Здорово хотелось есть, когда я пришел. Подергал дверь в квартиру – закрыто. Из-за плотной, обтянутой клеенкой двери донесся чуть слышный храп тетки.

Сейчас я пожалел, что живу отдельно. Не поселись я в кухне – полез бы в шкафчик и разыскал еду. Кусок хлеба с брынзой или коржик.

В кухне не было даже и корки хлеба.

Тут я вспомнил, что тетка иногда прячет съестное на холоде, в заброшенном колодце вблизи нашего флигеля. Захватил пистолет и вышел во двор.

Весь край неба за Должецким лесом был багровый. Что это? Ведь еще несколько минут назад небо было обычного цвета. Зарево росло на глазах, верхушки деревьев выделялись все больше и отчетливее, огненная полоска протянулась от Старой крепости до провиантских складов и угасала далеко за польским кладбищем, у Райской брамки. «Ну и горит! – подумал я. – Хат десять горит. Не в Приворотье ли случайно? Наверное, в Приворотье!»

Но в эту минуту посреди зарева стал расти, подыматься огненный столб, и над деревьями выплыла багровая круглая луна. И сразу, как только появилась она над садом, багровая полоска вдоль горизонта стала гаснуть, а луна бледнеть, бледнеть, пока не превратилась в обычную желтую луну.

Я обогнул флигель и подошел к заброшенному колодцу. Его окружало несколько чахлых слив да заросли крапивы.

Я провел рукой по каменному ободу колодца и в одном месте нащупал веревку.

«Есть рыбка!» – весело подумал я и потянул из колодца что-то тяжелое.

К веревке была привязана эмалированная кастрюля. Сбросив крышку, я увидел твердую, застывшую как лед, корку жира. А на дне под жиром небось мясо. Но как его достать? Пальцами? Нет, пальцами не стоит. Я выломал два прутика сирени и вытащил ими из супа тяжелый кусок. Попалась кость с острым краем и застывшим мозгом внутри. Славно было ужинать ночью, сидя на цементном краю колодца, в пустом, освещенном луной садике! Куда лучше, чем у Шипулинского. Жаль только, что со мной не было Гали. Интересно – то отец заглядывал в кондитерскую или мне почудилось? Ну, а если даже отец – что, разве я не могу зайти со знакомой девушкой к Шипулинскому? Конечно, могу, только на какие деньги – вот вопрос. Постучав костью о камень, я выколотил из нее на ладонь холодную колбаску мозга. Когда я съел ее, весь рот покрылся липким и густым слоем жира, и мясо, которое я стал обгрызать потом, потеряло свой обычный вкус. Я ел его без всякого вкуса, как пирожное у Шипулинского. Вспомнив об отце, я уже не мог успокоиться.

Хорошо, если он просто будет подшучивать надо мной, что я уже с барышнями гуляю, в кафе их вожу. А ведь отец может спросить, откуда у меня деньги. Пропал я тогда! И зачем только мы уселись перед этой дурацкой витриной! Разве мало было свободных столиков в уголке? Никто бы там нас не увидел.

Я поднял вместе с веревкой тяжелую кастрюлю и прислонился губами прямо к ее задымленному краю. В саду у каменной ограды защелкал соловей. Его нежное и громкое пение донеслось сюда через весь тихий, молчаливый сад. Мне в горло, булькая, лился холодный, слегка отдающий запахом колодца суп, и твердые плиточки жира прикасались к губам. Я наклонил кастрюлю, чтобы отогнать жир назад, как за Старой крепостью раз за разом хлопнули три винтовочных выстрела. Я поставил кастрюлю на камень. Эхо от выстрелов прокатилось над городом. Рядом, через дорогу, в тюрьме свистнул часовой. Внезапно из того места, где прогремели выстрелы, послышалась еще и короткая пулеметная очередь.

Визгливо залаяли в ответ около провиантских складов собаки. У ворот совпартшколы завозился часовой. И сразу в здании где-то возле клуба стукнула дверь, другая, третья! Кто-то промчался по дощатому коридору к общежитию курсантов. Оттуда донесся шум, приглушенный говор.

Не успел я подбежать к флигелю и подняться на свое крыльцо, как внутри главного здания по каменной лестнице застучали сапогами и во двор по одному стали выбегать курсанты. Слышно было, как они щелкали пряжками, затягивали ремни.

Из дверей вырвался высокий курсант и, нахлобучивая буденовку, закричал:

– Получайте винтовки, товарищи коммунары!

С этими словами он подбежал к низенькой дверке оружейного склада, что чернела рядом с главным входом в здание, открыл замок и исчез в складе.

Сразу же на уровне земли тускло вспыхнули два забеленных мелом и взятых в решетки подвальных окна, остальные окна по всему зданию были темные, лишь в крайних двух у садика слегка отражалась еще низкая луна.

Один за другим выбегали курсанты из склада. Высоко держа винтовки, они щелкали затворами, загоняли патроны в магазины, оттягивали тугие предохранители.

– Связные здесь? – послышался голос Полевого.

– Здесь, товарищ секретарь, – откликнулись сразу несколько человек.

– Будите начсостав и сотрудников! Живее! – приказал Полевой.

По двору в разные стороны побежали связные. Один из них, шумом раздвинув ветки сирени, помчался напрямик по бурьяну к нашему флигелю.

– Где печатник Манджура живет? – запыхавшись, спросил он.

Связной был низенький комсомолец, тот, что председательствовал на собрании и попросил меня из зала.

– Сюда! – крикнул я коротко и первый побежал в коридор.

Связной чиркнул спичкой. При ее зыбком свете я показал ему дверь, ведущую к родным, и он сразу же заколотил в нее кулаком.

– Кто там? – глухо отозвался отец.

