ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Директор усадил Зину в кресло и попросил у нее разрешения дописать несколько строчек очень, как он сказал, спешного письма.

Кресло было неудобное — слишком податливое и глубокое, Зинин подбородок приходился почти вровень с чернильным прибором из черного камня с бронзой. Позиция эта вынуждала Зину смотреть на директора снизу вверх, раздражала ее и даже угнетала: при такой позиции совершенно невозможен разговор в том резком и требовательном тоне, в каком, по мнению Зины, его следовало бы вести.

Директор торопливо писал; в такт размашистым движениям руки на щеке у него дергался косой шрамик. Зина разглядывала этот шрамик удивленными и несколько негодующими глазами. Такими глазами она разглядывала все на свете, потому что все на свете делалось совсем не так, как должно было делаться, как того требовала, по ее мнению, сама наша жизнь — время великих замыслов и свершений. Зине не хватало быстроты, скорости в окружавшей ее жизни. Всякую потерю времени Зина ненавидела. Она вся как бы рвалась вперед и вперед; и доже походка у нее была какая-то рвущаяся, стремительная. В институте студенты шутили: «Зинка никогда не выйдет замуж. Чтоб объясниться ей в чувствах, надо прежде стать мастером спорта по бегу. Иначе просто не угонишься».

— Ну вот, — сказал директор, нажимая кнопку звонка рядом с телефонным аппаратом, — я к вашим услугам, товарищ Иванова.

Отдав вошедшей секретарше исписанные листки, он принялся набивать, а затем раскуривать трубку.

— С заводом познакомились?

«Ни с чем я не познакомилась, — хотела крикнуть Зина. — Три дня сижу без дела, три дня не могут дать работы. Три дня хожу сюда вот с такими бумажками!» Она выхватила бы из карманчика жакета талон разового пропуска. Но вместо всего этого пришлось сдержанно ответить:

— Нет еще. Никто не хочет со мной поговорить.

— Я виноват, товарищ Иванова, я. Простите, пожалуйста. Непрерывно совещаемся. Нам, видите ли, поручили постройку крупного корабля с цельносварным корпусом. Как раз по этому поводу я и писал сейчас письмо министру. Дело для нашего завода не то чтобы новое, но и не такое уж старое. До сего времени варили мелкие корабли. Возникло множество самых неожиданных вопросов. Взять хотя бы сталь… Каких марок?

Он смотрел на Зину и думал: «Девушка, девушка!.. Как случилось, что твои родители разрешили тебе пойти в кораблестроение, в трудную, не женскую отрасль промышленности? Да знаешь ли ты, что тебя ждет?»

А Зина сказала:

— Назначьте меня на этот корабль! Я технолог-корпусник.

Трубка директора, как часто случается с ними, с трубками, стала пищать, в ней булькало и хрипело. Директор выколотил табак в пепельницу, взял медную проволочку и занялся чисткой мундштука. Известно, что занятие это нудное и кропотливое.

Зина не выдержала:

— Вы, наверно, обо мне забыли?

— Нет, не забыл. Помню.

Директор не сказал, а только подумал, что министерство, прислав на завод эту девушку, задало ему трудную задачу. Обычная история: девчоночья романтика, неумение соразмерить свои силы, правильно выбрать профессию. Технолог-корпусник! Разве такие, круглоглазые, с черными бантиками в косах, должны работать на стапеле? Перед мысленным взором директора один за другим возникали бывалые корабельщики: Басманов, Журбины — деды, сыновья и внуки — с лицами, опаленными ветром, с загрубелыми красными руками, с ледяными сосульками в усах и обметанными инеем бровями. Никак невозможно было поставить с ними в ряд «товарища Иванову»; не хватало решимости отправить ее на леса, где осенью непрерывно свищут ветры, в холодные корабельные отсеки, где зимой даже сталь скрипит от мороза. Директор Иван Степанович Сергеев сам был отцом двух таких же вот худеньких девчушек с бантиками в косах.

— Да, помню, — повторил он. — Но как быть с вами, честное слово, не знаю.

— В путевке министерства это написано!

— Написано? — Иван Степанович снова раскуривал трубку. — А скажите: тот, кто подписывал вашу путевку, он с вами разговаривал, он видел вас?

— Не понимаю! — Зина встала. Сидя она такой разговор продолжать не могла.

Иван Степанович тоже встал из-за стола. Большой, массивный, он прошелся по ковру до двери, повернул обратно.

