5
Перед входом в магазин лежал, вывалив язык и тяжело дыша, рыжий пес. Стецюк остановился перед ним и спросил благодушно:
— Жарко?
Пес посмотрел на него умными глазами и, почуяв в вопросе доброжелательность, благодарно пошевелил хвостом.
— Вот так, дружище, — продолжал Стецюк, — сейчас всем жарко, но ты разлегся в тени и отдыхаешь, а люди в поле и в такую жару работают. Выходит, ты самый настоящий лентяй...
Видно, пес не обиделся: еще раз пошевелил хвостом и сделал вид, что хочет подняться, но только дернулся и растянулся еще удобнее.
— Точно, лентяй, — повторил Стецюк и подумал, что этого рыжего пройдоху надо было бы прогнать от крыльца, но не захотел связываться и тратить хоть какую-то энергию — еще может зарычать или укусить, а ему, Сидору Стецюку, сегодня никак нельзя портить настроение. Ведь сегодня хоть и обычная среда, а для него, что ни говори, день праздничный. Вон и Прасковья, покалякав с соседкой, направилась к магазину, еще услышит его панибратский разговор с рыжим псом и подумает, что ее муж совсем одурел от счастья.
Но то, что сегодня у них счастливый день, Прасковья знала так же твердо, как и Сидор.
Еще недавно в их семье все шло нормально, работа у Сидора была необременительная, но, как он любил говорить, ответственная и авторитетная — фактически исполнял обязанности адъютанта председателя колхоза Григория Андреевича Дороха, а точнее, как называли его сельские кумушки, был «магарычным бригадиром».
Действительно, еще несколько лет назад их председатель не мог обойтись без Сидора Стецюка: больной человек, что-то с давлением и сердцем, пьет лишь чай да пепси-колу, иногда в жару позволит себе стакан холодного пива, а уж про коньяк или водку и речи нет...
А где ты в городе или в райцентре достанешь запчасти без магарыча? Как уладишь дела на межрайонной базе или выбьешь минудобрения? Вот и выходит, что договаривается Григорий Андреевич, а замачивает Сидор. И хорошо замачивает, со знанием дела, щедро — в следующий раз и на базе, и в межколхозстрое для них зеленая улица.
Ну и пусть в селе называют Сидора «магарычным бригадиром», это ему до лампочки. Зато сколько марочных коньяков перепробовал — дай бог самому товарищу...
Какому именно товарищу, Сидор, правда, не говорил, но колхозники знали: Стецюк не врет, и в самом деле чин должен быть высокий.
«Профессия» Сидора наложила отпечаток и на его одежду (у него был купленный за счет колхоза костюм, белые рубашки и галстуки, однако он любил лишь галифе да кирзовые сапоги и со стоном засовывал свои ноги в хромовые туфли сорок четвертого размера).
Язык Сидора тоже стал особенным, даже его воспоминания. Они, как правило, начинались одинаково:
«Когда мы с самим товарищем Кристопчуком заказали две бутылки «кавэвэка»...»
Или:
«В тот вечер мы с товарищем Александровым культурно отдыхали в ресторане «Мельница» и закусывали бастурмой...»
Почему-то больше злились на Сидора сельские женщины (мужчины уже привыкли: что ж, человеку пофартило — организм спиртостойкий, а это талант, все равно что голос у Соловьяненко) — потому ли, что, собираясь в райцентр, Стецюк повязывал модный галстук в крапинку, или потому, что в мужской компании иногда намекал, что познакомился в ресторане с какой-то молодухой...
Что там, мол, наши бабы? Наши — малокультурные, юбки носят, как и двадцать лет назад, и обращение неинтеллигентное: ты ее обнимать, а она дулю скрутит или еще хуже — огреет, а в городе образованные, сами коленками светят...
Но размах Сидоровой деятельности постепенно сужался, в районе навели порядок, самых заядлых магарычников поснимали, и наконец Сидор, как ни страдало его самолюбие, пошел работать на ферму.
— Разжаловали в рядовые, — жаловался он, но пить стал значительно меньше, за свои не очень-то разгонишься, и этот поворот в его судьбе первой оценила жена.
