Несколько раз Петя пытался поведать Гаврику о своей заграничной любви, но каждый раз, когда он, наскоро описав Везувий и голубой грот на Капри, где такое волшебное подводное освещение, что руки и лица людей кажутся сделанными из синего стекла, уже начинал в неопределенных выражениях описывать волнующую сцену первой встречи на неаполитанском вокзале, оказывалось, что Гаврик давно спит и даже посвистывает носом. Все же один раз Пете удалось рассказать свой роман, пока Гаврик еще не успел окончательно заснуть.

– А потом что? – мутным голосом спросил Гаврик, скорее из вежливости, чем из любопытства.

– А потом – ничего, – вздохнул Петя. – Потом мы навсегда расстались.

– Это, конечно, довольно досадно, – сказал Гаврик, откровенно зевая. А как ее зовут?

– Как ее зовут… – загадочным голосом протянул Петя, находясь в крайне затруднительном положении, и прибавил с оттенком тайной горечи: – Ах, да какое это имеет значение!

– Ну хоть, по крайней мере, какого она цвета: черненькая, беленькая? – спросил Гаврик.

– Она не черненькая и не беленькая, а скорее всего… как бы это тебе объяснить… каштановая. Вернее сказать, темно-каштановая, – стараясь быть как можно более точным, ответил Петя.

– Ага, понимаю, – пробормотал Гаврик. – Ну, давай уже спать.

– Нет, подожди, – сказал Петя, фантазия которого только еще начинала разыгрываться. – Нет, ты подожди, не спи. Я хочу, чтобы ты мне посоветовал как друг: что мне теперь делать?

– Напиши ей письмо, – сухо сказал Гаврик. – Ты ее адрес знаешь?

– Ах, да какое это имеет значение! – грустно ответил Петя.

– Ну, раз ты ее любишь, – рассудительно заметил Гаврик.

– А что такое – любить? – разочарованно сказал Петя и не совсем кстати, с легким завываньем процитировал: – «Любить? Но на время не стоит труда, а вечно любить невозможно!»

– Ну, так не морочь мне голову и не мешай спать! – простонал Гаврик, повернулся на другой бок и накрыл себе голову подушкой.

Больше от него уже ничего нельзя было добиться.

Петя долго не мог заснуть.

В маленьком высоком окошке сарайчика виднелся зеленоватый серп месяца. Петя слышал, как несколько раз скрипела калитка. Вполголоса разговаривая, во дворик входили и выходили какие-то люди.

– Только вы идите вокруг, через Сортировочную, – произнес голос Терентия, и Петя понял, что у него опять гости.

Петя стал думать о заграничной девочке, но никак не мог ее представить. Было что-то весьма неопределенное: черная ленточка в косе, уголек, влетевший в глаз, вьюга в горах – и больше ничего. Оказывается, он ее просто забыл.

В сарайчике было довольно холодно. Петя снял со стены швейцарский плащ и укутался им поверх одеяла. Теперь он представил себя одиноким путником, в убогой хижине пастуха. Вот он лежит, завернувшись в плащ, всеми забытый, с измученной душой и разбитым сердцем. А та, которую он так любил, в это время, быть может… Петя сделал последнее усилие, чтобы вообразить «ее» и что она, быть может, делает в это время, но вместо этого в голову полезли посторонние мысли о близких экзаменах, о предстоящей жизни на хуторе и, как это ни странно, о Моте, с которой – в самом деле! – не худо было бы как-нибудь сходить в степь за подснежниками.

До сих пор ему никогда и в голову не приходило, что Мотя может быть предметом романа. Теперь это казалось вполне естественным, и он даже удивился, как это ему не пришло в голову раньше. В конце концов она была довольно хорошенькая, она его любила, в чем Петя не сомневался, а главное, она всегда была рядом.

Эти мысли приятно волновали Петю, и, вместо того чтобы заснуть в слезах, он заснул с томной, самодовольной улыбкой, а проснулся с бодрым чувством чего-то нового и очень приятного. Придя из гимназии, он не стал готовить уроки, а подошел к Моте, лепившей вместе с мамой вареники с картошкой, и сразу приступил к делу.

– Ну, так как же? – сказал он со снисходительной улыбкой.

– А что? – спросила Мотя робко, как всегда, когда она разговаривала с Петей.

– Забыла?

– А что? – повторила Мотя еще более робко и милыми, невинными глазами слегка исподлобья посмотрела на мальчика.

– Ты, кажется, хотела собирать подснежники.

Она зарумянилась. Ее пальцы стали быстро щипать края вареника.

– Вы правду говорите? – спросила она.

– Ну конечно, – сказал Петя. – А если не хочешь, так не надо.

– Мама, вы без меня управитесь? – спросила Мотя. – Я обещала Пете показать, где у нас тут растут подснежники и фиалочки.

– Идите, деточки, идите погуляйте, – ласково ответила Мотина мама.

Мотя стремительно бросилась за занавеску, на ходу развязывая фартук, надела праздничные козловые башмаки, пальтишко, из которого за зиму порядочно выросла, вытащила из-под воротника косу и перебросила ее через плечо. Она даже вспотела, и на ее складном носике выступили росинки.

Петя, стараясь не торопиться, вразвалку отправился к себе в сарайчик, закутался в плащ, взял альпеншток и явился перед Мотей во всей своей мрачной красоте, которую, впрочем, слегка портила гимназическая фуражка.

– Ну что ж, пойдем, – сказал Петя как можно равнодушнее.

