ПОСЛЕДНИЙ ХОД
1
Два дня подряд шел дождь пополам со снегом. Ветер обрывал последние листья, тополя уныло покачивали голыми чёрными верхушками. В окно даже не хотелось смотреть.
Как обычно, к непогоде побаливала спина.
Ходила в поликлинику, там — вопреки моим ожиданиям — врач продлил бюллетень еще на три дня.
Поехала к Рите Петровне.
На трамвайной остановке увидела Саввушкина — он, очевидно, возвращался с Главного склада. Хотела разойтись с ним, будто не заметила, но не удалось.
Саввушкин растерял свою показную веселость, обычно свойственную ему. Сумрачный, потухший, он заметно похудел за эти дни. Даже со мной разговаривал без присущей ему сладковатой любезности.
Но любопытство у него еще осталось. Впрочем — расчетливое любопытство.
— Отдыхать, говорят, ездили?
О моей поездке знали только в Управлении и дома — Петр Иваныч и Максим.
— В Сочи ездила. К знакомым.
— Хорошо иметь в Сочи знакомых.
— А знакомых иметь всегда хорошо.
Тут я догадалась, что знакомые в Сочи были не только у меня, но и у Саввушкина. Скорее всего, Саввушкину позвонил из Сочи Щуркин после встречи со мной, и Саввушкин мог высказать ему все догадки и предположения на мой счет. Поэтому Щуркин так заторопился с отъездом и попытался отправить с деньгами дочь. Излишек информации на пользу ему не пошел…
— Что же вы сегодня на трамвае?—спросила я.
— А на чем еще?
— Возили вас, кажется.
— Возили…— он колюче взглянул на меня.— Не знаете?
— А что я должна знать?
Он помолчал; но расстройство его оказалось сильнее недоверчивости ко мне.
— Отобрали у Виталия машину. Пострадал за отцовские грехи… Так ничего и не знали?
— Я же сказала.
— Ну-ну! Понятно…
Он явно не верил мне ни на грош. Его глазки пристально буравили меня, выражение их стало откровенно недобрым. Много у него накопилось злости, если она пересилила сейчас обычную его осторожность. Я почувствовала, что Саввушкин без колебаний, даже с великим удовольствием толкнул бы меня под колеса трамвая, если бы это, разумеется, ему безнаказанно сошло.
Не прибавив больше ни слова, он повернулся и шагнул к дверям остановившегося вагона.
Я недолго пробыла на Главном складе. Рита Петровна уехала в управление Торга. Ревизоров тоже не было, видимо, проверяли полученные номера по проводкам в бухгалтерии Торга. Я вернулась домой и увидела возле подъезда знакомый «Запорожец».
Петр Иваныч и Максим играли в шахматы. Максим встал мне навстречу. Я очень ему обрадовалась, обняла и чмокнула в щеку.
— Продолжайте, я отвернусь,— иронично хмыкнул Петр Иваныч.
— Воспитанные люди делают это молча и заранее.
— А я — невоспитанный.
— Не хвастайтесь, это и так заметно. Почему вы не накормили Максима?
— Он утверждает, что не хочет.
— Он воспитанный, не в пример вам, поэтому застенчивый.
— Мы ждали вас,— пояснил Максим.— Петр Иваныч сказал, вы скоро приедете.
— Откуда он мог это знать?… Хотя он уже объяснял мне, что как-то это чувствует. А вы, Максим, так не можете?
— Нет, я могу только догадываться.
— Тогда догадайтесь, чем я собираюсь вас угостить.
— Что тут догадываться,— злоязычил Петр Иваныч.— Гренки с сыром.
— А что,— заметил Максим.— Гренки с сыром мне очень нравятся.
— Еще бы они тебе не нравились.
— Максим, не слушайте Петра Иваныча. Пойдемте на кухню. Я вас угощу чем-то вкусным. А вот этого вкусного Петр Иваныч не получит ни кусочка, в наказание за свое ехидство.