— Рядовой, зато трезвый, — утешала.
Сидору такой аргумент не очень нравился, но что оставалось делать? Хотя, пожалуй, времени теперь имел больше и мог крутиться возле своих любимых ульев. Десять пчелиных домиков стояли у Сидора в саду — аккуратные, покрашенные в зеленый цвет, крытые оцинкованным железом. Даже журнал «Пчеловодство» начал выписывать Сидор и хвалился, что дело поставлено у него на научную основу.
Сидор не сунулся первым в магазин, видел, как мужчины в ресторанах пропускают впереди себя женщин, вот и уступил дорогу Прасковье, жена бросила на него удивленный взгляд, но уверенно поднялась на высокое крыльцо и направилась в открытую дверь.
Магазин в Щербановке назывался сельским универмагом, занимал он новое и весьма пристойное помещение: торговали тут всем — начиная от сахара и консервов и кончая одеколоном и готовой одеждой.
Чета Стецюков постояла в дверях магазина, разглядывая, не завезли ли случайно что-нибудь дефицитное. Продавщица Люба взвешивала доярке Анне конфеты и лениво переговаривалась с ней, в окно билась и жужжала муха, и черный кот не спускал с нее бдительного глаза.
Прасковья вздохнула раздосадованно. Ей хотелось, чтоб в магазине было как можно больше народа, вот бы она и высказалась: работа Сидора на ферме оказалась временной, ведь в колхозе, как и во всей стране, умеют ценить умных людей: что б ни случилось, в конце концов снова замечают и выдвигают.
А тут слушателей только двое: продавщица и Анна. Правда, слушатели что надо. Анне скажи слово, придумает еще десять и разнесет по селу, да и Любка не умеет хранить секретов, к тому же, кто ни идет мимо магазина, заглянет обязательно — просто поглазеть или купить чего-то: сельский информационный центр во главе с языкатой Любкой.
И Прасковья, лишь кивнув уважительно продавщице, направилась в угол, где лежала и висела готовая одежда. Нарочно стала спиной к продавщице и спросила не оборачиваясь:
— А где у тебя, Люба, шляпы?
Люба высыпала в ладонь Анне мелочь, лишь потом удивленно взглянула на Стецючку: шляп в селе, особенно летом, почти никто не покупал.
— Для чего вам? — спросила.
Прасковья только и ждала такого вопроса.
— Не понимаешь! — воскликнула торжествующе. — Сидору!
— Он же фуражку носит.
— Носил, — уточнила Прасковья, ликуя. — Носил, а сейчас он снова на руководящей работе и негоже...
— На руководящей? — не поверила Анна. — Это куда же его? Магарычных, говорят, всех ликвидировали...
Прасковья медленно повернулась к женщинам, смерила их уничтожающим взглядом.
— Так где у тебя шляпы? — повторила.
— Сейчас, тетенька, вынесу из подсобки. — Люба исчезла за открытой дверью с марлевой, от мух, занавеской, а Анна остановилась с кульком конфет и выжидающе смотрела на Прасковью. Потом перевела взгляд на Сидора, тот снял старый, помятый, в пятнах картуз, вытер рукавом вспотевший лоб. Улыбнулся смущенно, но вроде бы и победно.
— Бригадиры как будто у нас есть... — нерешительно начала Анна, — и завфермой... В парторги ты, Сидор, не годишься, поскольку беспартийный. Куда же?
Стецюк сделал таинственное лицо, хотел что-то сказать, но заметил предостерегающий жест жены и лишь переступил с ноги на ногу. А Прасковья выбрала из вынесенных Любой нескольких шляп зеленую, с большими полями, велюровую, надвинула на лоб Сидору и отступила, любуясь.
— Хорошо, — польстила Липа, — ну совсем руководящий товарищ.
— Сколько? — спросила Прасковья.
— Девятнадцать сорок.
— Сколько-сколько?
Люба повысила голос:
— Я же говорю, девятнадцать сорок, не так уж и дорого.
