26. Заключительное слово

— Значит, я могу идти? — спросила Валя.

— Нет, вам еще рано уходить. И ты, бригадир, подожди. Интересный разговор будет…

Комаров посмотрел на часы, потянулся к столику, на котором стояли телефоны, и нажал кнопку звонка.

— Все собрались? — спросил он заглянувшую в дверь девушку-секретаря.

— Почти все.

— Пусть заходят.

Спустя мгновение в кабинет вошел незнакомый Вале высокий широкоплечий человек. На его открытом лице играла улыбка. Широко шагая и размахивая красной папкой, он направился к поднявшемуся ему навстречу Комарову.

— Привет, Борис Васильевич! Чуть не опоздал. Туман на улице чертовский! — У него был звонкий, почти мальчишеский голос.

Разглядывая веселого, уверенного в себе незнакомца, Валя не сразу увидела следователя Пивоварова. Ожидая, когда секретарь обкома обратит на него внимание, он нерешительно топтался у порога, потом вытянулся и по-военному представился:

— Пивоваров! Явился по вашему…

— Да, да, — прервал его Комаров, — проходите, пожалуйста, товарищ Пивоваров.

«Что это значит? Зачем он здесь?» — подумала Валя, с неприязнью глядя на одутловатое лицо следователя, который, видимо, ее не замечал.

Но еще более ее удивило появление отца. Кудрявцев направился было к Комарову. Но тут неожиданно встретился взглядом с Валей и в недоумении приподнял плечи. Валя сделала большие глаза: сама, мол, ничего не пойму.

— Садитесь, товарищи, садитесь, — приглашал Комаров к столу. — Знакомьтесь! Товарища Волобуева все, наверное, знают… Товарищ Пивоваров из Калининского райотдела милиции. Николай Константинович Кудрявцев из совнархоза… Бригадир с Энергостроя Воронин… А это Валя, комсомолка, студентка пединститута…

— Представляете себе, — приятным голосом снова заговорил Волобуев, обращаясь ко всем, — такой проклятый туман! Хоть впереди машины иди и дорогу водителю указывай. В трех метрах ни черта не видно. Вы только взгляните: молоко!

Все повернули головы к окну. Стекло будто замазали белой краской.

Голос Волобуева был неторопливым, выразительным, начальственно уверенным. Казалось, он, а не Комаров хозяйничал в этом кабинете. Кинув на стол свою папку, он подошел к тумбочке, на которой стояли сифон с газированной водой и стаканы, отбросил салфетку…

— На машине-то еще туда-сюда, — говорил он, прихлебывая из стакана пузырящуюся, шипящую воду, — а каково нашим монтажникам на высоковольтной.

Затем он с шумом отодвинул стул, сел и обвел присутствующих доброжелательным взглядом.

Комаров посмотрел на часы.

— Что ж, товарищи, начнем, — сказал он. — Если кто-нибудь хочет курить, пожалуйста.

Он вынул сигарету из лежавшей на столе пачки «Краснопресненских».

— Бросать пора, Борис Васильевич! — с шутливой укоризной заметил Волобуев. — Да и по чину не положено. Из высокого начальства, насколько мне известно, никто не курит. На президиум ЦК пригласят — что будешь делать со своим куревом? — Он заразительно рассмеялся.

— На президиуме — воздержусь, потерплю. Не так уж часто вызывают, — в тон ему ответил Комаров и закурил.

Пивоваров тоже достал сигарету, зажал ее в своих толстых губах, вынул из кармана зажигалку и в этот момент встретился взглядом с Валей. Видимо, только сейчас узнал: смешанное выражение испуга и недоумения отразилось на его лице. Он щелкнул зажигалкой. Огонек вспыхнул и погас. Пивоваров щелкнул второй раз, третий, четвертый…

— Все хорошо, что хорошо кончается, — добродушно заметил Комаров, следивший за тем, как Пивоваров наконец закурил. — Итак, давайте поговорим. В недалеком будущем бюро обкома собирается послушать доклад руководителей Энергостроя о движении ударников коммунистического труда…

Волобуев согласно кивнул головой и придвинул к себе папку.

