Глава тринадцатая

И вот наступил день, когда Катя, одетая в черное форменное пальто, стояла на причале и вглядывалась в ту сторону реки, откуда должна появиться «Керчь», открывающая навигацию. Вслед за «Керчью» подойдут «Минусинск» и «Эстония». Эти три теплохода должны быть погружены за двое суток – все для этого подготовлено: грузы на месте, механизмы исправны, бригады грузчиков укомплектованы, организация работ продумана.

Работники пароходства и порта в таких же, как и Катя, черных шинелях, раздуваемых ветром, празднично одетые грузчики и грузчицы, крановщики и механизаторы, кладовщики, шоферы и береговые матросы, незнакомые люди в штатском – представители городских организаций – оживленными группами заполнили участок.

Погрузкой сегодня распоряжалась бригадир грузчиков Мария Спиридоновна Ермакова, мать Николая, бодрая женщина с морщинистым крестьянским лицом, в сапогах и черном форменном пальто, сидевшем на ней неуклюже, как сидит на пожилой женщине стандартная мужская форма.

Эту потомственную нижегородскую грузчицу знала вся Волга. Отдавая простуженным голосом короткие распоряжения, она отвечала на приветствия многочисленных знакомых легким кивком головы, не пускаясь ни в разговоры, ни в расспросы, как будто видела этих людей вчера. Она была опытным работником, но в ее опыте было много самоуверенности самоучки, для которого собственные знания тем значительнее, чем труднее они ему достались. Эта самоуверенность была причиной трений, часто возникавших между ней и Катей, а сегодня давала Кате основание для беспокойства: Мария Спиридоновна предпочитала действовать по собственному разумению. В остальных работниках участка Катя была уверена: специалисты, мастера своего дела, хорошо усвоившие задачу.

Из шести кранов, выстроившихся вдоль участка, ближайшим к Кате был кран Ермакова. Николай, сильный, уже загорелый, то поднимался в башню, то спускался к порталу, в последний раз проверяя готовность крана. Из-за широких, могучих плеч, утолщенных телогрейкой, и чуть косолапой, осторожной, на всю ступню, походки – походки волжского грузчика – он казался ниже своего действительного роста.

Его сменщики, Соня и молодая крановщица Дуся Ошуркова, стояли внизу. У Сони большой серый пуховый платок сполз на плечи. Потряхивая своей хорошенькой белокурой головкой и посмеиваясь, она что-то говорила Дусе.

Дуся, прислонясь к опоре крана, неотступно смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться «Керчь». Дуся ждала Сутырина – он плавал на «Керчи» вторым штурманом.

Эта девушка в низко опущенной на лоб, почти до бровей, черной косыночке чем-то походила на Ермакова. Такие же полные губы, широкие скулы, узко поставленные глаза. Но глаза у Дуси были большие, серые, а брови, ресницы и волосы черные. Лицо поэтому было вызывающе красиво, а опущенная на глаза до бровей черная косынка придавала этой красоте тот затаенно-порочный вид, который вызывал у Кати отвращение.

– Вот придет Клара да покажет тебе, разлучнице, – говорила Соня, посмеиваясь, встряхивая головой и с лукаво-двусмысленной улыбкой поглядывая на Дусю.

– Я ей самой покажу, – злобно произнесла Дуся. В ее устремленных на реку глазах вспыхнула ненависть. – Я ей покажу, кто разлучница.

– Законная-то она, – сказала Соня хотя и шутливо, но с оттенком ревнивого превосходства, как говорят об этом законные жены. – А потом – ребенок.

Дуся передернула плечами.

– Что ж ребенок?! Ребенок, он и есть ребенок… А раз ребенка имеешь, так веди себя аккуратно, не позорь человека. Ей не он, а деньги его нужны. Да хоть бы все забрала, лишь бы спокой дала.

Катя видела неприязненные взгляды, которые бросал Николай на жену и на Дусю – видно, этот разговор ему так же неприятен, как и Кате.

Показалась «Керчь» – маленькая точка на просторе широко разлившейся Волги. Таял в голубой дымке дальний берег, еще затопленный водой. Точно островки, виднелись на ней рощицы и перелески, белые домики, окруженные купами деревьев.

Войдя в фарватер реки, «Керчь» развернулась и, прибавляя ход, пошла к порту.

