ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВОССТАНИЕ ФРОНТОВИКОВ
Весна в Херсоне наступает рано. Уже в начале марта подсыхает земля, а к концу месяца появляется первая зелень. В это время небо над городом становится выше и синей и солнце заметно припекает.
Но в памятную весну тысяча девятьсот восемнадцатого года март выдался на редкость серый и ненастный. Ветер с Днепра задувал пронзительно, трепал над домами дождевые облака, носил по улицам обрывки плакатов, зашарканные листки прокламаций, гнилую прошлогоднюю листву. Никто этого мусора не убирал, и он собирался под заборами, у рекламных тумб, в подворотнях, путался под ногами.
Шли грозные времена. Дороги Украины топтали тяжелые, щедро подкованные немецкие и австрийские сапоги, пахло бензиновым перегаром военных автомашин…
В Херсоне только и разговоров было, что о немцах. Их ждали со дня на день. Газеты выходили с тревожными заголовками: «Что слышно в Одессе?»
В Одессе были немцы. Были они и в Николаеве. Газеты сообщали о расстрелах на Пересыпи, о трупах, висящих на столбах, о заводах, возвращенных прежним владельцам. Все это у одних херсонцев вызывало радость, в других вселяло страх, а третьих — большинство — заставляло сжимать кулаки…
И вдруг, как громовой удар, разнеслась весть, что эсеро-меньшевистская городская дума отправила в Николаев делегацию просить австро-немецкое командование не медлить и прислать в Херсон войска для «наведения порядка».
Союз бывших фронтовиков — а их в Херсоне насчитывалось больше двух тысяч, — возглавляемый большевиками, объявил, что с этих пор не признает власти городской думы и не допустит, чтобы пролетарский Херсон стал немецким. Разоружив боевые дружины городской думы — обывателей, гимназистов и отряды милиции, — фронтовики начали укреплять на городской окраине остатки старинной крепости, которые херсонцы называли «валы». Сюда стали стекаться вооруженные рабочие отряды.
Город спешно готовился к обороне.
Днем девятнадцатого марта в Херсон явились немцы, сопровождаемые гайдамаками гетмана Скоропадского. На длинных грузовиках со щелистыми капотами, напоминавшими оскаленные звериные морды, окруженные толпой возбужденных, откровенно ликующих обывателей, они проследовали в городскую думу и тотчас же послали парламентеров на «валы», требуя, чтобы фронтовики сложили оружие….
ЛЕШКА МИХАЛЕВ
В окнах дома Союза фронтовиков только в верхнем этаже уцелели стекла. В нижнем окна были забиты досками; сквозь щели сочился желтый, дымящийся в ночном тумане свет. У входа маячили часовые.
В низких комнатах Союза вдоль стен тянулись дощатые нары, над жестяными буржуйками змеились черные дымоходные трубы. Здесь пахло незатейливым солдатским варевом, горели развешанные по стенам керосиновые лампы, в коридорах, в комнатах, на лестницах толпились фронтовики в серых, обожженных у походных костров шинелях и мятых папахах, давно утративших свою первоначальную форму.
На втором этаже в одной из комнат располагался Совет Союза фронтовиков. В широком квадратном зале возле этой комнаты было особенно многолюдно. Ожидая распоряжений, фронтовики толклись у двери, дымили цигарками, переговаривались. В воздухе стоял сдержанный гул голосов.
Рябой солдат с короткой кавалерийской винтовкой на ремне говорил, жуя козью ножку:
— …Я, к примеру, три года в окопах отбыл и скажу тебе так: немец к концу войны не мечтал по России ходить. Думал только, как шкуру уберечь. А тут — на тебе: пришел и за горло берет. Справедливо это? А? Справедливо?
— Справедливости захотел? — насмешливо сказал другой фронтовик, бородатый, в нахлобученной до глаз папахе. — У немца одна справедливость: отломить кусок пожирней. Люди из деревень приходят, говорят, начисто немец хлеб сгреб. Скотину угоняет до последней телушки. Справедливость! Ищи ветра!..
Быстроглазый низкорослый фронтовичок, сидевший на корточках возле стены, заговорил привставая:
— Мужики-то чешутся! Раньше нос воротили: нам што! Земля нынче, слава богу, есть. То, мол, Киевской Раде треба, щоб нимцы бильшевиков прикончилы, а наша хата с краю, хай воны хоть головы друг дружке поотгрызают… А зараз, як старые паны до их земли объявились, другое говорят…
— Факт! — вздохнул бородатый. — Продали Украину буржуи, им революция вон где сидит. Народа боятся. Видал, немец заявление прислал, чтобы оружие сдавать? Не то — расстрел.
Вокруг зашумели:
— Добрый, видать!
— Как же, сейчас и понесем. Утречком он всю нашу оружию получит, будет доволен!
— Это точно!.. Жалиться не пойдет!..
А быстроглазый фронтовичок погладил ладонью темное винтовочное ложе:
— Ни-и, брат, мне ще вона самому згодится! Ва-ажные у ей будут дела!..
Стоя возле двери за спинами фронтовиков, к этим разговорам прислушивался паренек лет шестнадцати-семнадцати в старой гимназической шинели, из которой он уже изрядно вырос. По-юношески долговязый и угловатый, он привставал на носки и смотрел в лицо каждому говорившему серыми удивленными глазами. Над пухлым мальчишеским ртом его и на щеках возле ушей темнел пушок. Светлые волосы, курчавясь, выбивались из-под форменной фуражки и жестким чубом налезали на лоб. Видно было, что каждое слово фронтовиков, людей бывалых, полно для паренька особого значения…
Из комнаты Совета вышел один из его членов, Силин, человек рослый и очень широкий в плечах. На круглой стриженой голове волосы стояли ежиком. Под распахнутой шинелью на поясе висел наган.
Ему тотчас же придвинули табурет. Силин влез на него.
Когда установилась тишина, он заговорил ровным негромким басом, взмахивая зажатым в кулаке листом бумаги:
— Согласно общего постановления, а также Совета Союза фронтовиков, с утра будем выбивать немцев с нашего пролетарского Херсона!
Фронтовики возбужденно зашумели, придвинулись ближе. Силин поднял руку:
— Тихо! Митинги отменяются! Все! Поговорили! Договорились до немца!..
Послышались голоса:
— Правильно!
— Кончать надо говорильню!
— Пора делать дело!..
— Так, — продолжал Силин, — связь с рабочим классом у нас есть. Наше дело начать, они поддержат. Объявляется особое положение. Ежели какая-нибудь недисциплина, будем рассматривать как измену революции и пролетарскому классу, и по закону военного времени — налево без разговору! Понятно?
— Чего не понять!
— Правильно!
— Теперь слушать команду. Ротам Иваненко и Маренина идти к городской думе сейчас же и занять позицию. Так… Рота Линькова — к вокзалу. Остальные пойдут оцеплять город по берегу. Командирам указания есть… Общая картина будет такая. Начнут Маренин и Иваненко у думы. До них чтобы ни единого выстрела! А как они начнут, тогда всем действовать по сложившейся боевой обстановке. Ясно?.. Которым отрядам есть задание, выполнять! Остальным разойтись по своим местам и ждать приказов, какие поступят. Всё!..
Раздались слова команды;
— Становись!..
— Отряд Павлова, ко мне!..
Силин соскочил с табурета, поискал глазами, крикнул:
— Лешка!
Паренек в гимназической шинели подскочил к нему:
— Я тут!
— Вот тебе записка, отнесешь Виговскому на Забалку, в районный штаб, знаешь?
— Еще бы!
— Принесешь ответ. Пробирайся осторожно, на немцев не нарвись.
Лешка побежал к выходу.
Лешка Михалев, долговязый паренек в гимназической шинели, стал связным Силина совсем недавно, всего несколько часов назад.
Сначала, когда от своего закадычного друга Пантелея Дымова (в просторечии — Пантюшки), отец которого командовал рабочей дружиной на табачной фабрике Лермана, Лешка узнал о готовящемся восстании, он вместе с приятелем попытался пристроиться в дружину Пантюшкиного отца. Но ребят сразу постигла неудача. Пантюшкин отец даже разговаривать с ними не стал и велел убираться с глаз долой, пока греха не вышло. Пришлось уйти ни с чем.
Впрочем, Пантюшка надежды не терял.