— Вопрос серьезный, — продолжал Комаров, — нам хотелось бы хорошо к нему подготовиться. Как говорится, всесторонне изучить…

— Я должен сделать сообщение? — с готовностью спросил Волобуев.

— Нет, нет, — остановил его Комаров, — сообщение, доклад, все это еще впереди. Перед тем как поставить вопрос на бюро, мы, надеюсь, еще не раз встретимся. Наш сегодняшний разговор, так сказать, предварительный…

— Для такого разговора мы собрались здесь в несколько необычном составе, — заметил Волобуев, — я вижу представителя милиции…

— Почему же? — возразил Комаров. — Здесь присутствуют товарищи со строительства, из совнархоза, им и карты в руки. Что касается товарища из милиции, то и у него наверняка есть интересные наблюдения.

Валя заметила, что Волобуев вопросительно смотрит на нее, видимо недоумевая, почему оказалась здесь эта девушка, которую Комаров назвал студенткой.

— Итак, разговор без повестки дня. Поговорим о движении ударников коммунистического труда на Энергострое, если нет возражений, — продолжал Комаров. — Начнем с вас, товарищ Пивоваров.

— Несколько необычное начало, — с иронией сказал Волобуев.

— Зачем идти проторенной дорожкой, Иннокентий Гаврилович? — добродушно отозвался Комаров. — Целиной шагать иногда и ближе, и интересней… Итак, товарищ Пивоваров…

Пивоваров поспешно вскочил.

— Нет, нет, сидите! — остановил его Комаров. — Разговор у нас неофициальный…

Пивоваров послушно опустился на стул.

— Извините… я не вполне понимаю, — нерешительно начал он. — Меня не предупредили… я не захватил с собой материалы…

— В них нет необходимости, — успокоил его Комаров. — Не будем утруждать вашу память, тем более что не дали вам возможности подготовиться. Коснемся, скажем, происшествий на Энергострое за последние месяц-два… Не возражаете?

Пивоваров бросил растерянный взгляд на Волобуева и сказал:

— Происшествий серьезного характера за последнее время не наблюдалось. Мелкое хулиганство, два или три случая хищения…

— А что вы считаете происшествием серьезного характера? — прервал Комаров.

— Ну… увечье, насилие над человеческой личностью.

— Насилие над человеческой личностью, — как бы про себя повторил Комаров. — Понимаю. По вине работников Энергостроя никто не пострадал?

— В общем, нет… — Пивоваров снова метнул взгляд на Волобуева, но тот слушал спокойно, даже безучастно. — Впрочем, да, — как бы решившись, оборвал себя Пивоваров. — Был случай наезда. Состоялся суд. Виновные понесли наказание.

— Послушайте, Борис Васильевич, — неожиданно вмешался Волобуев, — о чем тут говорить? Мне известна эта история. Двое наших парней — водитель и монтер — ехали на грузовике; монтер взял руль и сшиб велосипедиста…

— Я слышал, это были ударники коммунистического труда, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал Комаров.

— Они… — начал Пивоваров.

— Были, Борис Васильевич, были! — уже с оттенком раздражения прервал его Волобуев. — Главный виновник этой истории — монтер Харламов. Хулиган, склочник…

Валя сделала протестующее движение, но Комаров строгим взглядом остановил ее.

— Каким же образом, Иннокентий Гаврилович, — спросил Комаров, — хулиган и склочник мог стать членом бригады коммунистического труда?

— Борис Васильевич, — Волобуев решительно поднялся, — разрешите, как говорится, в порядке ведения… Мне не очень понятно, чем мы сейчас занимаемся. Как будто речь должна идти о моем докладе на бюро. Однако слово получил не я, а милицейский работник. Теперь мы начинаем топтаться вокруг истории с Харламовым. У меня сто тридцать пять бригад коммунистического труда! Они охватывают почти полторы тысячи рабочих. Это… громада! Сейчас наши люди готовятся достойно встретить великий праздник — Октябрьскую годовщину. Нам есть чем гордиться, есть что показать труженикам области… Зачем же вооружаться микроскопом и рассматривать частный, нетипичный случай… Нельзя так, право! — Волобуев оглядел присутствующих, как бы прося у них сочувствия, и сел на свое место.