— Кто вы для работника отдела кадров министерства, который выдал вам путевку? — заговорил он серьезно. — Как он вас себе представляет? Да никак. Не сомневаюсь, он очень внимательно просмотрел ваш диплом. Диплом инженера-технолога. А мы, пожилые люди, которые корабельную премудрость начали познавать с клепальщиков и слесарей, видим в вас не только дипломированную абстракцию, но еще и нечто иное. Перед нами юная девушка, с косичкой, с бантиком…

Лицо и шея Зины мгновенно покраснели. Она торопливо развязала бант и сняла его с косы:

— Если это мешает…

— Да не бант мешает. И не в укор я вам о нем говорю. Совсем напротив. Мне только кажется, что вы еще очень плохо знаете жизнь, еще хуже знаете ту профессию, которую себе избрали, вернее — условия труда, связанные с этой профессией. Допустим, вы бывали на практике, но практика всегда летом, в самое благоприятное время года. Ни за что, собственно говоря, вы еще не отвечали. И вот, думаю, прежде чем будет подписан приказ о вашем назначении, вам следует очень внимательно, очень серьезно и трезво продумать свое будущее.

— Я много думала!

— Еще подумайте. И походите по заводу, ознакомьтесь со всем процессом постройки кораблей. Может быть, не стапель, а какой-либо иной участок…

— За время практики походила по очень многим заводам, — перебила его Зина. — Хочу работать только на стапеле. И пожалуйста, не вздумайте отправлять меня обратно! Никуда отсюда я не уеду!

Она комкала в руках черную шелковую ленту. Иван Степанович добродушно посмеивался, снова нажимая кнопку звонка, а у Зины дрожали губы. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не броситься на диван с деревянными львами, которые держали в зубах медные кольца, и не зареветь от обиды и злости. Еще никогда-никогда в жизни никто не устраивал над ней такого издевательства. Ладно, порой не очень легко было жить без родителей в детском доме, пусть и трудности институтских лет не всегда проходили бесследно; но теперь, теперь, когда она инженер, когда у нее диплом, самые лучшие отзывы и характеристики, когда она самостоятельный человек, кто имеет право мешать ей на жизненном пути, посмеиваться над ней, называть девчонкой!

Вошедшей секретарше Иван Степанович сказал, чтобы она вызвала инженера Скобелева из бюро технической информации.

— Дальше дело будет обстоять так, Зинаида Павловна… — сказал он. — Инженер Скобелев познакомит вас с заводом, покажет все цехи, все участки, мастерские, склады, отделы. А вы, как я уже вам советовал, еще разик подумайте, где бы вам хотелось работать.

— Я уже вам объяснила где. На стапелях!

В кабинете появился человек лет тридцати—тридцати пяти, тщательно выбритый, надушенный, в модном костюме, с пестрым галстуком, и сощурил на Зину холодные глаза фаталиста, который всецело и полностью вверил себя судьбе.

— Зинаида Павловна Иванова… Евсей Константинович Скобелев… — познакомил их Иван Степанович. — Инженеры.

Инженеры переглянулись и не понравились друг другу. Зине не поправился весь вид Скобелева, его прищуренные безразличные глаза, замедленные, вялые движения. А Скобелев обозлился на Зину за то, что она, сама обозленная и расстроенная разговором с директором, не приняла его протянутой руки. Чтобы выйти из глупого положения, ему пришлось проделать этой рукой еще более глупые жесты в воздухе и сложными путями отправить ее в карманчик пиджака за карандашом, нужды в котором никакой не было.

От директорского поручения — «показать Зинаиде Павловне завод» — неприязнь Скобелева к растрепанной девчонке, как он мысленно окрестил Зину, усилилась. Таскайся теперь с ней день, два, а то и три по цехам, лазай черт знает куда…

Но Евсей Константинович Скобелев считал себя человеком в высшей степени культурным и воспитанным. Он не дал воли чувствам, с должностной вежливостью поклонился Зине и распахнул перед нею дверь:

— Итак, в вояж!

После них в кабинет вошел высоченный хмурый человек с черными усами.

— Здоро́во, директор! — сказал он и уселся в кресло. — Опять, понимаешь, тригонометрия.

Иван Степанович смотрел на Горбунова веселыми глазами. Он искренне любил этого усача, которого на заводе любили все; в этом отношении директор не был исключением. И так любили, что минувшей осенью в который уже раз опять избрали председателем завкома.

— С косинусами тригонометрия? — спросил Иван Степанович.

— Хуже, — с обычной для него мрачностью ответил Горбунов. — Дед Матвей-то плох.

— То есть как плох?

— Не может работать. Народ жалуется — путает в разметке.

— На пенсию надо отпускать, Петрович. На отдых.

— Уже и решение вынес! — Горбунов досадливо хлопнул себя по коленям. — Легко сказать — на пенсию, на отдых! Я не о том. Пенсию он и без нас получает. Я о другом. Заботы человек требует.

— О таких людях государство заботится.

— Государство? А мы с тобой что — не государство?

— Теоретический спор.

— Нет, практический! Шестьдесят пять лет человек работает, работает и работает. Вели ему идти домой, на печку, — срежет это его, как бритвой. Что тут государство может сделать? Оно на нас с тобой надеется, нам поручает найти правильное решение. Я с Василием Матвеевичем толковал сегодня в завкоме. Нельзя, говорит, оставлять деда без работы. И на разметке не оставишь. Внимательность потерял, устает, больше помех от него, чем пользы.