— Ты как хочешь, Леш, а я останусь, — сказал он. — Сейчас пойду к бате и при всех скажу: что же ты сына до революции не допускаешь! Пусть попробует не взять, я его на весь город ославлю! Ты, Леш, не обижайся, я пойду, дело, сам понимаешь, какое…
Лешка понимал. Дело было не шуточное: революция! Это слово — «революция» — с детства ходило рядом с Лешкой…
Матери Лешка не знал: она умерла от родов. Самой значительной фигурой в его жизни был отец, работавший мастером на верфях Вадона. В Лешкином представлении он был образцом человека сильного, сурового и справедливого. В начале германской войны отца взяли на фронт, а когда грянула революция, стало известно, что он состоит в партии большевиков и находится в Петрограде, чем-то там командует…
Для Лешки это не было неожиданностью. С детства он знал, что отец — революционер. К отцу тайком ходили рабочие со всех херсонских предприятий. Случалось, что в их квартире подолгу жили незнакомые люди, о которых никому нельзя было рассказывать. Отец прятал их в тайнике, вырытом во дворе, под сараем. По ночам в чулане за кухней Николай Семенович (так звали отца) вел с ними долгие разговоры о царе, о заводчиках, о революции, и Лешка рано начал разбираться в таких вещах, о каких его сверстники и понятия не имели.
Иногда отец давал ему несложные поручения: сходить туда-то, найти такого-то человека, сказать такие-то слова. Слова были неожиданные и часто непонятные. Их надо было зазубривать, как стихи: «К Степану Петровичу приходили гости, хорошо выпили и разошлись, с чем пришли» или «Семен Васильевич поздравляет с христовым воскресеньем и просит прислать просфорочку»… Лешка с малолетства привык к тайне, к тому, что с людьми следует обходиться осторожно, а язык крепко держать на привязи. Он рос крепким, упрямым и неразговорчивым пареньком — немногословность вообще была семейным качеством Михалевых. Учился в гимназии, где чувствовал себя белой вороной среди обеспеченных сынков херсонских чиновников, адвокатов, торговцев и врачей с частной практикой.
Когда отец ушел на фронт, Лешка остался с сестрой Екатериной, существом безгласным и добрым. Их тетка Вера Порфирьевна, акушерка, выдала ее замуж за приказчика из магазина готового платья Павла Никодимыча Глущенко, человека «положительного и с будущим»: он копил деньги на собственное «дело» по продаже готового платья. Самодовольный, упитанный, с сытеньким брюшком и ранней плешью, он завел в доме свои порядки, «как в интеллигентных семьях». Лешка сразу и навсегда смертельно невзлюбил его. Каждая стычка с Глущенко слезами отливалась сестре, и Лешка научился отмалчиваться, не замечать зятя. Он еще больше ушел в себя. В глазах у него появился холодный пристальный блеск, точно в светлой, почти прозрачной их глубине мерцали крохотные чешуйки слюды. Екатерина, замечая этот блеск, вздыхала:
— Совсем ты, Леша, на папу стал похож, даже страшно до чего!
Лешка в письмах слезно просил отца взять его к себе в Питер, потому что он, Лешка, до последней капли крови за мировую революцию!. Отец отшучивался, велел ждать. Видно, представлял его таким же маленьким двенадцатилетним пацаном, каким оставил, уходя на германский фронт. Посмотрел бы он, в какого детину вымахал сейчас его сынок!..
В это время и появился Силин.
Он пришел однажды утром, когда Глущенко не было дома, и сразу, на пороге еще сказал:
— Ага, ты, должно, и есть сынок Николая? Узнаю, похож. Ну, здоров. Привет тебе привез от бати и письмо.
— Вы с ним служили, наверно? — спросил Лешка, с уважением глядя на фронтовую шинель и папаху гостя.
— Служил, — усмехнулся Силин. — Зимний мы с ним вместе брали, такая у нас была служба…
Лешка провел его в комнату, хотел напоить чаем. Силин от чая отказался. Не раздеваясь, присел к столу и стал рассказывать про отца:
— …Скоро его не ждите. Дела, брат, завариваются не шуточные. Воевать, видно, придется. Контра нашему брату, рабочему, Россию за здорово живешь не отдаст…
Он был разговорчив, как все бывшие фронтовики, после долгого отсутствия возвратившиеся в родные места.
— Николая метили назначить частью командовать, — говорил Силин, — он башковитый, батя твой. А меня, значит, сюда прислали…
— Кто послал?
— Кто… Партия послала. Большевистская партия, слышал про такую? Твой-то батя ведь большевик, ты это, брат, помни.
— А почему вас сюда, а отец там? — чуть не с обидой спросил Лешка.
— Каждому свое… Здесь дела много, там — еще больше. Люди всюду нужны…
Силин рассказал о себе. Родом он из-под Херсона. Воевал в Карпатах. Потом попал под полевой суд за большевистскую агитацию, ушел из-под расстрела, добрался до Питера и там встретился с Николаем Семеновичем, Лешкиным отцом. Рассказал, как брали Зимний дворец, как Ленина слушали на II съезде Советов.
В Херсоне Силин собирался работать в Союзе фронтовиков.
— Это тоже место ответственное, ты не думай! — сказал ой. — Фронтовик нынче неустойчивый. Его, которые за контрреволюцию, легко могут с дороги своротить. А надо, чтобы он свою линию знал, чтобы с нами шел, понял? Это, брат, тоже не пирожки печь! Тут надо тонко, с соображением. — Силин повертел возле головы короткими пальцами с желтыми пятнами от табака.
Уходя, он оказал:
— Так что вот, Алексей-друг, ежели чего понадобится, иди прямо ко мне, не сомневайся. Николай велел за тобой приглядывать.
Лешка хотел поведать ему про свое невеселое положение, но почему-то не сказал, постеснялся.
Потом он встречал Силина то на митинге, то просто в городе, на улице. Силин расспрашивал про житье-бытье и каждый раз напоминал, чтобы Лешка шел к нему, ежели чего. Лешка говорил: «Хорошо», но так ни разу и не обратился за помощью. Но вот, когда город начал готовиться к обороне, когда друг Пантюшка ушел с боем добывать у своего отца винтовку, Лешка уже не сомневался, что ему следует делать. Он отправился прямо в Союз фронтовиков, к Силину.
Первый раз за все время Силин встретил его неприветливо:
— Нашел когда прийти! Чего тебе?
— Возьмите меня к себе!., — нахохлившись от волнения, сказал Лешка.
— Это еще зачем?
— Как зачем! Что же мне сидеть с Глущенкой, как последнему буржую?
— А здесь что ты будешь делать?
— Ну вот! Что я, стрелять не умею.
— Ишь ты, воевать захотелось! — протянул Силин. — Шел бы лучше домой, парень.
— Не пойду! — твердо и отчаянно заявил Лешка. — Будь дома отец, так я бы уж давно… — Про отца Лешка сказал с умыслом: пусть вспомнит, чей он сын.
Силин, прищурясь, словно впервые видел, оглядел крепкую, не по годам рослую Лешкину фигуру. Прикинув что-то в уме, поколебавшись, он вдруг спросил:
— Не струсишь?
У Лешки отчаянно забилось сердце.
— Не… я не струшу!..
Силин пожал плечами:
— Ну, оставайся, коли так, будешь при мне для поручений…
Так Лешка стал связным.
Вскоре он уже носился по ночному затаившемуся Херсону, разносил по заводам записки Силина. Он побывал на Забалке, на верфях и всюду видел одно и то же: формировались отряды рабочих и, вооруженные чем попало — винтовками, охотничьими берданами, винчестерами и даже старыми шомпольными ружьями времен турецкой войны, — уходили в ночь, в темноту, на исходные рубежи предстоящего восстания. И было радостно чувствовать себя среди этих людей участником надвигавшихся событий.
Одно омрачало Лешкино существование: оружия у него не было, а попросить у Силина не представлялся случай…
НАЧАЛО
Возвращаясь с верфей Вадона, Лешка едва не наткнулся на немцев.
Отряд человек в тридцать шел по улице Говарда. Прячась в тени домов, Лешка двинулся следом.
Немцы свернули на Суворовскую и прошли ее насквозь, туда, где белело двухэтажное здание городского почтамта.
«Почту идут занимать», — догадался Лешка.
В конце улицы, чуть наискосок от почты, находился небольшой пустырь, заваленный строительным мусором.
Притаившись за грудой щебня, Лешка видел, как немцы взломали широкую трехстворчатую дверь почты и вошли внутрь. На улице остался патруль, человек пять. Забранные решетками окна первого этажа осветились.
Вернувшись в Союз, Лешка рассказал о виденном Силину. Тот нахмурился.