Прасковья хотела отчитать продавщицу: может, для кого-то и недорого, но целых два червонца за какую-то паршивую шляпу!.. Однако сдержалась — сегодня ее счастливый день и за это, в конце концов, можно заплатить.
И все же, поколебавшись немного, потянулась к серой, не такой шикарной, с узкими полями и явно более дешевой.
— Слишком большая! — решительно сняла с головы Сидора зеленую шляпу. — Вот эта, кажется, подойдет, — взяла серую, фетровую.
— К лицу, — похвалила Люба, — совсем здорово выглядит товарищ Стецюк.
— Считаешь? — подозрительно взглянула Прасковья: а вдруг подтрунивает?
Однако Люба смотрела серьезно, и только любопытство светилось в ее глазах.
— Такую шляпу сам Сергей Владимирович носит, — осмелился наконец вставить Сидор. — Директор кирпичного завода. Когда-то мы с ним обмывали в ресторане «Янтарь» кирпич на свинарники и выпили, значит, две бутылки трехзвездочного...
Прасковья предостерегающе подняла руку: этот может испортить ей все торжество. Но, сказать по правде, упоминание об известном во всем районе директоре кирпичного завода все же было кстати, поправила шляпу у Сидора на голове, сдвинув на затылок, и молвила степенно:
— Сам Сергей Владимирович, говоришь?
— Да Сидор-то в каких же чинах теперь? — не выдержала Анна.
Счастливая улыбка вдруг растянула лицо Прасковьи: почувствовала, женщины теряли терпение от любопытства, да и сама уже не в силах была молчать, снова поправила Сидору шляпу, коснулась подбородка, чтоб держал голову выше, и объяснила:
— Выдвигают его, значит. Заведующим колхозным пчеловодством.
В магазине стало тихо, только муха жужжала и билась о стекло.
— Неужели? — наконец вырвалось у Анны.
— А как же!.. — почему-то Прасковье захотелось сунуть под нос фигу этой сплетнице, но она улыбнулась и сказала небрежно:
— Дед Григорий ушел на пенсию, а кто же в селе лучше Сидора в ульях разбирается?
Прасковья снова победно взглянула на женщин, но вдруг услышала такое, что даже ее закаленное в сельских перебранках сердце екнуло. Показалось даже, что просто ослышалась, настолько поразили ее эти слова.
— Что-что? — переспросила она. — Что ты сказала?
Но Люба повторила и не проглотила свой поганый язык, не захлебнулась слюной, а повторила, бесстыдно не отводя глаз:
— Выходит, пасечником?
Прасковья едва сдержалась, чтобы не взорваться. Потом подумала: как хорошо, что не вскипела. Поругались бы, обмениваясь колкостями, и совсем забыли бы о Сидоре и его руководящей должности. А так Прасковья, лишь побледнев, изобразила на лице улыбку и сказала тихо:
— Пасечником у нас дядька Петро, разве не знаешь? А Сидор — заведующий пчеловодством, так сам Григорий Андреевич сказали, это тебе не завмаг, а сельская номенклатура, поняла?
Видно, продавщице не очень понравился подтекст, вложенный Прасковьей в слово «завмаг», глаза у нее потемнели и губы задрожали, небось готова была уже обругать Стецючку, однако Прасковья вовремя почувствовала это и сразу воспользовалась преимуществом всех покупателей перед продавцами.
— Сколько? — спросила, — Сколько стоит эта шляпа, моя дорогая? Ведь у нас нет времени тут лясы точить. Сидор Иванович как руководящий человек...
Люба хлопнула глазами, верно, сообразила, что ссориться ей негоже, и ответила сухо:
— Двадцать восемь рублей и шестьдесят пять копеек.
— Ого! — не выдержала Прасковья, но сразу запнулась. С сожалением посмотрела на зеленую велюровую, с широкими полями шляпу. Пожалуй, лучше этой и, главное, дешевле, сурово прикусила нижнюю губу, но воспоминание о директоре кирпичного завода примирило ее со шляпой — достала из кармана три десятки, пересчитала, хотя сразу видела, что только три, и подала Любе.
