21. Комаров
Комаров молча нажал кнопку звонка. Вошла девушка с блокнотом в руках.
— Писать ничего не будем. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мы с Николаем Константиновичем полчаса побыли вдвоем. Телефон тоже пусть помолчит.
Девушка кивнула и вышла.
Несмотря на все свое волнение, Кудрявцев понял, что Комаров дает ему время успокоиться и собраться с мыслями. Вызывать секретаршу не было никакой нужды. Все равно в кабинет секретаря обкома никто не войдет до тех пор, пока оттуда не выйдет очередной посетитель.
— Слушаю вас, Николай Константинович, — тем же дружелюбным тоном произнес Комаров, пододвигая к нему раскрытую пачку «Краснопресненских».
Кудрявцев взял пачку и стал ее рассматривать.
— Вопрос, как я сказал, сугубо личный, — не глядя на Комарова, проговорил он. — Но… когда коммунист чувствует, что находится в тупике…
Комаров участливо глядел на него. Еще несколько минут назад он ругал себя за то, что вызвал Кудрявцева. До сих пор он, в сущности, избегал встреч со своим предшественником. По правде говоря, Комарову не хотелось видеть его. Не потому, что Кудрявцев был ему неприятен. И не потому, что он считал его, как полагал сам Кудрявцев, чем-то вроде «пережитка прошлого». Просто Комаров, даже став руководителем, не превратился в человека, для которого личные эмоции не играют уже никакой роли. Возможно, кто-нибудь другой на его месте вовсе не испытывал бы перед Кудрявцевым ни неловкости, ни тем более вины. Разве Комаров был виноват в том, что Кудрявцеву пришлось уйти? Но новый секретарь обкома принадлежал к тем людям, у которых логика не всегда управляла чувствами. Вызывая Кудрявцева, он испытывал некоторое смущение. Меньше всего ему хотелось, чтобы этот пожилой, проживший такую длинную жизнь человек чувствовал себя мелким чиновником на приеме у крупного начальства.
Приглашая Кудрявцева, Комаров, разумеется, собирался разговаривать с Кудрявцевым, что называется, «на равных». Более того, думал Комаров, если бы Кудрявцев, опираясь на свой долгий опыт, начал бы даже его в чем-то поучать, то их беседа могла бы быть более непринужденной. Этот человек вел и партийную и хозяйственную работу в годы, когда начиналось стахановское движение. Пятилетки, Стаханов, Изотов — все это могло стать для Кудрявцева только историей. Теперь он был в совнархозе одним из руководителей отдела, которому подчинялся Энергострой. Казалось, трудно найти человека, более сведущего во всем, что волновало сейчас Комарова. Но уже очень скоро он понял, что ошибся. Расставшись со своим руководящим постом, Кудрявцев, видимо, потерял всякий интерес к тому кругу вопросов, которые еще недавно были в центре его внимания. Комаров видел, что все попытки разбудить в Кудрявцеве интерес к бригадам коммунистического труда, к предстоящему докладу Волобуева оказались тщетными. Он оставался равнодушен, осторожничал и соблюдал дистанцию.
Но сейчас, когда уже готовый угаснуть разговор неожиданно приобрел новое направление, Кудрявцев изменился. Комаров вдруг увидел перед собой человека, способного волноваться, страдать, искать помощи…
— Мне трудно говорить об этом, — по-прежнему не глядя на Комарова, глухо сказал Кудрявцев, — боюсь, что бестактно вовлекать вас… — Он продолжал рассматривать пачку сигарет, которую все еще держал в руке. — Откровенно говоря, не знаю, как у меня вырвалось…
Комаров молчал. Просто молчал и выжидательно глядел на Кудрявцева.
— Я всегда думал, — уже более спокойно продолжал Николай Константинович, — что в состоянии сам решить все свои личные проблемы. Мне казалось, что в подобных случаях просить о помощи смешно…
— Боюсь, что вы слишком строги к людям и… к себе, — заметил Комаров.