Конечно, я тут же простила Петра Иваныча, мы пошли на кухню, и я угостила мужчин жареной индейкой, которую успела купить по пути домой. Петр Иваныч вытащил было коньяк, но вспомнил, что Максим на машине и ему нельзя. Мы пили кофе, Петр Иваныч задирал нас — «молодежь» — рассуждениями на моральные темы. Максим отшучивался за себя и за меня. А я просто смеялась, слушая их пикировку и глядя на них.
Давно мне не было так хорошо и безмятежно-весело.
Уже наступал вечер. Перед тем, как зажечь свет, я глянула в окно и увидела желтую «оперативку» с огоньком на крыше. Она остановилась перед нашими домами, из нее выскочили два милиционера и побежали куда-то за угол. «Оперативка» проехала еще немного и опять остановилась.
Город жил своей вечерней жизнью. И не всем, видно, было так хорошо и беззаботно, как мне…
2
На другой день мне позвонил полковник Приходько.
— Все верно,— сказал он.— Показали список фальшивых фактур Аллаховой. Надо было вам на нее поглядеть. Не ради какого-то удовольствия, конечно, человековедения ради. Поняла, что молчать бессмысленно. Добавила еще с десяток фактур по своим личным делам.
— И много получается?
— Много… Еще раз спасибо вам, Евгения Сергеевна!
— Мне-то за что? Башкову спасибо скажите.
— Скажу! Как только найдем, обязательно скажу.
Дома у нас, как и на улице, было холодно. Вместе с горячей водой выключили и отопление. Петр Иваныч возмущался, звонил в домоуправление, там ему посоветовали обратиться в теплосеть, тем дело и закончилось. Теплее в комнатах не стало.
Вечером попробовали сыграть в шахматы — не пошло, ссыпали свои черно-белые полки обратно в коробку.
Долго читала в постели. Петру Иванычу тоже не спалось, я слышала, как он брякал стаканами на кухне, должно быть, пил свой облепиховый сок. И конечно, как только уснула, зазвонил телефон.
— Вас девичий голос спрашивает,— сказал в дверь Пётр Иваныч.
— Девичий?
— Так мне ухо подсказывает.
Я нехотя натянула халат.
— А еще что оно вам подсказывает?
— Она непорядочная девушка.
Я никак не могла разыскать вторую туфлю.
— Это — почему?
— Порядочные девушки не звонят в одиннадцать часов. В одиннадцать часов они спят.
— Разве?… А она это слышит?
— Нет, конечно!
Я нашла, наконец, свою туфлю и выбралась в коридор. Пока Петр Иваныч меня ждал и говорил со мной, он держал трубку в кармане пижамы.
— Это я, Жаклин. Здравствуйте!
Я не очень даже удивилась. За эти дни столько свалилось на меня всяческих неожиданностей, что я начала к ним привыкать. Повысился порог восприятия, как объясняли нам на лекциях по психологии.
Жаклин перешла на таинственный шепот, я попросила ее говорить погромче.
— Я из автомата говорю. Вы не обижайтесь на меня… Ну, за баню, ладно?
И сразу же выпалила:
— Папочка наш объявился!
Вот тут я уже не знала, что ей сказать. Неужели Башков спрятался у сына, а Жаклин таким ходом решила поправить в глазах милиции свои покосившиеся делишки? Она вполне могла это сделать. Да, но в таком случае она обратилась бы, вероятно, не ко мне…
— Вы меня слушаете?
— Да-да, слушаю. Он сейчас у вас?
— Нет, он просил вам позвонить. Ему нужно с вами встретиться.
— Зачем?
— Не знаю.
— Почему он сам мне не позвонил?
— Боится выйти на улицу.
— Где он меня ждет?
— Я вас провожу. Я говорю из автомата возле остановки «восьмерки». Знаете?
— Знаю. Ждите меня там. Буду через десять минут.