— Давай думать.

— Давай.

Оба сидели несколько минут молча. Иван Степанович курил, посапывала его прокуренная трубка; Горбунов хмурым взглядом рассматривал модель ледокола в стеклянном футляре, поставленном на подоконнике за спиной директора.

— В вахтеры, может быть? В сторожа? — не то себе, не то Горбунову сказал Иван Степанович.

— Обидим, — не меняя позы, ответил Горбунов. — Обернись, погляди на тот кораблик позади тебя… Кто гребные винты для него размечал?

— Вот, черт возьми! Действительно тригонометрия, Петрович. А сам-то он что говорит?

— Да ничего. И спрашивать боязно.

Так директор с председателем завкома и не смогли решить судьбу деда Матвея.

Горбунов ушел. Иван Степанович еще долго сидел в одиночестве. Он раздумывал о жизни, о старом разметчике, о себе.

Когда Матвей Журбин с сыновьями и снохами приехал из Петрограда на завод, он, Иван Степанович, двадцатилетний слесарь в сатиновой косоворотке, был секретарем только что созданной заводской ячейки комсомола. Проходили годы, менялись люди в цехах и на стапелях, сам Иван Степанович за эти годы успел окончить рабфак и институт, поработал в нескольких проектных организациях и даже в наркомате, женился, вырастил двух дочерей, поседел, вновь вернулся в годы войны на Ладу, уже директором, а старый Журбин все продолжал делать свое дело разметчика, — был он живой биографией родного для Ивана Степановича завода. Завод не мыслился без деда Матвея. Но что поделаешь, жизнь так устроена, таков ее закон: одно уходит, на смену ему приходит другое, новое, молодое. Пусть это случайно, что в тот же самый день, когда на завод приехала девушка с бантиком и с дипломом инженера, возник вдруг вопрос, как быть с дедом Матвеем, — случайно, но закономерно. И может быть, не так уж далек иной день, когда у кого-то возникнет вопрос — а как быть с ним самим, с Иваном Степановичем Сергеевым? Стар-де и тоже путает в работе.

Невольно вспомнились строчки из недавнего письма товарища по институту. Тот писал: «Умер Никита Седлецкий. Инфаркт. Снаряды, Ваня, ложатся все ближе и ближе…» Похоже, что это именно так. Года два назад не стало Карюкина, с которым Иван Степанович когда-то уезжал на рабфак, а вот ушел и Никита Седлецкий, тоже ровесник. Да, снаряды ложатся все ближе.

Боевой устав пехоты учит бойца: когда ты попадешь в полосу губительного огня, ты должен выходить из-под него только броском вперед. Именно вперед, и ни в каких иных направлениях. Значит, не надо думать о сужающейся «вилке», надо не останавливаться, надо идти и идти, и сто раз прав Горбунов — не так просто решить вопрос с дедом Матвеем. Бросить работу — для старого Журбина равносильно остановке под огневым шквалом. Снаряды тут же накроют его. И еще есть великая правда в том, что для человека бросок вперед — это воспитание нового поколения, которое продолжит начатое им дело. «Зинаида Павловна, — подумал Иван Степанович, — мы еще будем с вами друзьями. Не сомневаюсь».

Он увидел черную ленту, забытую Зиной на спинке кресла, тщательно разгладил ее, сложил в несколько раз и спрятал в ящик стола.

Второй день длился «вояж» Зины и Скобелева по заводу. Никто бы не сказал, что к поручению директора Скобелев отнесся формально. Он добросовестно водил Зину из цеха в цех. Любому другому человеку Зина была бы благодарна за обстоятельную экскурсию — только не Скобелеву. Скобелев ее возмущал и оскорблял своей манерой давать объяснения.

— Это плаз, — заговорил он вялым, скучающим топом, когда они из конструкторского бюро поднялись на второй этаж административного здания и вошли в громаднейший зал. — Двести десять метров длины. Около шестидесяти — ширины. Стеклянная кровля, яркие лампы. Пол набран из толстых брусков. Подобие паркета, но прошпаклеван и окрашен. Как грифельная доска. Изрядная досточка! Можно играть в футбол, не правда ли? Или кататься на роликах. Но здесь не стадион, здесь не играют, здесь святая святых завода. Все, что касается корпуса корабля, точнее — его теоретический чертеж, созданный конструкторами, на этом полу воспроизводится в натуральную величину. Как? Если вы окончили кораблестроительный институт, должны знать сами. С помощью гибких реек — прави́л, которые в нужных точках закрепляются специальными гвоздями или «крысами» — вот этими чугунными утюгами. С помощью стальных рулеток, транспортиров, угольников, циркулей линии наносятся карандашом, потом берется в руки рейсфедер, и они обводятся краской. Вам понятно?