— Если бы несколько месяцев назад я услышал, что Валя…
Кудрявцев осекся, впервые произнеся имя дочери.
— Словом, у меня есть дочь, — сказал он изменившимся голосом. — Единственная. Ей двадцать лет. Она…
Кудрявцев бросил измятую пачку сигарет на стол и умолк.
— Что же случилось с девушкой? — участливо спросил Комаров.
— Борис Васильевич, у вас есть дети?
— Двое. Сын и дочь. Школьники.
— Значит, мы можем говорить как отец с отцом. Как два уже немолодых… Впрочем, простите. Вы еще молоды. Но, может быть, вам тоже предстоит… Впрочем, не знаю. Когда Валя училась в школе, я никогда не думал, что мне придется…
Чтобы овладеть собой, Кудрявцев опять замолчал.
— Успокойтесь, Николай Константинович, — мягко сказал Комаров. — Прошу вас, расскажите мне все, что вас беспокоит.
— Спасибо! — Кудрявцев сказал это искренне, от всего сердца. Сейчас он верил, что Комаров действительно сочувствует ему и хочет помочь. Правда, он не знал, как и чем может помочь секретарь обкома. Но все равно испытывал к нему чувство благодарности. Пусть его собственная судьба уже давно предрешена. Он думал сейчас только о Вале.
— Хорошо. Я скажу вам все. — Кудрявцев снова потянулся за пачкой, вытащил сигарету, но не закурил, а зажал ее в кулаке. — Моя дочь влюбилась в преступника. Его фамилия — Харламов. Теперь вы понимаете мое состояние, когда я увидел подпись… Этот парень осужден. Получил два года исправительно-трудовой колонии. И тем не менее она…. любит его.
— Так, — спокойно кивнул Комаров и снова взялся за подбородок. — Скажите, вы и раньше были недовольны своей дочерью? — спросил он после короткой паузы.
— Никогда! — воскликнул Кудрявцев. — Конечно, родители часто переоценивают своих детей. Но Валя… Поверьте, я объективен! Она не такая, как все. У нее есть идеалы. Но сейчас речь о другом. Она попала под влияние этого Харламова…
— Вы все же знали его?
— Немного.
— Что он собой представляет?
— Могу только повторить: преступник, осужден на два года…
— А ваше личное впечатление…
— Оно не расходится с мнением суда, — поспешно сказал Кудрявцев. — Недоучка, с претензиями на собственное мнение по любому вопросу. Нигилист. На мою дочь нашло затмение. Она любит его, несмотря ни на что. Я думал, суд откроет ей глаза… Но она считает его невиновным. Всячески стремится спасти. Боюсь, как бы не наделала глупостей.
— Каких?
— Не знаю, — махнул рукой Кудрявцев. — Она в таком состоянии, что способна на все.
Он снова замолчал, а Комаров задумался. Только что Кудрявцев вызывал в нем искреннее сочувствие. Теперь он невольно спрашивал себя: почему этот человек так оскорбительно говорит о Харламове? По-видимому, он очень мало знает этого парня. Но как уверенно клеймит его позором! «Преступник», «недоучка», «нигилист»…
«Нигилист, — повторил про себя Комаров. — Не слишком ли поспешно произносим мы это слово, когда следовало бы серьезно подумать?..»
Да, только что перед ним сидел страдающий, нуждающийся в помощи человек. Отец. Но сейчас в нем стали проявляться новые черты: категоричность тона, жесткость суждений, непогрешимость выводов и оценок…
Это насторожило Комарова.
— Да, сложное дело, — задумчиво проговорил он. — Чем же вы все-таки объясняете то, что случилось? Как Валя, девушка, по вашим словам, с идеалами, могла влюбиться в такого парня? Это противоестественно…
— Конечно! — подхватил Кудрявцев. — Именно противоестественно! Это я и пытался ей доказать! Но…
Комаров глядел на него выжидательно.
— Как вам объяснить… — продолжал Кудрявцев. — Все, что я говорю Вале, только ожесточает ее. Нет, ожесточает — не то слово. Как бы укрепляет ее решимость. Раньше я был уверен, что ею руководит только чувство… Понимаете, любовь… Но теперь вижу и другое.