Окруженный работниками пароходства, Леднев молча стоял на причале. Если бы Катя не знала действительного отношения Леднева ко всему, что здесь происходит, то именно в нем, в его строгой, важной отчужденности, она могла бы увидеть то плохо скрываемое недоверие, которое она чувствовала у многих собравшихся здесь людей. Но Катя уже привыкла к официальному поведению Леднева, сейчас оно служило для нее лишь свидетельством его выдержки – Леднев волнуется, быть может, не меньше, чем она.

Теплоход приближался, разрезая носом воду, и две тонкие длинные волны уходили от него наискосок, образуя на воде острый, вспененный на вершине угол.

Поравнявшись с участком, «Керчь» дала длинный гудок и развернулась, чтобы подойти к причалу против течения. Вода за кормой бурлила белой пеной, и на месте поворота еще долго волновалась светлая закругленная полоса.

Медленно, боком «Керчь» привалила к стенке порта. Толпа людей прихлынула к парапету.

Теплоход остановился. Спустили трап.

Воронин сошел на берег, подошел к Ледневу и, приложив руку к фуражке, доложил, что грузовой теплоход «Керчь» после зимнего отстоя вступил в навигацию и отправляется в первый рейс на Сталинград. Он говорил ровным, глухим голосом, медленно подбирая слова и держа руку слишком далеко от фуражки, так что казалось, будто он поднял ее в неопределенном и неофициальном приветствии.

Леднев стоял спокойно, свободным движением приложив руку к козырьку. На его лице, в больших, навыкате, голубых глазах было выражение, какое бывает у людей, привыкших участвовать в торжественных церемониях и своим видом подчеркивающих их важность. Они стояли друг против друга в центре смотревшей на них, сразу стихшей толпы, оба высокие, в черных шинелях, Воронин старый, худой и сутулый, Леднев средних лет, представительный, видный, осанистый.

Леднев подал знак к подъему флага. Над зданием управления порта начал медленно подниматься вымпел открытия навигации. Оркестр заиграл Гимн Советского Союза. Все стояли молча. Свежий весенний ветер гнал по реке белые барашки. Солнце то пряталось за облака, то снова выходило, медные трубы оркестра то темнели, то снова светлели.

Оркестр смолк. Все оживилось и задвигалось. Леднев и Воронин пошли на теплоход: Воронин – тяжело ступая по трапу и держась за поручни, Леднев – не вынимая рук из карманов пальто.

Ожидая команды, крановщики высунулись из своих башен. Одни грузчики стояли на вагонах, другие держались за поручни палубы, готовые перепрыгнуть через них и опуститься в глубокие отсеки трюма.

Катя смотрела на часы – ровно час! Торжество не кончилось, начальство осматривает теплоход. Но график уже действовал.

Взмахнув рукой, Катя подала команду приступить к погрузке.

Началась навигация.

Поворачиваются башни кранов. Плывут в воздухе вязанки бревен. На обратном пути со свистом пролетают стропы. Хлопочет на палубе команда. Паровозик, передвигающий состав, издает резкие свистки. Крановщики тоже дают предупредительные сигналы, и тогда слышится тонкий короткий звонок, похожий на звонок в квартире, и не верится, что этот слабый звук издает такая громадная и мощная машина.

Подошли и встали под погрузку «Минусинск» и «Эстония». В том, что они подошли в точно назначенное время, и в том, что капитаны и вся команда торопились с погрузкой и были хорошо подготовлены к ней, и в том еще, как бесперебойно подавались вагоны, Катя видела сильную и благожелательную руку Леднева.

Погрузка шла теперь на всех причалах. Крановщики работали отлично. Было страшно смотреть, как они управляли летящими по воздуху огромными связками бревен, пронося их почти впритирку над палубными надстройками. Казалось, что они вот-вот что-нибудь заденут. Донеся вязанку до судна, крановщик заводил ее чуть дальше середины люка и притормаживал. Расчет был точен: качнувшись в обратную сторону, вязанка ложилась в глубине трюма, одним концом далеко под люком.

Толпа гостей рассосалась: кто отправился на суда, кто и вовсе ушел. Но на участке стало еще оживленнее. Сновали юркие электрокары, машины подвозили грузы к складам, сигналили автопогрузчики, передвигались железнодорожные составы – обычный, напряженный трудовой день, к которым привыкла Катя за два года работы в порту.

Но за два года работы в порту Катя привыкла также к неожиданностям, случайностям, неувязкам, конфликтам и недоразумениям. Сегодня их не было, график не нарушался. Все это только сегодня, а когда развернется настоящая навигация, будет по-другому. И все же Катю не покидало сознание того, что ее усилия увенчались успехом, принесли всем радостное ощущение слаженной, ритмичной и производительной работы.

