Назад: Глава первая Поздняя осень семнадцатого

Глава вторая
Нападение

В городе за последние дни участились случаи разбойных нападений. С обнаглевшими бандитами начата решительная борьба, в которой население должно содействовать органам Советской власти. Бандитизм, нарушающий нормальное течение жизни Москвы, будет твердой рукой искоренен, как явление дезорганизующее и играющее на руку контрреволюции…

«Известия», 25 январи 1919 г .

Петроградский январь 1919-го был промозглым и слякотный.

Четверка коней на фронтоне Главного штаба рвалась сквозь туман. Над Дворцовой площадью провисло мокрое небо. У правого крыла Зимнего стоял оркестр – несколько продрогших солдат с помятыми трубами в крючковатых, покрасневших пальцах. Надувая щеки, они неслаженно, но старательно выводили: «Смело, товарищи, в ногу…»

Над импровизированной дощатой трибуной трепетало кумачовое полотнище: «Все на борьбу с Красновым!» Держа равнение, вдоль трибуны шел полк петроградской милиции. Другие полки уже прошли, а этот, только что сформированный из петроградских милиционеров, вступил на площадь, чтобы сразу же после парада вслед за другими грузиться в эшелон и отправляться на Южный фронт. Зрители уже разошлись. Когда последняя рота свернула под арку Главного штаба, наперерез строю бросился мальчишка лет десяти.

– Батя! – закричал он, срывая голос. – Ба-а-тя!!

Милиционер с винтовкой, видимо, отец мальчишки, растерянно оглянулся, вышел из шеренги:

– Витька… Ты зачем здесь? А мать? Мать-то больная, я тебе настрого не велел уходить, настрого!

– Нету больше матери. – Витька опустил голову и отвернулся. – Я уж думал, тебя не найду…

– Как это нету? – не понял милиционер.

– Умерла мать… Только ты ушел, она и умерла… – мальчишка заплакал.

Шагали шеренги. Вот и последняя скрылась в глубине арки, а милиционер все стоял, не в силах осмыслить случившееся.

– Ты иди, батя, – мальчишка вытер мокрое лицо рукавом. – Иди… А то отстанешь.

– А ты? Ты как же? Мать бы надо похоронить…

– Соседи похоронят… Обещали, – буднично сказал мальчишка. – Ты иди… Нельзя тебе…

– Ну, ладно… – милиционер бросился догонять роту. Уже у самого Невского он оглянулся: сын все стоял под аркой – маленький, сгорбившийся, с поднятым воротником старенького пальто, в отцовском шлеме с синей милицейской звездой.

На этом месте и увидел его Коля – он шел на службу по срочному вызову Сергеева. С недавнего времени управление уголовного розыска помещалось на Дворцовой…

Коля прошел бы мимо, но, заметив на голове у мальчишки милицейский шлем, остановился:

– Ты чего здесь? Отца ждешь?

– Отец ушел на фронт…

– А мать?

Мальчишка заплакал.

Коля чуть-чуть подумал и сказал:

– Идем со мной. У тебя отец милиционер?

Парень кивнул.

– А вы кто? – Он с любопытством посмотрел на Колю.

– Я тоже милиционер. Как твой батька.

Вошли в подъезд управления. В вестибюле Колю ждала Маруська. В черной кожаной куртке, с кобурой на правом боку, она была неузнаваема.

– Торчу здесь с утра… – Она взяла Колю за руку, отвела к окну. – Тебя отправляют в Москву, и я считаю, что нам надо, наконец, поговорить.

– А чего говорить, – Коля вздохнул. – Может, я и не вернусь. Хорошая ты, всегда тебе это говорил, а нет у меня к тебе того-этого… Ну, вот хочешь – обижайся, хочешь – пойми… Нету, и все! – Коля снял шапку и вытер пот со лба. Ну, слава богу… Наконец-то произнес то, что давно уже собирался сказать. Видел с самого начала – влюбилась, мучается, но что поделаешь, если ему нечего сказать в ответ.

Маруська вздохнула:

– Ну что ж… Пока – не судьба…

– Как это – пока? – удивился Коля. – Я тебе вполне определенно говорю!

– И я тебе вполне определенно говорю! – разозлилась Маруська. – Смотри мне в глаза и слушай: я тебя люблю, Коля. Как увидела тогда у Бушмакина, так и полюбила сразу. На всю жизнь. Но я так считаю: не может быть, чтобы один человек любил, а другой нет! Несправедливо это! И я уверена, что ты одумаешься и встанешь на правильный путь!

– Да ты со мной, как с правонарушителем, – попытался пошутить Коля. – Ладно, Маруська… Не надо больше про это. Вот, парень, видишь? Как тебя зовут, парень?

– Витька, – мальчишка не отводил глаз от ярко-желтой Маруськиной кобуры.

– Мать у него умерла. А отец – он из наших, только что ушел на фронт. И больше никого нет. Никого?

Витька молча кивнул.

– Пусть он поживет у нас, пока я вернусь. Бушмакину я скажу.

– На задании Бушмакин. Я сама ему скажу.

– Ну и ладно, – согласился Коля. – А когда вернусь – решим, как быть.

– Все решим? – Маруська с вызовом посмотрела на него.

Коля глубоко вздохнул:

– Тебе говорят: стрижено, а ты – брито. Витька! Марусю слушайся!

– Мать похоронить надо, – строго сказал Витька.

– Поедем, – кивнула Маруська. – Я с дежурства, сейчас свободна.

…В кабинете Бушмакина Колю ждал Сергеев. За прошедший год он совсем не изменился, только седины прибавилось. Сергеев протянул Коле телеграмму:

– Из Москвы. Только что в Сокольниках некий Кошельков совершил нападение на товарища Ленина. И вообще, у них там резкая активизация уголовной преступности… Аппарат малочисленный, Трепанов просит помочь.

– Это кто?

– Это мой боевой товарищ, в подполье вместе работали, – сказал Сергеев. – С руководством вопрос согласован, поезжай в Москву.

– Думаете, я здесь самый умный? – спросил Коля.

Сергеев внимательно посмотрел на него:

– Шутку не принимаю. Но если ты хочешь знать мое мнение, – скажу: тобой лично раскрыто несколько крупных преступлений… два бандитских налета, два убийства с ограблением…

– А всего тринадцать, – сказал Коля. – Несчастливое число, между прочим.

– Ты не все сосчитал, – Сергеев тепло улыбнулся. – Ты лично задержал шесть особо опасных рецидивистов. В скобках замечу – вооруженных.

– Троих, – упрямо сказал Коля. – Остальных мы задерживали вместе с Василием и Никитой.

– Ну, хорошо, хорошо, – сдался Сергеев. – В общем, так: тебе объявляется благодарность в приказе. А это – от меня. Владей, – Сергеев протянул Коле кобуру с кольтом и две коробки патронов.

– А вы? – растерялся Коля.

– А я с сегодняшнего дня окончательно перехожу в губком партии. Мне теперь дамского браунинга вполне хватит… – Сергеев улыбнулся.

– Ну что ж, – от волнения Коля не мог говорить. – Спасибо.

Вечером Маруська, Витька, Вася и Никита едва впихнули Колю в переполненный вагон московского поезда.

В конце этого же дня начальнику Московского уголовного розыска Трепанову позвонили из валютного отдела Госбанка. Срочно требовалась охрана для сопровождения спецгруза, который прибыл из бывшего зарубежного посольства царской России.

– Что за груз? – спросил Трепанов.

– Два банковских мешка с валютой, – объяснил заведующий отделом. – Около трех миллионов франков, долларов и фунтов стерлингов в крупных купюрах. Прошу выделить самых надежных товарищей…

– Ненадежных не держим, – спокойно объяснил Трепанов. – А где ваша охрана?

– Все в разгоне. Груз прибыл неожиданно.

– А почему к чекистам не обращаетесь?

– Обращался… У Петерса ни одного свободного человека.

– А у нас, значит, дел меньше, – ревниво буркнул Трепанов. – Ладно, все понял, ждите.

Он снял трубку внутреннего телефона, позвонил дежурному, спросил, кто свободен. Дежурный ответил, что свободных нет, но вот после операции собираются идти отдыхать Аникин, Гриценко и Денисов.

– Пусть зайдут ко мне.

В ожидании сотрудников Трепанов еще раз перечитал телеграмму из Петрограда: «Ваше распоряжение выехал Кондратьев».

«Могли бы и поподробнее написать… – подумал Трепанов. – Да и побольше людей прислать. Тоже мне фигура – Кондратьев… Ладно, поглядим…»

Вошли оперативники: худощавый Гриценко, нескладный Аникин – человек огромной физической силы, и Денисов – бывший преподаватель реального училища. Трепанов вспомнил, что у Денисова шестеро детей, и спросил:

– Ну как жизнь? Как пацанва твоя?

– Ничего, – застенчиво улыбнулся Денисов. – Прыгают…

– Вот что, братки. На Брестский вокзал привезли около трех миллионов валюты. Будете сопровождать спецавтомобиль Госбанка. Какое у вас оружие?

У Гриценко был малый маузер, у Аникина и Денисова – наганы.

– Возьмете у дежурного раскладные маузеры. Надежнее для такого дела, да и солиднее, – решил Трепанов. – Запомните: ваше дело – охрана. Все остальное сделает шофер Госбанка, он же – экспедитор, Его фамилия – Бахарев.

Гриценко, Аникин и Денисов вышли из подъезда МУРа. И тут же рядом притормозил большой черный «кадиллак» с ярко начищенным медным фонарем на капоте. За рулем сидел плотный, тщательно упакованный в кожу человек с маленькими щегольскими усиками. Заметив оперативников, спросил:

– Аникин?

– Денисов и Гриценко, – добавил Аникин. – А вы?

– Бахарев. Попрошу документы.

Он внимательно прочитал удостоверения и улыбнулся:

– Один – рядом со мной. Двое – на заднее сиденье. На обратном пути мешки с валютой – рядом со мной. Вы все – на заднем сиденье. Останавливаться, выходить из автомобиля – запрещено. Нас могут задерживать для проверки только патрули ВЧК. Опознавательный знак патруля – сигнал красным фонариком.

– Чего-то я про такой сигнал не слышал, – заметил Гриценко.

– Вы многого не слыхали, товарищ, – жестко сказал Бахарев. – Я объясняю вам, чтобы не было неожиданностей и промахов, вот и все.

– А что, разве так не видно – патруль это или кто? – удивился Аникин.

– Ну, положим, наденут бандиты нечто вроде нашей формы – поди узнай, – сказал Денисов. – Видимо, есть договоренность о спецсигнализаций в таких случаях.

– Совершенно верно, – подтвердил Бахарев. – Готовы? Тогда поехали.

…Почтовый вагон стоял далеко от здания вокзала, в тупике. Начальник вагона заглянул в кабину автомобиля, спросил:

– Охрана на месте?

Убедившись, что все в порядке, разрешил грузить.

Аникин с уважением посмотрел на два тощих мешка, спросил:

– И вот здесь целых три миллиона?

– Представьте себе, – сказал Бахарев. – Двинулись, товарищи. Прошу быть внимательными.

…Выехали на 2-ю Брестскую, пересекли Садовую. В лобовое стекло бил мокрый снег, и Бахарев все время притормаживал: слепило. На пересечении Большой и Малой Бронных путь автомобилю преградили вооруженные люди.

Мигнул красный фонарик.

– Патруль ВЧК, – обернулся к своим пассажирам Бахарев.

– Вижу, – Гриценко щелкнул крышкой кобуры. – Тормози…

Старший патруля – среднего роста, в традиционной кожаной куртке, фуражке со звездочкой, с большими, немигающими глазами и огромным, как у лягушки ртом (это почему-то сразу же отметил Гриценко) поднял руку:

– Стой! Документы!

– Сначала – вы, – потребовал Гриценко.