Петр Иваныч, разумеется, всполошился.
— Это еще куда? Двенадцатый час — не рабочее время.
— Не все у людей укладывается в рабочее время.
— Одевайтесь потеплее!
Я надела джинсы и толстый шерстяной свитер. Тот самый, в котором была на море. Мне в нем всегда везло… Но что надеть на ноги? Сапоги? Тогда джинсы придется выпускать поверх сапог, нехорошо!
— Надевайте ботинки!— посоветовал Петр Иваныч.— Ботинки налезут на шерстяные носки.
Я вытащила из угла туристские ботинки. Уж не помню, по какому случаю их купила, а надевала всего раз или два. Это были тяжелые ботинки на резиновой рубчатой подошве, с твердым, как копыто лошади, каблуком… А ведь могла надеть и сапоги на мягкой микропорке… Сколько еще бывает в нашей жизни таких вот не-предугадываемых случайностей, от которых зависит иногда многое…
На улице было темно и холодно. Ветер забрасывал за воротник колючие снежинки. Земля была мерзлая и скользкая, и я почему-то подумала, как неприятно упасть и лежать, прижавшись щекой к этой скользкой холодной земле.
Мне было несколько беспокойно, но и не идти я не могла. Слишком много вложила сил, нервов, переживаний в эту чужую изломанную судьбу, чтобы отказаться от сомнительной встречи… Как Жаклин могла все так верно рассчитать, чтобы выманить меня из дома, не знаю до сих пор. Воистину, нет у женщины более лютого врага, нежели женщина!…
Еще издали я заметила темную фигуру возле телефонной будки. Вначале мне показалось, что там двое, но, подойдя поближе, увидела одну Жаклин, в дубленке и мохеровом беретике. Она вышла мне навстречу.
— Пойдемте, это недалеко.
Мы прошли квартал, свернули в туннель между домами. Жаклин уверенно направилась к рядам индивидуальных гаражей. Я не могла понять, куда она идет, но послушно следовала за ней, скользя и запинаясь на рытвинах и замерзших застругах, следах автомобильных колес.
Свет с улицы сюда не проникал, между гаражами было темно.
Откуда-то сбоку вышли две мужские фигуры, пересекая нам дорогу. Жаклин ойкнула и остановилась. Фигуры подвинулись ближе и материализовались в двух добрых молодцев. Лица их в темноте я разглядеть не могла. Один был повыше и потоньше, второй пониже и пошире, шел вперевалочку, засунув ладони рук в карманы светлых тренировочных брюк.
Они остановились перед нами. Подвинулись ближе. Остро пахнуло водочным перегаром.
Тот, что повыше, протянул руку к Жаклин:
— Подай-ка сумочку!
Жаклин отступила, повернулась ко мне.
А я смотрела на молодцев, и какая-то ненатуральность чувствовалась во всей этой уголовной ситуации. Что именно — понять я не могла, но фальшь ощущалась. Почему-то я ждала, что они скажут: «Девушки, мы пошутили, идите спокойно!»
Тот, что повыше, вырвал у Жаклин сумочку и повесил себе на левое плечо.
— Ребята, что вы, ребята…— залепетала Жаклин.
И это показалось мне тоже ненастоящим.
— Тихо, мымра!— Высокий шагнул ко мне.— Девочка, пошарь в кармашках, на бутылку нам не хватает. Кому говорю!
Он ухватил меня за воротник, я резким движением освободилась.
— Скажи, она еще брыкается.
Вдруг второй схватил меня сзади за локти и заломил руки за спину. Я запоздало рванулась. Но держал он крепко.
Высокий не спеша взял меня за отвороты куртки, неожиданно и сильно ударил ладонью по лицу.
Боли я не почувствовала.
Только сверкнуло что-то перед глазами.