— Это точно?
— Точно!
— А у Вадона был?
— Как же. Велено передать, что все сделают. И насчет Забалки чтобы не беспокоиться: там будет, как условлено.
— Добро. А как ты к почтамту попал, это вроде не но пути?
Лешка рассказал, как наткнулся на немцев и шел за ними до почты. Силин расспросил, сколько было немцев, как вооружены. Потрепал Лешку по плечу:
— Ишь ты, разведчик! Ну, посиди там, в зале, обожди меня.
Лешка вышел в зал, где в это время никого не было и только на скамье возле двери в комнату Совета сидел молодой парень-фронтовик и мотал серые, донельзя затрепанные обмотки. Лешка сел рядом с ним. У парня было безусое скуластое лицо, из-за воротника шинели выпятился край старого вафельного полотенца, которым он, как шарфом, обмотал шею. Полотенце было черное от грязи.
Надежно закрепив шнурок обмотки, парень распрямился, взглянул на Лешку и вдруг сдвинул редкие бесцветные брови.
— Ты кто такой? — подозрительно спросил он.
— А ты кто? — в тон ему отозвался Лешка.
— Я Николай Пахря, меня всякий знает. А ты кто— кадет?
— Дура ты! С чего взял?
— Но, но, не дурачись! — угрожающе сказал парень. — Думаешь, не видал я вашего брата?
— Вот и факт, что не видал. Не кадет я: гимназистом был.
— Гимназистом? — недоверчиво переспросил Пахря. — А шинелька-то вроде кадетская. Небось врешь? Погоны снял, думаешь, и не видно тебя? Шпионить сюда пришел?
Пахря был одного роста с Лешкой и, по-видимому, одной с ним силы.
— Сам ты шпион! — наливаясь злобой, проговорил Лешка. — За такие слова, знаешь…
— Ты еще угрожать!
Не успел Лешка опомниться, как Пахря был уже на ногах и держал в руках винтовку.
— А ну, руки вверх! — заорал он, щелкая затвором. — Руки вверх, говорю, кадетская морда!
Лешка вскочил, сжимая кулаки… Так они стояли друг против друга, когда в коридор вышел Силин вместе с командиром одного из отрядов — Костюковым, плотным, сутулым фронтовиком, с длинными, концами вниз, рыжими усами.
— Что у вас тут? — нахмурясь, спросил Силин. — Убери винтовку, Пахря.
— Подозрительный тип, товарищ Силин, — доложил тот, — кто такой — неведомо.
— Убери винтовку, тебе говорят. Это свой человек, мой связной.
— Связной?.. Чего же он молчал?
— А чего кричать?
— Ну сказал бы, что свой, а то сразу на дыбки!..
Силин спросил Лешку:
— Ты можешь провести людей к почте?
— М-могу, — с трудом приходя в себя, вымолвил Лешка.
— Только пройти надо аккуратно, чтобы никто не заметил. Сможешь?
— Смогу, товарищ Силин.
— Бери его, Михайло, — сказал Силин Костюкову, — паренек ничего, боевой. — И он дружески подмигнул Лешке.
И тут Лешка решился:
— Товарищ Силин, винтовку-то дайте мне. Силин перестал улыбаться.
— Винтовок нет. Какие были, роздали по заводам.
— А как же я…
— Что ты? Смотри, Алексей: отведешь людей и сразу назад. Под пули не лезь. Понял?
— Понял… — Лешка кусал губы. Тут басом заговорил Костюков:
— Что же ты, Петро, посылаешь парня на задание, а оружие не даешь. Нехорошо.
— Ты-то уж молчи! Тебе бы только лишнего человека.
— А что: парень не маленький…
Силин взглянул на Лешкино огорченное лицо.
— Тьфу, незадача! Иди за мной…
С заколотившимся сердцем Лешка прошел за ним в комнату Совета. Здесь уже никого не было, только за столом сидел изможденный писарь. В углу лежала груда вещевых мешков. Силин достал свой мешок, порылся в нем и повернулся к Лешке:
— На, бери.
В руке он держал большой «Смит-Вессон». Лешка схватил револьвер.
— Обращаться умеешь? — спросил Силин. — Дай сюда…
Он переломил ствол, показал, как заряжать, потом отсыпал Лешке на ладонь длинные, тускло мерцающие медным блеском патроны.
— Ну, доволен? Теперь все. Жми! Надо успеть дойти затемно…
Выбирая самые тихие переулки, Лешка вывел отряд Костюкова к «почтовому» пустырю. Они подошли через проходной двор со стороны, противоположной почтамту, где пустырь окаймляли глухие неоштукатуренные стены домов, обращенных фасадами на другую улицу.
Вместе с Лешкой в отряде было двадцать два человека. Они залегли под стенами.
Ночь шла на убыль. Рассвет вставал сырой, промозглый, но вверху, над туманом, все ярче голубело небо, обещая впервые за много дней светлую погоду.
…Это была, возможно, первая в Лешкиной жизни бессонная ночь, но усталости он не чувствовал. Все в нем напрягалось и дрожало от ожидания.
Он лежал на земле за грудой битого кирпича (было приказано не высовываться), подрагивая от сырости, и крепко сжимал теплую рубчатую рукоятку револьвера, который он как взял у Силина, так до сих нор и не выпускал из руки.
Рассветная мгла редела. Все отчетливей проступали распластанные на земле неподвижные фигуры фронтовиков. Лешка с удивлением увидел, что некоторые из фронтовиков спят, уткнувшись в рукава шинелей. Костюков, облокотясь, смотрел в сторону почтамта. Рядом с Лешкой, в двух шагах, оказался его давешний знакомец—Пахря. Заметив, что Лешка смотрит на него, Пахря весело подмигнул и зашептал:
— Эй, связной… Дрожишь?
— Чего дрожать-то? — словно бы нехотя отозвался Лешка.
На самом деле он был не прочь сейчас поболтать с парнем. Злобы к нему уже не было, а среди фронтовиков Пахря больше других подходил Лешке по возрасту.
— Сыро, не приведи бог, — пожаловался Пахря. — Сейчас бы цигарочку…
Он подполз к Лешке поближе и, улыбаясь широким ртом, зашептал:
— Ты чего давеча не сказал, что при Силине состоишь? Кабы не он, был бы ты покойник.
— Ну уж…
— Вот те и ну. Я, знаешь, какой? Я за революцию кого хошь могу уложить. Правда!
Его пнули сапогом в бок. Костюков издали грозил им кулаком. Пахря поднял руку, показывая, что все, мол, в порядке, понятно, еще раз подмигнул Лешке и вернулся на свое место…
Время тянулось медленно. Прошел час. Рассвело. Туман оторвался от земли и стал подыматься вверх, сбиваясь над крышами в серенькое облачко. Невидимое еще солнце подсветило его алым цветом. Холод стал ощутимей, пробирал насквозь. Лешке казалось, что он промерз до. последней косточки…
Но вот наконец издалека, из центра города, со стороны городской думы, донесся неясный шум, словно где-то повалили дерево и оно, с треском ломая ветви, тяжко ухнуло о землю.
Лешка оглянулся. Фронтовики поднимали головы, прислушиваясь.
Через несколько секунд шум раздался снова. Теперь было отчетливо слышно, как беспорядочно, вперебой, лопались винтовочные выстрелы, потом коротко стрекотнул пулемет.
— Началось, — проговорил Пахря и зачем-то вытер рот рукавом.
«Началось… началось…» — стучало Лешкино сердце.
— Готовься! — вполголоса бросил Костюков. — Стрелять по команде, залпом.
Лешка осторожно выглянул из-за своего укрытия.
Возле почтамта встревоженно суетились патрульные. Из дома, застегивая шинель, выбежал худощавый молоденький офицер. Начальник патруля начал докладывать ему. Офицер закричал высоким пронзительным голосом, и патрульный, козырнув, побежал вдоль улицы в сторону выстрелов. Офицер ушел в дом, «Послал узнать, что там такое, — догадался Лешка.
Вскоре посланный вернулся. Он мчался со всех ног, подобрав руками полы шинели. Винтовка болталась у него на спине. Он что-то крикнул патрулю и вбежал в дом.
— Чего ждем? — услышал Лешка голос Пахри. — Атаковать ладо.
— Цыть! — Костюков, бешено округляя глаза, стукнул кулаком по земле.