— Да, — сухо ответила Зина, разглядывая людей, Которые, как муравьи, ползали на гладком сером полу, по размерам равном чуть ли не площади Маяковского в Москве.

— Так, повторяю, в натуральную величину, — продолжал Скобелев, — на плаз наносится теоретический чертеж будущего корабля в трех проекциях: корпус, бок и полуширота. Для ясности я бы сказал: создается выкройка корабля. По ней затем кроят корпусную сталь. Вопросы есть? Нет? Пройдемте сюда, в эту дверь направо.

За дверью направо пахло деревом и клеем.

— Мы видели выкройку, — все тем же ровным тоном говорил Скобелев, — а теперь видим и манекены. Здесь изготовляются различные модели. Вот, например, блок-модель, то есть модель половины корпуса в масштабе один к пятидесяти. По ней разбиваются пазы и стыки наружной обшивки, шпангоуты и стрингеры — поперечные и продольные связи корпуса корабля, его палубы, переборки, забортные отверстия и прочее. На модели, вот тут, будет вычерчен каждый лист обшивки.

Скобелев длинным ногтем коснулся гладкой поверхности кленовой доски.

— Блок-модель — это как бы главный манекен, — продолжал он. — Есть и дополнительные. Вот шаблон для гнутья шпангоутов… Вот для бимсов… А вот объемный шаблон вентиляционной трубы. Без шаблонов — только на теоретических расчетах — мы пока обойтись не можем. Бог ее знает, как, скажем, эта труба расположится в отведенном для нее помещении. А на месте, вот когда она существует, хоть и из фанеры, в натуральную величину, — все видно.

Зина слушала Скобелева молча, не задавая ни одного вопроса. Он разжевывал такие истины, которые были известны ей еще на третьем курсе института.

Так же пространно, в расчете на невежду, разъяснял Скобелев и процесс разметки на разметочных столах.

— Прежде чем раскроить сукно для пальто или юбки, — кричал он в самое ухо Зине, потому что несколько рабочих одновременно стучали молотками по кернам, — материю по выкройке расчерчивают мелом. Так и здесь…

Что́ «так и здесь» — Зина не дослышала, да и не хотела слышать. Она внимательно следила за молодой круглолицей женщиной в синих брюках, белой блузке и пестром платочке, затянутом на затылке хвостиками. Женщина была тонкая, легкая; полумужской костюм только подчеркивал красивые линии ее фигуры. Она склонилась возле седого волосатого деда, который сидел на стальном листе и обводил на нем круглые отверстия для будущих заклепок. Дед, видимо, что-то путал, потому что женщина несколько раз брала его руку вместе с мелом и, как учительница, занимающаяся с неспособным учеником, сама водила ею по металлу. Дед задумывался на минуту, пристально всматриваясь в то, что совместно изобразили их руки, — в знак согласия кивал львиной головой.

Невозможно было представить себе, что этот дед — ученик или практикант, что он на склоне лет только-только приобщается к искусству разметки. Но в чем же тогда дело? Чем объяснить такое странное содружество, в котором главенствующая роль явно принадлежит не старшему, а младшему, не деду, а — сопоставляя возраст — внучке?

Вот об этом Зина спросила бы Скобелева, но ей не хотелось затевать с ним разговор. Перед Зиной какие-то светлые, чистые человеческие отношения. А разве может рассказать о них чисто и светло скучный заведующий скучного бюро технической информации?

Она засмотрелась на удивительную пару. Тем временем дед и его внучка, как мысленно назвала их Зина, покончили с отверстиями для заклепок; дед отодвинулся в сторону и закурил короткую трубку, а внучка, взяв у него мел, принялась писать на листе: «верх», «низ», «корма», «нос», «строгать под чеканку с этой стороны», «гнуть на эту сторону»… Зина знала, что на листе будут проставлены и фамилии разметчиков — таков порядок в кораблестроении, она хотела дождаться этой минуты, но Скобелев торопил, и они пошли дальше.

В корпусообрабатывающей мастерской, или в корпусном цехе, где листовая и фасонная сталь обретает те формы и конфигурации, в каких она затем поступит на сборку, на стапель, Скобелев продолжал переслаивать технические термины терминами домашнего обихода.

— Ну вот и закроечная, — сказал он, засунув руки в карманы.

В цехе было сумрачно, багровое пламя нагревательных печей бросало тревожные отсветы на строй массивных станков, на стеклянные кабины мостовых кранов, которые гудели и ползали под кровлей. Толкая перед собой платформу с металлом, пронзительно кричал похожий на самовар паровозик; вспыхивали ослепительные огни газовых резательных аппаратов; с хрустом жевал сталь мощный пресс-гильотина.