Остальные чекисты окружили автомобиль и молча ждали окончания проверки.

Старший улыбнулся и протянул красную книжечку.

– Плавский Борис Емельянович является сотрудником Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, – прочитал Гриценко. – А мы из МУРа, товарищ… Сопровождаем валюту в банк.

– Много? – снова улыбнулся Плавский, пряча удостоверение в карман.

– Сколько надо, столько и везем, – хмуро отозвался Бахарев.

– Серьезный товарищ, – усмехнулся второй чекист – усатый, в низко надвинутой на лоб фуражке. И снова Гриценко машинально про себя отметил, что у этого чекиста на фуражке нет звездочки…

– Ну-ка, паря, приоткрой стекло побольше, посмотрю, – сказал второй.

Денисов, он сидел у дверцы, опустил боковое стекло. И в то же мгновение Бахарев обернулся и выстрелил в Гриценко и Аникина. А бандит в фуражке без звездочки почти одновременно застрелил Денисова.

Трупы вышвырнули на мостовую.

– Куда теперь? – спросил Бахарев.

– Пока по щелям, – сказал бандит, осматривая мешки. Вскрыл один из них, высыпал на сиденье плотные пачки денег… – Пошел! – заорал он и тут же схватил Бахарева за плечо: – Постой…

Он вышел из автомобиля, достал из бумажника визитную карточку: «Берендей Васильевич Кутьков, вор в законе», улыбнулся каким-то своим мыслям и бросил карточку на грудь убитого Денисова.

Автомобиль скрылся за снежной пеленой.

Коля вошел в дежурную часть МУРа в тот момент, когда помощник начальника Никифоров – красивый, рослый парень лет двадцати двух, в офицерском френче с огромными накладными карманами, произносил траурную речь. Коля остановился на пороге и увидел три грубо сколоченных гроба, которые стояли на табуретках. Гробы были закрыты, и Коля сразу же подумал, что, наверное, лица погибших сильно изуродованы. На крышке каждого гроба лежала синяя форменная фуражка, в изголовье стоял почетный караул.

– Злодейская рука преступного мира оборвала светлую жизнь наших боевых товарищей, – говорил между тем Никифоров. – Нет больше среди нас Аникина, Гриценко и Денисова. Возможно, что завтра мы вновь не досчитаемся кого-нибудь. Сломит ли это наш боевой дух, нашу веру в правоту общего дела? Нет, не сломит! Бандиты стреляли в Ленина, стреляли подло, из-за угла… Но разве сдался товарищ Ленин? Разве может сдаться революция? Никакой пощады преступному миру, все отдадим борьбе, а если понадобится, – и саму жизнь… – Никифоров надел фуражку и хрипло запел «Интернационал». Присутствующие подхватили. Коля пел вместе со всеми…

– Ну что ж… – Никифоров опустил голову. – Выносите.

Заметив Колю, он подошел к нему:

– Тебе чего?

Прочитав командировочное предписание, сказал:

– Афиноген, разберись… – И выскочил из дежурки, давясь от рыданий.

Дежурный Афиноген, длиннолицый, медлительный, проговорил:

– Не обижайся на него… Гриценко лучший его друг был… А ты из Питера? Ну как у вас?

– Как у вас, так и у нас, – сказал Коля хмуро, взглядом провожая гробы. – Мне куда?

– А вон Трепанов пришел. Давай прямо к нему.

Трепанов подошел к барьеру дежурки, сел и молча закурил.

– Какие будут приказания, товарищ начальник? – спросил Афиноген.

– Денисову – паек на месяц вперед, – сказал Трепанов. – Жене Денисова… – поправился он. – Шесть душ… Это понимать надо… – Увидев Колю, вздохнул и замотал головой, словно хотел стряхнуть что-то. – Вот так-то, Кондратьев… Такие, браток, тяжелые дела…

– Здравствуйте, товарищ Трепанов… – Коля скрыл удивление. – Вы меня знаете?

– Волосы густые, русые… Глаза светлые, нос – прямой… Мне тебя Сергеев в письме описал. Про «словесный портрет» слыхал?

– Слыхал, – кивнул Коля. – Пользоваться пока не привык…

Трепанов вынул из кармана три стреляных гильзы, положил на ладонь.

– Это что? – спросил Коля.

– Это? – Трепанов протянул ему гильзы. – Пули, которые вылетели из этих гильз, убили Гриценко и его товарищей. Обидно, черт возьми! Ведь придет же такое время, когда будет в нашем распоряжении техника! Сунешь такую гильзу в аппарат – и получай ответ: кто, что, почему и зачем…

– Ну, это когда еще будет… – Коля внимательно осмотрел гильзы, две отложил, а последнюю показал Трепанову: – А пока, я думаю, мы и сами кое-что сможем… Глядите: гильза от малого маузера, так?

– Так, – кивнул Трепанов.

– След от бойка на капсюле видите?

– Ну? – Трепанов не понимал.

– Обычный след – круглая точка в середине капсюля, так?

– Не обращал внимания, – Трепанов с уважением посмотрел на Колю. – Ну и что?

– А то, что на этом капсюле след от бойка в виде загогулины и не по центру, а сбоку, – сказал Коля торжествующе. – А что это значит?

– Ну и что же? – с недоверием спросил Трепанов.

– А то, что боек у этого маузера погнут! Самый кончик жала.

– Ну-у-у, – махнул рукой Трепанов. – Сказки рассказываешь!

– Когда мы арестуем бандитов и изымем этот маузер, вы убедитесь сами, – Коля спрятал гильзы в карман.

…Через пятнадцать минут в кабинете Трепанова началось совещание оперсостава. Докладывал сам Трепанов.

– Машину Госбанка ограбил Кутьков, вот его визитная карточка. Убийство товарищей – тоже дело его рук. Как видите, подонок ведет себя самоуверенно и нагло. Он явно делает ставку на свой преступный опыт и нашу неумелость. Незрелость, если хотите…

– Это правильно, – кивнул Афиноген. – Ребята потому и погибли, что опыта у них было маловато… Жалко ребят.

– Значит, надо учиться! – жестко сказал Трепанов. – Мы не имеем права пасовать перед кутьковыми. Советская власть доверила нам охрану революционного порядка, и мы научимся его охранять, чего бы нам это ни стоило!

– Война кругом, – тихо сказал Никифоров. – Дорог каждый рубль, а тут такие деньги потеряли.

– Это точно, – поддержал Афиноген. – Сколько можно было купить оружия, патронов!

– А я, ребята, честно сказать, о другом вдруг подумал, – задумчиво сказал Трепанов. – Кутьков напал на автомобиль. Убил людей. Забрал деньги, и все это видели собственными глазами некоторые граждане, между прочим, из окон своих квартир! Я с ними беседовал. Спрашиваю: «Почему не вмешались? Почему не помогли? Вы же не буржуи какие, вы – рабочие люди»! Один так даже литейщик с завода! Говорят: а что нам, больше всех надо? Обыватели, обидно за них! Мы поднимаем народ к новой жизни, а им – ничего не надо! Какая в связи с этим наша задача? Скажи ты, Кондратьев.

– Объяснять людям надо, – сказал Коля. – Текущий момент и международную обстановку. Но на этом далеко не уедешь. Души человеческие переделывать надо!

– Верно говоришь! – удовлетворенно кивнул Трепанов. – Верю я, что придет такое время, когда всем до всего будет дело и не станет равнодушных, выведутся, как моль! Ладно, отвлеклись… – Трепанов обвел сотрудников тяжелым взглядом: – Бандитов было четверо, главарь – Кутьков. Это нам известно по его прошлым делам, которые пока также остаются нераскрытыми. Так я вас спрашиваю: он что, неуловим, этот Кутьков?

– Нет к нему подходов, – угрюмо сказал Никифоров. – Никак не можем выйти на его связи.

– Не можем? – переспросил Трепанов. – Скажи лучше: «Не умеем»! У меня вот что. Машина Госбанка найдена в Черкизове. Шофера Бахарева нет. Труп его не обнаружен, на работу он не явился. Конечно, доказательств у нас пока ноль, но по всему выходит, что Бахарев с самого начала был соучастником Кутькова.

– Факты какие? – спросил Коля.

– А вот, – Трепанов взял со стола бумагу. – Начальник охраны Госбанка сообщил, что все шоферы у них специально проинструктированы о том, что останавливаться в пути во время перевозки ценностей категорически запрещено!

– А патрули? – спросил Афиноген.

– А патрули не должны задерживать эти машины. Их всего три. Номера известны и чекистам, и нашим постовым милиционерам. По обстановке на месте происшествия, по следам на снегу видно, что несколько человек остановили автомобиль Бахарева! Причем Бахарев затормозил сам, а не потому, что улицу, скажем, перегородили… Я же говорил, свидетели видели из окон!

– Имею предложение, – встал Никифоров. – Бахарева проверить по службе и дома. Беру на себя.

– Добро, – кивнул Трепанов.

– У меня на участке дом четырнадцать, по Неглинному, – сказал Афиноген. – В прошлом году наши преследовали Кутькова, загнали во двор этого дома, а там Кутьков исчез, как сквозь землю провалился! Я проверю еще раз, что там было, а?

– Бери себе в помощь Кондратьева, – распорядился Трепанов. – Разрешаю десять минут покурить – и к делу…

Вышли в дежурку. Афиноген сунул Коле ладонь лодочкой, сказал:

– Держи пять. Афиноген Полюгаев… Из рабоче-крестьян.

– Как это? – удивился Коля.

– Отец – рабочий. Мать – крестьянка. В моем лице имеем результат соединения рабочих и крестьян, понял? – Афиноген рассмеялся. – А ты, я смотрю, к юмору не склонен…

– К чему? – настороженно переспросил Коля.

– К смеху, – объяснил Афиноген.

– Кончай базар, – Никифоров затоптал окурок. – Пошли…

– А как себя вести? – наивно спросил Афиноген.

– Матом не ругаться, рук не распускать, – серьезно сказал Никифоров.

– Иоанн-Златоуст! – с восторгом воскликнул Афиноген. – Суворов! – добавил он.

– А при чем тут Суворов? – подозрительно спросил Никифоров.

– Из уважения к вам!

Афиноген говорил почтительно, серьезно, но Коля понял, что он посмеивается над суровым Никифоровым. Коле стало жалко Никифорова, и, чтобы его выручить и поддержать, Коля сказал:

– Никифоров! А ты можешь научить меня правильным действиям при личном обыске?

– Само собой! – обрадовался Никифоров. – Где у меня пистолет, найди!

Коля начал его обыскивать, но ничего не нашел. Никифоров рассмеялся и резко выбросил вперед правую руку. Маленький черный браунинг послушно лег ему в ладонь.

– Резинка в рукаве, – объяснил Никифоров. – А на резинке пистолет, запоминай, когда-нибудь пригодится. А кольт ты носи не в кобуре, а за поясом брюк. Афиноген, покажи!

Афиноген лихо выдернул свой наган из-под пиджака.

– Видал? – снова обрадовался Никифоров. – У нас, брат, оружие не для формы, а для отражения внезапного нападения или для задержания преступника. В кобурах пусть начальство носит.

– Ну, я думаю, ваш Трепанов тоже не лыком шит, – с уважением сказал Коля. – Так что ты начальство не презирай.

– Между прочим, Трепанов, – строго вставил Никифоров, – не начальство, а старший товарищ, запомни. Он опытнее и умнее нас. Я так считаю, что это единственный… как его?

– Критерий, – подсказал Афиноген.

– Вот! – кивнул Никифоров. – Единственный… При назначении любого человека на должность начальника. А теперь – разошлись. Вы – в дом четырнадцать, а я – к Бахареву.

Бахарев жил на Тверской-Ямской в старом двухэтажном доме с маленькими окнами и облупившейся штукатуркой.

Никифоров пригласил двух понятых и сломал замок на дверях бахаревской комнаты.