Продавщица пошла за сдачей, а Прасковья сказала громко, все же последнее слово должно было принадлежать ей:
— Носи на здоровье, Сидор Иванович, нам для руководящего мужа ничего не жалко, скоро тебя в колхозное правление изберут, тогда уж кое-кто свой поганый язык совсем прикусит.
Получив сдачу, небрежно сунула в карман, хотя подмывало пересчитать, и, подтолкнув Сидора к выходу, прихватила его старый картуз и пошла за мужем не оглядываясь. Знала: уже сегодня известие о его должности разнесется по селу, и это приятно щекотало ей душу.
Они пошли мощеной центральной улицей села, Сидор степенно вышагивал впереди. Встретили колхозного конюха Степана Подлипача, тот поздоровался, и Стецюк ответил ему, приложив два пальца к полям новой шляпы, он видел, что так отвечает на приветствия сам заместитель председателя райпотребсоюза — почему же не последовать примеру уважаемых людей?
Дальше дорога взбиралась на пригорок, повернув налево, можно было спуститься к лугу, но они остановились возле нарядного кирпичного дома, сплошь обсаженного сиренью. Хозяйка усадьбы копалась на грядках, увидев, улыбнулась приветливо и пригласила в дом, но Прасковья, остановившись у веранды, вытянула из сумки двухлитровую банку меда, поставила на подоконник и молвила сладко:
— Тебе, Аленка, самого лучшего принесли, ведь знаешь, нет вкуснее меда, чем у Сидора, а этот, с гречихи, целебный, ешь на здоровье.
Наверно, она говорила бы еще, но хозяйка, сполоснув руки в выварке с нагретой на солнце водой, остановила ее:
— Это почему же, Прасковья, ты стала угощать меня?
— Потому что Сидора назначили заведующим пчеловодством, а ты сама этого меда не съешь, значит, и Григория Андреевича подкормишь — такой мед как раз для его больного сердца...
Хозяйка укоризненно покачала головой:
— Так бы сразу и сказала: Григорий Андреевич тебя выгнал бы, так через меня...
— Что ты, соседка, — быстро, но не очень уверенно начала Прасковья, — как тебе не стыдно!
Но Алена решительно подняла руку, останавливая ее.
— Сейчас чайник поставлю, — сказала, — попьем чаю, я давно уж собиралась. Еще и медком полакомимся, целебный, говоришь?
— Ох и добрый же мед! — облегченно вздохнула Прасковья, поняв, что ее дар принят. — Так и тает во рту, так и тает...
Алена не пожалела заварки, всыпала в небольшой фарфоровый чайничек пол-ложечки сахара, объяснив, что чай с сахаром лучше настаивается, они уселись просто во дворе под старой грушей-лимонкой, и Сидор, глотнув огненного и в самом деле душистого чая, сказал уважительно:
— Хорошая ты хозяйка, Алена, и огород у тебя, и сад... Вот только ульев нет, отчего не заведешь?
— Так ведь мужское дело...
Прасковья громко дунула в чашку, осторожно хлебнула и заметила:
— Удивляемся мы тебе, Алена. Женщина ты еще в соку, да и Григорий Андреевич к тебе привязан...
— Опять за свое! — возмутилась Алена, но не очень сердито. — И когда вы прекратите это сватание? — Смотрела на Прасковью доброжелательно, и та сообразила, что разговор этот ей приятен, хотела еще польстить, но хлопнула калитка, и во дворе появился незнакомый высокий человек в темной рубашке с короткими рукавами. Не здороваясь, подошел просто к столу, Прасковья уже хотела прочитать ему мораль, но он, опередив ее, спросил:
— Тут живет председатель колхоза?
Хозяйка уже привыкла к таким неожиданным вторжениям и ответила, нисколько не удивившись:
— Нет Григория Андреевича, в санаторий уехал.
— А вы Елена Демидовна?
— Откуда знаете?
— Записка у меня к вам.
— От кого?
— Григорий Андреевич написал.
— Как так? — изумилась. — В Одессу же только улетел... Вот, — кивнула на Стецюка, — Сидор Иванович на самолет посадил.