«Закроечная»! Зину передернуло. Под этими сводами, озаренными пламенем, по чертежам конструкторов, по разбивке плазовщиков, по линиям и маркам разметчиков люди строгали, резали, сверлили, гнули корабельную сталь, как из воска, лепили из нее ребра океанских теплоходов, их обшивку, кили, палубы и переборки. Корабль — не вельветовая толстовка, не костюмчик из шевиота. Он даже не дом, он город, плавучий город, с электростанциями, телефонами, радио, центральным отоплением, банями, библиотеками — со всем, что есть в большом, отлично благоустроенном индустриальном центре. С первой институтской лекции Зина запомнила слова «корабельного бога», знаменитого академика, который говорил новичкам-студентам, что современный корабль — мерило технического уровня, да, пожалуй, и всей культуры страны. В корабле, как в фокусе, в одну точку собираются достижения национальной техники. Нет такого уголка в государстве, где бы люди не работали для кораблей. А здесь, в корпусном цехе, кузнецы, резчики, строгальщики закладывают основу корабля, его фундамент, подготавливая все до единой детали корпуса. От того, как будет построен корпус, будут в конечном счете зависеть и все мореходные качества корабля.

Вот что хотелось бы Зине высказать, выкрикнуть в равнодушное лицо Скобелева, когда он сказал: «Закроечная», но Зина снова промолчала, — ей неинтересно было разговаривать с этим человеком.

Так прошел первый день Зининого знакомства с заводом. Зина переночевала в комнате для приезжих в Новом поселке, перед сном терпеливо выслушав пространный рассказ изголодавшейся по свежему слушателю сторожихи о ее, сторожихиной, жизни.

Второй день начался с того, что Скобелев предложил изменить маршрут.

— Не пойти ли нам сначала по механическим и заготовительным цехам? — сказал он, поглядывая на пасмурное небо, которое предвещало затяжной дождь. — А стапеля и достроечный бассейн отложим на завтра.

И вот были осмотрены большой и малый механические цехи, где строились главные и вспомогательные корабельные механизмы; модельная мастерская, сталелитейная и меднолитейная; малая кузница и болтозаклепочный цех; лесопилка, столярно-мебельная мастерская. Второй день наполовину прошел, когда Зина и Скобелев добрались до стапелей. Стоя перед торцовой, поднятой почти до кровли административного здания частью железобетонного стапеля, Скобелев сказал:

— На этой наклонной плоскости шьют и тачают корпус. Пневматический молоток — швейная машина, каждая заклепка — как бы стежок ниткой.

Зина привезла в своем портфельчике на Ладу диплом технолога-корпусника не случайно. Ее специализация и увлечение стапельными работами начались со второго курса института, когда она впервые попала на практику на Черное море. Там восемнадцатилетняя девушка работала наравне с ребятами из ремесленного училища. Она орудовала гаечным ключом, закрепляя болтами листы обшивки; она стояла за горновщицу и разогревала заклепки; она сама научилась клепать, как заправский клепальщик. Вначале товарищи однокурсники, вместе с Зиной проходившие практику, потешались над тем, как после работы пневматическим молотком у нее дрожат руки, как она расплескивает суп из ложки и ложка звякает о зубы. Через месяц уже Зина потешалась над однокурсниками, которые предпочли проходить практику в конструкторском отделе, в турбинном цехе, на плазу. Руки Зины так развились и окрепли, что от ее «дружеских» рукопожатий ребята морщились, а Сеня Карпов, лохматый меланхолик в очках, тот просто кричал: «Прекрати, Зинка, эти шутки, или я тебе вообще никогда не буду подавать руки!»

Зина полюбила стапеля с их шумом, с напряженным трудовым темпом; на стапелях она чувствовала себя как дома, если возможно подобное сравнение для человека, который не помнил родителей и не знал, что такое дом в житейском значении этого слова. И она, два дня терпеливо сносившая портняжные сравнения Скобелева, предназначенные, конечно же, только для нее, не вытерпела, когда пневматический молоток был назван швейной машиной, а заклепка — стежком нитки.

— Послушайте! — сказала она, оборачиваясь к Скобелеву. — Вы разговариваете со мной, как с белошвейкой или шляпницей. В чем дело? — Ее лицо и шея покраснели так же мгновенно, как это было два дня назад в кабинете директора.

— А чем, простите, советская белошвейка или модистка хуже инженера? — спросил Скобелев преувеличенно вежливо.

— Я не говорю — хуже. Но для этого не надо шесть лет учиться в институте.

— Смотря как учиться и чему научиться. — Скобелев отвернулся, с безразличным видом он разглядывал стапельный кран, по верху которого полз вспомогательный краник — «петушок».

Отношения обострялись. Глухая взаимная неприязнь начинала у обоих выступать наружу.

— Вы не утруждаете себя выбором выражений, — ответила Зина, стараясь говорить как можно спокойней.

Скобелев поклонился.