Через несколько минут из дома показался офицер, вслед за ним начали выскакивать солдаты. Резко звучала команда. Солдаты быстро построились. Офицер прошелся перед строем, остановился, широко расставив ноги, и заговорил — слышались клохчущие, непривычные интонации его голоса.
— Прицел два, — раздался голос Костюкова. — Залпом по германской пехоте… — Мгновение подумал: — За революцию… пли!
И не успел Лешка осознать слов команды, как грохнул залп.
В тупой глухоте Лешка расслышал лязг затворов и снова:
— Пли!
Немцев точно отмело к стене почтамта. Поднялся Костюков и негромко, деловито сказал:
— Айда в атаку.
Лешка бежал вместе со всеми, прыгая через груды мусора, что-то кричал…
Немцы отступали вдоль улицы. Некоторые стреляли на ходу. Лешка мельком видел, как невысокий пожилой солдат бросил винтовку и, приседая от ужаса, поднял руки. На него набегал Пахря…
Лешка догонял немца с широкой круглой спиной. Он видел, как под шинелью у того ходили лопатки, как взблескивали подковки на сапогах…
В конце квартала немец обернулся и выстрелил. Пуля свистнула возле самого Лешкиного лица…
От этого свирепого свиста, от внезапного сознания, что это сама смерть пронеслась рядом, Лешка оторопело остановился. Немец был уже около угла. Тогда, вспомнив о револьвере, Лешка поднял его и прицелился. Мушка запрыгала, потерялась на серо-зеленой шинели. Тяжелый револьвер дернулся, вырываясь из руки…
Лешка впервые в жизни стрелял в человека, и он не сразу уловил связь между своим выстрелом и тем, что произошло.
Немец вдруг метнулся в сторону, припал к стене дома и, прижимаясь к ней спиной, обернулся. Мясистое перекошенное лицо его на Лешкиных глазах обмякло и посерело. Роняя винтовку, он пошарил рукой по стене, нашел водосточную трубу, вцепился в нее и стал медленно садиться на землю. Пальцы его скользили по запотевшей от сырости трубе, оставляя на ней мокрые следы. Потом он упал…
Лешка осторожно подошел к нему.
Немец лежал ничком, подогнув ноги, и на его шинели, между лопатками, где вошла пуля, виднелась маленькая рваная дырочка.
Лешка стоял, потрясенный серьезностью происшедшего. Все, что было до сих пор, казалось теперь мелким, не стоящим внимания. «Игра в революцию» кончилась. Теперь Лешка становился человеком, окончательно и бесповоротно выбравшим свой путь в жизни.
Если Лешка и не сказал себе всего этого, то во всяком случае так он чувствовал. А слов было только два: «Вот оно…»
Улица опустела, несколько убитых лежало на мостовой. За углом хлестали выстрелы и слышались крики.
Лешка поднял винтовку убитого им немца и, не оглядываясь, побежал туда, где вели бой его товарищи.
Весь день — двадцатое марта — Лешка пребывал в каком-то лихорадочном, тревожно-радостном угаре. Впоследствии он никак не мог припомнить, что было раньше, что позже. Все смешалось в его памяти в один пестрый, грохочущий клубок. Он был возле думы, врывался в белый особняк херсонского миллионера Соколова, где находился немецкий штаб, громил оружейный магазин Фрикке на Суворовской улице. Потом все с тем же небольшим отрядом Костюкова он попал на улицу Говарда и видел, как фронтовики отбили у немцев десять грузовиков, на которых те пытались вырваться из города. Два подорванных гранатами грузовика образовали баррикаду, перегородившую проезжую часть улицы. Немцы залегли под колесами уцелевших автомобилей и открыли пулеметный огонь. Фронтовики пошли в штыковую атаку… А потом на одном из захваченных грузовиков Лешка носился по городу и вылавливал прятавшихся по дворам и чердакам немецких солдат…
К вечеру Херсон был свободен. Но не надолго. Уже на следующее утро отступившие к Николаеву остатки немецких и гайдамацких отрядов вернулись с подкреплением.
И все началось сначала. Дрались на Забалке, в Сухарном, у вокзала и на кладбище, у больницы Тропиных и в Военном Фортштадте. В портовых мастерских чинили пулеметы и винтовки. Херсонские мальчишки сновали по передовой, собирая расстрелянные гильзы. Во многих дворах чадили жаровни — там отливали пули. По улицам то и дело проходили отряды Красного Креста. Все городские лечебницы были забиты ранеными.
Наконец восставшим удалось выбить немцев из Херсона и отбросить их почти на тридцать километров от города. Власть перешла в руки Совета пяти, созданного из представителей фронтовиков и рабочих.
Было ясно, что нового наступления немцев ждать придется недолго. Однако обстоятельства сложились так, что город получил небольшую передышку. Вспыхнуло восстание в Николаеве. Рабочих и фронтовиков там было значительно больше, чем в Херсоне, но и немецкий гарнизон намного сильней. На подавление николаевского восстания были переброшены германские и австро-венгерские части. Ходили слухи, что ими руководит недавно прибывший с Западного фронта генерал Бем-Ермоли…
События в Николаеве на время отвлекли внимание немцев. В эти дни нельзя было узнать некогда тихий патриархальный Херсон. Он заметно опустел с тех пор, как фронт отодвинулся от города. Оживленно было только в рабочих районах. На центральных улицах царило безлюдье и пугливая тишина. По вечерам сквозь заложенные ставни редко-редко пробивался наружу неосторожный луч света. На дверях магазинов висели пудовые замки. Витрины покрылись черными листами гофрированного железа. В ожидании лучших времен жители предпочитали не показываться на улицах.
С утра за город тянулись угрюмые колонны херсонцев с кирками и лопатами. По приказу оперативного штаба восставших они шли строить укрепления…
Однажды, пробегая мимо одной из таких колонн, Лешка услышал, как его окликнули. Человек тридцать обывателей, одетых так, словно их отправляли в сибирскую ссылку, шли по Кузнечной улице. Их сопровождали двое рабочих с винтовками. В конце колонны Лешка увидел Павла Никодимыча Глущенко. Зять был в высоких болотных сапогах, стеганой телогрейке и старой кепчонке с пуговицей на макушке. Он отчаянно моргал, делая Лешке знаки подойти. Лешка сразу понял, что ему нужно. Глущенко, конечно, будет просить, чтобы Лешка помог ему освободиться от трудовой повинности— с такими просьбами в штаб восстания приходили многие.
«Как же, дождешься ты от меня! — подумал Лешка. — Другим работать, а тебе, значит, дома сидеть? Ничего, потрудись на революцию!»
Он сделал вид, что не понимает сигналов зятя, и убежал.
За все это время Лешка только один раз побывал дома. Он предстал перед домашними опоясанный широким кожаным ремнем, подаренным ему Пахрей; на ремне висел револьвер в желтой скрипящей кобуре — Лешка раздобыл ее в конфискованном фронтовиками оружейном магазине.
Глущенко не стал с ним разговаривать. Он презрительно оглядел Лешку с головы до ног и ушел в другую комнату. За дверью негромко и зло прошипел:
— Папашенькин сынок, ничего не скажешь!.. Лешка ухмыльнулся.
Екатерина, увидев брата, заплакала:
— Что ты делаешь, Лешенька! Убьют тебя где-нибудь! Что я папе скажу?
— То и скажешь, что убили, — жестко ответил Лешка. — Не бойся, ничего тебе не будет. Папа поймет…
Он сказал, что состоит связным при Силине и, если Екатерине понадобится что-нибудь, пусть приходит прямо в штаб, он, Лешка, поможет.
Потом, уступая просьбам Екатерины, съел тарелку борща и сменил белье. Он чувствовал себя взрослым и сильным человеком.
Силин был теперь членом оперативного штаба восставших. Лешка большую часть времени проводил в Ново-Петроградской гостинице на Ганнибалловской улице, где располагался штаб.
С утра и до позднего вечера в штабе не прекращался шумный людской круговорот. Шли рабочие и жены рабочих, крестьяне из окрестных деревень, обыватели. Сюда приводили спекулянтов, сильно набивших базарные цены на продукты, мародеров, воришек и прочий темный элемент, оживившийся в первые дни восстания. Большинство задержанных отпускали, посулив в следующий раз разделаться с ними, как положено, самых заядлых уводили за город и там расстреливали. Возиться с ними было некогда.
Город готовился к обороне.
На помощь восставшему Херсону прибыл из Севастополя военный корабль с отрядом революционных матросов. Их встреча была похожа на праздник.
Лешка прибежал в порт вместе с огромной толпой горожан. Люди наводнили пристанские спуски, ребятишки облепили заборы и крыши портовых сооружений.