— Вы очень к месту упомянули микроскоп, товарищ Волобуев, — медленно, будто раздумывая, начал Комаров. — Правда, вы произнесли это слово с осуждением. Напрасно. Микроскоп помогает людям проникнуть в суть многих явлений…

— Извините, я погорячился, — примирительно сказал Волобуев. — Разумеется, вы секретарь обкома и можете интересоваться любыми аспектами. Но поймите и мою обиду…

— Обижаться пока нечего, — заметил Комаров. — Кстати, на вашем месте я непременно заинтересовался бы Харламовым. Согласитесь, все-таки это странно: хулиган и склочник был членом бригады коммунистического труда!

— Но его же исключили! — воскликнул Волобуев. — Очистили бригаду! А сначала прикинулся передовиком, ввел в заблуждение товарищей. Впрочем, если вы хотите разобраться в судьбе этого преступника, то чего же проще! Перед вами сидит Воронин, он возглавляет бригаду, в которой работал Харламов. Спросите его!

— Что ж, спросим Воронина, — спокойно сказал Комаров. — Итак, Харламов вступил в вашу бригаду коммунистического труда…

— Нет, — будто отрубил Воронин.

— Как это «нет»? — переспросил Комаров. — Разве Харламов не вступил в вашу бригаду?

— Нет, — повторил Воронин. — Он нас… втянул.

— Втянул? — недоуменно переспросил Комаров.

— С него все и началось. Сначала мы были просто бригадой. Обыкновенной. А потом эта… кампания началась. За стопроцентный охват. Он в цехком пошел и принес эти… бланки. Обязательства. Давайте, говорит, заполним…

— Погоди, Воронин, — остановил его Комаров. — Все это не очень понятно. Получается, что вы эти обязательства брать не хотели, а он…

— Не так! — воскликнул Воронин. — Мы хотели. Бригада наша была хорошая, план ниже ста не давали. Решили, почему не заполнить? Почет будет, ну и все такое… Впрочем, я ведь вам уже все рассказал, Борис Васильевич, — бросил он с укоризной, — чего же снова…

— Верно, — кивнул Комаров, — но ведь я здесь теперь не один…

Воронин помолчал немного. На его худощавом лице еще резче обозначились скулы.

— Ладно, — он тряхнул головой, — начистоту — значит начистоту. Мы, когда бланки заполняли, думали, это так, для проформы. Как раньше жили, так и дальше будет. До сих пор без вымпела, теперь с вымпелом, вот и вся разница. Конечно, работать надо хорошо. Но мы и раньше неплохо вкалывали. А Володька на другой день говорит: «Мало»…

— Он потребовал увеличить план? — уточнил Комаров.

— Не в том дело! — покачал головой Воронин. — Ребятам показалось, что он в душу к ним залезть хочет… И мне тоже показалось, — добавил он негромко.

— Погодите! — Волобуев с размаху хлопнул ладонью по своей папке. — Теперь я уже просто ничего понять не могу! Что за околесицу ты несешь, Воронин?!

— Мы эти бланки вроде для проформы заполнили, — не обращая внимания на гнев своего начальника, продолжал Воронин, — а для него… Для него слово «коммунизм» как святое было. Он честный парень, Володька. Понимаете, честный!