Заступила вторая смена. На судах зажгли огни. Все окончательно приняло свой обычный, будничный вид, как будто не было зимы, не было перерыва в навигации и даже сегодня не было никакого торжества, никакого праздника. Люди уходили с работы и приходили на работу, нарядчица бегала по кранам, раздавая новые наряды, клиенты шумели в конторе, торопясь оформить документы сегодняшним днем.

Но с крана Ермакова никто не ушел. Соня приняла смену, Николай оставался на башне. Дуся Ошуркова продолжала стоять внизу в той же позе, в какой видела ее Катя утром.

К Дусе несколько раз подходил Сутырин. Он был такой же большой и добродушный, как и прежде. Но в коротко подстриженных волосах пробивалась седина, морщины на лбу, казалось, уже больше не разглаживались. Он так же смущался и краснел, так же не находил нужных слов, так же был внимателен и доброжелателен ко всем. «Больно прост», – говорил про него Катин отец, вкладывая в эти слова тот смысл, что Сутырин не умеет устраиваться в жизни. Но, по Катиному убеждению, дело было не в простоте, а в бесхарактерности. Ею беззастенчиво пользуются такие женщины, как Клара, и эта шлюха, Дуся Ошуркова.

Но Кате некогда было ни наблюдать за Дусей и Сутыриным, ни думать о них. Она была поглощена работой, даже упустила момент, когда Леднев после осмотра судов уехал вместе с Елисеевым на другие участки. Но Катя знала, что Леднев вернется.

Он вернулся к концу дня. В сопровождении Елисеева опять прошел на «Керчь», потом поднялся на причал и подошел к Кате. Елисеев и отец, разговаривая, задержались у трапа.

Как и раньше, Леднев стоял, не вынимая рук из карманов пальто. Но на лице его не было выражения важной отчужденности. Теперь это было лицо человека, благополучно закончившего исполнение своих обязанностей. Немного усталое, но довольное и спокойное лицо.

Крановщик на ближайшем кране начал поднимать очередную вязанку, но она не пошла. Видимо, край ее был зажат между оставшимися в вагоне бревнами.

– Зажаты концы, – сказал Леднев и тронул Катю за локоть, – сейчас возьмет, не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь, – улыбаясь, ответила Катя.

Отведя стрелу немного в сторону, крановщик опять дернул. На этот раз вязанка поднялась и, раскачиваясь сильнее обычного, поплыла к теплоходу. Провожая ее глазами, Леднев пояснил:

– «Не волнуйтесь» я сказал в том смысле, что с краном все в порядке. И вообще, кажется, все в порядке. Так ведь?

– Все идет хорошо, – ответила Катя.

Отец и Елисеев сошли на берег и стали рядом с Катей и Ледневым.

– Работать умеем, – сказал Елисеев. На его склеротическом лице морщинки собрались вокруг глаз. – Другой вопрос – что дальше будет? Начнут суда пачками подходить – и полетели все наши графики и технологические карты. А там, смотришь, и железная дорога подведет с вагонами.

И хотя в Елисееве говорил осторожный хозяйственник, получалось так, что он заранее готовит руководство порта к тому, что Катина работа не может увенчаться успехом.

Леднев слушал Елисеева, не отвечая ему, с обычным для него выражением холодного внимания. Только один раз он быстро взглянул на Катю, и губы его тронула улыбка. Так незаметно улыбается школьник своему товарищу, когда оба они выслушивают длинные, скучные рассуждения взрослого человека, не знающего того, что знают они. От этой мгновенной улыбки лицо Леднева сразу помолодело. На нем мелькнуло то далекое и знакомое, что так тщетно пыталась вызвать Катя в своих воспоминаниях. Промелькнуло и исчезло. Напрягая память, Катя смотрела в лицо Леднева, пытаясь снова вызвать этот промелькнувший и сразу исчезнувший образ, понимая неприличие такого разглядывания, но не в силах оторваться от его лица. И, только почувствовав на себе испытующий взгляд отца, она отвела глаза и стала смотреть на реку.

Точно желая выручить дочь в этой щекотливой ситуации, Воронин сказал:

– Это верно, первый день легко… Я уж штурману своему говорю: «Торопись, говорю, пока нас по графику грузят. Хоть полную воду используем, пройдем скоростным рейсом».