Они смотрели друг на друга в упор. Скобелев щурился; Зина, широко раскрыв негодующие глаза, краснела и задыхалась от волнения.

— Я не нуждаюсь больше в вашей помощи! — сказала она и, размахивая полами пальто, побежала по дощатому трапу на стапель.

Она едва не столкнулась с коренастым человеком в синем кителе и кепке блином, который стоял на верхней площадке и, задумчиво глядя на бегущую ему навстречу девушку, крутил пальцем косматую бровь.

— Что так быстро и куда? — Его руки загородили ей дорогу. — Откуда такая стрекозиха?

Как ни странно, но «стрекозиха» нисколько не обидела Зину. Напротив, на душе у нее вдруг посветлело. Что-то очень хорошее, теплое прозвучало в этом слове и в тоне, каким было произнесено слово.

— Я не стрекозиха. Я инженер. — Пожалуй, впервые за последние дни обид и разочарований Зина улыбнулась. — Здравствуйте! Мне нужен начальник участка.

— Здравствуйте, товарищ инженер. Он и есть перед вами, начальник. Старик Журбин, Илья, сын Матвеев. Чем услужу?

Самое скверное, что только могло произойти в Зининой жизни, произошло.

Зина сидела за бесконечно длинным столом в похожей на коридор узкой и сумрачной комнате. По сторонам стола были расставлены стулья, обитые холодной черной клеенкой. На столе, покрытом зеленой, в чернильных пятнах материей, лежали толстые альбомы. В двух шкафах за стеклами располагались на полках пневматические молотки разных систем, с набором обжимок, зубил, крейцовок и чеканов, электросверла, электросварочные и газорезательные аппараты. Эти же инструменты, но в виде отдельных деталей, были представлены на щитах из фанеры, развешанных по стенам.

Зина смотрела на щиты, на соседствующие с ними диаграммы — частокол разноцветных столбиков, круги, подобные плоскостным изображениям детских полосатых мячей, — и машинально скоблила ногтем обложку одного из альбомов, стараясь сковырнуть с нее каплю присохшего клея. Несколько часов назад был новый разговор с директором — неприятный, трудный разговор, в результате которого появился приказ номер сто. На веки вечные запомнилась Зине эта цифра: ее пули прошли по Зининому сердцу, как чугунные скаты дорожной трамбовочной машины, и раздавили все то светлое и радостное, что возникло в сердце от посещения стапелей.

Илья Матвеевич водил Зину под днище корабля, установленного на кильблоках и клетках из пахучих сосновых брусьев, которые слезились прозрачной смолой. Он подымался вместе с ней на верхнюю палубу, спускался в железные глубины трюмов, машинных отделений и в тесные коридоры гребных валов. Все это было знакомо и вместе с тем ново, — ново потому, что окончена институтская практика, институтская опека, начиналась самостоятельная работа. Самостоятельная! Зина расспрашивала обо всем, что только видели ее глаза. Илья Матвеевич отвечал обстоятельно и без обидной снисходительности. Он с интересом поглядывал на странную девушку, которая решила строить корабли. Некоторые ее вопросы просто удивляли старого корабельщика. «Стрекозиха» кое в чем разбиралась.

— Вот ведь штука, — заговорил он, останавливаясь, чтобы закурить. В голосе его слышалась досада. — Мы работаем, работаем, накапливаем опыт, где-то его, этот опыт, соберут в кучу, преподнесут ребятишкам в готовеньком виде — и на́ тебе! За пять-шесть лет науки получается специалист не хуже нас, бородачей, по четверть, по полвека проведших на стапелях.

— Что́ вы, Илья Матвеевич! — горячо запротестовала Зина. — «Не хуже»! В сто тысяч раз хуже! Мне казалось — приду сюда, и сразу у меня получится, как надо, как в институте учили. А вот походила с вами — страшновато становится. До чего же много знать надо. Клепать могу, чеканить могу, варить швы — тоже, а все строительство, в целом, не охватывается.

— Охватится, — подбодрил Илья Матвеевич. — Когда меня начальником поставили — было это, не соврать бы, лет пятнадцать-шестнадцать назад, — я тоже испугался: клепать могу, чеканить могу…

Зина рассмеялась:

— Пятнадцать лет! Ну и утешили! Столько ждать.

— А как же иначе! Иначе не выйдет. Каждому лестно: соскочить со школьной скамейки да и стать сразу большим мастером или ученым. Не получается так в жизни, товарищ инженер. Человек созреть должен. А на это годы нужны, годы…

Илью Матвеевича кто-то окликнул, он ушел; Зина осталась одна на палубе.