— Кажется, понимаю, — жестко сказал Волобуев. Его лицо изменилось. Теперь на нем было просто невозможно представить себе веселую, заразительную улыбку. Глаза сузились. Нижняя губа брезгливо оттопырилась. — Кое-что понимаю, — продолжал он. — Но прежде всего скажу о другом. Не понимаю, где я нахожусь? Что тут происходит? Серьезные, авторитетные люди слушают какие-то сумбурные словоизлияния! Увидев здесь Воронина, я подумал, что он приглашен вместе со всеми остальными. Секретарь обкома вправе приглашать всех, кого считает нужным. Но теперь я начинаю догадываться. У вас, Борис Васильевич, видимо, состоялся с Ворониным предварительный… сговор? Простите, я оговорился, — разговор… Что это значит? — Он в замешательстве провел рукой по своим глянцевитым, гладко зачесанным назад волосам. — Теперь о Воронине. Интересно, до чего может дойти безответственность! Знаете ли вы, товарищи, что именно этот самый Воронин написал рапорт, где требовал, чтобы из его бригады убрали Харламова, как склочника и карьериста?! — Волобуев обвел присутствующих победоносным взглядом. — Знаете ли об этом вы, Борис Васильевич?

Комаров хотел что-то ответить, но Воронин его опередил. Схватившись руками за край стола, он перегнулся к Волобуеву и воскликнул:

— Да, да, писал! И только потом понял, что сподличал. Потом, когда она к нам пришла! — Воронин сделал движение рукой в сторону Вали. — Только тогда до нас дошло, что виноваты мы, кругом виноваты! Володька хотел, чтобы если ударник, то не только на работе — во всем! Чтобы о плохом в лицо говорить — не жаться, не трусить. Если в другой бригаде туго — на выручку идти. Если у кого жизнь не удалась, всем быть в ответе!..

— Успокойся, бригадир, сядь, — мягко сказал Комаров. — Иннокентий Гаврилович, — обратился он к Волобуеву. — Воронину удалось рассеять ваше недоумение?

Волобуев передернул плечами и демонстративно отвернулся.

— Наш разговор, — продолжал Комаров, — принимает излишне взволнованный характер. Товарищ Волобуев, видимо, опасается за престиж обкома. Что ж, постараемся быть сдержанными. Между прочим, мы условились, что прежде всего выслушаем товарища Пивоварова. Однако вы, Иннокентий Гаврилович, вмешались и, как говорится, взяли инициативу в свои руки. За то направление, которое принял разговор, в известной степени отвечаете и вы. Разумеется, я готов разделить с вами эту ответственность, — добавил он с легкой усмешкой. — Итак, мы слушаем вас, товарищ капитан милиции.

— Простите, — глухо сказал Пивоваров, поднимаясь со стула, — я буду говорить стоя, мне так легче… Насколько я теперь понимаю, всех интересует дело Харламова… Что ж, я скажу. Да, он совершил преступление. Все, что было с ним раньше, мне неизвестно. Я имею в виду то, о чем говорил сейчас товарищ Воронин. А преступление налицо. И закон, товарищи, — он сокрушенно развел руками, — есть закон. Разумеется, если бы у Харламова была другая характеристика с работы, суд, вероятно, квалифицировал бы преступление… несколько иначе. Закон это позволяет. Но когда, — Пивоваров повысил голос, и в нем зазвучали твердые, уверенные интонации, — когда вдобавок ко всему и на производстве обвиняемого аттестуют с самой плохой стороны…

— Простите, — прервал его Комаров, — кто именно аттестовал так Харламова?

— По требованию следователя, характеристику прислал отдел кадров, — снова вмешался Волобуев.

— Не-ет! — неожиданно тонким голосом и с хитрой улыбкой протянул Пивоваров. — Кадры, они, конечно, кадрами! Но мне ведь и вы лично звонили!

— Кто? — резко спросил Комаров.

— Вот он, товарищ начальник строительства, — оборачиваясь к Волобуеву, воскликнул Пивоваров и затем снова посмотрел на Комарова, прищуривая глаза и понимающе улыбаясь.

Лицо Волобуева налилось кровью.

— Что вы плетете? — с угрозой процедил он. — Вы же сами рассказали мне о происшествии на Воронинском шоссе. Да, помнится, я что-то говорил о Харламове. Не больше того, что знал о нем из рапорта этого… Воронина.

— Я и слова ваши помню, — подхватил Пивоваров: — «…никудышний парень, давно гнать надо»… — Он повторил эти слова с злорадной услужливостью.

