ЭПИЛОГ

Июньским вечером Илья Матвеевич и Александр Александрович шли за Веряжку к Алексею. Алексей в тот день должен был вернуться с очной сессии института. Он пробыл в Ленинграде целый месяц. Отцу не терпелось повидать заочника, расспросить об успехах, об отметках. Он пригласил с собой старого друга Саню.

Они покончили со своим «несогласием» несколько месяцев назад, в конце зимы, когда Илья Матвеевич заканчивал сборку второго корабля. Александр Александрович пришел к нему на пирс, обломил сосульки с усов, сел, навострил подбородок, побарабанил пальцами по столу.

— Долго упрямого козла из себя будешь строить? — спросил он со злостью.

— Товарищ Басманов! — ответил Илья Матвеевич, встал и вышел на середину конторки.

— Товарищ Журбин! — встал и Александр Александрович.

Они постояли друг перед другом, почти грудь в грудь; смотрели оба свирепо. Илья Матвеевич раскачивался с пяток на носки, с носков на пятки. Разошлись к противоположным окнам, показав спины один другому. Помолчали.

— Ну что тебе? — спросил Илья Матвеевич, не поворачиваясь.

— А ничего, пообщаться пришел. Как дела-то?

— Сам знаешь. Как твои?

— Мои? Плохи мои дела, Илюша.

— Что так?

Они вернулись к столу. Александр Александрович достал папиросу, долго разминал ее в пальцах.

— А вот что, — заговорил он. — Ремонт мне осточертел.

— Не уходил бы. Чего тебя туда понесло?

— Да ведь как, Илюша, рассуждал человек, я то есть? Привык по-старому работать… клепка… все такое. Привычка. А что такое она, привычка? Вторая, говорят, натура. Попробуй переломи свою натуру! Она откуда? Из практики берется, из жизни. Возьми-ка ты, куришь всю жизнь, брось курево. Не выйдет. Разве что к гипнотизеру пойдешь.

— Владеть собой, Саня, надо, — ответил Илья Матвеевич как можно спокойней и рассудительней. — Владеть! Тогда и натуру переломишь.

— Ну-ну, переломи, ежели бойкий.

— И переломлю. Хочешь, курить брошу?

— Мечтаю!

— Вот гляди, что твердый человек может сделать! — Илья Матвеевич открыл форточку и швырнул в нее полированный, из темной карельской березы портсигар. Александр Александрович видел, как портсигар, описав дугу, шлепнулся на лед, скользнул дальше и скрылся в полынье, пробитой ледоколом.

— Выбросил! — усмехнулся он. — Это пока деревяшка, а не привычка. Привычку выбрось! Посмотрю я, как ты через часок-другой стрелять начнешь у ребят…

— За меня не беспокойся, Саня, — сказал Илья Матвеевич и тут же почувствовал, что неминуемо умрет, если немедленно не закурит. Он обозлился на себя за необдуманный, явно глупый поступок, обозлился на Александра Александровича, который подбил его на этот поступок, раскричался, разнес старика за бегство со стапелей.

— Чего, чего ты достиг? — спрашивал он.

— Вот ничего и не достиг. Потому и говорю, что плохие мои дела, — довольно мирно отвечал Александр Александрович. — Ушел, думал — клепка там будет, кукиш получил: тоже на сварку переходим. Тогда уж лучше новое строить, чем галоши-то чинить. У тебя как — место есть свободное?

— Э-э, нет! Дезертиров не берем. — Илья Матвеевич повеселел. — Не берем, не берем, — повторил он.

— Не берете — не надо. Сам не пойду к тебе. Нарочно, для растравки сказал про это. Меня, Илюша, на третий стапель зовут. Во как! Дела-то мои хороши, а не плохи. Понял?

Александр Александрович ушел на третий стапель. Но он каждый день заходил в конторку к Илье Матвеевичу справиться:

— Не закурил еще?

Предсказание Александра Александровича не оправдалось. Ни через час-другой, ни назавтра, ни через месяц он так и не увидел папиросы в руках Ильи Матвеевича. Сам стал уговаривать: «Не страдай ты, Илюша, попусту. Ну, поговорили, поспорили, а зачем из-за пустого разговора устраивать себе египетскую казнь? На, закури!..» — «Финтить теперь нечего, Саня. Слово сказано, должно и дело делаться».

С завода они уходили порознь, но на завод снова шли всегда вместе, снова встречались у калитки Александра Александровича, снова беседовали по дороге обо всех заводских и мировых событиях.

В этот день ушли и с завода вместе. Александр Александрович нес под мышкой какой-то сверток. Илья Матвеевич еще вчера сказал:

— Алешка приедет. Сходим завтра, посмотрим на орла? Студентом ведь, леший, стал! До того зубрит крепко — пар от затылка валит.

У Алексея уже сидели Агафья Карповна, Дуняшка, Зина и Виктор. Катя накрывала на стол. Она была с обновкой: Алексей привез ей золотые часы. Но не столько часам радовалась Катюша, сколько той небольшой книжечке, которую первым делом подал ей ее Алеша, разбирая вещи в чемодане. Это была программа испытаний для поступающих в Ленинградский государственный университет.

