там, в один голос упрашивали, чтобы сел он да побрился без очереди. Соображаешь? А тебя кто-нибудь просил вызывать парикмахершу? Ты бы обождал, когда попросят. А два автомобиля казенных тебе зачем? На одном, значит, сам, на другом жена по базарам да по магазинам, так, что ли? А бензин на это дело — государственный.

— Полно тебе, Матвей Дорофеевич! — перебил Иван Степанович, раздражаясь все больше. — Крохоборничать на бензине — все равно что на спичках экономить. Бензину у нас много.

— Много, так его и транжирить можно? Не по-государственному судишь. Ты на казенной-то машине по казенным делам езди, лишний бензинчик тракторам в село отправь, хлеба больше уродится. А на футбол кататься — свою, на собственные денежки, машину заимей. Никто слова не скажет.

Дед Матвей долго говорил о том, что не на словах надо учиться у тех, кто совершил революцию, а делами, всем поведением доказывать, как учишься; рассказывал интереснейшие истории. Может быть, сам дед их сочинил, но Иван Степанович заслушался, даже злость прошла.

— Откуда ты все это знаешь, Матвей Дорофеевич? — спросил он.

— А уж знаю. Народ все знает. Ты вот на коммунистов обиделся: по лысине бьют. А скажи-ка: сколько народу тебя на конференции критиковало?

— Почти все, кто выступал. Человек двадцать.

— Вишь — двадцать! Да, поди, и в зале были такие, которые кричали: «Правильно!»

— Были.

— А голосовать тайно стали, что в ящике получилось? Единогласно выбрали тебя в партийный комитет! Теперь и подумай, какой народ вокруг тебя. Цени его, а не жалуйся: «По лысине бьют!» Уважает, значит, наш заводской народ своего директора, а критикует, чтоб помочь тебе твои недостатки исправить. Не чужой ты человек на заводе. Свой.

Дед Матвей вспомнил те времена, когда Иван Степанович, Ванюшка Сергеев, бегал по цехам в кепочке, устраивал комсомольские субботники, выступал на митингах. Растрогались оба. Попрощались друзьями. Уже возле дверей Иван Степанович обернулся на часы:

— Поздновато, Матвей Дорофеевич. И дождик идет. Что делать?

Дед Матвей понял шутку.

— Ладно, — ответил он, разглаживая бороду. — Кати на машине. С казенного дела домой — можно.

Он остался один в теплом, до глухоты тихом, огромном кабинете. Сел за стол в кресло директора, прочитал список телефонов под стеклом, потрогал по очереди трубки телефонных аппаратов, подул в них; заслышав гудок станции, опускал на место. «Московский» телефон он не тронул, только почтительно оглядел его со всех сторон. Потом нажал черную кнопку — в пустой приемной за дверью прозвучал резкий звонок. Все директорское хозяйство было в порядке, все действовало. Дел никаких не предвиделось.

Дед Матвей перебрался на диван, испробовал пружины — мягкие; подумал, что завтра, пожалуй, надо будет принести с собой одеяло да подушку, а то и простыни, — прятать их тут где-нибудь на день. Пока лег так. Но и так лежать было мягко и удобно. Постукивали часы, билась под потолком большая муха — синяя, наверно, и жирная; булькала вода в батареях центрального отопления.

Да, кончилась рабочая его жизнь, кончилась. Вот и все, что он будет видеть и слышать отныне: телефоны, столы, стулья, часы и сонные мухи. Вот и все, что осталось ему делать: валяться на казенном диване и ждать. Чего ждать? Экие мысли в голову лезут!.. Жалко, Иван Степанович ушел.

Собеседника деду Матвею явно не хватало. Он покосился на книжный шкаф, встал, потрогал дверцы — заперто, и ключа нет. Завтра потребует ключ, с книжками-то все веселей. А не то и из дому какую поинтересней принесет. Снова лег. «Эх, елки-палки, не заснешь тут, бока отлежишь, сна дожидаючись. Оно вроде бы и не годится спать на службе, деньги-то за что идут?»

Подумал так и разом уснул, уснул на почетном, ответственном посту, который не каждому можно доверить.