Это было унылое холостяцкое жилище. Пахло пылью, застарелым потом – в углу, на газете, лежало сваленное в кучу белье – и чем-то еще – неуловимым и мерзким… Никифоров нашел на подоконнике початую банку с фиксатуаром, понюхал и сморщился от отвращения.

– Любили-с, – заметил один из понятых, сосед Бахарева по квартире. – Бывало-с из ванной по часу не выходили-с… Угрей все из носа давили. Или волосы и усики расчесывали и этой вот дрянью мазюкали-с.

– К нему кто-нибудь приходил? – спросил Никифоров. – Женщины? Были пьянки? Эти… оргии?

– Никак-с нет-с, – поклонился понятой. – Тихо-с жили-с.

В гараже Госбанка все, к кому ни обращался Никифоров, недоуменно пожимали плечами. Нет, ничего предосудительного за Бахаревым не замечали. И более того: он был отзывчив, охотно давал деньги в долг, на женщин не заглядывался, спиртного в рот не брал… «Наша профессия не позволяет…», – объяснил Никифорову красноносый завгар, прикрывая рот ладошкой. Никифоров совсем уже было отчаялся и собрался уходить, но на всякий случай решил заглянуть в канцелярию управления делами – посмотреть личное дело Бахарева. Это дело все равно бы прислали в МУР – Трепанов его затребовал, но Никифорову хотелось хоть что-нибудь сделать самому, и он попросил у румяной сероглазой секретарши в старорежимных золотых сережках папку с личным делом шофера. Секретарша бросила на красавчика Никифорова многозначительный взгляд и небрежно швырнула папку на стол.

– Все вы, мужчины, одинаковы, – сказала она томно.

Никифоров перелистал папку. Дело как дело, обыкновеннейшая биография. Из рабочих, сочувствующий, был на фронте… Ну, что еще? Родители умерли, близких родственников нет.

– А чем же мы одинаковы? – спросил Никифоров и закрыл папку. – Вас как звать-то?

– Таня, – секретарша покраснела. – А тем, что он тоже липнул-липнул, да и сгинул, – она зло сверкнула глазами. – Вы извините, но я всегда говорила, что интеллигентной девушке такое быдло не пара, а он к тому же еще и лгун первостатейный!

– И чего же товарищ Бахарев лично вам наврал? – лениво спросил Никифоров.

– То-ва-а-рищ, – протянула она презрительно. – Знали бы вы, какой он товарищ. А наврал он то, что жениться обещал! – выкрикнула она.

– Тише… – Никифоров оглянулся. – Можете отлучиться со мной на полчаса?

– Смотря зачем… – Она игриво посмотрела на него и покраснела.

– Не за этим, – Никифоров тоже покраснел и разозлился. – Просто здесь неудобно разговаривать!

…На улице он подвел ее к извозчичьей пролетке, усадил и сам сел рядом.

– К разговору нашему не прислушиваться! – приказал Никифоров извозчику.

Поехали. Мягко цокали по заснеженной мостовой подковы. Таня зябко прижалась к Никифорову:

– Хорошо-то как… Будто до революции…

– Я вот тебе дам, – нахмурился Никифоров. – Настроение у тебя явно не то…

– У Бахарева вашего то… – сказала она обидчиво. – Он ко мне полгода приставал, а я – от ворот поворот. Не пара он мне.

– Ишь ты, – презрительно хмыкнул Никифоров. – Разборчивая.

– Подумаешь, шоферюга… – Она пожала плечами. – Мне надо не играться, а жизнь устраивать. Ну, пригласил он меня в «Яр», для сближения. Выпили. Он шампанского достал. Разговорился. Ты, говорит, думаешь, я – рабочий? Я говорю: а кто же ты? Тогда он говорит: а если бы я был, скажем, дворянин? Ты бы вышла за меня окончательно? Я говорю: если деньги есть и ты меня можешь обеспечить по гроб жизни, – выйду! Тогда он подзывает из-за соседнего столика толстого и лысого дяденьку в пенсне и говорит: знакомься, Таня, это есть мой родной дядя, профессор императорского университета… Ну тот само собой ручку мне поцеловал, сказал, что я шарман и душка, и ушел.

– А Бахарев? – от удивления Никифоров забыл закрыть рот.

– А что Бахарев? – она наслаждалась растерянностью Никифорова. – Бахарев говорит: дядя все свое состояние мне завещал…

– Так, – Никифоров тронул извозчика за плечо. – Давай, милый, в Гнездниковский, в МУР, а ты, Таня, иди на службу и жди нашего вызова и никуда, поняла? Ты нам можешь срочно понадобиться.

Таня выпрыгнула из пролетки и долго смотрела вслед Никифорову. Очень ей понравился этот ладный, решительный парень…

Она подумала, что идти на службу лучше всего проходными дворами – через Тверскую и Малую Дмитровку. Свернула в Георгиевский переулок, потом во двор, и тут ее окликнули. Таня обернулась и увидела двоих. Один был в бекеше, с маузером через плечо. На голове у него залихватски сидела кожаная фуражка с пятиконечной звездочкой. Это был Плавский, собственной персоной. Второй – усатый, в фуражке без звездочки – Кутьков.

– Здравствуйте, Таня. Вы нам нужны.

– Здравствуйте. А меня только что допрашивал ваш товарищ. Вы из ЧК?

– И о чем же он вас допрашивал? – улыбнулся Плавский.

– О Бахареве, – сказала Таня простодушно.

– А вы? – заинтересованно спросил Плавский.

– А я сказала, что Бахарев все врет и выдает себя за другого человека.

– Мы все знаем, – Плавский взял Таню за руку. – Идемте… Мы вас проводим.

Когда Никифоров вернулся в МУР, Трепанов принимал доклад Афиногена и Коли. Никифоров решил приберечь свою новость «на третье» и сел на стул, в углу кабинета.

– Так вот, эта самая Овчинникова Пелагея, – продолжал Коля, – из квартиры номер четыре, хорошая тетка, своя в доску, революцию приняла всей душой. Она нам говорит: прихожу дней за двадцать до октябрьских событий в Столешников – невестке колечко купить, день ангела у невестки, ну и прямиком в магазин Комкова: там как раз на витрине такие колечки были… Захожу, магазин пустой, а у прилавка мой сосед с Комковым ругается… Жичигин, значит… Мой, кричит, магазин! Еще раз, орет, замечу, – в порошок сотру! Ну я было назад, да поздно, он меня увидел. Смутился, растерялся и шмыг на улицу! Я и про кольцо забыла! Вот, думаю, оказия… Небогатый вроде бы человек, профессор всего-навсего, а на тебе! Тайно, на подставное лицо, владеет ювелирным магазином!

– Как это профессор? – подал голос Никифоров. – Какой профессор?

– Императорского университета! – торжественно объявил Коля. – Кутьков, паразит, в этом же доме и скрылся. А у кого? Да ясное дело – у этого Жичигина, больше не у кого!

– Ну, это еще проверить надо… – заметил Афиноген.

Никифоров хлопнул ладонью по столу:

– Шофер Бахарев связан с каким-то «профессором императорского университета»… Я прямо сейчас позвоню Тане!

– Что же получается? – вскочил Коля.

– А получается вот что, – подытожил Трепанов. – Если твой, Никифоров, профессор и этот Жичигин – одно и то же лицо, – похоже, связан этот Жичигин с Кутьковым.

– Еще бы! – крикнул Никифоров. – Ведь Бахарев – прямая связь Кутькова! Это факт! Я сейчас позвоню Тане, можно?

– Сейчас закончим – и звони, – сказал Трепанов. – Только пока все это не более чем предположение! Вот что, братки. Я займусь биографией Жичигина. Суть человека часто кроется в его прошлом, так меня учили.

– Кто вас так учил? – спросил Коля.

– Жизнь, – усмехнулся Трепанов. – В пятом году меня отдали под суд… Я тогда был матросом на миноносце «Стремительный», и старший унтер нашел у меня большевистскую прокламацию. Дали мне пять лет каторги. В десятом я вернулся в Москву, пошел регистрироваться в охранное отделение. Кстати, здесь, в нашем здании, и помещалось. Мне жандармский полковник говорит: не разрешим в Москве жить. Почему, спрашиваю? А потому, что суть ваша в вашем революционном прошлом. Вы, говорит, что вор прощенный. Но это я к слову… Вам же, братки, надо вот что сделать: пойдите на улицу, «пощупайте» блатных, но осторожно! Может, они чего и слышали, на какую-нибудь мысль нас наведут. И второе: под видом проверки квартир – к этому сейчас все привыкли, так что подозрения это не вызовет, – зайдите в дом четырнадцать, в квартиру четыре, к профессору Жичигину. Глаза держать разутыми, слушать в шесть ушей: о Бахареве – ни слова, никаких намеков, и все время помните: в любую секунду Жичигин, если он то, что мы подозреваем, может обронить слово и дать нам ключ к этой истории… А теперь ты, Никифоров, звони.

Никифоров набрал номер, но к телефону никто не подошел…

– Ладно, – сказал Никифоров. – И так ясно. Вернемся – я дозвонюсь к ней и все уточню.

Вечерело. Шли по пустым улицам. Фонари еще не зажигались. Афиноген поднял воротник пальто и поежился:

– Вот, говорят мне часто: ты начальник, то-сё… А у меня пальтецо – на рыбьем меху… А вообще-то несправедливо это… Мы служим революции, и могли бы нас одеть получше.

– Ерунду мелешь, – хмуро сказал Коля. – Служба революции – не билет в рай. Не будет так, чтобы одни ржавую селедку ели, а другие – осетрину копченую…

– Чего это ты? – удивился Афиноген.

– То… – Коля вздохнул. – Вспомнил свой разговор с приемным отцом… А это еще что такое?

В подворотне звенела гитара, хором пели похабные частушки.

– Отрыжка царизма проклятая! – выругался Афиноген. – В мешок их, а, Никифорыч?

Никифоров замедлил шаг. Блатные заметили оперативников:

– Почтение блюстителям, – гитарист выплюнул окурок и приподнял кепочку-малокозырку. – Желаете взять смехача на характер?

На тротуар вылетел раздетый догола парень. Он стыдливо прикрывался ладонями.

– Предлагает побеседовать с этим типом, – перевел Афиноген Коле воровской жаргон. – Они его якобы раздели…

– Как это якобы? – Коля рванул из-за пояса брюк кольт.

– Тихо… – Афиноген отвел руку Коли, спросил: – Слышь, Дуся, я тебя считал шутником. А ты так, фрайер с конфетной фабрики…

– Одевайся, Кныш, нечего дурака валять, – сказал Никифоров.

Голый юркнул в подворотню, раздался хохот.

– Молоток, кум, – сказал Дуся. – Хотели мы свосьмерить, да вы вовремя щекотнулись!

– Дела ждете? – спросил Никифоров.

– Фу, начальник, – сказал Кныш, выходя из подворотни уже одетым. – Такие вопросы… Я знал вас, как тактичного мента!

– Кутьков со своими троих оперативников убил, – тихо произнес Никифоров. – Напал на спецавтомобиль с валютой. Ежели вы не дураки – валите по домам…

Дуся и Кныш молча переглянулись. Все стали расходиться.

– Спасибо, что стукнул, начальник, – сказал Дуся. – Мы честные щипачи, с мокрушниками суп не варим… – Он дотронулся двумя пальцами до козырька своей кепочки и ушел.

– Пожалел? – спросил Коля у Никифорова.

– Нет, – сказал Никифоров. – Не их я пожалел. Они ушли – так что, считай, человек десять мы уже спасли от грабежа. А главное, придут ребята домой, раскинут мозгами, глядишь, кто-то и впрямь оставит кривую дорожку. Нам же меньше работы… Я тебе, Коля, так скажу: придет время, мы не преступников ловить будем, а неустойчивых людей от плохих поступков ограждать и вообще – перевоспитывать, понял?