— Говори отметки! — Илья Матвеевич шлепнул Алексея ладонью по спине. — Отличился? Или завалил?

— Что отметки! — ответил Алексей. — Сдал, батя, и все. Первого курса как не бывало. И от второго две трети осталось. На́-ка тебе! — Алексей протянул Илье Матвеевичу громадную, как бухгалтерская книга, коробку, на верхней крышке которой были изображены запорожцы, пишущие письмо турецкому султану.

Но когда Илья Матвеевич уже взял и с любопытством осматривал подарок, Алексей засмеялся:

— Забыл, батя, что ты не куришь. Совсем забыл.

Илья Матвеевич поднял крышку. Под ней двумя рядами лежали внушительные, крупные и красивые папиросы.

— Жалость какая! Закурить, что ли?

— Кури, конечно, — сказал Александр Александрович.

— Нет, брат Саня, кури сам. Бери ее себе. — Илья Матвеевич отдал папиросы ему. — Наслаждайся. Меня на провокацию не возьмешь.

Сели за стол. Алексей рассказывал о жизни в Ленинграде, об институте, где все преподаватели знают Антона, о Тоне с Игорем, которые скоро приедут на каникулы, о зачетах; по рукам ходила его зачетная книжка.

— «Хор» да «отл», — говорил Илья Матвеевич, перелистывая ее странички.

— А помнишь, Алешенька, — сказал Александр Александрович, — как мы к тебе в «знатный» день приходили?

— Ну и вспомнил, дядя Саня! — Алексей смущенно покосился на Катю. — Нашел, что вспоминать.

— А как же не вспомнить? За портретами, парень, гнался. Книжонка-то эта про тебя лучше говорит, чем портреты.

В разгар пиршества пришли дед Матвей и Костя.

— Объясняй, — заговорил дед Матвей, — как там у вас в университете? Меня по заочному примут?

— Тебя — не знаю, — ответил Алексей шутливо, в тон ему, — а вот… — Он посмотрел на Илью Матвеевича — тот сидел серьезный, покручивал бровь, — и Алексей не закончил.

Зина молча слушала разговоры, всматривалась в каждого из Журбиных. Они любят пошутить, но разве от этих шуток семейная поступь становится менее твердой? Упрямо идут Журбины своими путями. Вот Алексей… он закончил первый курс института. Вот Костя… он ходит три раза в неделю в вечерний техникум… Его Дуняшка тем временем занимается на курсах мастеров. Вот Илья Матвеевич — по-прежнему ее, Зинин, студент. Он учится, не рассчитывая ни на какие дипломы, — «для себя», чтобы не отставать от жизни, от техники, от молодых, чтобы идти вместе с ними, с молодыми, до глубокой старости. Вот ее Виктор. Он тоже не думает пока ни о каких дипломах, но сколько книг перечел! Историю, литературу он знает, пожалуй, лучше Зины, окончившей десятилетку и институт. Он никогда не хвастается, не щеголяет этими знаниями, они у него для понимания людей, жизни, событий. С каждым днем Зина раскрывает в Викторе все новые и новые качества, с каждым днем любит его все больше. А когда есть любовь — как хорошо жить и работать, насколько легче с любовью в сердце преодолеваешь трудности, которые возникают на твоем пути!

— Алексей Ильич, — заговорила Зина, — я вижу вас уже главным инженером или директором нашего завода.

— Кем он там будет, покажет время, — ответил Зине Александр Александрович. — А пока что выпьем-ка за его отметочки, за «хоры» да «отлы». — Старый мастер извлек из своего свертка две бутылки. — Водчонка — тому, кто покрепче, нам, значит, с Ильей, винишко — слабакам разным: дамскому полу да студентам…

— Обожди ты с выпивкой этой! — рассердилась Агафья Карповна. — Дай по душам-то поговорить!

— По душам? — Улыбка сошла с лица Александра Александровича. — Ну, по душам так по душам. — Он снова взялся за сверток. — Вот для такого случая я ему принес тут одну картинку, вроде подарок на радостях, за успешное учение. Кнопки у вас в доме имеются?

Катя подала мелкие гвоздики и молоток. Александр Александрович развернул большой лист пожелтевшей, обтрепанной по краям бумаги и стал прибивать его к стене.

— Вот, Алексей, портрет твой! — сказал Александр Александрович в торжественной тишине. — Храни его. Я хранил с двадцатых годов.

Это был старый плакат — плакат первых лет революции. Рабочий, в мужественных чертах лица которого, в сильной фигуре, в яростном взмахе рук читалось общее и с Алексеем, и с Виктором, и с Антоном, и с Костей, и с Ильей Матвеевичем, с тысячами тысяч простых тружеников, бьет тяжелым молотом по цепям, опутывающим земной шар. Он бьет со всего маху, он устремлен вперед, он ни перед чем не отступит. Он бьет — и рвутся, падают железные звенья. Гудят материки от этих могучих ударов.