Жаклин за моей спиной твердила сбивчиво: «Ребята, что вы, ребята… возьмите сумочку, только не бейте…»
Высокий ударил еще раз. Я успела чуть нагнуться, и попал он не по лицу, а по голове, прямо по свежему еще шраму.
Вот тут-то мне стало больно.
Возникло ослепляющее ощущение ярости. Я дернулась изо всех сил, но тот, сзади, был тяжелее меня. А длинный левой рукой стянул на моем горле отвороты куртки, чтобы я не могла повернуть голову. Я подумала, что, пожалуй, достану зубами до его руки. Тут что-то блеснуло на его пальце — красноватая искорка, как отблеск тлеющей сигареты.
Я узнала кольцо.
И тут же узнала высокого. Тот самый, кто остановил машину Башкова-младшего возле Дома офицеров, разговаривал с Жаклин, потом уехал вместе с ними и Саввушкиным.
Все стало понятным.
Меня заманили в ловушку, решили проучить. Изобьют и оставят лежать здесь, между гаражей, на холодной мерзлой земле. Это — месть за ушедшее денежное благополучие, за отобранную машину, и режиссура, конечно, Саввушкина…
Что делать?… Что-то нужно сделать…
Высокий готовился ударить еще раз, я втянула голову в плечи, насколько позволял сдавивший мне горло ворот куртки, нагнулась вперед… и увидела ногу того, кто меня держал сзади, ногу в светлой брючине… Ведь на мне ботинки! Я уже не следила за высоким. Пусть бьет!…
Я согнула колено и что есть силы ударила каблуком по ноге в светлой брючине.
Я почувствовала, что попала. Не хотела бы я быть на его месте, каждый, кто хоть раз ушибал переднюю часть голени, где незакрытая мышцами кость, знает, как это больно. Может быть, я даже сломала ему ногу. Он только охнул глухо, со свистом втянул воздух. Он уже не держал, он сам держался за меня.
А высокий все еще не понимал, что произошло, все еще тянул меня за отвороты куртки, да и реакция у него была плоховатая.
Остальное, как говорят, было делом техники.
В школе милиции на курсе нас было всего две девушки, и лейтенант Забродин специально оставался с нами по вечерам в спортзале. «Вы недостаток физической силы обязаны компенсировать повышенным знанием техники…»
Коренастый опустился на землю, обхватив руками колено. Он покачивался взад-вперед и глухо матерился. Высокий стоял согнувшись, опустив низко голову, не издавая ни звука, и я знала, что ему еще не скоро удастся вздохнуть.
Я шагнула к Жаклин.
Она не стала ни защищаться, ни оправдываться. Прижалась спиной к железной стенке гаража. Ее глаза даже в темноте зло поблескивали, как у кошки. Я с мстительным удовольствием вернула ей одну пощечину. Я ударила хотя и безопасно, но сильно, так что сбила ее с ног.
Не оглядываясь, из гаражного тупичка я направилась прямо к телефонной будке, уже зная, кого там найду. Саввушкин, видимо, принял меня вначале за Жаклин, потом запоздало попытался спрятаться. Я обошла будку кругом и встретилась с ним лицом к лицу. Здесь было светло от уличных фонарей, я могла разглядеть выражение страха на его круглой физиономии.
Не знаю уже, что выражало мое лицо, только он качнулся, как от удара.
— Саввушкин…— сказала я.
Висок у меня болел, в голове шумело, и голос чуть прервался.
— Идите, заберите свою шпану. И свою Жаклин тоже…
Я замолчала, боясь, что не сумею сдержаться, и тогда Саввушкину придется плохо… да и я потом пожалею, что сорвалась… Приказ на арест Саввушкина завтра будет подписан, он этого не знал, но я это уже знала. Я сунула руки в карманы, взглянула в его округлившиеся от страха глазки, маленькие, как у хомяка, и ушла.
Висок болел, и щека наливалась болью.