Ветер разнес тучи, Лада сверкала под солнцем, дымка поднималась над бухтой и над окрестными лесами. По горячей палубе прыгали воробьи. Зина смотрела на них и думала. До чего же горек этот неумолимый закон жизни: нужны годы! Не первый раз она слышала о нем. Еще меланхоличный Сеня Карпов говорил, что спешить студенту некуда. Все равно зрелости человек достигает только к тридцати, к сорока годам. «Мы ершимся и петушимся, — философствовал Сеня, — а жизнь-то, науку, технику, прогресс двигают они, которым не меньше тридцати и сорока». — «Что же остается нам, которым нет тридцати?» — негодовала Зина. «Любовь и учеба, — уныло заключал Сеня. — Учеба и любовь».

То же самое, не поминая, правда, любви, сказал и Илья Матвеевич. Человек созреть должен. Долгая, скучная песня, и никакая любовь ее не скрасит.

Воробьи улетели. Илья Матвеевич не возвращался. Может быть, он забыл о Зине? Зина сама отправилась его разыскивать. Она шла по лесам вдоль борта и дошла до клепальщиков, которые клепали обшивку в носовой части корабля. Засмотрелась на то, как ловко и быстро орудовал своим молотком один из бригадиров.

Зина видела его в профиль. Он был в синей спортивной майке, с обнаженными мускулистыми руками, по которым уже прошелся первый весенний загар. Чтобы не мешать ему, Зина поднялась на следующий ярус подмостей, откуда были видны и сам бригадир, и его подручный, и горновщицы, которые находились внутри корпуса корабля.

Обычно бригада клепальщиков состоит из бригадира, одного подручного и одной горновщицы. Тут Зина увидела двух горновщиц и сразу поняла — почему их столько. Подручный едва поспевал хватать у них раскаленные стержни и вколачивать их ручником в отверстия, просверленные в листах обшивки. Бригадир, как только перед ним вспыхивал малиновый глазок заклепки, мгновенно приставлял к нему обжимку молотка — слышалась сначала глухая, затем, по мере остывания металла, звонкая пулеметная дробь, а в соседнем отверстии уже загорался новый жаркий глазок.

Быстрота работы захватила Зину. Она не могла оторвать взгляда от рук бригадира. Каждое их движение было настолько точно рассчитано, будто руки и молоток составляли единое целое. Перед Зиной как бы текла стремительная лента конвейера. Пожилые горновщицы по очереди выхватывали щипцами из горнов заклепки, ударом по чугунному бруску сбивали с них окалину и шлак, передавали подручному, подручный взмахивал ручником, приставлял к закладным головкам заклепок поддержку, бригадир стучал и стучал молотком, и на соединении двух листов обшивки все удлинялся шахматный шов.

У бригадира не было времени смахнуть с густых бровей каштановую прядь волос. Она мелко дрожала в такт дробному бою молотка.

Ему же не тридцать и не сорок. Ему не больше, чем ей, Зине, но разве он не опытный мастер?

Зине хотелось поговорить с бригадиром, просто необходимо было с ним поговорить. Но никогда, казалось, не остановит он ленту сумасшедшего конвейера.

Зина решила все-таки дождаться перерыва. Не могут же они без отдыха работать все восемь часов!

И она дождалась. Бригадир резко выключил молоток. Нагревальщицы тотчас принялись чистить горны, подручный с ключом в руке выбрался на наружные подмостья и стал отвинчивать гайки сборочных болтов; бригадир, откинув со лба назойливую прядь, сделал несколько гимнастических движений, широко разводя руки и распрямляя грудь. Он увидел Зину, спускавшуюся к нему, и смутился как мальчишка, который хочет казаться взрослым, но попадается на какой-нибудь очень мальчишеской выходке.

Они узнали друг друга.

— Здравствуйте! — обрадованно сказала Зина, подходя, и подала руку.

— Ну как, нашли отдел кадров? — спросил Алексей, все еще смущаясь.

— Найти-то нашла, да толку мало. Работы не дают.

— Чего это они? Сами объявления везде развесили: нужны люди, — а канителят. У вас какая специальность?

Зине было приятно, что он разговаривает с ней так, как, наверно, стал бы разговаривать со своими горновщицами или с той девушкой, машинистом крана, которая выглядывает из стеклянной будочки на ажурной башне. Она подумала, что, пожалуй, не стоит говорить: «инженер» — вдруг разговор потеряет непринужденность, — и ответила:

— Вот, например, могу клепать.

— Это бросьте! — Алексей усмехнулся. — Я вправду спрашиваю.

— А я вправду и говорю. — Она подняла молоток с подмостей, осмотрела его: система знакомая. — Боитесь — что-нибудь испорчу?

— Руки себе испортите. А больше — что же?

— Ну, тогда пусть разогревают!

Зина не сомневалась в своем умении клепать. Она смело нажала курок, но, когда молоток затрепетал, забился в ее руках, как большая тяжелая рыбина, — растерялась. Конец стержня заклепки пополз куда-то в сторону; будто масло, он размазывался по листу, и вместо аккуратной замыкающей головки получилась отвратительная лепешка.