– Тревога! Быстрей! – крикнул связной.

Пока отец одевался, я стоял на крыльце.

Под белой стеной главного здания уже выстраивались курсанты. Они были хорошо видны мне отсюда, сверху, лишь правый фланг слегка заслоняли кусты сирени.

– Я с тобой, тато, можно? – шепнул я отцу, как только он показался на пороге.

– Куда со мной? Еще чего не хватало? Марш спать! – не глядя на меня, сердито крикнул отец и осторожно сбежал по ступенькам во двор.

Послышался тихий, приглушенный голос Полевого:

– Смирно! Первый взвод, за мной шагом марш!

Курсанты двинулись строем по четыре вдоль здания. Впереди без винтовки шагал Полевой. Отец пристроился на ходу, и я сразу же потерял его из виду.

Без песен, без громкой команды, поблескивая штыками винтовок, отчеканивая шаг, колонна курсантов-чоновцев вышла из ворот на улицу, и часовой сразу же закрыл за нею высокие железные ворота.

Мне стало очень одиноко здесь, на крыльце. К тетке идти не хотелось. Я знал, что теперь на все это большое здание, на весь огромный, занимающий целый квартал двор совпартшколы осталось всего несколько человек беспартийных сотрудников да жен начсостава с детьми. В городе было тихо, но тишина эта была обманчивой. Я знал, что сейчас со всех улочек города и даже с далекой станции спешат по тревоге на Кишиневскую, к штабу ЧОНа, группами и поодиночке коммунары-чоновцы.

Пересекая освещенный луной пустой двор совпартшколы, я направился к воротам.

– Стой! Кто идет? – громко закричал часовой.

Голос его показался мне знакомым.

– Свои, – ответил я тихо.

– Кто такие свои?

– Я живу здесь.

– Фамилия?

– Манджура.

– Ну проходи…

Часовой ждал меня в тени высокого вяза, и мне сперва было трудно разглядеть его в темноте; когда он вышел из-под дерева на свет, я узнал Марущака.

– Старый знакомый! – протянул Марущак, улыбаясь, и взял винтовку за ремень. – Почему не спишь?

– Хорошее дело! А тревога?

– Какая тревога?

– Да, какая? Вы будто не знаете?

– Первый раз слышу!

Я понимал, что Марущак меня разыгрывает, но все же спросил:

– А куда курсанты пошли?

– Кто их знает – может, в баню!

– Ночью в баню? Вы что думаете, я – дурной?

Марущак засмеялся и сказал:

– Вижу, что не дурной, а вот любопытный – это да.

Я не нашелся что ответить и затоптался на месте. Марущак предложил:

– Давай посидим, раз такое дело.

Мы сели на скамеечке около турника. Я незаметно поправил в кармане револьвер и спросил Марущака:

– Часовому разве можно сидеть?

– В армии нельзя, здесь разрешается, – ответил Марущак, шаря в кармане. Он вытащил кисет и, свернув папироску, чиркнул спичкой.

– Папаша тоже ушел по тревоге?

– Ага!

Марущак с досадой, попыхивая папироской, сказал:

– Вот черти, а меня не взяли. Надо же – второй раз тревога, а я в наряде.

– А то не Петлюра случайно перешел границу?

– Петлюра? Навряд ли. Вот только разве кто-нибудь из его субчиков. Нажимают на них Англия, Америка да Пилсудский, чтобы те деньги отрабатывали, которыми ихняя буржуазия подкармливает всю эту националистическую погань. Вот и лезут сюда, к нам.

Далеко за Должецким лесом прокатился выстрел. Немного погодя – другой.

– Пуляют, бандитские шкуры! – сказал Марущак.

– Когда же тех бандитов половят?

– А с кем их ловить будешь? Войска-то настоящего нет. Пограничники, те на границе, а тут чоновцы да милиция. С Польшей, как мир подписывали, уговор был: войска регулярного вблизи границы не держать.

Марущак затянулся последний раз и очень ловко выплюнул окурок. Описав дугу, окурок упал далеко в траву, погорел там немного маленькой красной точечкой, похожей на светлячка, и погас.

Луна светила ясно. Она стояла сейчас как раз над тюрьмой. Очень громко пели соловьи в саду совпартшколы. «Наверное, чоновцы уже где-нибудь за городом», – подумал я и в эту минуту услышал позади чуть слышный колокольный звон. Сперва я решил, что мне почудилось, и глянул на Марущака. Но он тоже услышал, повернулся и смотрел сейчас на открытые окна главного здания, откуда несся к нам этот неожиданный звук.

«Бам, бам, бам!» – точно на кафедральном костеле, ровно отбивал удары колокол.

– Что за черт! Чего он балуется? – сказал Марущак и вскочил.

– Кто балуется?

– Погоди.

Кто-то быстро прошел по коридору, спустился по каменной лестнице, хлопнула внизу дверь, и я увидел, как выскочил из нее человек. Он оглянулся, перемахнул через проволочную ограду палисадника и побежал к нам.

Это был не знакомый мне пожилой курсант, слегка сутулый, в большой надвинутой до ушей буденовке.

– Ты чуеш, Панас? – тихо спросил он Марущака.

– Чую-то чую, – ответил Марущак, – но я думал сперва – может, это ты?

– Да, я… – обиделся курсант. – Только мне еще не хватало по ночам в колокол звонить…

– Наган с тобой? – строго спросил Марущак.

– Ага! – ответил дневальный, хлопая себя по кобуре.

– Покарауль тогда у ворот, а я схожу гляну, – продолжал Марущак и, посмотрев на меня, спросил: – Не хочешь за компанию?

– А чего ж!

– Ну смотри, – сказал Марущак, – проверим, какой ты герой.