— Уж не хотите ли вы сказать, что осудили человека на основании этих случайных слов, сказанных по телефону? — насмешливо спросил Волобуев.

— Э-э, нет! — поспешно ответил Пивоваров. — Следствие шло по закону. В соответствии с процессуальными нормами. Но и ваши слова свою роль сыграли! Как-никак начальник строительства характеристику дает, член обкома!

Пивоваров поднял указательный палец.

— Итак, товарищ Пивоваров, — подытожил Комаров, — слова Иннокентия Гавриловича оказали на вас определенное воздействие?

— Конечно, — с готовностью согласился Пивоваров и поспешно поправил себя: — Однако решающим оставался состав преступления. Не было никаких оснований верить заявлению Харламова, что он не видел наезда.

— Вы и сейчас считаете его виноватым? — спросил Комаров.

— Разумеется! Правда, я слышал, что Васин подал заявление, в котором отказывается от своих показаний, но…

Внезапно Пивоваров осекся: в дверях кабинета он увидел Толкунова. Старшина одернул китель и громко, по-солдатски, доложил:

— Разрешите? Явился с опозданием, потому как туман. На дежурстве задержался. Разрешите присутствовать?

— Проходите, товарищ Толкунов, присаживайтесь! — Комаров вышел ему навстречу. — Понимаю, туман.

— Не было никакой возможности уйти с дежурства. Машины идут гуськом, пять километров в час! Один грузовик все-таки прижали. МАЗ. Ничего серьезного, только крыло повредили. Разрешите сесть?

Пивоваров как-то весь опустился и все смотрел на старшину неподвижным взглядом, будто не узнавая его.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — произнес Толкунов, заметив его взгляд, и сел на свободный стул рядом.

— Итак, товарищ Пивоваров, — снова заговорил Комаров, — вы сказали, что по-прежнему считаете Харламова виноватым. Верно?

Пивоваров молчал. Казалось, он не слышал вопроса.

— Мы слушаем вас, товарищ Пивоваров! — напомнил ему Комаров.

Пивоваров наконец очнулся. Он провел языком по губам и едва внятно произнес:

— Обстоятельства… суд подтвердил… можете проверить…

— Зачем же мы будем проверять суд! Это дело органов юстиции. У нас здесь разговор чисто человеческий, партийный… Вы член партии?

— Нет… — растерянно произнес Пивоваров и добавил: — Всю жизнь хотел… период культа… я…

— Это дело личное, — мягко заметил Комаров, — хотя мне и не совсем ясно, при чем здесь культ личности. Значит, вы считаете, что Харламов виноват. А вы, товарищ Толкунов, насколько я знаю, придерживаетесь другого мнения. Старшина Толкунов, — пояснил он присутствующим, — был тем милиционером, который задержал машину Харламова на Воронинском шоссе…

Внезапно Пивоваров провел рукой перед глазами, точно отгоняя от себя что-то, и сиплым, каким-то надтреснутым голосом произнес:

— Что же это получается, товарищи! Ведь это же переследствие! А как нас партия учит? Кому подчиняется суд? Только закону! Надо мной свое начальство есть. Управление милиции, прокурор!

Тяжело дыша, он расстегнул воротник кителя и сел.

— Вы правы, — спокойно сказал Комаров. — Следствие и суд подчиняются только закону. Как следователь, вы нам не подотчетны… Но есть такое понятие: совесть. Совесть советского человека. Государство доверило вам решение человеческих судеб. Оно полагалось на вашу совесть. Это она, ваша совесть, по-прежнему утверждает сейчас, что Харламов виновен?

— Я еще молодой следователь!.. — жалобно воскликнул Пивоваров. — Если виноват, скажите. Я признаю. А то какие-то очные ставки… да еще с младшим по званию.

— Вы имеете в виду старшину? — спросил Комаров. — Но он пока молчит. Может быть, ему и сказать нечего?