Широкий, осадистый военно-морской заградитель «Ксения» медленно и торжественно развернулся и, загнав под пристанские сваи пенную волну, ошвартовался. Молодцеватые, перекрещенные по груди пулеметными лентами матросы сошли на берег. На их поясах угрожающе бряцали гранаты. Похожие друг на друга, точно морские братья, они построились у пирса, красуясь выправкой и вооружением.
Кто-то крикнул:
— Да здравствуют черноморцы!
И толпа, взорвавшись приветственным ревом, кинулась к матросам. Их растащили в разные стороны, обнимали, хлопали по плечам. Командира отряда, коренастого здоровяка в широких брезентовых штанах, затеяли качать. Он взлетел над толпой, одной рукой придерживая гранаты и маузер, другой стараясь ухватиться за шею кого-нибудь из качавших его людей,
— Стой! — сипло кричал он, — Стой, говорю, вашу мать!.. Дай слово бросить!..
Наконец ему удалось облапить высокого вадоновского металлиста. Держась за его могучую шею, матрос сорвал с головы бескозырку, обвитую двухцветной георгиевской лентой, и выкрикнул:
— Привет геройскому Херсону! Дадим немцу жару, ур-ра!..
— Ур-ра-а! — подхватила толпа. В воздух полетели шапки.
Матрос отпустил металлиста и откинулся на спину:
— Качай дальше!..
И снова взметнулись над головами его кирзовые солдатские сапоги, замелькала, разлетаясь на тонком ремешке, деревянная кобура маузера.
После короткого митинга матросы построились и прямо из порта отправились занимать оборону туда, где в ковыльной прихерсонской степи легли линии окопов. Толпа провожала их через весь город.
В тот же день в Херсоне появились оборванные люди с винтовками. Их покрывала копоть и пыль. Некоторых вели под руки, а то и несли на носилках, сооруженных из жердей и шинелей. На запыленных бинтах чернели пятна крови. Это были николаевские повстанцы, которым удалось пробиться к Херсону сквозь кольцо немецких войск…
А на следующее утро на подступах к Херсону прозвучал первый орудийный выстрел — подошли немцы. Началась неравная борьба за город.
НА ЧАСАХ
Силин позвал Лешку:
— Вот что, парень, мне с тобой разговаривать недосуг, так без возражений… Людей у нас мало, каждый человек на счету, а штаб тоже надо охранять, правда? Так вот: из связных я тебя списываю, и будешь ты состоять в караульной команде. Ясно тебе?
Лешке было ясно: о том, чтобы попасть на передовую, нечего и думать.
— Как же, товарищ Силин… — начал было он.
Но тот не дал ему продолжать. Придавив ладонью какие-то бумажки на столе, он сказал негромко и решительно:
— Вопрос ясен. Иди к Ващенко, начальнику караульной команды, и доложись. Всё! — Взглянув на покрасневшего от обиды Лешку, он добавил мягче: — Не торопись ты, друг Лешка, на тот свет! Право слово, не торопись. Дела впереди ой-ой!.. Спорить было бесполезно.
— Есть, — сказал Лешка, сжал зубы и отправился в караульную команду.
…Это было просторное помещение на первом этаже, где в ряд стояли дощатые топчаны с соломенными тюфяками и роскошные никелированные кровати, перенесенные сюда из гостиничных номеров. Посередине комнаты были составлены в козлы винтовки. На столах валялись солдатские котелки и огрызки снеди. Трое свободных от караула фронтовиков спали, не раздевшись, на кроватях.
Длинный, худой и добродушный начальник караула Ващенко, увидев Лешку, засмеялся:
— Ага, засадили горобца за железные прутья, а ему бы летать да летать!.. Ничего, ординарец, привыкай к дисциплине, така солдатская доля. Ну, сидай и слухай, яка у тебе буде служба…
Через час Лешка уже стоял часовым у входа в гостиницу.
Издалека, с запада, катился орудийный гул. Там, на подступах к Херсону, было настоящее дело. Там дрались насмерть черноморские матросы, там были Костюков и Пахря, с которыми Лешка успел сдружиться за это время…
А в городе пусто, безлюдно. Ветер нес пыль и песок по притихшим улицам. Редко показывались прохожие. Они шли торопливо, прижимаясь к домам, и испуганно оглядывались каждый раз, когда вздрагивала земля, донося тяжелый артиллерийский удар…
За то время, что Лешка стоял на посту, если не считать запыленных, падающих от усталости ординарцев, к штабу подошло всего несколько человек.
Двое крестьян — один бородач в зимней шапке, другой, помоложе, белобрысый, веснушчатый и вислогубый — спросили:
— Де тут бильшевики, яки керують всим дилом?
Оказалось, что они приехали на баркасах из Алешек, привезли продовольствие и обратным ходом могут захватить раненых.
Лешка направил их в канцелярию штаба.
Заплаканная старая женщина пришла узнать о судьбе своих сыновей. Всхлипывая, прикрывая платком морщинистый рот, она жаловалась Лешке, что вот «ушли ее лайдаки, не сказавшись, а теперь неведомо, вернутся или нет. Где тут начальство, которое знает?..»
Лешка сказал, что из начальства сейчас никого нет, все ушли на передовую, а сыновья женщины в свое время вернутся, пусть не плачет.
Женщина спросила:
— А ты кто, сынок, будешь?
— Часовой я, — ответил Лешка, — штаб охраняю.
— Вот и моих бы поставили, — вздохнула женщина, — они отчаянные…
— Идите, мамаша, домой, — сказал Лешка. — Слышите: стреляют.
И она ушла.
Потом из-за угла, из Успенского переулка, появился коренастый парень в длинной гимназической шинели и фуражке, заломленной, по моде старшеклассников, на манер бескозырки. Он вскользь глянул на Лешку и перешел на другую сторону улицы. Лешка узнал ero: это был Виктор Марков, учившийся с ним в одной гимназии на класс старше.
«Чего шляется? — подумал Лешка, проводив его глазами. — Революционер лабазный…»
В гимназии Марков считался силачом и всегда бывал заводилой в драках. Отец его имел мельницу за Днепром и речную баржу. После революции дела Маркова-старшего пошли худо, и он куда-то исчез из города, а Виктор остался в Херсоне с матерью. Лешка иногда встречал его на митингах. Виктор носил черную косоворотку и, случалось, даже выступал с речами от партии социалистов-революционеров. Язык у него был хорошо подвешен; он умел сыпать красивыми словами о спасении революции от анархии и большевиков.
Перейдя улицу, Марков вдруг словно вспомнил что-то, повернулся и направился прямо к Лешке.
— Здорово! — сказал он, подходя и широко улыбаясь. — Старый знакомый!
— Здорово, — буркнул Лешка.
— Ишь ты какой стал! — сказал Марков, окидывая взглядом Лешкину винтовку и желтую кобуру. — Не человек — арсенал!
Он засмеялся, обнажая розовую, усаженную крепкими зубами десну. У него были твердые скулы, выпирающий вперед подбородок. На левом виске небольшое родимое пятно. Он смотрел на Лешку, щуря узкие серые глаза, и, видимо, старался вспомнить его фамилию.
— Иду мимо, думаю: он или не он? Потом смотрю: нет, не ошибся! Так. Значит, караулишь?
— Караулю.
— Что ж, дело нужное. Закуривай. — Он достал из кармана кожаный портсигар.
— Не курю.
— Зря. С папиросой стоять веселей. — Марков закурил, оглянулся и по-простецки спросил осклабясь: — Как же это ты в красные солдаты попал?
— А что мне, с немцами, что ли? — угрюмо проговорил Лешка. Самоуверенный, явно навязывающийся в знакомые Марков раздражал его, «Что ему надо? — думал Лешка. — Чего пристал?..»
— Я не говорю… — Марков пожал плечами, выпустил изо рта струйку дыма. — Но ведь и здесь гиблое дело.
— Что?
— Да все вот это. С немцами нам не совладать. Они одной артиллерией кашу наделают. Слышишь, как дают?
Лешка не вытерпел. Там люди кровь проливают за революцию, а этот здесь болтает на манер Глущенки.
— Вот что, — сказал Лешка и сдавил пальцами винтовочный ствол, — иди отсюда, здесь стоять нельзя.
Марков поднял брови.
— Какие строгости!.. Ну ладно, мне самому некогда с тобой лясы точить. Да, кстати, надо бы зайти сюда, к вам…
— Зачем?