Я присела на уличную скамейку, сгребла с нее горсть опавших листьев, приложила их к щеке. От листьев пахло тополем, пахло землей, они были холодные, и боль вначале усилилась, но я знала, что она утихнет. И когда она утихла, я встала и побрела домой.
Мои часы показывали половину первого. Я постаралась тихо открыть дверь, но Петр Иваныч не спал. Он вышел из своей комнаты в домашней куртке,— он и не собирался ложиться.
В передней горел свет, я запоздала нагнуться к ботинкам.
— Господи!— только сказал он.— Где это вам повезло?
Больше он не прибавил ни слова. Открыл аптечку, достал бинты, вату, соорудил мне большущий, в пол-лица, компресс, замотал дополнительно теплым шарфом.
На кого я стала походить, уж не знаю. Он заставил выпить рюмку «сосудорасширяющего», дал какую-то таблетку, и я отправилась в постель.
Уснула сразу…
Утром, предварительно размотав все шарфы и компрессы, заглянула в зеркало. Конечно, глаз затек, его окружало матовое сияние. Но я ожидала, что буду выглядеть хуже. Видимо, помог компресс, умело поставленный Петром Иванычем.
Я была обязана доложить об этом происшествии. Дозвонилась до Бориса Борисовича. Он порывался было навестить меня, но я его отговорила — не очень хотелось показываться в таком виде.
Целый день просидела дома. Петр Иваныч изображал сиделку возле постели тяжелобольной, я видела, что это доставляет ему удовольствие, и не мешала. А он ни о чем меня не расспрашивал, только временами покряхтывал сочувственно. Днем отлучился на часок, принес полдюжины беляшей — конечно, бегал за ними в пирожковую,— и от товарища — новый номер толстого журнала.
Я весь день читала, ела беляши и чувствовала себя совсем неплохо.
К вечеру опухоль спала. С Петром Иванычем посмотрела международный футбольный матч,— вел передачу Николай Озеров,—а потом отправилась в постель.
3
Ночью внезапно проснулась.
Часы показывали половину второго. Я накинула халат, вышла в переднюю, думая, что, может быть, что-то случилось с Петром Иванычем. Но он сам выглянул из своей комнаты, накинув на плечи плед.
— Это звонили у дверей,— оказал он.— Спросите, кто там?
С детства привыкла открывать дверь, не спрашивая. Так обычно поступал мой отец, хотя он был работник милиции. Мать, наоборот, всегда спрашивала, даже днем. Привычка отца мне нравилась больше.
Я запахнула халат. И, открыв дверь, увидела Бориса Борисовича.
— Евгения Сергеевна, извините!
Я стояла к нему боком, и на мои синяки он внимания не обратил.
— Ничего, здравствуйте, Борис Борисович!
— Вы нужны полковнику.
— Понимаю. Буду готова через три минуты.
— Подожду вас в машине.
Я закрыла дверь, и тут в прихожей появился Петр Иваныч, наспех натягивая домашнюю куртку.
— Наденьте свитер. И шерстяные носки, обязательно. На улице минусовая температура.
Что-то ворча про себя, он направился на кухню. Когда я одетая вышла из комнаты, он уже стоял у дверей, со стаканом горячего чая, который налил из термоса.
— Я тороплюсь!
— Ничего, подождут. Выпейте, а то замерзнете со сна.
Я отхлебнула из стакана. От чая здорово несло коньяком. Я только покачала головой. Петр Иваныч пригляделся к моему лицу.
— Почти незаметно. Не поворачивайтесь к собеседнику этой стороной. Вот, никогда не думал, что товароведение — такое хлопотное дело…
Я сбежала вниз по лестнице.
На улице было темно, хоть глаз выколи! Только лампочка у соседнего подъезда — наша почему-то не горела — освещала заледеневшие, мутно поблескивающие ступеньки.
Машина стояла за углом.
Борис Борисович открыл мне дверку, я, не хлопая, прикрыла ее за собой, и так же тихо мы отъехали от спящего дома.