– Кто его знает… – Коля хитровато улыбнулся, почесал в затылке. – Вообще-то убедительно говоришь. По-человечески… Да вот есть у нас в Питере такой Кузьмичев. Он нас так учит: сесть в засаду, взять с поличным и к стенке!

– Не знаю… – Афиноген пожал плечами. – Нас, милый, и на сто засад не хватит. А ежели делать, как учит твой Кузьмичев, – тысячу засад надо делать… Он кто такой, этот Кузьмичев?

– Есть там… один, – Коля не захотел продолжать разговор, стало обидно за своих. – Ладно. Ты лучше придумал, согласен. Хотя выдали блатным служебную тайну.

– Тю! – махнул рукой Афиноген. – Секрет полишинеля! Все блатные давно все знают, а кто сегодня не узнал – завтра будет знать, у них, милый, почта не хуже государственной, только по их почте весть о поступке Кутькова идет как романтика, а с наших слов им другая суть откроется!

– Слушай, – Коля с уважением посмотрел на Афиногена. – Все хотел тебя спросить: откуда ты столько слов ученых знаешь, не хуже Никиты моего, из Питера. Да ведь тот – бывший студент, – а ты – из рабоче-крестьян, а?

– Книжки читай – и ты будешь знать, – сказал Никифоров. – Вот, к примеру, что это за дом? – Никифоров показал на витиевато украшенное здание. – Либерти называется, выражает модерн буржуазной культуры. Самое большое буржуазное достижение, если по-русски сказать… У меня мечта есть. Сдам когда-нибудь свой браунинг и буду строить дома… Как это, Афиноген?

– Проектировать, – сказал Афиноген.

– Во! – кивнул Никифоров. – Хочешь, нарисую тебе собственный дом в три этажа с ванной и этим… унитазом?

– Ему не надо. У них в деревне избы. Зачем ему твой коттедж? – засмеялся Афиноген.

– Правильно, коттедж, – согласился Никифоров. – Но ты, Афиноген, неправ. Придет время, и у каждого будет коттедж, ванна и этот… унитаз… А вообще-то, братцы, не это в жизни главное.

Чуть в стороне горел костер. Группа парней и девушек разбирала мерзлую мостовую. Афиноген помахал им рукой, спросил:

– Привет… Чего это вы? Трудповинность отбываете? Буржуазные дети, что ли?

– Сам ты оттуда… – девушка откинула с потного лба прядь волос. – Берите лопаты да помогайте! Сытые, больно хорошо выглядите… Здесь, между прочим, детей рожают, – она кивнула на кирпичное здание с надписью «Больница». – А водопровод лопнул.

– Оно, конечно, – кивнул Никифоров. – Только у нас, девушка, своя работа.

– Вижу… – Она окинула его презрительным взглядом. – По улицам шляться – вот твоя работа.

– Шустрая ты, – улыбнулся Афииоген. – Ладно, бывай.

Из парадного с воплем выскочила пожилая женщина. Срывая голос, она выкрикивала только одно слово:

– Убили! Уби-и-или!!!

Афиноген выдернул из-за пояса наган:

– Кого убили? Где?!

Женщина остановилась, посмотрела на Афиногена дикими глазами.

– Да вы не пугайтесь, – успокоил Коля. – Мы из МУРа…

Девушка, оставив работу, подошла вплотную к Коле и Афиногену:

– Извините, ребята. Не то о вас подумала… Женщина, да вы успокойтесь! Объясните толком, что, где?

– Там… – она вытянула руку в сторону подъезда. – Там…

– За мной! – Никифоров побежал.

Влетели в парадное. В углу, на батарее парового отопления, висел человек. Никифоров подошел ближе и тихо вскрикнул: это была Таня.

– Чего же она, – убито сказал Никифоров.

– Да не сама она, – поморщился Коля и снял с груди Тани визитную карточку, приколотую булавкой: «Берендей Васильевич Кутьков, вор в законе», – прочитал он вслух.

– Виноват я, – горько прошептал Никифоров. – Не надо было ее отпускать… Ох, не надо!

– Наступает нам на пятки Берендей, – сказал Афииоген. – Крепко наступает.

Маша Вентулова, восемнадцатилетняя выпускница Смольного института, дочь отставного полковника, сгинувшего где-то на фронтах гражданской войны, в дом профессора Жичигина попала случайно. Осенью 18-го она решила пробиться в Новороссийск к родственникам отца. Маша уехала из Петрограда голодная, раздетая, с узелком в руках. В Москве, на Петроградском вокзале, к ней привязались блатные – хотели отобрать узелок и изнасиловать. Откуда-то появился высокий старик лет 60, с эспаньолкой, в шапке-боярке, с тростью в руках, что-то сказал блатным, и те исчезли, словно их никогда и не было… Спаситель представился, назвался профессором Московского императорского университета Аристархом Николаевичем Жичигиным, «бывшим, к сожалению…», – добавил он с грустной усмешкой. Выяснилось, что жене Жичигина Галине Николаевне, даме в возрасте, давно хотелось обзавестить девушкой-компаньонкой, другом семьи, утешительницей в дни печали… «Вас сам бог послал, Машенька… – со слезами на глазах сказал Жичигин. – Наша встреча не случайна, она предопределена». Маша по молодости и отсутствию жизненного опыта мистическую тираду Жичигина пропустила мимо ушей и сразу согласилась. Приехав в дом и увидев солидную, со вкусом обставленную квартиру профессора, познакомившись с Галиной Николаевной, Маша прониклась к чете Жичигиных доверием и уважением, а самое главное, – горячая благодарность переполняла Машу. Она была готова сделать для Жичигиных буквально все! Но ее ни о чем не просили. И, больше того, сразу же приняли как равную. Вместе обедали, завтракали, ужинали.

У Маши была своя комната. Иногда Галина Николаевна просила ее почитать вслух книгу или сыграть на рояле Лунную сонату Бетховена. Маша охотно играла, и Галина Николаевна тихо плакала, вытирая слезы кружевным платочком. «А я терпеть не могу Бетховена, – заметил как-то профессор. – По-моему, эта музыка чересчур воздействует на совесть…» Маша удивилась, но вопросов задавать не стала. Мало ли кто и как воспринимает музыку… Однако с нового, 1919 года Жичигин резко переменился. Он стал раздражительным, все чаще по поводу и без повода вступал в пререкания с женой, а однажды Маша услышала, как профессор обругал ее площадными словами. Маша вспылила, наговорила ему кучу дерзостей, а он в ответ неловко обнял ее, ничего не ожидавшую, и поцеловал в губы. Маша убежала и долго рыдала у себя в комнате. С тех пор и началось… Не проходило дня и даже часа, чтобы Аристарх Николаевич не пытался поймать ее в коридоре, обнять. Маша совсем было решила уйти от Жичигина, но однажды вечером, укладывая в баул несложные свои пожитки, вдруг задумалась: куда? Куда она, одинокая, слабая, запуганная, уйдет?

Маша вышла в гостиную, села к роялю. Не игралось, и Маша просто сидела, опустив тяжелую голову на ладони. Горели свечи. Неслышно подкрался Жичигин, нежно погладил по голове. Маша вскрикнула, вскочила.

– Тише… – Аристарх приложил палец к губам… – Жена в ванной, я не хочу, чтобы она слышала…

– Я стану кричать! – сказала Маша. – Уходите!

– Сначала выслушайте… – Аристарх Николаевич дрожал, на лбу у него выступили мелкие капельки пота. – Я – ваша судьба, Маша… Что вы одна в этом мире? Без средств, без защиты?

Маша хотела убежать, но он схватил ее за руку:

– Вот, вот здесь, смотри!

Он подтащил ее к аквариуму, сказал, задыхаясь:

– Ты думаешь, это так, рыбки… Не-ет! Здесь второе дно. Под песком! Никто и никогда не догадается!

Маша невольно посмотрела на аквариум, и ободренный Жичигин продолжал:

– Здесь миллион! В английских фунтах! Он твой, Маша! Я старый селадон и дурак, мне стыдно, я сед, я немощен, но я люблю тебя, люблю, ну что же я могу с этим поделать… – он истерически зарыдал, а Маша ошеломленно смотрела на него, пораженная этим признанием.

– …Мы уедем… – шептал Аристарх Николаевич, – далеко, за границу, в Монте-Карло… Подальше от этой вонючей страны с ее пьянством, горлопанством и революциями! Мы купим виллу…

– Откуда у вас эти деньги? – вдруг спросила Маша. Она не хотела спрашивать. Ни ее воспитание, ни убеждения не позволяли ей задавать такой вопрос, но сумма была так огромна, а Жичигин всегда был так подчеркнуто скромен в средствах и высказываниях о деньгах, что любопытство пересилило, и Маша спросила.

– Я мог бы вам наврать, – сказал Аристарх Николаевич трагическим голосом. – Но я слишком верю вам и слишком вас люблю. Эти деньги, правда, с моего ведома, спрятал здесь один… человек… Он – подлец, каких свет не видывал. Взяв их, мы не ограбим его, Маша… Мы только восстановим справедливость!

– Вы жалкий и подлый человечишка! – сказала Маша.

– К тому же еще – негодяй и клятвопреступник! – из-за портьеры вышла Галина Николаевна и отвесила Жичигину довольно увесистую пощечину. Аристарх Николаевич закрыл лицо руками и застонал – то ли от того, что все планы лопнули, как мыльный пузырь, то ли от бессильной ярости.

Кто-то позвонил в дверь. Галина Николаевна ушла в коридор и тут же возвратилась с низкорослым мужчиной в барашковой шапке.

– Вот, к тебе господин, – сказала Галина Николаевна.

– Кутьков, – осклабился Берендей. – Здравствуйте, барышня, – поздоровался он с Машей. – А у меня к тебе разговор, Аристарх.

– Галя… – страдальчески сморщился Аристарх. – И вы, Маша… Оставьте нас…

– Зачем же, – Берендей отодвинул стул и сел. – У нас, Аристарх, ни от кого секретов нет… Знаешь, зачем пришел?

– Помилуй бог! – Жичигин взмахнул руками. – Даже не догадываюсь!

– Представь же меня дамам, – сказал Кутьков. – Будь вежлив.

– Это, – Аристарх поджал губы. – Это – знакомый… Он работал… В общем, мы знакомы по университету.

– Наоборот все, – поправил его Кутьков. – Профессором был я, а он – студентом… Но это – особый разговор. А сейчас, Аристарх, гони мои деньги.

Маша перехватила отчаянный взгляд профессора и вздрогнула. Она сразу же все поняла. Между тем Жичигин сцепил пальцы и нервно ерзал на стуле.

– Не тяни за ширинку, профессор, – добродушно улыбнулся Кутьков. – Мне некогда.

– Ничего не знаю, – сказал Жичигин. – Ни-че-го!

– Последнее слово? – Кутьков улыбался. – А?

– Последнее! – крикнул Жичигин.

Хлопнул маузер. Жичигин подпрыгнул на стуле и, хватая ртом воздух, сполз на пол. Из коридора вышел Плавский, следом за ним в комнату ворвалось несколько бандитов.

– Я его с каторги знаю, – зевнул Кутьков. – Кремень человек. Коли сразу не сказал – баста! Бывало, принесу в магазин кольца – назовет цену и все! Хоть стой, хоть падай… Так что, Галя… Будем говорить?

– Но я вас не знаю! – почему-то шепотом сказала жена Жичигина. – Я ничего не знаю…

– Ничего? – переспросил Кутьков и кивнул Плавскому.

Тот поднял маузер. Галина Николаевна прижала руки к груди и в ужасе смотрела на черный глазок ствола.

– Не смейте! – крикнула Маша. – Бандиты! – Она рванулась к Плавскому, один из членов шайки схватил ее за руки.

