Все это рассказали мне Марущак и Коломеец, сидя у моей кровати. Я слушал их жадно и жалел, что мне еще не так скоро удастся побывать в совпартшколе, посмотреть на монастырский колокол в размурованной нише.

– А… мой пистолет нашли? – спросил я осторожно у Никиты.

– Что за вопрос! – сказал Никита. – Он возле тебя лежал. Его сторож утром подобрал. У Полевого на хранении сейчас твой зауэр.

– А мне его назад отдадут?

– Почему же? – удивился Марущак. – Запишут в чоновскую карточку номер и отдадут.

– В какую чоновскую карточку? Я же еще не комсомолец!

– Ну, это, брат, сейчас только формальности остались, – сказал уверенно Марущак. – Выздоравливай только поскорее!

– И на собрание приходи! – добавил Никита важно. – Там посмотрим, взвесим, разберем!

– Да, приходи! – протянул я, вспомнив обиду, которую нанес мне когда-то Коломеец. – Я приду, а ты опять мне выкинштейн устроишь.

– У-у-ух, какой ты злопамятный, – протянул, смеясь, Марущак. – Не бойся, мы на этот раз другого председателя выберем, доброго.

– А я, по-твоему, кровожадный? – спросил Коломеец.

– Ну, ясное дело… – сказал Марущак шутливо.

В эту минуту две санитарки с грохотом вкатили в палату высокую тележку на роликах. При виде этой тележки у меня сжалось сердце, я сразу забыл про моих гостей.

– На перевязку! – объявила полная голубоглазая санитарка Христя.

– Разве сегодня? – жалобно протянул я. – Лучше завтра. Не надо сегодня!

– Фу, как не стыдно! Такой герой, и перевязок боится, – сказала Христя, наклоняясь близко и подсовывая мне под спину сильную и мягкую свою руку.

Перевязки мне делал сам доктор Гутентаг. Вот и сегодня, когда меня вкатили в светлую перевязочную, он уже стоял наготове, с пинцетом в руках, низенький, скуластый, в надвинутой на лоб белой шапочке. Только санитарки переложили меня с носилок на твердый стол, Гутентаг быстрыми шагами подошел ко мне и сразу схватил меня за ногу. Он стал сгибать ее в колене, щупать. Я, чуть приподнявшись, со страхом следил за цепкими и сильными пальцами доктора.

– Больно? – глухим грудным голосом спросил наконец Гутентаг.

– Немножко! – протянул я, жалобно скорчив лицо.

– Немножко не считается, – отрезал доктор и распорядился: – Снимите бинты!

Проворная худенькая сестра Томашевич принялась распутывать бинты. Багровый длинный шрам со следами ниток по краям обнажился у меня на груди в том месте, где было вырезано ребро. Гутентаг глянул на шрам, свистнул и сказал:

– Зажило отлично. Через пару дней можно будет ему уже наклеечку прилепить. Смажете коллодием – и все. Понятно?

Сестра, обтирая шрам спиртом и накладывая на него чистую марлю, понимающе кивнула головой.

Все было ничего до тех пор, пока она, перебинтовав мне грудь, не взялась за кончики бинта на голове. Уже заранее я закусил нижнюю губу и заелозил ногами по столу.

– Что это за фокусы? – грозно спросил Гутентаг и нахмурился.

– Больно, доктор! – заныл я сквозь зубы.

– Злее будешь, – бросил доктор. – В следующий раз не дашь, чтобы тебе под ноги гранаты бросали. Тоже вояка! Сам должен целехонек быть, а врага – на землю. Понял?

Я понял, что доктор заговаривает мне зубы, и со страхом прислушивался, как сестра Томашевич легкими и быстрыми пальцами разматывает бинт: все меньше и меньше оставалось его на голове, и вот, наконец, последний хвостик мелькнул перед глазами. Я зажмурился. Теперь начиналось самое страшное: сестра начала потихоньку отдирать подушечки, наложенные на раны.

– Ой, ой, ой, ой! – заныл я. – Тише, ой!