Леднев снял фуражку, пригладил редкие русые волосы и полушутливо-полуукоризненно сказал:

– Обескураживаете молодого начальника.

– Так ведь к слову. – Воронин посмотрел на дочь спокойными, всепонимающими глазами. – А работа чего? Работа, она и есть работа. Но, а что не так – тоже нечего бояться: дурак не заметит, умный не скажет.

– Вот именно, – сдержанно улыбнулся Леднев, продолжая держать фуражку в руке и приглаживая волосы.

Ветер донес сырой запах воды с реки, ветер шевельнул волосы на голове Леднева, качнул фонарь, совершавший вместе с краном быстрые дугообразные движения. И Катя, увидев эти редкие, приподнятые ветром русые волосы, знакомую улыбку, выхваченный светом характерный поворот головы, сразу вспомнила высокого красивого юношу с такими же русыми волосами и добродушной улыбкой. Она опять видела весла, проплывающие мимо окон ее дома, слышала шумные голоса, и в ее сердце снова возникло то любопытство, которое она тогда испытывала к этим красивым молодым людям, жившим неведомой ей жизнью. Она вспомнила, как однажды видела Леднева на пляже. Сильный, загорелый, он боролся с таким же рослым, здоровым парнем. Потом он поднял на руки одну из бывших с ними девушек и понес ее к воде. Девушка отбивалась и визжала, крепко обхватив его рукой за шею. Все это промелькнуло перед Катей в какую-то долю секунды, чтобы теперь навсегда удержаться в памяти.

Отец и Елисеев опять отошли к трюмам.

Леднев стоял рядом с Катей, высокий – выше ее. Катя подняла глаза и увидела, что он смотрит на нее не отрываясь, и в глубине этого открытого взгляда возникает и разгорается то другое, особенное выражение, самоуверенное и требующее ответа.

– Мне пора ехать, – Леднев протянул Кате руку, – поздравляю вас с успехом. Никто так не рад ему, как я.

Катя молчала.

– Прошу вас: при первой же надобности звоните мне. Вы позвоните?

– Да, – ответила Катя, – позвоню.

За окном проплывали огни знакомых улиц, мостов, магазинов, кинотеатров. Иногда Катя закрывала глаза, но все равно знала, где идет трамвай. И старалась думать только об этом: где они сейчас едут и где останавливаются, чтобы больше не думать ни о чем.

Но когда, включив настольную лампу, Катя легла на узенькую кушетку, заменявшую ей кровать, легла в своей обычной позе, закинув правую руку за голову, а левую положив тыльной стороной на глаза, она стала думать только о Ледневе. Случайный взгляд, случайный интерес?.. Сколько она уже видела таких взглядов! Почему она должна верить этому? Обманываться еще раз, испытать еще одно разочарование?

Звуки, доносившиеся из столовой – знакомый скрип нижней дверки буфета, звяканье вилок и ложек, шаркающие шаги матери, – то пропадали, то снова возникали.

– Чай пить, Екатерина.

Катя ничего не ответила. Пусть думает, что она спит. Потом она услышала голос Виктора:

– Не буди, пусть спит.

Раздался дробный стук ложки в стакане. Это Виктор размешивает сахар. Мать опасливо посматривает на стакан. Виктор, скосив глаза в журнал, еще яростнее вращает ложку.

– Время-то, поди, одиннадцать, – сказала мать, и Катя услыхала звук наливаемого в стакан кипятка, – выспится еще. Чаю попьет и ляжет… Устала, ту ночь и вовсе не спала. Спросить бы – отца-то видала?

– «Керчь» в порту – значит, видала.

– «Керчь» в порту? – спросила мать Катю, когда та вышла к столу.

– В порту.

– Подъехать, что ли, завтра, – вздохнула мать, передавая Кате стакан. – Или ты, может, пирогов ему захватишь? Испеку утром.

Катя знала, что никаких пирогов мать не испечет – чего-нибудь не окажется или времени не хватит.

– Я рано уйду, – не глядя на мать, сказала Катя.

– Виктор, может, подъедет. Поедешь на пристань, Виктор?

– Если будет готово, то возьму, – продолжая смотреть в журнал, ответил Виктор.

В детстве очень маленький, Виктор за последние два года вытянулся и перерос всех в семье: худощавый, еще узкоплечий, всегда в неизменной синей футболке с черным воротником и черными растянувшимися манжетами, которые он машинальным движением подтягивал кверху.