— Что такое, в чем дело? — Зина поспешно выключила воздух и, перепуганная, взволнованная, оглянулась на Алексея. — Я не виновата, виноват ваш молоток… Фу, ерунда какая!

— При чем тут молоток? — начал было Алексей, но понял, что и в самом деле не девушка, пожалуй, повинна в неудаче, а именно молоток, а еще точнее — он сам, Алексей. — Верно, — сказал он и протянул руку, чтобы дернуть себя за галстук; галстука не было. — Верно. Не предупредил. Молоток у меня переустроенный. Кое-что я тут изменил в конструкции.

— Вы мне не говорите «кое-что»! — запальчиво перебила Зина, раздосадованная неудачей. — Говорите определенно — что!

Она снова нажала на курок — и вторая заклепка пошла в брак. За второй — третья.

— Не беда, — утешал Алексей, — срубим.

Четвертую, пятую, десятую он расклепал сам в своем стремительном темпе.

Зина не отходила от него ни на шаг. Самолюбие ее было сильно уязвлено.

Так их, почти прижавшихся плечом к плечу, и застал Илья Матвеевич.

— С рабочим классом знакомитесь? — сказал он, когда Алексей выключил воздух. — Правильно, товарищ инженер, с этого и начинать надо.

При слове «инженер» Алексей удивленно и, как Зине показалось, неприязненно взглянул на нее. Глаза у него были хмурые. Зина почувствовала себя виноватой перед ним. Ее шутку по поводу специальности он расценил, наверно, как обман, как средство втереться к нему в доверие. Она не терпела недомолвок и недоумений, поэтому тут же попыталась объяснить Алексею, как и для чего возник этот, пустяковый в сущности, обман, но Алексей, постучав в стальной лист, уже подал знак бригаде, и слов стало не слышно за трескотней молотка.

Илья Матвеевич повел Зину в конторку, знакомиться с Александром Александровичем, о котором он сказал: «Знаменитый мастер!»

На пирсе Зина удержала его за рукав.

— Илья Матвеевич, я, кажется, обидела вашего бригадира. Вы не заметили?

— Какого бригадира?

— Ну вот, с которым мы сейчас клепали.

— Это же Алешка! Мой сын! С чего ему обижаться? Молод — зелен.

После вечернего гудка Зина, радостная, возбужденная, влетела в кабинет директора:

— Все, Иван Степанович! Завод осмотрен, еще раз подумано — буду работать на стапельном участке. И только там!

Начался разговор, который привел Зину в эту похожую на коридор, мрачную, неуютную комнату с длинным столом. Иван Степанович говорил долго, серьезно и убедительно. Он говорил о том, что молодой, энергичный, инициативный инженер заводу нужен, но не на стапелях, где специалистов вполне достаточно, а в бюро технической информации, которому руководители завода придают чрезвычайно важное значение, особенно теперь, в новых условиях.

— Я говорю это вам, Зинаида Павловна, как старший товарищ. Я прошу вас так поднять и поставить техническую информацию, чтобы в ваших руках сосредоточились все новинки кораблестроения, и не только судосборки, а и литейного дела, кузнечного, холодной обработки металлов, большой и малой механизации. Скобелев, буду откровенен, пока не обеспечивает такой работы. Бюро информации нуждается в сильном катализаторе. Этим катализатором, я уверен, явитесь вы. Недостаток вашего опыта восполнится избытком вашей энергии.

Каждое его слово было для Зины словом панихиды по ее несбывшимся мечтам. И вместе с тем, они, эти слова, льстили самолюбию: с нею разговаривали как с подлинным инженером, которому поручали ответственную задачу и на которого надеялись. Она еще мотала протестующе головой, хотя уже чувствовала, что не устоит перед напором доводов Ивана Степановича и пойдет в бюро к Скобелеву — не навсегда, конечно, на время, но все же пойдет.

Даже и на время нелегко расставаться с мечтой. Зина сидела возле длинного стола, разглядывала шкафы и щиты с инструментами, старалась сковырнуть неподатливый клей с коленкоровой обложки альбома и почти не слышала того, что говорил Скобелев, который, заложив руки за спину, расхаживал по комнате.

— Я всегда удивлялся и удивляюсь, — говорил он скучно и назидательно, — тем извилистым путям, по которым судьба ведет человека. Вот вы, Зинаида Павловна Иванова, гордо заявили мне, Евсею Константиновичу Скобелеву, что у вас никакой потребности в моем обществе нет. Это было вчера. Сегодня же все переменилось. Вам не только придется терпеть мое общество, но и выполнять мои приказания. Вы моя подчиненная, я — ваш начальник. Вам это понятно, надеюсь?

Зина медленно подняла голову и посмотрела на Скобелева долгим изучающим взглядом. Чтобы не видеть ее удивленных глаз, Скобелев сел за стол и принялся рыться в ящиках.