– Терпи, терпи, – бубнил где-то рядом доктор.

Я уже не видел доктора, не видел сестры, глаза мне застилали слезы, они лились по лицу, соленые, горячие, я слизывал их языком с губ. Это было очень больно, когда сестра отдирала тампоны, они присохли к выросшим вокруг раны волоскам, я вертелся на твердом столе от боли, махал руками, подвывал.

– Ну, будет! Слышишь, все уже, все! – кричал мне в ухо Гутентаг, но я все еще лежал, болтая ногами, ничего не слыша и подвывая.

– Видите, – тихо сказал доктор сестре, – обошлись без трепанации черепа, и все хорошо получается. Крепкий парень! – Он похлопал меня по ноге.

Хорошо было возвращаться в палату после перевязки: предстояло два дня спокойной жизни без мучений.

Длинные, покрытые кафельными плитами коридоры тянулись через все здание, тележка грохотала на этих плитах, проплывали мимо узкие сводчатые окна, за ними виднелось синее-синее небо, далеко, за Должецкий лес, опускалось солнце. Как хотелось мне в эти минуты туда, на волю, в лес, к знакомым хлопцам!

Меня подвозили уже к палате. Я увидел сидящих на дубовой скамейке в коридоре Сашку Бобыря, Петьку Маремуху и… Галю. Галя была здесь! Милая, дорогая моя Галя пришла навестить меня! Я готов был спрыгнуть с носилок, подбежать к Гале, поздороваться. Маремуха вскочил и, шагая рядом с тележкой, поспешно забормотал:

– Швейцар не хотел нас втроем пускать к тебе, Василь, так я побежал к Гутентагу, и нас пустили!

Петька хотел зайти вместе со мной в палату, но Христя подняла руку и сказала:

– Подождите, ребята. Вот уложим раненого на койку, и тогда зайдете.

Лежа на свежих взбитых подушках, покрытый серым ворсистым одеялом, концы которого Христя аккуратно подоткнула вокруг матраца, я встретил гостей. Первой подошла к моей постели Галя. Я словно впервые увидел ее. Очень она была хорошенькой, самой красивой, самой родной для меня в эту минуту. Она покраснела, смутилась, а кончики маленьких ее ушей побагровели от волнения. Подавая мне теплую руку, которую я пожал изо всей силы, Галя сказала тихо:

– Ты получил мое письмо, Василь? Я ответила сразу…

– Не получил. Но это пустяки. Получу, наверное. Привезут. Там и вещи еще мои остались, – буркнул я, смущаясь. Не хотелось, чтобы Сашка и Маремуха узнали о нашей переписке.

– А я думала… – протянула Галя. – Очень больно, Василь? – спросила она, кивая на мою забинтованную голову.

– Так себе, – ответил я беспечно.

– А кто тебе операцию делал, Василь? – полюбопытствовал конопатый Бобырь.

– Гутентаг.

– Ну, тогда, значит, не больно было. Когда он меня оперировал, я никакой боли не чувствовал, – шмыгая носом, сказал Бобырь.

– Сравнил тоже! – обиделся я. – У тебя простая заноза была, а здесь – видишь! – И я показал рукой на свои раны.

– Ну, положим, не простая заноза, а целая щепка, – возразил Бобырь. – Она до самой кости вошла.

– У тебя до кости, а у меня череп разломан так, что мозг видно!

– Мозг? – с ужасом спросил Маремуха.

– Ну да, – ответил я как можно более спокойно. – В двух местах мозг видно. – Я искоса поглядел на Галю.

Она тоже испуганно смотрела на мою перебинтованную голову. Чтобы поддать жару и выставить себя еще большим мучеником, я сказал небрежно:

– Но это пустяки. Вот заживут немного раны, тогда доктор припаяет мне под кожей такие золотые пластинки. Крепче кости будут!

– Оловом припаяет? – спросил Бобырь.

– Оловом? Нет, зачем… Не оловом… Есть такой… Ну, понимаешь, есть такой клейстер особый. Я забыл название, – едва вывернулся я.