А случилось вот что.
Дежурный инспектор на вокзале Новосибирск-Главный заметил среди пассажиров гражданина, похожего на Башкова,— его фотография висела на стенде, возле отделения милиции. Но тут объявили посадку, в толкучке гражданин затерялся в толпе. Поезд отошел, инспектор отправился по вагонам и увидел разыскиваемого в тамбуре. Документов у него не оказалось, инспектор сошел с ним на остановке «Барышевокий переезд». Задержанный оказал сопротивление, инспектор — молоденький, неопытный,— схватился за пистолет. Но гражданин сумел вырвать его…
— Сбежал с пистолетом?
— Сбежал, но недалеко. Там охрана, ночной наряд проходил. Словом, держат его.
— Где держат?
— А вот сами увидите. Полковник просил вас привезти.
Мы проехали по ночным улицам города, затем по шоссе. У железнодорожного переезда, в свете фар возник на обочине лейтенант ГАИ. Борис Борисович притормозил.
— К полковнику Приходько?— спросил он.
Лейтенант кивнул и сел на заднее сиденье.
— Через переезд и направо по дороге.
За поселком дорога вышла к лесной опушке. Проехав с километр, мы увидели яркий свет автомобильных фар, выхвативший из тьмы запорошенные снегом сосны.
Фары желтого милицейского «уазика» и «Жигулей» автоинспекции освещали водосток — бетонную трубу, проложенную под насыпью. Труба была около метра в диаметре и метров десять в длину. Оба выхода из нее контролировали сержант и младший лейтенант, причем они старались не показываться в просвете трубы, стояли в стороне. И у того и у другого в руках были пистолеты.
Я выбралась на хрустящую под подошвами мерзлую траву.
— Как в кино!— заметил Борис Борисович.
Да, все это походило на киносъемку. Казалось, что вот в ярком свете прожекторов покажутся актеры и режиссер прокричит в мегафон очередную команду.
Актеров я не увидела, но режиссер был.
В милицейской шинели, в форменной фуражке, низко надвинутой на лоб, привалившись к капоту милицейской «оперативки», стоял полковник Приходько.
Хмуро кивнул на мое приветствие и показал взглядом в сторону трубы:
— Вот, сидит. Отстреливается. У Пилипенко полу шинели прострелил, тот хотел его в лоб взять…
Я уже все поняла.
— Да!— подтвердил полковник.— Хочу, чтобы вы с ним поговорили. В последний раз. Вас выслушает, думаю. Скажите ему, пусть больше не глупит. Все ясно — добегался. Из трубы мы его выкурим, конечно. Лучше ему добровольно выйти.
— Я попробую.
Признаюсь: я помнила совет Петра Иваныча и стояла к полковнику в полупрофиль. Честно говоря, это было наивно — прятать свои синяки, тем более, что Борис Борисович, конечно же, сообщил ему о моих приключениях. Впрочем, в создавшейся обстановке никому не было дела до чьих бы то ни было синяков.
Полковник хотел что-то добавить, но только досадливо махнул рукой.
Я подошла к трубе.
— Куда вы!— остановил меня младший лейтенант.— Он же стреляет.
— Пропусти, Пилипенко!— сказал полковник.
Лейтенант растерянно глянул на полковника и отступил от трубы.
— Вы осторожнее, все-таки…— тихо сказал он.
Я кивнула, давая понять, что ситуация мне ясна и ему нечего беспокоиться. Но лезть в трубу все же не стала.
— Это я! Вы слышите меня?
Башков что-то ответил, я не поняла.
— Я сейчас иду к вам.
Низко нагнувшись, я поползла по трубе, опираясь руками о шершавые холодные стены, задевая своды головой.
Отраженный свет фар проникал в трубу, я могла разглядеть Башкова.
Он сидел, опираясь спиной на стенку трубы. Пистолет лежал на коленях. Он не взял его в руки, не отодвинул, когда я присела рядом.