– Куда торопишься? – сочувственно осведомился Кутьков. – Не торопись, твоя очередь скоро…

И снова хлопнул маузер. Жичигина упала рядом с мужем. Маша закрыла глаза и обвисла на руках у бандита.

– Давай, – Кутьков кивнул Плавскому.

– Бить? Может, займешься? – спросил Плавский. – Красивенькая… Повезло тебе, мурло твое рябое!

– Ладно, – Кутьков махнул рукой. – Веди в ванну…

Плавский схватил Машу за косу и уволок в ванну. Кутьков шел следом, на ходу расстегивая пиджак. В ванне он сбросил сапоги и рубашку. Маша пришла в себя. Плавский, заметив это, сказал:

– Поспеши, девка… Где деньги?

– Не знаю, – упрямо сжала губы Маша.

Из комнат донесся грохот. Бандиты ломали шкафы, вскрывали пол, били посуду – искали тайник с деньгами.

– Подумай, – Плавский выглянул в дверь, крикнул: – Часы стенные проверьте! – Послышался жалобный звон, и тут же раздался треск – кто-то сломал футляр, в который были заключены часы. Плавский вновь обратился к Маше: – Ты, по всему видно, дворянка, так вот, слушай… Мы взяли деньги у этой власти. Они нужны нам для борьбы с ней, поняла? Что у тебя общего с Советами? Отец, небось, офицер? Или генерал?

– Хватит, – сказал Кутьков, стягивая исподнюю рубашку. – Поговорили… Уйди. И не забудь там… Брось на трупы мою визитку…

Плавский послал Маше воздушный поцелуй и вышел из ванной.

– Приятных минут, – крикнул он из-за дверей.

– Я вам все равно ничего не скажу. – Маша с ненавистью посмотрела на Кутькова. – Зря, между прочим, разделись… Вы уродливы…

Он ударил Машу по щеке, но она резко, изо всей силы провела ногтями по его лицу. Брызнула кровь. Кутьков взвыл и толкнул Машу к стене. Она ударилась о край ванны и рухнула на пол.

Кутьков бросился на нее, стараясь разорвать платье. Посыпались пуговицы. Маша сопротивлялась из последних сил. Кутьков хрипел, дыша ей в лицо крепким водочным перегаром.

– Говори, стервь, скажешь – отпущу, слово уркагана! А промолчишь – изуродую так, что потом никому не нужна будешь!

Маша задыхалась. Свет в глазах померк.

Она уже не слышала, как вбежал в ванную Плавский, не почувствовала, как отпустил ее Кутьков, не увидела, как спустя две минуты после бегства бандитов в квартиру вломились Никифоров, Афиноген и Коля…

– Что мы имеем? – спросил Трепанов. – Имеем визитную карточку Берендея – раз, имеем ее – два, имеем ее – три! А что это значит? Это значит, что убиты трое наших, убита секретарша из банка по имени Таня. И убиты Жичигины. Зачем это понадобилось Кутькову? Рассуждаем: наших убил, чтобы завладеть валютой. Таню убил, чтобы она не выдала его связь с Жичигиным. Жичигиных убил… Вопрос первый: зачем или почему Берендей убил Жичигиных? Никифоров, что ты думаешь?

– Не поделили чего-нибудь, – буркнул Никифоров.

– А ты, Кондратьев?

– Что могут не поделить бандиты, – сказал Коля. – Деньги, я считаю…

– Правильно, – поддержал Афиноген.

– Согласен, – кивнул Трепанов. – Вопрос в том, что за деньги и вообще… А может, тут есть связь со спецавтомобилем? Ладно… Девушка успокоилась?

– Так точно, – сказал Афиноген. – Дожидается в дежурке. Позвать?

– Сейчас позовешь… Я еще вот что хотел вам сказать, братки. Связь Кутькова и Жичигина очевидна… И вот почему… – Трепанов вынул из сейфа несколько папок с делами, раскрыл одну из них. – Читать вслух не буду – кому интересно – потом ознакомится… Скажу одно: по архивам сыскной полиции Аристарх Николаевич Жичигин проходит как Пузырев Модест Семенович, мещанин города Житомира. В девятьсот шестом году он был исключен с четвертого курса юридического факультета в Петербурге. В тысяча девятьсот девятом году в Житомире Пузырев-Жичигин убил ювелира и был приговорен к двадцати годам каторжных работ. В тысяча девятьсот десятом году бежал с этапа вместе с мокрушником Бессоновым, он же Берендей Кутьков… Вот вам и конец ниточки…

– Начало, если по правде, – заметил Коля и вынул из кармана две стреляные гильзы. – Опять, – улыбнулся он Трепанову. – Капсюль разбит не по центру, имеется загогулина… Тот же самый маузер, товарищ Трепанов.

– Храни, – серьезно сказал Трепанов. – Арестуем владельца – предъявим ему счет… Афиноген, приведи сюда девушку.

Вошла Маша. Она уже успела прийти в себя, и только черные круги под глазами напоминали о недавнем.

– Здравствуйте, – сказал Трепанов, приглядываясь. – Садитесь…

Маша молча села. Вокруг стояли какие-то люди в гимнастерках и кожаных куртках, и все они были на одно лицо, как много раз повторенная фотография.

– Вы находитесь в Уголовном розыске города Москвы, – объяснил Трепанов. – Наша задача – отыскать убийц. Вы помните их приметы?

– Нет, – сказала Маша. – Но даже если и помнила бы – не сказала.

– Почему? – неприязненно спросил Никифоров.

– А кто меня защитит? Вы, что ли? Бандиты могут вернуться в любую минуту.

– А хоть бы и мы! – вызывающе сказал Никифоров.

– Стой, так не пойдет! – вмешался Трепанов. – Вы, барышня, насколько я понял, не доверяете нам?

– А почему я должна вам доверять? – Маша пожала плечами.

– Да нам Советская власть доверяет, а вы… – взорвался Никифоров.

– А я – нет, – спокойно подтвердила Маша. – Если угодно, я могу объяснить…

– Интересно, – протянул Афиноген.

Коля молчал. Девушка была очень красивая. Он был настолько поражен ее красотой, что потерял дар речи. Он только смотрел и смотрел на нее, почти не вникая в суть произносимых ею слов, и все время повторял про себя: «Надо же, какая… Ведь это надо же…»

– …Вот и посудите, что у нас с вами общего, – закончила между тем Маша, – и могу ли я вам верить.

– Во всяком случае, честно, – с уважением сказал Трепанов. – Но это все – в сторону. Мы обязаны, понимаете, не имеем права не договориться с вами! И мы вас убедим, вот увидите… А то, что вы из дворян… Эка беда… Теперь всем нам в одном государстве жить и новую жизнь строить. Главное, надо честно отказаться от прошлого… Нет к прошлому возврата, барышня, все!

– Помочь нам – ваш революционный долг! – заявил Никифоров. – И я рад, что вы это, наконец, начинаете понимать…

– Боже, какую чушь вы несете, – вздохнула Маша. – Я вам черное, вы мне – белое! Вы извините, господа. Я не хотела вас обидеть. Но говорить нам больше не о чем. Позвольте мне уйти?

– Вас проводит наш товарищ, – сказал Трепанов. – Скажите, барышня, а почему вы так уверены, что бандиты вернутся?

– Не знаю, – Маша отвела глаза в сторону. – Но меня это уже не касается. Жичигиных нет, я уеду, и пусть все кончится, как дурной сон…

– Нет, – Трепанов встал. – Вы будете жить у Жичигиных. Это раз. Комнат много, так что найдется место и нашему товарищу, – это два. Он будет вас охранять, – это три, и ждать, пока вы вспомните приметы налетчиков, – это четыре… Побудьте пока в коридоре, вас проводят.

Маша вышла. Трепанов несколько мгновений молчал – думал о чем-то, потом сказал:

– Приметы приметами, а суть в другом… Когда она сказала, что банда вернется, я ей в глаза смотрел… Она, братки, уверена, она ничуть не сомневается, что бандиты вновь придут… И вот это нам нужно! Это – главное… Правда, больше, чем одного человека, я в засаду дать не могу, нас всего ничего… – он обвел комнату рукой и улыбнулся. – Но мы ведь, братки, одним махом семерых побивахом, а? Кто пойдет?

– Только не я, – хмуро сказал Никифоров. – Она явная контра, а с контрой у меня разговор короткий… – Он похлопал себя по кобуре.

– Я бы пошел, – Афиноген почесал затылок. – Да вы же сами мне велели отчет писать. О проделанной работе…

– Я? – удивился Трепанов. – Когда это? Что-то я запамятовал.

– Я пойду, – вдруг сказал Коля, мучительно покраснел и отвернулся, чтобы скрыть смущение, но Трепанов сделал вид, что ничего не заметил.

– Хорошо, иди, – сказал он. – На всякий случай возьми второй револьвер…

До квартиры Жичигиных добрались без приключений. Маша шла впереди, Коля – в нескольких шагах позади.

Поднялись по лестнице. Маша открыла дверь.

Трупы уже увезли, в квартире был наведен относительный порядок… Коля с интересом осматривал мебель и полки с книгами. Подошел к аквариуму. Рыбки плавали у самой поверхности и жадно хватали воду…

– Жрать просят, – сказал Коля, развязывая узелок. – Нате, миленькие, разговляйтесь. – Он покрошил в аквариум хлеба. – Чайник у вас есть? – спросил он у Маши.

– На кухне, – сказала она и ушла в свою комнату.

Коля разжег плиту, поставил чайник. Нарезал маленькими кусочками хлеб, наколол сахар. Открыл буфет, нашел чистую салфетку, постелил на стол. Засвистел чайник, и Коля заварил чай.

– Барышня! – крикнул он. – Чашки-ложки у вас где?

Маша выглянула из-за дверей, внимательно посмотрела на него:

– В буфете… Вы из деревни приехали?

– Из Питера. А вообще из Грели мы… На Псковщине это…

– А в Питер вы в лакеи, конечно, приезжали поступать? – улыбнулась Маша. – В слуги к барам, – добавила она, видя, что Коля не понял слова «лакеи».

– С чего вы взяли? – обиделся Коля. – Мы сроду никому слугами не были… Вы лучше чашки достаньте. И ложки. И давайте чай пить.

– Давайте, – согласилась она. – А вы зря обиделись. Из вас на самом деле вышел бы отменный лакей. Если бы вы пришли к нам – я бы уговорила папа́ принять вас на службу. У вас прекрасные внешние данные.

– Да будет изгиляться-то, – рассердился Коля. – Давайте чай пить.

– А вы мне станете прислуживать? – надменно спросила Маша. О, как она ненавидела его в эту минуту! Как она ненавидела всех этих революционеров, самоуверенных, наглых, с заранее готовым ответом на любой вопрос, с постоянной усмешкой превосходства на губах, с этим вечным желанием похлопать всех и каждого по плечу или выпустить из нагана все пули в лицо «классового врага»… «Какое страшное время… – думала Маша. – Какие страшные люди…»

А Коля смотрел на нее и думал о том, что вот встретилась раз в жизни такая красота, да и та – «чуждый элемент», и нет у них ничего общего и во веки веков не будет, потому что метет яростный ветер революции сухие дворянские листья и нет такой силы в мире, которая могла бы преградить путь этому ветру, да и зачем? Ведь тот, кто работает для вечности, должен быть выше личного…

Коля остыл и с грустной усмешкой посмотрел на Машу:

– Вы голодная, я вижу… Чем меня шпынять – лучше ешьте… С голодухи и черный хлеб – пряник… А вы, чай, кроме пряников, ничего не ели?

– Узок мир муравья, – сказала Маша и взяла чашку. – Ладно, бог с вами…

Коля бухнул ей огромный кусок сахара и подвинул хлеб:

– Ешьте. Зачем дуться, как мышь на крупу…

Сначала робко, а потом с плохо скрываемой жадностью Маша стала есть. Коля удовлетворенно улыбнулся и тоже принялся за еду.