– А ты слышал, Василь, что вашего Корыбко арестовали? Теперь в сад можно будет лазить сколько угодно! – сказал Маремуха. – Я тебе раньше не хотел говорить, потому что…

– Все знаю… – сказал я. – Мне курсанты рассказывали… А… что Котька теперь делает?

– Котька перебрался к своему Захаржевскому, – объяснил Маремуха. – И, знаешь, он теперь посещает комсомольскую ячейку печатников.

– Нет, правда? – не поверил я.

– Ага! – подтвердил Бобырь. – На каждое открытое собрание приходит. И, наверное, скоро заявление подаст в комсомол.

– Ничего не выйдет из этого! – отозвалась неожиданно Галя. – Все же знают, что Котька недаром к меднику поступил. Он хочет себе стаж рабочий получить – вот что!

Я смотрел на Галю и не верил своим ушам. Ведь еще так недавно она ходила с ним, а сегодня… Я радостно смотрел на Галю, на ее высокий лоб, густые мягкие волосы, зачесанные назад и заложенные по краям за уши, на чуть вздернутый нос. Галя отвела в сторону зеленоватые глаза, поправила вязаную кофточку и сказала смущенно:

– Что ты смотришь, думаешь, неправду говорю? А вот правду… Да он сам мне рассказывал об этом…

– Кто? Котька? Что рассказывал? – полюбопытствовал Маремуха.

– Ну да, Котька. Вот когда Василь уехал, – Галя кивнула в мою сторону, – он пришел ко мне домой и говорит: «Пойдем на гулянье»… Ну… мы пошли. А по дороге Котька открыл кошелек и стал хвастаться: «Я тебя, говорит, сейчас на каруселях покатаю: видишь, говорит, сколько денег! А все, говорит, заработанные. Но деньги, говорит, пустяки. Денег еще больше будет. Самое главное – стаж. Вот проработаю еще немного, нагоню себе рабочего стажа, тогда никто и не пикнет, кем был мой папа, с рабочим стажем я далеко пойду».

– И ты… и ты с ним еще говорила после этого? – спросил я с возмущением.

– Зачем? – сказала Галя спокойно. – Я говорю: «Не надо мне твоих денег, не надо карусели, а ты жулик и бесчестная личность». Повернулась и ушла.

– Правда, Галя? – спросил восхищенно Маремуха.

– Спроси у него сам, если не веришь, – сказала Галя.

– Надо мне очень тоже! – буркнул презрительно Петька. – Я с ним три года не разговариваю.

– Что, молодые люди, пришли навестить страдальца?

Я быстро оглянулся, а ребята вскочили. На пороге палаты, улыбаясь, стоял Полевой. Голова его была выбрита наголо и загорела так же сильно, как и лицо.

– Сидите, сидите. Что вы переполошились? И я сяду, – сказал Полевой и схватил свободную табуретку.

Подвинув ее к моей кровати, Полевой шумно уселся и посмотрел на меня. Сели и хлопцы. Оправив голубенькое платье, осторожно села на табуретку возле Полевого Галя.

– Ты не сердись, Василь, что я не зашел к тебе вчера, как только мы приехали: дела много было у меня. Но я послал к тебе Коломейца. Был Коломеец у тебя?

– Был. И Марущак с ним пришел.

– Ну, мне, значит, уже нечего делать. А я-то собирался сам тебе о подвигах твоих порассказать. Как здоровье?

– Ничего!

– Да я-то, положим, и сам знаю как, – сознался Полевой. – Я, прежде чем к тебе зайти, доктора все выспрашивал. «Ничего, говорит, заросло прекрасно, скоро будет в футбол гонять». Сыграем в футбол, Василь?

– А чего ж, сыграем! – отозвался я.

– Тогда старайся, выздоравливай поскорее, чтобы до выпускного вечера был на ногах! – приказал Полевой и, разглядывая сидевшего смирно Маремуху, сказал: – Этого молодца знаю, с этим блондином мы тоже как будто встречались, – добавил он, кивая на Бобыря, – а вот барышню вижу первый раз. Может, невеста?