Хаблак достал сложенный вдвое конверт. Догадавшись, что майор из Киевского уголовного розыска не ограничится беседой с ним, а поедет в Щербановку, Григорий Андреевич Дорох написал письмо и просил передать хозяйке дома, где жил.
Хаблак помнил, как Дорох сказал ему:
«Я бы на вашем месте не проверял ее. Хорошая женщина, душевная и вообще... — запнулся, и Хаблак понял, что этот преждевременно поседевший, с нездоровым лицом человек неравнодушен к Елене Демидовне. — Вообще честный человек, и я ей верю, как самому себе. Да и кому же тогда верить? — спросил как-то удивленно. — Впрочем, ваше дело, но было бы просто смешно подозревать Елену Демидовну. Но если уж так, передайте письмо. Пусть соберет мне еще чемодан — сама знает, что нужно, скажете, чтоб Алеша завез в Борисполь».
Хотел еще что-то добавить, но махнул рукой и ушел; Хаблак понял Дороха: Григорию Андреевичу было виднее, но и он должен понять Хаблака с его обязанностями.
Елена Демидовна засуетилась, вытерла фартуком табурет, пододвинула к гостю.
— Чаю, — предложила, — с медом? А может, хотите есть?
По дороге из Дубовцов Хаблак пообедал в райцентре, потому решительно отказался. А чаем пахло так вкусно, к тому же, говорят, в жару он великолепно утоляет жажду. Хаблак сел напротив полного мужчины с красным от крутого горячего чая лицом, положил себе в блюдце немного меду и с удовольствием принялся за чай.
Елена Демидовна прочла письмо и удивленно уставилась на Хаблака.
— Что случилось? — всплеснула руками, — И где делся его чемодан?
Хаблак внимательно рассматривал ее, помешивая чай ложечкой. В самом деле, было бы глупо хоть на мгновение заподозрить эту женщину — настолько искренне удивилась и огорчилась, узнав о том, что случилась в аэропорту неприятность. Но она еще не знала истинного положения вещей, Хаблак просил Дороха не писать о взрыве, и майор ответил, стараясь успокоить ее:
— Да, несчастный случай. Кстати, вы не клали в чемодан Григория Андреевича ничего запрещенного? Спирта, например? Или чего-нибудь такого?..
— Так не пьет же наш председатель, — вмешалась Прасковья.
Хаблак сурово взглянул на нее, мол, не тебя же спрашивают, и снова повернулся к Елене Демидовне.
— Нет, — подтвердила та, — я утром как поднялась, сразу же упаковала чемодан. Белье, костюм, рубашки, ну бритву, конечно, положила, мыло. А Григорий Андреевич еще радио попросил. Говорит: там в санатории скучно, и транзистор пригодится. Неужто и радио пропало?
— Не знаю, — немного покривил душой Хаблак, — я только вчера познакомился с товарищем Дорохом. Он и попросил съездить в Щербановку. В долгу, сказал, не останемся...
— Конечно, не останемся, — ввязался в разговор толстяк, — у нас такой закон...
Видно, ему надоело молчать и захотелось побеседовать с приезжим, но Хаблак знал, какими нескончаемыми бывают подобные разговоры, и перебил его.
— Вы провожали Григория Андреевича? — спросил.
— Ну да.
— Извините, мы незнакомы...
Толстяк поднялся и подал майору через стол большую огрубевшую руку. Назвался:
— Стецюк Сидор Иванович. Заведующий колхозным пчеловодством.
— Очень приятно, — крепко пожал ему руку Хаблак. — Случайно не видели, никто из посторонних не прикасался к чемодану Григория Андреевича?
Стецюк ответил уверенно:
— Что вы! Я сам вот на этом месте взял его, сам и отнес из машины в аэропорт.
И здесь все было ясно и понятно: Хаблак подумал, что только напрасно тратит время в Щербановке, однако должен был довести дело до конца — ведь мог лишь догадываться о характере отношений Дороха с Еленой Демидовной Грицик, в доме которой жил. Может, искреннее удивление и огорчение Елены Демидовны умело разыграны?