Из трех детей капитана Воронина только Катя продолжала фамильную профессию. Кирилл остался в армии, уже подполковник. Виктор решил стать юристом. Когда он объявил о своем намерении отцу, тот, по обыкновению, смолчал, а от бабушки это год скрывали. Узнав же, она обрушилась в письме прежде всего на Анастасию Степановну, которую винила в каждой житейской невзгоде Ивана и его семьи. Анастасия Степановна в душе была довольна выбором сына, оценив его как некое свое торжество над ненавистной свекровью, но не показывала этого, боясь противоречить мужу и старухе. Катя же считала, что каждый волен выбирать себе профессию по своему вкусу.

– Почему же не будет?.. Все будет… Все приготовлю, – озабоченно вздохнула мать и повернулась к Кате: – Как они там, на теплоходе-то?

Катя знала беспредметность этих вопросов: суетой мать заменяет подлинную заботу об отце. Она сдержанно ответила:

– Ничего.

– Ну и слава богу, – вздохнула Анастасия Степановна и пошла на кухню.

Виктор протянул руку к комоду, достал синий, надорванный сбоку конверт.

– На, читай, письмо от бабушки. Дядю Семена освободили.

Катя пробежала глазами строчки, написанные незнакомым почерком человека, которому бабушка диктовала письмо.

Дядя Семен, младший брат отца, был в январе осужден линейным судом на три года заключения по делу об аварии баржи «Кобра», на которой служил шкипером. В этом запутанном деле были замешаны команда баржи, путейцы и команда буксировщика. Родные с нетерпением ожидали решения Верховного суда, куда была подана апелляция. И вот теперь дядя Семен освобожден.

«Здравствуй, дорогой сын Иван! – писала бабушка. – Сообщаю тебе, что пока жива-здорова. В Кадницах наших новостей нет. Какие мужики на зиму приезжали, все уже разъехались. Да и зимовали нонче почитай только Алферовых Ванюшка и Сережка, да еще Вахтуровых отец, да еще в Верхней слободе человека три. Остальные все по затонам.

Иван! Брат твой Семен прислал телеграмму, освободили его, домой едет. Но так понимать надо, что еще будет суд. Думаю, что обойдется, а там как бог даст. Иван! Возле тебя начальство близко, поговорил бы с кем. Неужто в человеке разобраться не могут? Еще до войны такое дело с Ермиловым было, когда за дамбу заскочили. Тоже людей таскали, а вышло, что зря. Потому – ежели лоцманов отменили, то какой может быть порядок, и, кто такое завел, должен и в ответе быть. Боюсь, как бы Дарья-то, баламутная, к нему не поехала, вот и разминутся. Как попутный человек в Кадницы поедет, пришли рассады помидорной. Крыша совсем стала худая. Земянкины летом свою перекрывать будут, тут бы и нашу сделали. Мне от этого дома доходу нету, для вас берегу.

Налоги в марте уплатила. Постановил сельсовет сторожевые взимать по двадцати пяти рублей со двора, да в сторожах председателевой жены отец, Самошкин, так деньги больше на водку, какой из него сторож. Да и ни к чему это, платить не буду, и закона такого нету.

Что писала мне Софья насчет дачников, то боюсь, не угожу. Людям и того и другого надо. Одни съезды и разъезды, а главное – стара стала, и в доме кругом нехватка.

Засим кончаю. Плавать тебе счастливо эту навигацию. По радио все передают насчет канала к Дону, сказывают, без бакенов плавать будете и пароходы электрические. Деткам поклон от меня, от старухи. Витюшку прислал бы на лето, хотя и не соблюдает он фамилию, а все своя кровь.

Твоя мать Екатерина Воронина»

– Наверно, Верховный суд дело отменил и послал на новое рассмотрение, – сказал Виктор. – А как еще линейный решит…

– Раз отменил, значит, в дядину пользу, – ответила Катя. – Прямо гора с плеч! Страшно подумать: дядя Семен – и вдруг тюрьма.

– Я был уверен, что его освободят, – сказал Виктор, – потому что…

– Ну ведь ты все всегда наперед знаешь! Юрист! Нет, а бабушка-то… Лоцманов отменили! Все ей надо! – говорила Катя, радостно улыбаясь, точно слыша властный голос бабушки и представляя ее полную, тяжелую фигуру и крупное, с правильными чертами лицо. – Все ей надо, и никому подчиняться не хочет.