– Я вот смотрю, книг у вас много. Интересное что-нибудь читаете?

– Вы помолчите, пока не проглотили, а то подавитесь, – сказала Маша. – Сейчас я читаю «Опасные связи» Шодерло де Лакло.

– Это про контрреволюцию?

– Неужели вы всерьез думаете, что завоюете мир? – спросила она с презрением.

Коля понял, что сморозил глупость.

– Я, кроме псалтыря, ни одной книжки не прочел. А вы прочли много. Только у вашего класса все позади. Ваш класс уже больше ничего не прочитает. А я прочитаю и Шодерло, и сто тысяч других книг! И то пойму, чего до меня никто понять не смог, до самой сути докопаюсь!

– Дай бог нашему теляти волка поймати, – сказала Маша с усмешкой, но Коле послышалось в ее голосе скрытое уважение.

– Ничего. Мы псковские, мы – поймаем…

На смену Коле пришел Афиноген. Он скромно устроился на кухне у плиты. Вынул из кармана словарь русского языка и углубился в чтение.

Маша заперлась в своей комнате. Она перелистывала страницу за страницей и вдруг поймала себя на мысли, что не понимает прочитанного. Виконт де Вальмон и маркиза де Мартейль не занимали ее. Она думала о случившемся, но не гибель Жичигиных волновала ее. Она жалела несчастную Галину Николаевну, с некоторой долей злорадства вспоминала Аристарха Николаевича – так ему и надо, старому лицемеру и подлецу, получил свое, но все это было уже в прошлом и с каждым мгновением это прошлое отступало все дальше и дальше, и какое в сущности было ей дело до двух совершенно чужих ей, даже враждебно к ней настроенных людей? Разве потерпела бы покойная Галина Николаевна ее, Машу, после того, как застигла супруга чуть ли не у ног девчонки, подобранной на улице из милости! Какое ей дело до чужих… Нет ей никакого дела до чужих, но ведь она думает о них снова! Об этих «хамах» из уголовного розыска. Один ушел – совершеннейший моветон и быдло, второй пришел – за обложкой словаря прячет духовную нищету, а вообще-то, все они одним миром мазаны, – и те, и эти… Что Кутьков, то и дубина-начальник из полиции или как ее там? Им бы всем убить, ограбить, изнасиловать. И чего он там сидит, этот болван со словарем?

Маша вышла из комнаты, раздраженно хлопнула дверью.

– Послушайте, как как вас там… – Она вытянула руку и пошевелила пальцами. – Вы все на одно лицо, я вас путаю…

Афиноген закрыл словарь и встал:

– Здравствуйте еще раз, Маша… Меня зовут Афиноген.

– Я не разрешала называть себя по имени! – возмутилась она.

– Ради бога, – сморщился Афиноген. – Простите, гражданка Вентулова. – И Афиноген снова углубился в словарь.

Разговора не получилось… Маша раздраженно прошлась по кухне взад-вперед. Афиноген читал. Маша взяла чайник и швырнула его на пол. Афиноген поднял голову, удивленно посмотрел и пожал плечами. По полу растеклась огромная лужа – чайник был полон воды. Маша подождала несколько секунд и сказала:

– Раз уж вы здесь – давайте поговорим. Собственно, что вам от меня нужно?

– Начальник вам объяснил, – сухо сказал Афиноген. – Вы должны опознать преступников.

– Я никому и ничего не должна. – Маша подошла к Афиногену вплотную. – Между прочим, я тоже объяснила вашему, этому, что «опознать» никого не могу. Не помню! И хватит об этом. Слушайте, а почему вы пошли служить в полицию?

– Смена власти не означает исчезновения преступности, – объяснил, Афиноген. – Маркс учит, что…

– А мне безразлично, чему учит и кто учит, – перебила Маша. – Меня учили шить, готовить, быть женой и матерью. У Маркса про это не написано?

– Написано. Маркс учит, что в свое время женщина станет свободным человеком. Как и мужчина.

– Значит, я была несвободна? – с иронией спросила Маша. – А вы меня освободили?

– Да. Вы это скоро поймете.

– Уже поняла. У нас было имение – его сожгли. Был дом – его разграбили. Были родственники – их убили. Убили за то, что отец, дед, прадед – все, до двадцатого колена, верой и правдой служили России! Нас от всего освободили. Спасибо вам, освободители…

– А у меня был отец, – сказал Афиноген, – его забили насмерть в полицейском участке. Он заступился за соседского мальчишку, над которым издевался околоточный… И мать была… Она в тот же вечер, что и отец, умерла, – не пережила… Братья были… Вчера письмо получил – младший, Володька, погиб на Южном фронте… Один я теперь… Так что же? Чей счет крупнее! Мои деды и прадеды на вас испокон веку спину гнули и умирали от голода и побоев. А я, между прочим, на вас не бросаюсь, Маша. А что во время революции обидели вас… Плохо это. Но неизбежно. Простите тех, кто от вековой озлобленности и темноты уничтожил ваш дом. Я бы этого не сделал.

Маша повернулась и молча ушла.

Вечером следующего дня Коля получил письмо из Петрограда.

«Милый Коля, – писала Маруська, – пришло печальное известие. Витин папа геройски погиб на Южном фронте. Мы с Витей долго плакали, хотя я и сознаю, что при моей должности мне это не положено. Но ведь я, Коленька, – обыкновенная женщина, баба, попросту сказать, и что же мне делать, если случилось такое горе. Витя теперь сирота, никого у него не осталось, но я ему твердо сказала, что мы, то есть я и ты, – его не оставим никогда и будет он нам вместо родного сына… Я, правда, понимаю, что взяла на себя слишком много, но я, Коля, все равно тебя люблю больше жизни. И верю, что все у нас с тобой будет хорошо. Ребята велели тебе передать привет. Васю подранили третьего дня. Брали мы на Охте крупную банду. Вася ходит с перевязанной рукой, а так все ничего. Никите объявили благодарность, а Бушмакин никак не дает мне стирать свое белье, ну и плевать, раз он такой гордый… Целую тебя, Коля, несчетно раз, и Витя тоже, ждем тебя с нетерпением…»

Коля положил письмо на стол, задумался. Жалко Витьку… А что Маруська пообещала, что она и Коля станут Витьке родителями, – правильно! Коля снова перечитал то место, где Маруська объяснялась в любви. «Надо же, – усмехнулся он. – Влюбилась Маруська не на шутку… А я? А я – нет, – сказал он вслух. – Боевая девка и своя по всем статьям, а не бьется мое сердечко, как это случается всякий раз, лишь только вспомнится классово чуждая девчонка с маленьким курносым носом… Предатель я… – думал Коля. – Неизвестно почему отказываюсь от своего счастья. Ну спроси себя честно: может такая вот дворянка полюбить такого вот мужика? Да ни в жизнь! Скорее кот собаку полюбит… Несчастный я человек», – решил Коля и направился в кабинет Трепанова.

Тот листал папку со сводками происшествий.

– А-а… мученик, – улыбнулся он Коле. – Жалею тебя, парень, но твой черед идти, ничего не поделаешь. Афиноген ругается на чем свет стоит. Никогда, говорит, больше к ней не пойду… А ты?

– Прикажете – пойду, – угрюмо сказал Коля.

– А без приказа? – прищурился Трепанов.

– Все одно – пойду.

Трепанов рассмеялся:

– Хвалю за откровенность… – Помолчал и добавил: – Она очень красивая.

– Не в этом дело, – Коля произнес эти слова очень решительно, но про себя подумал: «Именно в этом дело, товарищ Коля, именно в этом…» – Просто интересно это, – решительно сказал он и, встретив взгляд Трепанова, отвел глаза.

– Что это? – не понял Трепанов.

– Как бы сказать… – Коля задумался… – Ну вот она, к примеру, образованная, она нас ненавидит, а я возьму да и поверну ее на нашу сторону! Я – глупый, ее – умную!

– Ну ты, положим, неглупый, – улыбнулся Трепанов. – А она, положим, тоже не бог знает что. Но нам, Коля, очень нужно отыскать этого проклятого Кутькова и его банду! Очень нужно, браток, и ты уж старайся, сделай милость…

Вечерело. Подняв воротник пальто, Коля торопливо шагал по заснеженному тротуару. Он шел в сторону дома Жичигиных, где в это время дежурил Воробьев – молодой, недавно принятый в МУР сотрудник. Неожиданно для себя Коля встретил Воробьева около дома.

– Ты почему меня не дождался? – удивился Коля.

– А меня Трепанов вызвал. Говорит: смена уже идет, а ты срочно нужен, – смущенно сказал Воробьев.

– Случилось что? – встревожился Коля.

– Да не знаю.

Они разошлись… Коля подошел почти к самому подъезду Жичигиных, как вдруг увидел двух человек у дверей. Он замедлил шаг и прижался к стене дома. Если бы его спросили в эту минуту, зачем он так сделал, вряд ли бы он ответил… Сработала интуиция. И хотя он еще не знал этого мудреного слова, опыт – пусть совсем небольшой – уже начал давать свои первые плоды.

Коля прижался к стене и, когда увидел, как эти двое вошли в подъезд Жичигиных, не удивился. Он ожидал этого. Осторожно открыв дверь, стараясь, чтобы она не заскрипела, он прислушался. Неизвестные медленно поднимались по лестнице. Первый этаж, второй, третий… На площадке четвертого шаги затихли. Тренькнул дверной звонок. Коля, на ходу доставая кольт, бросился наверх. Он оказался на промежуточной площадке в тот момент, когда из-за дверей послышался голос Маши:

– Кто там?

– Свои, – отозвался тот, что был в меховой шубе. Второй – в солдатской папахе – молча стоял рядом.

Щелкнула соседняя дверь, высунулся дядя в шелковом халате и в колпаке с кисточкой.

– Вы к профессору? – спросил он с любопытством.

– Допустим… – повернулся к нему один из пришедших.

Коля лихорадочно соображал, как поступить.

– Убили профессора… – сообщил «колпак». – Уж извините…

– Зачем вам Жичигин?.. – Коля встал на первую ступеньку. Руку с кольтом он держал за спиной.

– Мы его знакомые… А что такое?

– А вот предъявите-ка документы! – осмелел «колпак». Услышав Колин голос, он совсем открыл двери и вышел на площадку. – Помогите-ка мне, молодой человек! – начальственным тоном приказал он Коле.

Коля поднимался по лестнице.

– Коля, это вы? – послышался голос Маши. – Я сейчас открою.

И Коля все испортил. Он испугался за Машу и крикнул:

– Не открывайте!

В то же мгновение первый бандит несколько раз выстрелил из маузера в дверь жичигинской квартиры, а второй, оттолкнув растерявшегося «колпака», выстрелил в Колю. Оба бандита, вскочив в квартиру «колпака», захлопнули за собой дверь.

– Посмотрите, что с Машей? – крикнул Коля «колпаку», пытаясь вломиться в его квартиру.

– У меня английский замок новейшей системы! – гордо сообщил «колпак». – Они все равно уйдут через черный ход…

Коля помчался вниз.

Когда он вернулся назад, так и не встретив бандитов, Маша стояла на площадке и рыдала, а «колпак» гладил ее по голове и успокаивал.

– Жива?! Ну, слава тебе, господи. Идемте. – Коля взял девушку за руку, провел в комнату. – Мы же вам объясняли: двери открывать только на условное слово – пароль, а вы?

– Я услыхала ваш голос, – примирительно сказала Маша. – Хорошо, что вы пришли!

– Почему ушел Воробьев?

– Ему позвонили… А что? – Маша была удивлена. – Что-нибудь не так?

– Все так, – Коля задумался.

Найдя в кладовке два сломанных стула, он затопил камин, зажег свечи. По стенам заплясал неверный отблеск пламени. Коля сел в кресло, сказал, обращаясь к Маше:

– Мария Иванна, могу я с вами говорить совсем откровенно?