— Как так нечего? — раздался недоуменный голос Толкунова. — Я же рапорт подал! По начальству. И письмо в обком написал. Как член партии. Может, товарищ Пивоваров, скажете, не по уставу, действовал? Я, как с вами тогда поговорил, сразу понял: нельзя вам судьбу человеческую доверять. Опасно! Теперь, значит, товарищ секретарь обкома, разрешите доложить, как дело было… — Он вытащил из кармана потрепанную записную книжку и вопросительно посмотрел на Комарова.

— Не надо, старшина. Я читал ваше письмо. Понимаю, не мог Харламов наезда видеть. А рапорт ваш начальство, надеюсь, рассмотрит. — Комаров помолчал немного и с горечью сказал: — У меня к вам только один вопрос, товарищ Пивоваров. Ведь Толкунов доложил вам, как все было на самом деле. Почему же вы продолжали уже здесь, в обкоме, утверждать, что Харламов виноват?

— Я не мог полагаться на непроверенные обстоятельства! — вскинулся Пивоваров. — Поэтому и говорил…

— Нет, товарищ Пивоваров, опять вы кривите душой… Просто вы не знали, что нам известно о деле Харламова. Какой-то монтер, один из тысячи… И то, что Толкунов напишет в обком, вы тоже не предполагали. Не верили, что он сможет появиться в этом кабинете. «Младший по званию»… Вы забыли, что он носит не только то звание, которое обозначено на его погонах. У него есть и другое. Коммунист.

— Я предлагаю кончить разговор, — неожиданно вмешался Волобуев. — Пусть областной прокурор немедленно займется этим человеком. — Он презрительно кивнул в сторону Пивоварова. — Еще хочу сказать: я погорячился. Теперь понимаю — напрасно. Во всем этом деле я виноват. Получил рапорт, брякнул сгоряча несколько слов этому… Пивоварову. Об истории на Воронинском шоссе знал только в общих чертах. Был под впечатлением… В общем, теперь мне все ясно, — виноват…

Волобуев опустил и тут же вскинул голову. На лице его снова появилась широкая, добродушная улыбка.

Услышав, как Волобуев говорит о своей вине и в то же время обводит всех победным взглядом, Валя испугалась. Ей стало страшно при мысли, что люди могут поверить ему, его мгновенному раскаянию, его широкой, обезоруживающей улыбке, и он уйдет отсюда таким же, каким вошел, с высоко поднятой головой, с сознанием своей силы, хитрости, превосходства. Уйдет, обманув всех и смеясь над всеми…

— Разрешите? — В дверь просунулась голова, блеснули стекла очков.

— Антон Григорьевич! — крикнула Валя.

— Опоздал? — негромко спросил Митрохин, щуря близорукие глаза. — Только что с самолета. Пять часов на аэродроме просидели, Зареченск не принимал.

— Заходи, Антон Григорьевич, заходи! — радостно и, как показалось Вале, с облегчением воскликнул Комаров. — Как раз вовремя. А то товарищ Волобуев уже предложил кончать разговор.

Волобуев все еще улыбался. Но теперь это была поразившая Валю странная улыбка. Казалось, она существует отдельно от лица, наспех приклеена к нему и едва держится…

— А я не задержу Иннокентия Гавриловича, я позволю себе задать ему только один вопрос. Что же было написано в том письме?

Медленно, как бы по частям, улыбка стала исчезать с лица Волобуева. Сначала перестали улыбаться глаза, затем губы и щеки. Теперь лицо его выражало только ненависть.

— К-какое письмо? — сквозь зубы переспросил он.

— То самое!

— Я же вам тогда ответил! — крикнул Волобуев. — Харламов жаловался, что к нему плохо относятся в бригаде, разводил склоку…

— Нет, товарищ Волобуев, — печально сказал Митрохин. — Он писал о другом…

— Опять ваши иезуитские штучки?! — взорвался Волобуев. — Откуда вы знаете? Где оно, это письмо? У вас в кармане?

— Нет, — покачал головой Митрохин, — вы знаете, что письма нет. Харламов разорвал его на ваших глазах. Ваш вопрос имеет риторический характер.