— Есть дельце.
— Какое дельце?
За Лешкиной спиной хлопнула дверь, послышались шаги Ващенко.
— Да так, пустяки, — сказал Марков, — насчет хозяйства. Можно и в другой раз, терпит. Ну прощай, пойду.
— Прощай.
Марков кивнул Лешке головой и отошел.
— Кто такий? — спросил, проходя, Ващенко.
— Так, один… В гимназии вместе учились. Купеческий сынок. Болтал разное…
— Я его в другий раз примечаю, — сказал Ващенко, — шляется тут! Ну як служба иде?
— Какая это служба! Ващенко добродушно усмехнулся:
— Не сумуй, горобец, прийде и до нас стояще дило.
Над домами волоклись клочья низких дымных облаков. Вдали тупо и настойчиво долбили землю артиллерийские разрывы.
Ващенко и Лешка долго стояли рядом прислушиваясь.
Свернув за угол, Марков ускорил шаги. В конце квартала он остановился и посмотрел по сторонам. Никого не заметив, он хотел уже идти дальше, но в это время за его спиной раздалось осторожное покашливание.
Высокий поджарый человек в солдатской шинели и кожаной фуражке стоял под извозчичьим навесом в нише большого каменного дома. Можно было подумать, что это один из жильцов вышел покурить на ветерке. Марков подошел к нему.
— Вы здесь, господин…
— Тише! — остановил его человек. — Господа устранены в прошлом году, — сказал он медленно, четко выговаривая каждый слог. — Вы видели нашу знакомую?
— Нет, не удалось.
— Почему?
— Совершенно непредвиденный случай: на часах у входа стоит мальчишка, который знает меня по гимназии. Я не рискнул.
— Так. Что же вы собираетесь теперь делать?
— Я, право же, не знаю. Надо подождать… Человек в шинели слегка оттянул рукав с кисти. На его запястье, под серым шинельным сукном, оказались дорогие часы на массивном золотом браслете.
— Повидать нашу знакомую есть необходимость в ближайшие два—три часа максимум, — сказал он. — Не уходите далеко. Выберете момент, когда там будет более людей и когда сменят этого… вашего мальчишку. Помните: только два — три часа! — Он погасил папиросу о стену дома, хотел бросить, но, подумав, положил окурок в карман. — Я имею надежду на вас… Вас зовут Виктор, виктори — это значит победа. — Он улыбнулся тонкими и точно завернутыми внутрь губами.
— Я постараюсь… — сказал Виктор.
— Желаю удачи. Вы знаете, где меня разыскивать?.
— Да, конечно.
— Хорошо, я жду.
Не поворачивая головы, человек в шинели обвел глазами улицу, сунул одну руку за пазуху и, не прощаясь, неторопливо пошел по тротуару.
Теперь со стороны он казался раненым фронтовиком.
ПАНТЮШКА ДЫМОВ
Лешка был недоволен жизнью. За три дня, что он нес скучную и, как ему казалось, никому не нужную службу в карауле, у него притупилось ощущение того, что сам он принимает участие в боевом и славном деле обороны города. События двадцатого марта, первый бой у почтамта, разгром оружейного магазина — все это казалось ему теперь далеким, смутным, как во сне, точно происходило не с ним, а с каким-то другим, посторонним человеком.
Между тем положение в Херсоне становилось угрожающим. Покончив с Николаевом, немцы бросили на Херсон две дивизии численностью более двадцати тысяч штыков. Это почти втрое превосходило силы защитников города. Фронт постепенно приближался к городским окраинам, с каждым днем все отчетливей слышалась орудийная канонада.
Несколько раз над Херсоном появлялся немецкий самолет и сбрасывал листовки. Командующий немецкими войсками обещал через несколько дней захватить Херсон и приказывал прекратить сопротивление.
Бои шли жаркие. Станции и деревушки на подступах к Херсону — Снегиревка, Станислав, Бобровый Кут, Александрова— переходили из рук в руки. Ряды защитников Херсона таяли, а немцы становились все наглее. Неожиданным рейдом у станции Копани они захватили большой обоз с фуражом, провиантом и боеприпасами. В городе поговаривали о предательстве.
Обо всем этом Лешка узнавал со слов, оброненных на ходу вечно спешащими ординарцами, да из обрывков случайно услышанных разговоров штабных работников. Он чувствовал себя посторонним, ненужным, и в нем, вместе с обидой на Силина, который отстранил его от настоящего дела, назревало желание плюнуть на все и бежать на передовую, к Костюкову. Уж там бы он показал себя!..
Неожиданно все изменилось. И Лешка оказался в гуще таких событий, о которых и не помышлял.
Началось с того, что к Лешке в штаб явился его старый друг Пантюшка Дымов.
Сменившись с очередного караула, Лешка пошел добывать еду в гостиный двор — там, готовясь ехать на передовую, топилась захваченная у немцев походная кухня. Получив ломоть хлеба и котелок пшенной каши, Лешка уныло съел их, сидя на каменной тумбе в углу двора. Повара задраили котел, погасили огонь и впрягли в кухню пегую лошадь. Потряхивая длинной трубой с железным колпаком наверху, кухня выехала за ворота. Двор опустел. Лешка поплелся в караулку.
Первый человек, которого он увидел, войдя в комнату, был Пантюшка. Он сидел возле стола, держа между колен короткую кавалерийскую драгунку.
— Эге, здорово! — обрадовано сказал Лешка. Пантюшка поднялся ему навстречу. Лешка сразу заметил в нем значительные перемены. Прежде всего Пантюшка был ранен. Левый рукав его черной, перешитой из матросского бушлата куртки свободно болтался: рука была подвешена на полосатой косынке. Пантюшка осунулся, под глазом у него темнел сине-желтый кровоподтек.
— Ты откуда взялся? — спросил Лешка.
— Не спрашивай, — хмуро ответил он. — Всюду был — цейхгауз брал, на передовой околачивался, вот пришел…
— Что так?
— Прогнали…
— Из-за руки, что ли?
Пантюшка не ответил. Помолчав, он насупился и сказал:
— Я за делом пришел.
— Ну?
— Устрой меня, Леш, к вам, хотя бы… Хожу как неприкаянный.
— Вот те раз! — удивился Лешка. — Да ты расскажи, что было?
Пантюшка сел на табурет, с подозрением посмотрел на двух спящих в углу фронтовиков.
— Чего рассказывать… — неохотно начал он. — Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, — говорю, — чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, — говорит, — кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие — почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать — не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю, буду воевать. Всю ночь по городу шатался, приглядывался к немцам. Потом вижу: идут куда-то фронтовики. Я за ними. Они в засаду сели возле цейхгауза, и я недалеко пристроился. На рассвете, когда вся буча заварилась, те фронтовики давай цейхгауз брать. Пальба началась, фронт! Немцы побежали. Я за углом приспособился и, как немец выскочит, я его дрыном по каске—р-раз! Он с карачек. Другой выскочит, я и другого. Штуки четыре немцев уложил!..
— Ты не завирайся, — предупредил Лешка.
— Вот как бог свят! — воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал:
— Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них — Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…
— А сюда почему не заглядывал? — спросил Лешка— Не видал я тебя.
— Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичек, молодой такой, зубастый.
— Пахря, должно быть?
— Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись — идет!
— Кто идет?
— Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..
— Да-а, — протянул Лешка, разглядывая синяк. — Приложил крепко.
— Это что! — поморщился Пантюшка. — Синяк — это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.
— Куда они ушли? — с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.
— Точно не знаю, — сказал Пантюшка, — говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?
— Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?
Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:
— Рука — пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!
Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.
Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.
— Хитер ты, — засмеялся Лешка. — Тряпку свою сними, Силин увидит, не возьмет.
Пантюшка поспешно — через голову — снял косынку, запихнул ее в карман, встал, надел винтовку.
— Пошли!..
МРАЧНЫЕ НОВОСТИ
В маленькой канцелярии, где около окна сидели писаря, их обогнал ординарец. Влетел в штабную комнату и захлопнул дверь. Лешка сунулся было за ним, но оттуда раздался окрик: «Обожди!»
— Садись, — сказал Лешка, указывая на стул. — Освободятся, тогда зайдем.
Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.
У Пантюшки при виде этой женщины как-то сам собой раскрылся рот. Он тронул Лешку за рукав:
— Леш, а Леш, это кто?..
— Постой! — отмахнулся Лешка.
Дверь в штабную комнату осталась открытой. Отчетливо доносились голоса:
— …Где это получилось?