– Я поехал бы к ней на каникулы, – сказал Виктор, – да она опять начнет меня институтом корить. В прошлом году какого-то старца привела, который еще на кабестанах плавал, и давай меня оба разделывать: «Весь род речники – и дед, и прадед – а ты в адвокаты…»

– Мама! – обратилась Катя к вошедшей Анастасии Степановне. – Дядю Семена освободили!

– Да! Уж радость-то! – ответила мать, ставя поднос на стол. – Отцу бы надо передать.

– Папа обрадуется, – сказала Катя, улыбаясь при мысли о том, какую радость принесет это известие отцу.

– Дарьюшке счастье, – отозвалась Анастасия Степановна. – Трое детей на руках.

– Рассаду нужно бабушке послать, – сказала Катя. – Съездить бы надо к ней: как она там одна.

– Да уж надо бы, – сдержанно ответила Анастасия Степановна. – Совсем захирели Кадницы.

– Между прочим, мама, ты не помнишь, в Кадницах жили такие Ледневы? – Уже произнеся эти слова, Катя покраснела: показалось, что и мать и Виктор понимают тайную причину ее вопроса. И она добавила: – У нас в пароходстве начальник Леднев. Папа сказал, что он из Кадниц.

– Ледневы? – растерянно пробормотала Анастасия Степановна, смотря на Виктора, точно призывая его на помощь своей памяти. – Ледневы? Какие же это Ледневы?

– На Нагорной они жили, – сказала Катя, повторяя слова отца. – Сам он, Леднев, работал в затоне мастером. Сад у них большой был, забор.

– Кто же это такие, дай бог памяти! – растерянно бормотала Анастасия Степановна. – На Нагорной жили? Кто же там? С краю-то Злобины, за ними Алферовы, потом Остаповы; в четвертом, этом… жена его Макариха. – Она перевела вопросительный взгляд с Виктора на Катю. – Однако эти самые и есть Ледневы, Макариха?

– Что ты, мама! – усмехнулся Виктор. – Это Лешки Попова мать зовут Макарихой.

– Точно, точно, это Поповы. – Анастасия Степановна сокрушенно махнула рукой. – Все как есть перепутала.

– Ты не торопись, – сказала Катя, – вспомни: сад у них был большой, я и то помню этот сад. Никто к ним не ходил. Бабушка их все ругала.

– Ну уж кого бабушка не ругала! – усмехнулся Виктор.

– Ах ты, господи! – всплеснула руками Анастасия Степановна. – Так ведь это Алексея Федоровича, затонского мастера! Фу ты, право, леший попутал… – Она сразу оживилась, когда наконец вспомнила. – Как же, помню. Хорошо жили. Сыновья, дочери в городе, только летом приезжали, красивые все, молодые, один-то летчиком был, разбился. Дочери все врачи, доктора. Хорошая семья. За год до нас из Кадниц уехали. Виктор их не помнит. Дом продали Клочновым, ну да… Помню, как же. Бабка их все «кудесниками» называла.

– Почему же «кудесниками»? – спросила Катя.

– Кто ее знает. Говорила бабка: «Кудесники». Почему «кудесники», и не припомню,

После дневного напряжения сон долго не приходил, Катя ворочалась в постели, все ей казалось неудобным. Одинокие окна светились в противоположном флигеле. На стройке соседнего дома горели сильные лампочки без колпаков. С лесов раздавались голоса, с Волги – дальние гудки пароходов.

Катя перебирала в памяти события дня. Но теперь их центром был Леднев. Точно мысли о нем, спрятанные в глубине ее существа, вырвались наружу, и она сразу вспомнила и его властный и умоляющий взгляд, и рукопожатие, и усталое лицо с гладко выбритым, небольшим, но сильным подбородком.

Этот живой образ, так ярко и неожиданно возникший перед Катей, сразу вытеснил все ее сомнения. С радостью, торжеством и страхом подумала она, что этот большой и сильный, такой еще неясный и непонятный человек может принадлежать ей. И он, может быть, тоже думает о ней, и она может ему позвонить и услышать его радостный голос, потому, что он должен обрадоваться ее звонку, она знает, уверена в этом. И если в кабинете есть посторонние люди, он будет говорить официально. Но сквозь эту официальность будут пробиваться интонации, слышные и понятные только ей одной, потому что и его голос, и весь он принадлежит ей, она имеет тайную власть над ним. Она может неожиданно, без предупреждения, без звонка, прийти к нему домой. И он поднимет ее, и легко понесет, как ту девушку на пляже…