– Попробуйте, – она усмехнулась.

– Здесь были бандиты. Двоих я видел. Это те самые?

– А если они снова придут, что тогда? – тихо спросила Маша.

– Уже приходили… А я зачем здесь? Мы все? Так что же? Смелости не хватает?

– Вы меня не подзадоривайте, я вам не гимназистка из первого класса, – обиделась Маша. – Эти двое приходили тогда тоже… – Она зябко передернула плечами.

– А остальные? – обрадовался Коля. – Как они выглядели?

– Главарь с усиками… Второй – в одежде этого… ВЧК, кажется, так? Остальные… громилы и все. Если вы мне их покажете – я их узнаю.

– Не побоитесь? – недоверчиво спросил Коля.

– Вы сначала их поймайте, – она искривила губы. – А там уж увидим… Не очень-то у вас это получается, как я посмотрю…

В камине трещали обломки стульев. Маша пошевелила щипцами угли, и они вспыхнули, рассыпались искрами.

– У нас дома тоже был камин, – вдруг сказала Маша. – Зимой, по вечерам, вся семья собиралась у огня. Экран у камина был прозрачный, из толстого стекла. Мама читала вслух… А теперь мне кажется, что этого никогда не было… Сон это. Сон и утренний туман…

Коля снял нагар со свечи, посмотрел на лампу. Ему очень хотелось рассказать Маше о том, что в их семье любили огонь, только зажигали его не в камине, а в обыкновенной печке… А когда зима была сытая, мать пекла вкусные гречневые блины, и ели их с пахучим медом. Как это было давно… Права Маша – сон приснился, и все…

– А где ваши родители? – спросила Маша.

– Сгорели.

Она хотела расспросить его, но вдруг увидела его окаменевшее лицо и промолчала.

Утром Трепанов собрал своих сотрудников на совещание:

– Вопрос первый. Воробьеву – он мною арестован на сутки за халатность и ротозейство, – я еще могу простить: он молод и глуп. Его взяли на пушку, а он поверил. Но вот Кондратьев… Так сказать – вопрос второй… Кондратьеву я объявляю строгий выговор. За неумелые действия при задержании преступников. И вопрос третий: кто желает подвергнуть действия товарища Кондратьева разбору?

– Разрешите мне, – сказал Никифоров. – Я, первым делом, поставил себя на место Кондратьева. Как бы действовал я? Они, гады, идут к Маше, к гражданке Вентуловой. Я один – Воробьев-то уже ушел! Командую: «Руки вверх!» – и вся любовь!

– Просто у тебя… Руки вверх, – передразнил Афиноген. – Ограниченный ты человек, Никифоров. Да, Коля растерялся! Он один, они ломятся к Маше, а тут еще этот тип в колпаке выходит на площадку. Мало того, сама Маша хочет открыть дверь! Коля сделал все верно, а что бандиты ушли… Вот вы, товарищ начальник, выговор Коле объявили. Ладно! А теперь научите нас, как надо было действовать?

Трепанов улыбнулся:

– А я не знаю. Не знаю… и все тут! Одно скажу: надо было их задержать. Кровь из носу – надо! А как? Черт его знает… Я бы, между прочим, тоже не задержал. И я бы себе в этом случае также объявил строгача! И нечего улыбаться… – Трепанов задумался. – Знаете, ребята, я матрос, а у нас на кораблях офицеры служили… Все они закончили Морской корпус в Петербурге. Образованнейшие люди! Некоторые, конечно, при этом так себе, мелкие людишки, но знания – у всех! И вот я думаю, что придет когда-нибудь такое время, станем мы побогаче, белых ликвидируем и будем учиться сыскному-розыскному делу научно, если преступность на убыль почему-либо не пойдет. Школы специальные откроем, а то и университет! Не улыбайтесь, я серьезно говорю! Ведь в нашем деле талант нужен. Не всякий может быть оперативным работником уголовного розыска. Вот Коля, к примеру. Был он до революции так себе… А революция его в люди вывела, талант в нем открыла! Он-то про себя думал – крестьянин я. Или там – кулачный боец, – я, брат, про тебя все знаю. А оказался ты самым настоящим работником УГРО. Ты, Коля, гордись, а выговор прими. Теперь последний вопрос. Мы установили, что Жичигин любил ходить в ресторан «Россия». Его опознали по фотографии официанты и метрдотель. Нужно, братки, уговорить Марию пойти туда, посмотреть. Тайны из этого делать не станем, игра идет в открытую. Банда знает, что Марию мы охраняем. Ну! Кто из вас?

– Ладно, – сказал Никифоров. – Они уже мучились. Теперь пойду я, помучаюсь… По-товарищески.

– Староват ты для Марии, – с сомнением сказал Афиноген. – И вообще странно: почему это ты вдруг? А?

– Пошел ты… знаешь куда? – покраснел Никифоров. – Да если бы я только о ней подумать посмел иначе, чем о свидетельнице по делу, – я бы себе сам вот этой самой рукой… – он помахал сжатым кулаком.

– А ты, Коля? – Трепанов спрятал улыбку.

– Я… попробую, – сказал Коля.

– В Коле не так сильна революционная закалка, как в товарище Никифорове, – ехидно заметил Афиноген.

– Ладно, кончили, – прикрикнул Трепанов. – Иди, Коля. Не скрою: надеюсь на тебя. Ты же видишь – наглеют паразиты, а значит, решительная минута приближается.

Едва Коля подошел к дверям квартиры Жичигиных – щелкнул замок, и на площадку выскочила улыбающаяся Маша:

– А я вас в окно увидела! Заходите, сегодня вы опоздали на целых пять минут!

– Начальник задержал, – сказал Коля, закрывая дверь. – Что это вы сегодня какая-то… такая…

– Какая такая? – Она посмотрела на него с плохо скрытым интересом. Что поделаешь. После случая на лестнице, когда Коля, не задумываясь, полез под пули, Маша уже не могла относиться к нему враждебно. И больше того: все чаще и чаще она ловила себя на мысли, что ей интересен этот огромный, сильный парень с соломенными бровями и большими светло-голубыми глазами.

– Не знаю… – Коля пожал плечами. – Озаренная вы какая-то…

Маша подошла к роялю, взяла несколько аккордов. Потом заиграла «Осеннюю песню» Чайковского.

– Какая же у вас сегодня программа? – спросила Маша, не переставая играть.

– Хорошая музыка, – одобрил Коля. – В сердце проникает. А программы нет у меня никакой. Я просто так пришел.

– Вы говорите неправду. – Маша резко опустила крышку рояля, загудели струны.

– Почему же… – Коля улыбнулся. – Еще охранять вас – другой цели у нас нет.

– Понятно… – Она помрачнела. – Как вы живете, Коля? Медведи живут лучше.

– Это почему же?

– Ничем не интересуетесь, никуда не ходите. Пойдемте в клуб поэтов. Там стихи читают, люди интересные. Пойдемте?

– Пойдемте, – кивнул Коля. – Только в ресторан. В «Россию», например.

– В ресторан? – переспросила она. – Вы меня с кем-то путаете.

– Да ни с кем я вас не путаю. Жичигин ваш ходил в «Россию». Пойдемте, посмотрим… Может, вы кого-нибудь и узнаете.

– Прекрасно. Вы идете в ресторан, это соответствует вашему духовному уровню. А я иду слушать стихи. – Маша сдерживалась, и поэтому голос у нее был негромким и ровным.

– Да разве в духовном уровне дело? – возмутился Коля. – Я что, вас на гулянку-пьянку зову?

– К сожалению, нет.

– Почему к сожалению? – удивился Коля. – Путаная вы какая-то. Одни узлы. Так идете? Вы обещали, помните?

– Мало ли что я обещала, – вздохнула Маша. – С вами скучно, оставьте меня в покое…

– Значит, не пойдете? – спросил Коля, закипая.

– А вы как думали? – она смерила его презрительным взглядом.

– Ну и… черт с вами! – не выдержал Коля. – А еще благородную из себя корчите! А в чем ваше благородство? Слова всякие говорить? Словам и попку-дурака выучить можно! А где же совесть?

– Вот вы и показали свое истинное лицо, – торжествующе сказала Маша. – Не лицо, а мурло!

– Ладно, хватит. – Коля встал и направился к дверям. – Я ухожу. Ноги моей здесь больше не будет! Никогда! И вообще, сюда никто больше не придет, кроме Кутькова. Звоните, если что.

– А где же ваше революционное сознание? – спросила она, надувшись, как обиженный ребенок.

Коля остановился и рассмеялся:

– Пойдете в ресторан?

– Пойду, – кивнула Маша. – А с кем?

Трепанов назначил Афиногена.

– В чем твоя задача, браток? – рассуждал Трепанов. – Конечно, можно в ресторан пойти просто так – в кожанке и с кобурой – все равно всех нас знают наперечет. Но, во-вторых, это будет стеснять девушку. Ока, понимаешь, в крайнем случае к звону гусарских шпор приучена, а у тебя ботинки каши просят.

– Уже починил, – обиделся Афиноген.

– Неважно, я в принципе говорю. Поэтому придется тебе, браток, на время стать каким-нибудь балдой, представителем буржуазии… Так, чисто внешне… Иди и подумай, как это сделать.

Афиноген «думал» целый день. В обеденный перерыв Коля увидел, что он мусолит страницы «Поваренной книги» и очень удивился:

– Ты никак борщом хочешь Машу накормить? – насмешливо спросил он. Если сказать по-честному, он немного ревновал. Но с начальником не поспоришь.

– Есть план, – загадочно сказал Афиноген.

После обеда он исчез, а вечером появился у дверей Машиной квартиры, покрутил флажок звонка, назвал пароль. Маша открыла и тут же попыталась захлопнуть дверь: у порога стоял чужой, совершенно незнакомый человек!

– Да я это! – захохотал Афиноген, очень довольный произведенным эффектом. – Я только в буржуазное переоделся, а так это я, Афиноген!

– Однако же, – с сомнением сказала Маша. – Вы случайно в театре никогда не играли?

– Нет, – сказал Афиноген, надевая шапку на рукоять трости. – Но я чувствую в себе неисчислимые способности! А теперь слушайте меня внимательно: приходим, садимся, выпиваем, закусываем. Вы незаметно смотрите по сторонам. Если кого увидите – даете мне сигнал.

– Каким же это образом? – насмешливо спросила Маша.

– Незаметно и естественно, – объяснил Афиноген. – Лучше всего, если вы под столом наступите мне на ногу. Потому что если вы мне подмигнете – это могут заметить и неверно вас понять. Будто вы в меня влюбились.

– Ах, влюбилась… – Маша ядовито улыбнулась. – Я думаю, что нога у вас за этот вечер вспухнет.

– Это… почему? – насупился Афиноген.

– Потому что у меня много знакомых, – с откровенной насмешкой сказала Маша.

– По-моему, вы сейчас придуриваетесь, – обиделся Афиноген. – Все вы прекрасно понимаете, только у вас привычка нос выше головы задирать. Вы – пуп, а все вокруг – пупочки.

– Фу, мерзость какая, – сморщилась Маша. – Сразу видно, что воспитание вы получили в конюшне. Не смейте перебивать даму! Извольте слушать! Сядем за столик – ногти не грызите, локти на скатерть не ставьте, не чавкайте, не орите, не сморкайтесь под стол, не вытирайте нос скатертью и не размахивайте руками. Все поняли?

– Вот ведь странно, – сказал Афиноген. – Бывают же люди, которые всегда и всех обижают. Никак я этого не пойму. На морозе такие родятся или, наоборот, в печке? Все от вас плачут.

– Вы еще не плакали, – многообещающе произнесла Маша.

…До «России» добрались без приключений. В вестибюле Афиноген восхищенно осмотрел чучело медведя с подносом и потрогал его за нос.