— На самом разъезде… — задыхаясь, говорил ординарен—Хотели они оборону занять, а немцы тем часом сидели, попрятавшись, на огородах… Вот тут и началось…
Лешка не успел еще понять, о чем говорят, но упоминание о разъезде, куда, по словам Пантюшки, ушел отряд Костюкова, наполнило его тревогой, каким-то неясным предчувствием беды.
— По порядку докладывай, как было! — сказали за дверью. По густому, с энергичной хрипотцой голосу Лешка узнал Попова — одного из членов Совета пяти, большевика.
— Было, стало быть, так… Пошли они на разъезд, как приказано… Днем наши ходили туда на разведку, все кругом обшарили, немцев не было…
— Немцам разъезд ни к чему, — пробасил кто-то.
— Пришли… Все кругом тихо, никого не видно. Только стали оборону копать, а тут их пулеметами со всех сторон и зачали косить — засада!..
— Костюков живой?
— Какое там! Двое только и ушли, в больницу Тропиных отправили. Один так совсем кончается. Люди говорят— предали их…
У Лешки перехватило дыхание. Он растерянно оглянулся, точно желая убедиться, что он ослышался, что этого не может быть… Пантюшка, бледный, смотрел на него круглыми потемневшими глазами.
— Слыхал?
— Слыхал… Я ведь, Леш, с ними хотел идти…
Лешка, не отвечая, провел ладонью по щеке… Убили Костюкова… Как же это? Лешка вспомнил его кряжистую, плотную фигуру, крупное, морщинистое лицо с рыжими запорожскими усами. Такого, казалось, даже повалить невозможно, не то что убить… А Пахря?! Неужели и он… Шумный, крикливый, никогда не унывающий Пахря, с лукавыми, прозрачными, словно капли голубой воды, глазами…
Постепенно, точно издалека, до Лешки стал доходить решительный голос Попова:
— Предательство это или что иное — разобраться надо. Не в том сейчас гвоздь. Если немцы на разъезде, обстановка складывается совсем по-новому. Смотрите…
Через открытую дверь было видно, как в мутной от табачного дыма комнате несколько человек склонились над картой.
— Разъезд вот где… — говорил Попов. — Отсюда прямой удар по нашему правому флангу, почему мы и хотели укрепить его. Понимаете теперь, что грозит? Если немцы здесь нажмут, к вечеру ждите их в Херсоне.
Писаря около окна тревожно переглянулись. Машинистка, согнувшись над столом, разбирала чьи-то торопливые каракули. За дверью несколько секунд молчали, потом кто-то неуверенно проговорил:
— Людей сюда надо бы…
— Где ты их возьмешь, людей? — возразили ему.
— Перебросить придется…
— Откуда?..
Некоторое время ничего нельзя было разобрать: все говорили одновременно. Когда наступила тишина, послышался негромкий голос Силина:
— Чего кричать-то! Попов правильно судит. Фланг нельзя оставлять открытым—это факт. Откуда взять людей? А вот откуда…
Силин предложил перебросить к разъезду отряд черноморских матросов. Это. конечно, сильно ослабит центр, где они теперь находились, но немцы, по-видимому, отказались от надежды пробиться в центре: вот уже второй день они усиливают нажим на флангах, а на участке черноморцев — затишье.
— Набили себе шишек, больше в центре не полезут, — спокойно, точно рассуждая о домашних делах, говорил Силин. — Оставим здесь заслон с пулеметами и хватит пока. Пусть матросы выбьют немца на фланге, а там их и на прежнее место можно вернуть…
Предложение обсуждалось долго, шумно и наконец было принято.
Из комнаты Совета вышли Силин, Попов, еще один из штабных — громоздкий, мрачного вида фронтовик Киренко и ординарец, сообщивший о гибели костюковцев. Подвижной, черноволосый, в штатском поношенном пиджачке, Попов подошел к машинистке:
— Пишите.
Она невозмутимо, как автомат, заправила в машинку два листа бумаги, проложенные копиркой, выжидательно положила пальцы на клавиши.
— Командиру революционного отряда севастопольских матросов товарищу Мокроусову, — начал диктовать Попов.
Силин, заметив Лешку, подошел к нему.
— Ты что здесь? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Будет до тебя дело, Алексей. Пойдешь со мной в больницу Тропиных, по дороге расскажу. Слышал. Костюков-то с отрядом в засаду попал?
Лешка кивнул. Силин помолчал, глядя в пол. На его щеках лежали тени.
— Так-то вот… Поди к Ващенке, скажи, что я тебя беру. А это кто такой? — Казалось, Силин только сейчас заметил Пантюшку.
— Дымов, Пантелей. В караульную команду просится, — ответил Лешка. — Его отец на табачной фабрике дружину организовал.
— Тимофей Дымов?
— Ну да.
Силин внимательно оглядел Пантюшку.
— Ладно, пусть идет с нами, — сказал он, — может, сгодится.
Пантюшка вытер залоснившийся лоб. Конечно, сгодится! Уж кто-кто, а он-то!..
СВЕТСКИЕ ЗНАКОМСТВА
И вот они идут втроем вдоль пустынной Ганнибалловской улицы: рослый, широкий в плечах фронтовик и два паренька—долговязый белочубый Лешка в гимназической шинели с револьвером на поясе и коренастый, крепкий Пантюшка, повесивший драгунку на плечо стволом вниз, что считалось особым шиком.
Весна наконец наладилась. Город был залит предвечерним солнцем. Поутихший ветер нес ароматы смолы, набухающих почек, выдувал из дворов запахи сырой земли и преющих листьев. Веселые воробьи ворошили пыль на мостовой. И только безлюдье да отрывистая дрожь недалекой канонады напоминали о грозной военной судьбе осажденного Херсона.
Силин повел себя странно. Молча пройдя несколько кварталов, он вдруг кинул взгляд по сторонам и свернул в один из дворов. Здесь было пусто. В углу двора под голыми деревьями стояли вкопанные в землю круглый стол и вокруг него — низкие скамейки. Силин указал на них ребятам:
— Седайте.
Сам он сел напротив.
— Ну, хлопцы, вострите уши, что буду говорить!..
Глаза его смотрели неулыбчиво, строго, и Лешка ощутил холодок между лопатками от предчувствия, что разговор будет действительно серьезный и важный.
— Дела, значит, такие… — начал Силин. — Только смотрите, хлопцы, язык!.. — Он поднес ко рту сжатый кулак.
— Ясно.
— Не маленькие, — вставил Пантюшка. Ему очень хотелось понравиться Силину.
— Ну, ну, это я так, на всякий случай. Так вот, слушайте… Положение у нас сейчас тяжелое, людей мало. Немцев раза в три больше. Патронов не хватает. Худо! А должны мы продержаться, пока помощь не придет. Но вот какая стала наблюдаться штуковина: чуть у нас где слабина — немцы тут как тут. Вот, к примеру, Костюков с людьми… Шли они на чистое место, немцами там и не пахло, а пришли в засаду. Думаете, спроста это? Неспроста! Кто-то немцам дорогу указывает! А кто?.. Тут она и есть загвоздка. — Он помолчал, подвигал кустистыми бровями и продолжал, словно думая вслух: — В штабе у нас буза, ходят всякие, кому не лень. Тут тебе и эсеры, и самостийники, одного видел, так я точно знаю: бывший офицер, монархист, сволочь! На днях попа поймали, с немцами связь держал… Самому-то мне недосуг заняться порядком, вот и ходят… Короче, хлопцы, так. — Силин положил кулаки на шершавые доски стола. — Надо того шпиона изловить, который нас немцам выдает. И вот тут-то нужна мне ваша помощь! — Наваливаясь грудью на стол, он твердо и пристально посмотрел на ребят. — Слушайте: пока вы будете находиться при штабе, надо вам присматривать, кто приходит, с кем разговаривает, по какому делу. Если заметите что-нибудь подозрительное — сразу ко мне. Бывает, явится человек, ничего из себя особенного, ходит, лясы точит, а сам слушает, примечает и мотает на ус. Это — раз. А то, может, у него связь с кем из штабных. За этим особенно доглядывать надо. Враг в штабе — это последнее дело. Понимаете теперь, что от вас требуется?
— Понятно, товарищ Силин, — ответил Пантюшка.
— Дальше. Действовать надо с соображением, чтобы никому и не помнилось, чем вы заняты. Связь будете держать со мной, ну еще с Поповым — он в курсе дела. Другим ни гу-гу!.. Если что не ясно, говорите сразу, растолкую.