— Какого же черта, — в ярости кричал Волобуев, — вы опять морочите мне голову своими догадками?! Откуда вы знаете, что было в письме?

— Мне сказал Володя Харламов.

— Володя?! — крикнула Валя. — Где он? Здесь?

— Нет, Валюша. Просто я съездил к нему.

Митрохин снова обернулся к Волобуеву:

— Значит, вы предложили кончить разговор, Иннокентий Гаврилович? Все прояснилось? Вы, конечно, уже рассказали, какое письмо написал вам Харламов? Как ему тяжело было сознавать, что в движение за коммунистический труд вносятся ложь и показуха? Как вы убеждали его смириться, как угрожали ему?

— Клевета! — Волобуев ударил кулаком по столу. — Я разговаривал с ним, как старший товарищ. Пытался его убедить!..

— В чем?! В чем вы пытались убедить его, Иннокентий Гаврилович? В том, что честный советский человек должен драться за правду до конца? Нет! Вы убеждали его в необходимости закрыть глаза. Замолчать. Смириться! О, я не сомневаюсь, что вы облекли все это в самую ортодоксальную терминологию. И Харламов уничтожил свое письмо. Я думаю, ему стало стыдно. Стыдно за вас, горько за свою наивную веру в старшего товарища…

На мгновение стало совсем тихо.

— Что ж, — негромко сказал Комаров, — пожалуй, теперь и в самом деле надо кончать. Уже поздно. Всем пора домой. — Он поглядел в окно, за которым сквозь туман едва пробивался свет уличных фонарей. — На сегодня хватит. Высказались все, кроме…

Комаров обошел стол и остановился за Валиной спиной.

— Но мне кажется, Валя, вы уже сказали все, что могли. Своим упорством, своей верой в справедливость, своей преданностью человеку, которого любите.

Комаров положил руки на плечи Вали и, казалось, хотел еще что-то добавить, но в этот момент Кудрявцев с трудом произнес:

— Вы ошиблись, товарищ Комаров, молчала не только моя дочь. Я тоже…

— Знаю, Николай Константинович. Но я и не рассчитывал на то, что вы будете говорить. Я пригласил вас в надежде, что вы будете слушать. А говорить? Думаю, что не надо вам сейчас говорить… Теперь я хочу проститься с вами, товарищи. Скоро мы соберемся снова и продолжим наш разговор.

— По-позвольте! — Волобуев поднялся с места. — Хотелось бы послушать ваше заключительное слово, товарищ Комаров! В конце концов, мы в обкоме! Отсюда я должен вернуться на стройку и рассказать товарищам о том, что здесь произошло. Так сказать, ориентировать… — Он с горечью усмехнулся. — Ничего себе — хороший подарочек я привезу коллективу накануне Октябрьской годовщины! Будет на чем мобилизовать людей!.. Нет, Борис Васильевич, вы уж, пожалуйста, выскажитесь! В зависимости от вашего заключения я буду знать, как мне поступать дальше! Неужели вы думаете, что я так все это и оставлю?! Нет, простите! Я хочу послушать вашу речь!

— Значит, за праздник беспокоитесь? — с грустью спросил Комаров. — Боитесь, что будет испорчен фейерверк? А не думаете ли вы, товарищ Волобуев, что фейерверк — не единственный способ отметить наш праздник? Разве сознание, что победили и будут побеждать впредь честность, справедливость, вера в хороших людей, — разве это не главное? Вы хотите во что бы то ни стало услышать мою речь. Но не кажется ли вам, Иннокентий Гаврилович, — в голосе Комарова впервые зазвучала жесткая, холодная интонация, — что в последнее время мы произносим слишком много речей? Одна речь, другая, третья… — Он усмехнулся. — Зачем вам еще и моя речь? Вы хотите знать, что я думаю? Неужели у вас еще есть на этот счет какие-нибудь сомнения? И все же вам хочется, чтобы я непременно произнес заключительное слово? Извольте. — Он обернулся к Вале и сказал: — Поздравляю тебя… невеста!..