— Понимаю,— сказал он.— Это полковник вас пригласил.
— Я бы и без приглашения приехала. Если бы знала, что вы в такую нору забрались. Как барсук.
— Все шутите…
— Какие уж тут шутки.
Труба была холодная. Очень холодная. Я подобрала под себя ноги, обхватила колени руками. Видимо, он тоже замерз, поднял воротник пальто, зябко поводил плечами.
Голос его звучал глухо. На меня он не глядел.
— Уговаривать будете?
— Буду. Зачем бы еще полезла сюда?
Я не очень верила, что от моих слов будет здесь какой-либо толк. Но и молчать не могла.
— Вы бы посмотрели, как все это выглядит со стороны. Сидите здесь, в трубе, как загнанный волк. Огрызаетесь и ждете. Чего вы ждете?
— А я ничего не жду. Просто хочу еще полчасика на свободе побыть.
— Это вы называете свободой?!
Он промолчал.
— Вас просто выкурят отсюда. Зачем вам вся эта возня?
— Не я ее затеял.
— Не передергивайте.
Он откинул голову, опираясь затылком на стенку трубы. Закрыл глаза. Усмехнулся каким-то своим мыслям.
— Вам бы воспитательницей работать, Евгения Сергеевна…
— Мне это уже говорили.
— Правильно говорили. Сеять разумное, доброе…
— Вы считаете, здесь уже нечего сеять?
— Поздно. Земля высохла. Раньше бы… Что ж, я понимаю: провинился — расплачивайся, все так… Значит, следствие, суд, соответствующая статья… Колония строгого режима, решетка железная. У меня печень больная… к чему мне все это.
Он говорил как человек, который уже все обдумал. Пистолет лежал на его коленях.
— Не обидно?— спросила я.
— А что остается? Не то делал, не так жил. Материальные радости, как говорят. Они дешевые, эти радости, только платить за них нужно очень дорого. Привольная жизнь, беззаботная, сытенькая. Барахло всякое, красивое и не нужное. А оно тоже дорогое — это барахло. Поэтому деньги, деньги… и привыкаешь к этому. А они быстро утекают — и деньги, и радости, и не остается у человека ничего. Обидно за жизнь, прожитую ради этого ничего…
Что-то звякнуло у конца трубы — видимо, лейтенант стукнул нечаянно пистолетом. Башков спокойно посмотрел в ту сторону, опять опустил голову.
— А с Бессоновой получилось нелепо… Когда у вас был, хотел рассказать, да побоялся, что не поверите.
Мол, оправдываюсь… Теперь мне оправдываться нечего, чего уж тут… Зашел к ней тогда по старой памяти, ключик-то у меня был… от прежних времен. Выяснить хотел, что она делать думает,— Аллахова упросила. Зашел — она спит. Ночник горит, вижу — пьяная. Сел на стул, думаю, что делать. Разбудить — будет ли толк?… Тут она сама поднялась, меня увидела: «Ага, говорит, прибежал, забеспокоился!», встала и на кухню прошла, стаканом звякнула — воду пила, похоже. Вернулась, опять легла: «А ты иди, откуда пришел. Завтра в милиции встретимся. А я спать хочу». Вот так и сказала, с шуточкой. Зло меня взяло. «Ах ты, думаю… На чужом несчастье у ОБХСС прошение вымолить хочешь?» Пошел я на кухню… и газ открыл. Поверьте, не ожидал, что так получится. Думал, одуреет немножко, поболеет денька два. А тут — на тебе! Вот так вокруг меня и накрутилось. Выходит, и здесь виноват. Так уж за все и буду отвечать…
Он замолчал, зябко повел плечами.
— Ладно, Евгения Сергеевна, чего вам со мной мерзнуть… Идите.