— Чай у вас вкусный, — похвалил, — а мед — нет слов.
— Еще бы! — назидательно поднял палец Стецюк. — Я вывожу ульи на гречиху, а там рядом еще эспарцетовое поле.
— Пофартило Григорию Андреевичу, — несколько бесцеремонно прервал его Хаблак, — ежедневно такие вкусные чаи распивать...
— Вот-вот, — подтвердила Прасковья, сладко взглянув на Елену Демидовну. — С такой женщиной как сыр в масле катается... Мужчины только у нас несознательные: им что хорошо, что плохо... Мало кто может настоящую женщину оценить.
Разговор стал приобретать желаемую окраску, и Хаблак попытался направить его в нужное русло.
— Сразу видно, — оглянулся на ухоженные грядки и обвел руками накрытый стол, — хорошую хозяйку сразу видно.
— Вот это мужчина! — восхищенно воскликнула Прасковья. — А говорят, что городские не смыслят в этом ничего!
Хаблак внимательно посмотрел на нее и решил, что разговор на подтекстах тут, пожалуй, не пройдет. Сказал просто:
— А Григорий Андреевич холостякует. Но ведь тут рядом такая женщина — не каждый устоит.
У Прасковьи загорелись глаза.
— Да кто же устоит против Алены? — застрекотала. — Нет такого, вы только гляньте, еще молода, красавица, работяга, женщина в соку, и пропадает такое добро. Я ей уже сколько раз твержу: дуреха, Григорий Андреевич тебя на руках носить будет, а она кочевряжится...
Хаблак заметил, как покраснела хозяйка, и подлил масла в огонь:
— Григорий Андреевич — мужчина видный. Болен вот немного...
— Так ведь сам виноват, — безапелляционно заявила Прасковья, — не жалеет себя. А ты, Алена, не жалеешь его, стала бы женой да поберегла для людей.
— Вы что, отказали Григорию Андреевичу? — спросил, изобразив на лице удивление, Хаблак.
Майор увидел, как снова покраснела женщина, видно, этот разговор нравился ей и окончательная точка в их отношениях с Дорохом еще не была поставлена.
И все же Елена Демидовна махнула рукой и сказала, правда, не очень категорично:
— На черта мне муж, так я сама себе бог и царь, встала не мятая, легла не клятая.
— Что ты, Алена! Разве Григорий Андреевич тебе хоть одно плохое слово сказал?
— Нет, — созналась и вдруг улыбнулась так счастливо, что, без сомнения, не только Хаблаку, но даже не очень тонкокожему Стецюку стало понятно, что у них с Дорохом свои особые отношения, что все идет к своему логическому завершению и нужно лишь время, чтобы поставить эту самую последнюю точку.
Наверно, Елена Демидовна поняла, что немного выдала себя, поднялась и захлопотала.
— Пейте чай, — предложила, — печенье ешьте, вы, товарищ, — придвинула к Хаблаку вазочку с домашним печеньем, — еще даже и не отведали... А я пойду соберу вещи Григорию Андреевичу. Это же надо, — всплеснула ладонями, — чтобы такое случилось...
Прасковья поспешно допила чай, поставила чашку на блюдце донышком кверху и направилась следом за Еленой Демидовной.
Стецюк вытер рукавом пот на лбу — теперь без женщин двое мужчин могут поговорить спокойно.
— Вы, товарищ, видели много, самолетами летаете... А я скажу вам, когда-то мы обедали в ресторане с товарищем Стыкой. Не слышали о таком? Да вы что! Это же наш районный ветеринар, его все знают. Так выпил Семен Семенович первую рюмку и говорит: «Ты, Сидор Иванович, сам не знаешь себя. Ты вот сколько в колхозе на руководящей работе?..»
Стецюк говорил что-то дальше, но Хаблак не слушал — уже стал торопиться. Солнце вон совсем садится, до Киева же из Щербановки часа полтора езды, может, и два, надо спешить, день потерян, а дело со взрывом, к сожалению, не продвинулось у него ни на шаг.
Интересно, а как у Дробахи?