Полевой хитро смотрел на меня. Я не знал, как ответить ему, чтобы не обидеть Галю. А она тоже покраснела, смутилась и не знала, куда девать глаза.

Чтобы нарушить неловкое молчание, Полевой обратился к Гале и, не переставая улыбаться, сказал:

– Смотрите, барышня, держите этого героя в руках. – Полевой кивнул на меня. – Потому что, я слышал, он уже по кофейням с девушками разгуливает.

У меня перехватило дыхание. Не иначе, Полевой узнал о кафе Шипулинского от моего отца. А что, если отец рассказал ему и про ложки? Краснея от стыда, я искоса смотрел на Полевого и пытался узнать, все ли ему известно или нет. Но Полевой улыбнулся хитро и загадочно, и ничего нельзя было понять в его взгляде. Потом он встал и неожиданно сказал:

– А у меня, кстати, деловой разговор к вам есть, молодые люди. Куда думаете податься осенью? Что вы думаете делать дальше?

Наступило молчание.

Погодя Сашка Бобырь отважился и спросил:

– Как – что?

– Трудовую школу вы окончили? – деловито спросил Полевой.

– Ого, еще весной! – протянул Петька.

– Ну, а сейчас? – обводя нас внимательным взглядом, спросил Полевой.

– Я не знаю, как Бобырь и Галя, а вот мы с Петькой, – сказал я тихо, – думали осенью на рабфак поступить.

– На рабфак? – Полевой задумался. – Ну что ж, на рабфак – оно, конечно, тоже неплохо, но у меня к вам есть интересное предложение. Быть агрономом, инженером или ученым – это, конечно, очень похвально. Но ведь у станка кому-то стоять нужно? Профессия любого квалифицированного рабочего не менее почетна и уважаема. К чему я это вам говорю? Вы знаете, хлопчики, сейчас мы пускаем в стране один за другим старые заводы и, надо полагать, будем скоро строить новые. Для этих заводов нам нужны ученые руки. Не сегодня, так завтра, быть может, их понадобится ой, ой, ой как много. Сейчас во многих городах открываются школы фабрично-заводского ученичества. Будет такая школа и в нашем городе. Как раз вчера мне в окружкоме партии сказали, что я назначен директором этой школы. Я ведь в молодости на заводе в Екатеринославе работал. Деньги уже отпущены. Мастерские будут особые. Стипендию ученики будут получать. Инструкторов дадим хороших. Скоро начинаем набор в школу. Ну, мне бы хотелось подобрать туда славных, боевых ребят. Вот гляжу я на вас, вижу – так, в общем, компания ничего подобралась. А что, если с осени в фабзавуч?

Мы переглянулись.

– Я слыхала о фабзавуче, – тихо сказала Галя. – Моего отца инструктором столярного цеха приглашают.

– Ну вот видишь, как хорошо. С отцом вместе будешь в школу ходить, – обрадовался Полевой.

– А мне разве тоже можно? – недоверчиво спросила Галя.

– А почему же нельзя? – Полевой усмехнулся.

– Ну я же не мальчик! – тихо сказала Галя. – Девочкам разве в фабзавуч можно?

– А по-твоему, надо для вас особое епархиальное училище открыть? – ответил Полевой. – Сейчас другие времена. Что, разве ты не можешь на механика выучиться или, скажем, на токаря? Поработаешь, получишь квалификацию. На ногах тверже стоять будешь. А о высшем образовании еще будет время подумать.

– На слесаря тоже можно будет в том фабзавуче выучиться? – все еще недоверчиво поглядывая на Полевого, спросил конопатый Бобырь.

– Слесарное отделение как раз будет самым большим, – сказал Полевой и, оглядывая всех нас, добавил: – Так вот, молодые люди, я сейчас ухожу, а вы подумайте, посоветуйтесь. Если будет охота, милости прошу под мое начало.