— Все ясно, — снова заверил Пантюшка.
Лешка промолчал. Он был разочарован. Значит, все-таки опять сидеть в штабе, а другие пусть дерутся… Он сжал зубы, подумал: «Сбегу!»
Силин, заметив желваки на Лешкиных щеках, сказал:
— Ты чего, Алексей? Не нравится? А ведь я вам настоящее дело предлагаю. Ты сам сообрази: пока шпионы ходят среди нас, мы перед немцами вроде голые, со всех сторон видны. Из-за них Костюкова убили, Пахрю, дружка твоего, и остальных… А сколько еще может погибнуть — думаешь о том? Мы их на задание посылаем, а немцы уже все наперед знают. И каюк: гибнут люди! Вот ведь как…
Он потянулся через стол, крепко взял Лешку за плечо:
— Ты вдумайся, какое это важное дело! Немцы к нам разведку засылают, а мы им впоперек свою, чтобы их планы поломать. Я почему тебя выбрал да вот его? Вы хлопцы молодые, на вас никто внимания не обращает. А это-то как раз и нужно. Парень ты грамотный, умом бог не обидел, здесь ты сейчас больше пользы принесешь, чем на передовой. Всему нашему делу поможешь. Понял, Алексей, говори! — Он потряс Лешку за плечо.
— Понял, — сказал Лешка, — согласен…
— Дело это опасное, — продолжал Силин. — Шпионы— народ отчаянный, возможно, драться придется. Чтобы их уловить, смелость нужна, и тут тоже надо иметь, — он показал на голову. — Ясно тебе?
И, видя по глазам парня, что тот понял, поверил, отпустил его плечо, выпрямился и заговорил по-деловому:
— Я сейчас в больницу Тропиных пойду, повидать надо тех двух, что спаслись, после на передовую. Вы вертайте назад, в штаб… Только, хлопцы, язык за зубами и чтобы незаметно было, как и что! — Он встал.
Пантюшка, который уже давно порывался что-то сказать, остановил его:
— Товарищ Силин, у меня есть одно подозрение насчет шпионов, нынче в штабе увидел…
— Быстро, — усмехнулся Силин. — Не успел прийти, а уже шпиона разглядел. Ну, кого же ты увидел?
Пантюшка покраснел.
— Вы не смейтесь, я правду говорю. Женщина у вас там сидит, белобрысая такая…
— Машинистка, что ли?
— Во-во. Так я ее знаю: это фон Гревенец, баронесса.
— Кто-о?
— Фон Гревенец. говорю, губернаторская дочка!
— Ты что, очумел, парень?
— Правда, товарищ Силин! Я ее давно знаю. Силин посмотрел на Лешку, точно спрашивая, не спятил ли его друг. Но тот растерянно глядел на Пантюшку.
…Не так уж велик город Херсон, и Лешке, его шестнадцатилетнему старожилу, давно уже стало казаться, что он знает в лицо всех горожан. Вот почему, увидя в штабе желтоволосую женщину в темном платье, которая вначале тоже показалась ему знакомой, он не стал задумываться, где встречал ее. Мало ли где! Где-то в Херсоне.
Слова Пантюшки дали неожиданный толчок памяти.
Как-то — было это давно, когда Лешка учился еще в четвертом классе — совместный бал мужской и женской гимназий, устроенный «по случаю дня ангела возлюбленного монарха», посетил херсонский губернатор барон фон Гревенец. Вместе с ним приехало пять офицеров и молодая дама — сухопарая, с бледной нездоровой кожей и пухлыми губами. Волосы ее были пышно взбиты, на шее и на руках сияли драгоценности.
Офицеры, снисходительно улыбаясь, танцевали с онемевшими от счастья и смущения гимназистками. Даму пригласил грозный инспектор городских училищ Левушкин. Они сделали несколько кругов по залу. На плечах дамы развевалась белая, из тончайшего газа, накидка. Голову она держала неподвижно, слегка откинув назад, точно рассматривала упри на упитанном лице инспектора. После танца она подошла к стоявшим группкой офицерам, что-то сказала им, брезгливо усмехаясь, и они громко захохотали и стали но очереди целовать ей руку…
Вскоре все они уехали.
Сухопарая дама была дочерью губернатора. Ее звали Элиза фон Гревенец.
И вот, вспоминая штабную машинистку, Лешка уже не сомневался, что она и дочь губернатора — один и тот же человек, хотя и было на ней сейчас скромное платье и волосы зачесаны гладко, как у монашенки.
Лешка был ошеломлен. Великолепная, блестящая, насмешливая, вся точно из иного мира Элиза фон Гревенец и вдруг — машинистка в штабе восставших фронтовиков!..
Видя, какое впечатление произвели на Лешку слова его приятеля, Силин нахмурился и снова опустился на скамейку:
— А ну, рассказывай, что знаешь! — приказал он.
История Пантюшкиного великосветского знакомства была не сложна.
Напротив второй мужской гимназии находился так называемый Спортинг-клуб. Когда-то на том месте быт велодром с дощатым, овальной формы треком, но так как любителей велосипедного спорта в Херсоне оказалось недостаточно, хозяин велодрома трек разобрал, и на его месте раскатали площадки и натянули сетки для лаун-тенниса. Пантюшка ходил сюда, понятно, не для того чтобы упражняться в шикарной английской игре. В Спортинг-клуб его пускал знакомый сторож. Здесь, подавая мячи игрокам, можно было заработать несколько пятаков, что было немаловажно для Пантюшкиного бюджета. В Спортинг-клубе он видел несколько раз молодую фон Гревенец. В короткой белой юбке, худая, с голыми ногами, она играла в теннис с офицерами местного гарнизона и с иностранным вице-консулом господином Бодуэном, аккредитованным в Херсоне. Это был очень высокий поджарый человек с гладким, без морщин, узким лицом, седыми висками и такими тонкими губами, точно они и вовсе отсутствовали. Сыграв несколько партий, он подолгу беседовал с фон Гревенец не по-русски и угощал ее английскими папиросами…
Все это ребята, как могли, рассказали Силину.
— Вот так история! — Силин крепко потер пальцами небритый подбородок.
Он начал вспоминать:
— Ее нам управляющий гостиницей подсунул… Говорил:.вдова, раньше тоже у него работала. Фон Гревенец? И фамилия-то немецкая. Ну и ну!.. А смелая баба! Ее ведь, наверно, знают в городе?
— Кто ее знает! — возразил Пантюшка. — Жила-то она не здесь, только на лето приезжала. А как приедет, все больше у себя сидит, в Спортинг-клуб только и ходила. Да и разве такая она была! Видали: черную хламиду напялила, глаза не поднимает. Я и то не сразу признал.
— Да-а… — Силин, задумавшись, несколько секунд смотрел на возбужденное Пантюшкино лицо с синяком под глазом. — Вот что, хлопцы, — сказал он, — здесь с кондачка нельзя решать. Проверить надо. Если это шпионка, значит, она с кем-то держит связь. Вы пока не подавайте виду, но следите в оба!.. Она ведь, кажется, при гостинице живет?
— При гостинице, — подтвердил Лешка.
— Ходит куда-нибудь, не замечал?
— Не знаю. Ни к чему было.
— А теперь надо смотреть. Тебя, Алексей, она уже приметила, а Пантелей— человек новый, так что пусть на глаза ей пока не показывается. Если придет к ней кто-нибудь, шума не поднимайте, а тишком-тишком за тем человеком последите, куда пойдет, с кем встретится. Понятно?
Он встал и по-мужски крепко пожал им обоим руки.
— Ну, хлопцы, на вас вся надежда. Большую пользу принести можете!
— Товарищ Силин, а если она сбежит? — спросил Пантюшка.
— Пока не сбежит, думаю. Как сидела, так и будет сидеть. А я к вечеру вернусь, тогда подумаем, что делать дальше…
Он взглянул на выходившие во двор запертые окна дома, осунул ремень на шинели.
— Я первый выйду, а вы минут через пяток. Пока, хлопцы, счастливо.
Он пошел к воротам. Прежде чем выйти на улицу, еще раз ободряюще подмигнул ребятам.
Друзья переглянулись. Пантюшка вздохнул:
— Ох, дела-а!
— Смотри, Пантелей, если язык где-нибудь распустишь, убью! — пообещал Лешка. — Я тебя к Силину привел, я за тебя и отвечаю.
— За собой лучше следи! — надувшись, буркнул Пантюшка. — Как бы самому не лопало.