— Что именно?
— Борьбу за этого парня она воспринимает как некий… как это назвать… гражданский долг. Нечто вроде битвы за справедливость… Обостренное чувство справедливости. Понимаете?
— Понимаю.
— На самом же деле все гораздо проще: наивная девушка, совершенно не знающая жизни, попала под влияние разложившегося парня…
— Все-таки почему вы о нем такого мнения? Я хотел бы знать несколько подробнее… Простите, что я снова и снова возвращаюсь к этому вопросу. Мне хочется до конца понять, что это за парень…
— Но я уже говорил! Кроме того, был суд!
— Разумеется, был суд, — задумчиво повторил Комаров. — Но предположим, что Харламов не совсем такой, как думаете вы и даже как показалось суду. Или Валя не совсем такая, как вам кажется. Одно из двух. Конечно, я выбрал бы первое.
— Нет! — отчеканил Кудрявцев. — Я не допускаю ни того, ни другого.
«Почему? — подумал Комаров. — Почему ты не допускаешь? Почему ты так уверен в своей непогрешимости? Почему бы тебе не допустить, что человек, которого ты считаешь плохим, не так уж плох? Почему бы не попытаться проникнуть в его душу?..»
— Ваша дочь, по-видимому, думает иначе? — спросил он.
— Сейчас меня не интересует, что думает моя дочь!
Комаров пристально и с откровенным любопытством посмотрел на Кудрявцева.
— Но вы же сами сказали, что у нее обостренное чувство справедливости. Может быть, стоит положиться на него?
— Но это ложное, наивное чувство! — воскликнул Кудрявцев. — Оно навеяно атмосферой последних лет, всеми этими разговорами о честности, смелости… Слишком много слов! — Он с некоторой опаской взглянул на Комарова. — Впрочем, вы, вероятно, не разделяете моего отношения…
— Почему же? — усмехнулся Комаров. — Кое в чем разделяю…
— Тогда мы поймем друг друга!
— Возможно, — неопределенно сказал Комаров, — но сейчас я хотел бы уяснить, чем я могу вам помочь?
— Не знаю! — вырвалось у Кудрявцева. — Ничего не знаю… Когда-то и я сидел в этом кабинете. Ко мне также приходили люди по так называемым личным вопросам… — Он обвел комнату медленным взглядом. — Все течет, все изменяется… — добавил он с горькой усмешкой.
— Николай Константинович, — пристально глядя на Кудрявцева, спросил Комаров, — вам и теперь кажется, что это кресло обладает магическими свойствами?
— Нет, нет, зачем же так примитивно? — запротестовал Кудрявцев. — Не место красит человека, и так далее. Но все же…
— Но все же вы хотите сказать, что если бы сидели сейчас в моем кресле, а я там, где сидите вы, то смогли бы дать мне совет?
— Думаю, что да, — ответил Кудрявцев и посмотрел Комарову прямо в глаза.
— Какой? — спросил тот, не отводя взгляда.
— Все зависит от того, хотите ли вы мне помочь.
— Хочу. Очень хочу, Николай Константинович.
— Тогда… в руках секретаря обкома большие возможности.
— Какие?
Кудрявцев молчал.
— Какие? — чуть громче повторил Комаров. Видя, что Кудрявцев не отвечает, он продолжал: — Что ж, давайте подумаем вместе. Как говорится, переберем все возможные варианты. Допустим, я попытаюсь поговорить с вашей дочерью. Но вдруг она не захочет разговаривать со мной об этом? И, откровенно говоря, будет права. Когда-то в таких случаях пробовали вызывать юношу или девушку на комсомольское бюро или в райком… Но я не думаю, чтобы вы хотели этого… — Он вопросительно посмотрел ка Кудрявцева.
— В ваших руках власть… — уклончиво сказал тот.
— Власть? — удивленно переспросил Комаров. — Какую власть вы имеете в виду? И как я могу применить ее к вашей дочери?