— Георгий Ефимович,— я первый раз назвала его по имени.— Не нужно, а?… Отдайте мне пистолет…
— Нет, Евгения Сергеевна. Не дам. Хорошо, конечно, что вы не поленились сюда забраться. Идите, а то простудитесь. Да и я уже замерз.
Он отрешенно отвернулся от меня.
Я выбралась из трубы так же, как забралась в нее.
— Ну, что?— шепотом спросил младший лейтенант.
Я посмотрела на него. Он был очень молод, наверное, только что из школы. Пистолет он держал на весу и даже палец был на спуске, и весь он был готов к действиям и подвигам, и в глазах его так и светился огонек азартного восторга. Я его понимала. Как же, впервые участвует в задержании преступника, да еще вооруженного бандита. Вот, шинель даже прострелили!
— Поставьте пистолет на предохранитель,— посоветовала я.— А то еще невзначай…
Полковник ничего не спросил,— все понял по моему виду.
— Идите, погрейтесь в машине,— сказал он, сердито отвернувшись, но я понимала, что он сердится не на меня, а на упрямца, засевшего в трубе.
Еще не дойдя до машины, я услыхала приглушенный звук выстрела. Я ждала его, поэтому не обернулась, не остановилась. Открыла заднюю дверку кабины, забралась на сиденье, прижалась в углу.
Пришлось достать платок — вытереть глаза.
Но это были не слезы жалости. Это были слезы досады и бессилия, когда встречаешь такое, с чем не можешь ни согласиться, ни примириться, но не имеешь сил и возможности исправить это или предотвратить…
4
С Аллаховой и всей ее «фирмой» я встретилась уже в зале суда.
Максим заехал за мной на «Запорожце». Одна я бы не пошла. С зимними морозами ко мне опять вернулись боли в ногах и пояснице. Врачи, опять посадив меня на бюллетень, предупредили, что нужно остерегаться холода, простуды, что боли ещё будут возвращаться, но к лету должны исчезнуть.
В зале суда на скамейке за барьером я увидела Аллахову и остальных. Аллахова заметно постарела, на округлом ее лице выступили скулы, запали глаза, резче стали морщинки возле губ. Остальные изменились меньше. Только Саввушкин похудел, как будто из него выпустили воздух, когда-то кругленькие, его щёчки покрылись мелкими складочками.
Председатель суда читал длинное обвинительное заключение — историю преступлений, начавшуюся еще пять лет тому назад.
Я слушала судью и смотрела на Аллахову. Вдруг она подняла голову, и наши взгляды встретились. И хотя я сидела далеко, она узнала меня. Лицо ее дрогнуло, она глядела на меня несколько секунд, зрители в зале зашушукались. Но Аллахова тут же отвернулась и поникла.
— Пойдемте отсюда!—сказала я Максиму.
На улице светило солнце, ярко и весело поблескивал выпавший снежок. Но я торопилась поскорее вернуться домой.
С трудом забралась на свой этаж.
Петру Иванычу мой вид не понравился. Он и Максим пытались отправить меня в постель, но мне не хотелось оставаться одной. Я устроилась в кресле, а они сели играть в шахматы.
И опять в памяти — в который раз — возник Башков, скорчившийся в холодной цементной трубе… «Они дешевые, эти радости,— вспомнились его слова,— только платить за них нужно очень дорого…»
Петр Иваныч, словно угадав, о чем я думаю, сказал, не отрывая взгляда от доски:
— Да, человек может и должен жить себе на радость и людям на пользу. Мудрости здесь особой не нужно, только захотеть… И еще: не делать ошибочного хода,— заключил он, передвинув фигуру.— Тебе шах, Максим, а через два хода — мат.
Максим подумал и начал заново расставлять фигуры.
— Хорошо в шахматах,— философски заключил Максим,— если ошибся и проиграл — можешь начать новую партию.
И он двинул вперед королевскую пешку.
Назад: ЖИЗНЬ НИ ДЛЯ ЧЕГО
На главную: Предисловие