– Пойдем, – совсем тоненьким голосом ответила Мотя, повесив голову, и первая вышла за калитку, сильно скрипя новыми башмаками.

Пока они шли через выгон, где на прошлогодней травке уже паслись коровы. Петя решал весьма важный вопрос, кем должна быть Мотя: Ольгой или Татьяной? При всех обстоятельствах он, конечно, оставался Евгением Онегиным. Он выбрал устаревший вариант – Евгения Онегина, как наиболее легкий, чтобы не слишком возиться. Более сложного варианта Мотя и не заслуживала. Теперь следовало поскорее решить, кем она будет – Ольгой или Татьяной, – и приступать к делу.

По внешнему виду она совсем не подходила для Татьяны. Она скорее могла сойти за Ольгу, если бы, конечно, не это демисезонное пальтишко с короткими рукавами и не козловые башмаки, которые так ужасно скрипели на все Ближние Мельницы.

Выгон уже кончался, и надо было действовать. Петя наскоро соединил Татьяну с Ольгой и получил весьма подходящий гибрид девушки, которой можно было, с одной стороны, давать уроки в тишине, а с другой – нежно жать ручку, причем не нужно было целоваться, чего Петя ужасно стеснялся.

Он, конечно, оставался Онегиным, но с небольшой примесью Ленского, что не должно было ему мешать пользоваться великолепным правилом: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…» Мог получиться отличный роман. Правда, немного мешало то, что Мотя, в общем, нравилась Пете. Это было совсем некстати. Но Петя решительно пренебрег своими чувствами и, как только они вышли в степь, строго сказал:

– Мотя, мне надо с тобой серьезно поговорить.

У девочки ёкнуло сердце, и она остановилась перед Петей, встревоженная суровым выражением его лица.

– Любила ли ты кого-нибудь? – еще более строго спросил Петя.

– Любила, – сказала Мотя тоненьким голосом.

Самодовольная улыбка непроизвольно поползла по Петиному лицу, но он ее подавил и спросил, глядя девочке прямо в переносицу:

– Кого?

– Разных, – простодушно ответила Мотя.

«Дура», – чуть не сказал Петя, но сдержался и стал терпеливо разъяснять, что такое любить вообще и любить в частности. Мотя поняла и густо покраснела.

– Ну так кого же? – настойчиво спросил Петя.

– Вы сами знаете, – одними губами прошептала Мотя, поднимая на него счастливые глаза, полные слез.

В эту минуту она была так мила, что Петя уже готов был превратиться в Ленского и сделать ее Ольгой, несмотря на скрипучие башмаки и рыночное пальтишко. Но он не мог удовлетвориться такой легкой победой, это было бы слишком скучно.

– Значит, я могу рассчитывать на твою дружбу? – спросил он.

– Ну да, можете, – сказала Мотя. – Всегда можете.

– В таком случае я должен открыть тебе одну тайну. Только ты, конечно, дашь мне слово, что это останется между нами.

– Честное благородное, святой истинный крест! – сказала Мотя и несколько раз торопливо перекрестилась. – Чтоб мне не сойти с этого места!

– Я полюбил, – сказал Петя с грустью.

Он немного помолчал, а затем рассказал Моте свой заграничный роман, слово в слово так, как он рассказывал его Гаврику в сарайчике.

Мотя слушала молча, удрученно опустив руки, а когда он кончил, спросила чужим голосом:

– Как ее зовут?

– Какое это имеет значение! – ответил Петя.

– И вы ее так сильно любите? – сказала Мотя безжизненно.

– В этом-то и дело, – ответил Петя.

– Желаю вам счастья, – чуть слышно произнесла Мотя.

– Да, но я хочу, чтобы ты мне посоветовала как друг: что мне теперь делать? Как поступить?

– Напишите ей письмо, раз вы ее так любите.

– А что такое – любить! На время не стоит труда, а вечно любить невозможно, – сказал Петя, слегка завывая.

– Желаю вам счастья, – сказала Мотя, и вдруг глаза у нее сделались как у кошки, так что Петя даже испугался. Она повернулась и быстро пошла назад.

– Постой, куда же ты! А подснежники? – закричал Петя.

– Желаю вам счастья, – сказала она, не оборачиваясь.

Петя побежал за ней, путаясь в плаще, и догнал. Она сбросила с плеча его руку и пошла еще быстрее.

– Чудачка, я же пошутил! Неужели ты не понимаешь, что я пошутил? Чудачка, шутки не понимаешь… – бормотал Петя. – Чего же ты сердишься?..

Теперь, когда она сердилась, она ему нравилась вдвое больше. Скрипя башмаками, Мотя пробежала через весь выгон и лишь на улице пошла медленней.

Петя шел с ней рядом, уговаривая:

– Я же пошутил. Неужели ты не понимаешь, что я пошутил? А ты сердишься, чудачка!

– Я не сержусь, – тихо сказала Мотя.

Порыв ревности уже прошел, она была прежняя Мотя.

– Ну давай помиримся, – сказал Петя.

– Я с вами не ссорилась, – ответила она и даже слегка улыбнулась, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как они ссорятся на улице.

Петя был смущен, но в душе торжествовал. В общем, это было очень удачное любовное свидание.

Все дело испортил Женька, который, оказывается, давно уже следил за ними вместе с ватагой своих мальчишек. Теперь эта ватага следовала за ними на приличном расстоянии и время от времени хором кричала:

– Жених и невеста, тили-тили-тесто!