— Речь идет не только о моей дочери.
— Понимаю! Этот парень… Но он же осужден.
— Это не исключает возможности провести с ним… воспитательную работу.
Наступило молчание.
Комаров встал и не спеша направился в дальний угол кабинета. Кудрявцев напряженно смотрел ему вслед. Комаров подошел к тумбочке, налил из графина воды в стакан, вернулся и медленно вылил воду в стоявший на подоконнике глиняный горшочек с цветком. Затем подошел к сидевшему в ожидании Кудрявцеву и, остановившись напротив него, сказал:
— Я хочу спросить вас, Николай Константинович: как они будут жить дальше?
— Кто? — недоуменно переспросил Кудрявцев и сделал движение, чтобы встать.
— Нет, нет, сидите, пожалуйста.
— Не понимаю вас, Борис Васильевич! — развел руками Кудрявцев. — Что вы имеете в виду? Ведь цель заключается в том, чтобы прервать их недопустимые отношения!
— Вам не кажется, — медленно сказал Комаров, снова усаживаясь за стол, — что души нельзя прижигать раскаленным железом?
— Зачем вы так говорите, Борис Васильевич? — дрожащим от обиды голосом начал Кудрявцев. — Вы считаете меня способным на жестокость? Впрочем, — он безнадежно махнул рукой, — что я удивляюсь, старый дурак! Сам напросился. Разумеется, именно так вы и должны думать. Вот мы сидим друг против друга. При желании в этом можно увидеть некий символ. Вы как бы олицетворяете собой новое время, а я кажусь вам обломком старого. Все, что вы думаете обо мне, подчиняется этой схеме. Раньше была одна схема, теперь другая. Вот и весь разговор. Так?
— Нет, не так! — с неожиданной горячностью воскликнул Комаров. — К черту все схемы! Как вы не понимаете! Мы… — Он оборвал себя на полуслове. — Простите, я погорячился. Но дело обстоит не так, совсем не так, как вы себе представляете! Мы с вами сейчас не два секретаря обкома — бывший и нынешний, а два человека, два отца, два коммуниста! В наших руках судьбы двух молодых людей. И вы действительно выражаете старое. Но не потому, что старше меня, и не потому, что вы теперь не секретарь обкома. А потому, что хотите навязать людям свое единоличное решение, жестокое, неумолимое! И еще хотите использовать в своих интересах то, что называете властью… Между прочим, — добавил он, успокаиваясь, — вы, Николай Константинович, напрасно считаете, что руководители всесильны. Это иллюзия. Очень опасная и дорого стоящая нам иллюзия. Нельзя руководить, пренебрегая мыслями и чувствами людей.
— Значит, плыть по течению? — с иронией спросил Кудрявцев.
— Нельзя плыть по течению, но нельзя и забывать о нем.
Снова наступило молчание.
— Хорошо, Борис Васильевич, кончим этот разговор, — сказал наконец Кудрявцев. — Я виноват. Не следовало поддаваться настроению. Видимо, это бывает и с жестокими людьми… Не смог сдержаться. — Он усмехнулся. — На минуту мне показалось, что вы хотите помочь.
Он встал. Поднялся со своего места и Комаров.
— Помочь не в силах, каюсь, — сказал он. — Совет, пожалуй, могу дать…
— Какой же?
— Вы очень любите свою дочь?
— У меня никого нет, кроме нее.
— Как бы вам не потерять ее…
— Но если я отдам Валю этому подонку…
— Но действительно ли он так плох? Как мог подонок написать статью, которую вы здесь прочитали?
— В этом предоставляю разбираться вам, — неожиданно оборвал Кудрявцев.
— Что ж, благодарю за совет.
— Это все, что вы можете мне сказать? — с горечью спросил Кудрявцев.
— У меня есть к вам просьба. Попросите свою дочь зайти ко мне.
— Валю? К вам?
Комаров протянул Кудрявцеву руку.
— Пришлите Валю, Николай Константинович, — сказал он. — Очень мне хочется с ней поговорить. Пришлете?