– Инвентарь попрошу не лапать! – подскочил швейцар.

– Ладно… – буркнул Афиноген. – Тоже мне…

– Не тоже мне, – завелся швейцар. – А вчера один такой, вылитый вы, медведю хрустальный глаз выбил! А вот поди найди теперь второй такой глаз!

Медведь и вправду был одноглазый. Маша взяла Афиногена под руку и увела в зал.

– С прислугой пререкаются только хамы, – объяснила она Афиногену. – Кто вы внутри – этого я не знаю, но снаружи вы вполне порядочный человек. Так вот, извольте соответствовать!

– Слушаюсь, – поклонился Афиноген, изящно подвигая Маше стул.

Подлетел накрахмаленный официант:

– Столик не обслуживается.

– А какой обслуживается? – Афиноген надменно посмотрел на официанта.

– Не могу знать, – с затаенной насмешкой сказал официант.

– Ах, не можешь знать… – с неожиданно нагловатыми интонациями протянул Афиноген. – А если я тебя, мерзавца, в бараний рог сверну? Пшел, болван!

Мария удивленно раскрыла глаза – она никак не ожидала от Афиногена такой прыти.

– Прощенья просим, – забормотал официант. – Мы вас, того-с, не знаем, новенькие-с вы… Сей же секунд все будет в лучшем виде! Чего изволите?

– Значит так, – сказал Афиноген. – Претаньер, беф-бе-шамель, равиоли, попьеты, кавказское номер двадцать три… Не возражаешь ты, дорогая?

– Нет… дорогой, – запинаясь, произнесла Мария.

Официант сделался зеленым.

– Ваше высокоблагородие, – сказал он с тоской. – Революция была, вы верно изволили забыть? Нет этого ничего. В помине нет!

– Лангет де беф?

– Упаси бог! – официант взмахнул полотенцем.

– Кольбер? Бретон? Субиэ? Вилеруа? – продолжал допрашивать Афиноген. – Что есть, наконец? Отвечай, болван!

– Самогон-с! – официант деликатно кашлянул в кулак. – И для вас, только для вас лично, поверьте, – студень из лошадиных мослов.

– Неси, – кивнул Афиноген.

Официант умчался.

– А я не знала, что вы закончили пажеский корпус, – улыбнулась Мария.

– Вчера весь день перед зеркалом зубрил, – сказал Афиноген. – Слушай… А чего это я ему наговорил? В книжке перевода нет, может, ты знаешь?

Пока шел этот разговор, Коля и Никифоров стояли на галерее и наблюдали за Афиногеном и Марией. Коля мучился, завидовал Афиногену, но о Маше старался не думать.

– Болтают, а о деле нисколько и не думают! – сказал Коля ревниво.

Никифоров внимательно посмотрел на него:

– Втюрился?

– Кто? – покраснел Коля.

– Да уж не я, – заметил Никифоров. Маша ему самому нравилась, но он считал, что ее дворянское происхождение раз и навсегда кладет между ними непреодолимый барьер.

– Ну, и не я! – Коля покраснел еще больше. В словах и тоне Никифорова он безошибочно уловил осуждение, легкую зависть, а главное, непререкаемое требование: не имеешь права, Кондратьев. Подумай и остановись, пока не поздно!

Поняв все это, Коля спасовал. И поэтому сказал: «Ну, и не я!» Потом, много лет спустя, когда в самые трудные минуты Николай Кондратьев ни разу не позволит себе словчить, уйти от ответа, когда непререкаемая честность станет главным законом его жизни, он однажды признается своей жене: «А знаешь, – скажет он ей, – был случай, когда я едва не предал одного человека…» И жена будет успокаивать его.

Оркестр заиграл танго. К Афиногену и Марии подошел хлыщеватый завсегдатай ресторана в визитке, небрежно поклонился:

– Па-азвольте вашу мамзель на тур танго!

– Отвали… – холодно сказал Афиноген и взглянул на Машу.

Она отрицательно покачала головой: этого человека она видела впервые.

– Ага, – хлыщ в раздумье почесал переносицу. – Тогда я без вашего позволения присяду… У меня, собственно, не к вам дело, а к мамзеле. Значит, так: вы, мамзель, пока молчите – до тех пор и дышите. Понятно объяснил?

– Яснее ясного, – Афиноген схватил собеседника за воротник рубашки, притянул к себе. – А теперь – отвали, потому что я сейчас сосчитаю «раз, два», а на счет «три» у тебя в голове будет дырка. – Афиноген сунул в лицо наглеца ствол нагана.

– Уже ушел, – хлыщ ретировался.

Афиноген незаметно посмотрел на галерею. Никифорова и Коли там уже не было, и Афиноген понял, что они все видели и примут необходимые меры.

– Идемте, я провожу вас, – сказал Афиноген Маше. Вышли в вестибюль. Около медведя стоял Коля.

– Афиноген, дуй на улицу, – сказал он. – Марию Ивановну провожу я.

– Это еще почему? – обиделся Афиноген. – У меня что, нос кривой?

– Да не в этом дело, – рассердился Коля. – Приказ Никифорова. Может быть нападение, а я как-никак раз в пять посильнее. Или нет?

– Нападение? – переспросила Маша. – Я боюсь!

– Со мной? – обиженно спросил Коля. – Несерьезно, барышня.

…Афиноген подошел к Никифорову в тот момент, когда Никифоров инструктировал сотрудников оперативной группы.

– Сейчас они выйдут, – говорил Никифоров. – Разберем их по одному. Товарищам, на которых форма, – вести свой объект до очередного поста и передавать. В свою очередь принявший ведет до следующего поста, ясно? Вот они.

Из ресторана выкатилась ночная компания, человек шесть разношерстно одетых людей. Среди них был и невесть откуда появившийся Плавский. Но Маша уже ушла, и опознать Плавского было некому.

– Вы трое идите за легавым и девчонкой, – приказал Плавский, – остальные за мной…

Бандиты разошлись в разные стороны.

– Эти трое явно пошли за Колей, – встревоженно сказал Афиноген Никифорову. – Что будем делать?

– Коля справится сам, – уверенно сказал Никифоров. – Мы идем каждый за своим. Давай…

Они тоже разошлись.

…Один из сотрудников опергруппы, неудачливый Воробьев, шел за хлыщеватым бандитом – тем самым, который подходил в ресторане к Афиногену и Маше. Бандит шагал торопливо, не оглядываясь. Воробьев не отставал, стараясь оставаться незамеченным. Предчувствие удачи охватило его. Он подумал, что этот тип наверняка приведет его либо к конспиративной квартире, либо к какому-нибудь притону. И останется только запомнить адрес и не медлить с облавой. И тогда – прощай выговор и даже наоборот – всеобщее уважение и почет придут к Воробьеву, и все поймут, что случай на квартире Жичигиных, когда он оставил пост без приказа, поддавшись на провокацию Кутькова, – не более чем досадное недоразумение. А после удачного окончания операции – Воробьев уже иначе, чем удачной, ее и не мыслил, – придет он к себе на завод «Гужон», откуда комсомольская ячейка направила его на работу в МУР, и скажет: не ошиблись вы, братцы, в Воробьеве. Прирожденный сыщик Воробьев, даром, что даже книжечек о Нате Пинкертоне сроду не читал… Да ведь не боги горшки обжигали.

Внезапно хлыщ повернулся и пошел навстречу Воробьеву. И Воробьев растерялся. Вначале он попытался заскочить в подворотню, а когда понял, что бандит видит его, нелепо притворился пьяным.

– Закурить не найдется? – спросил хлыщ.

– Не подходи! Стрелять буду! – нервно крикнул Воробьев, обнажая наган.

– Тю, псих… – махнул рукой хлыщ. – Дурак шталомный…

Воробьев вытер пот со лба и скомандовал:

– Стоять! А руки – подыми вверх!

– Да ты никак грабитель? – фальшивым голосом спросил хлыщ.

– Иди! – приказал Воробьев. – Вперед!

Он не видел, как позади него выросли два темных силуэта. Он не слышал осторожных шагов и щелканья взведенных курков… Он был в упоении своей первой настоящей победой…

Ударили маузеры. Они били залпом… Воробьева отбросило на середину мостовой, он упал и умер на месте, даже не увидев стрелявших…

К убитому подошел Плавский. Спросил, пряча маузер в кобуру:

– Какое сегодня число?

– С утра – двенадцатое, – ответил хлыщ.

– Запомнят мусора эту цифру… – задумчиво сказал Плавский. – Айда за мной, у нас еще много работы… – Он перевернул убитого ногой. – Это – первый… Надо успеть еще одиннадцать…

Плавский посмотрел на хлыща:

– Вон решетка сточной канавы, видишь? Согни ствол у нагана и положи ему на грудь. Торопись!

Коля шагал рядом с Машей молча и отчужденно. И она не обнаруживала желания начать разговор. Коля давно уже заметил преследователей, но был уверен, что в случае чего справится с ними. Он старался прогнать от себя мысль о том, что бандиты могут убить его и Машу. До дома оставалось совсем немного, навстречу попадались прохожие, солдаты. «Пусть преследуют… – рассуждал Коля. – Напасть все равно не посмеют…» Он подумал о том, что нужно задержать бандитов, но имеет ли он право рисковать жизнью Маши? Как-никак – она главный и единственный свидетель, единственная слабая ниточка, которая может привести МУР к Кутькову и его банде…

Коля прислушался: шаги, которые все время звучали на далеком расстоянии, – приблизились. Он незаметно достал кольт и взял Машу за руку.

– Вы… что? – удивилась она.

– Зайдем в подъезд, – сказал Коля.

Как всегда, она начала спорить:

– Зачем? Что за странные идеи приходят вам в голову?

Коля втолкнул ее в подъезд, и сразу же пуля разбила стеклянную филенку входной двери. Маша вскрикнула. Прикрывая ее собой, Коля дважды выстрелил по бандитам – их темные силуэты хорошо просматривались на другой стороне улицы. В ответ один за другим прогремело шесть выстрелов. Два из раскладного маузера, остальные из револьверов. «Их не меньше трех… – подумал Коля. – Три револьвера против моего одного…» Он огляделся. Они с Машей стояли в огромном вестибюле бывшего доходного дома. Вверх уходила затейливо изукрашенная золочеными цветами шахта лифта, а на лестнице лежала старая изгаженная дорожка, но даже и в таком виде это была такая редкость, что Коля удивленно толкнул Марию:

– Смотри, ковер.

– В самом деле. – Маша тоже очень удивилась.

Коля пытался отвлечь ее:

– Интересно, кто здесь живет?

– Кто жил, хотите вы сказать? – Она посмотрела на него и усмехнулась. – Жили здесь богатые люди, а вы их… Как это? Экс-про-при-ировали, что ли?

– Ну и что? – сказал Коля. – Жили, а теперь пусть другие поживут. Не все коту масленица.

– Кто был ничем – стал всем, – тихо сказала Мария. – Разве это справедливо, Коля?

Загремели выстрелы. Коля отвел Марию в безопасный проем вестибюля:

– Не бойтесь… Отобьемся. Пока я стреляю… – Он выстрелил дважды сквозь закрытую дверь парадного. – Они сюда не сунутся…

– А когда… кончатся патроны? – Маша отвернулась.

– А тогда, – Коля попытался улыбнуться, – вы пойдете вверх по лестнице и будете стучать в двери. Если кто-нибудь пустит – уйдете черным ходом.

– А вы?

– Не обо мне речь, – сказал Коля твердо. – У меня приказ: я отвечаю за вас головой.

– А без приказа? – с вызовом спросила она.

– И без приказа тоже.

Пуля расколотила старинный фонарь под потолком. Осколки хрусталя со звоном рассыпались по каменному полу.

– Никто меня не пустит, – вдруг сказала Маша. – Все нос высунуть боятся.

– Плохо о людя́х думаете, – сказал Коля. В слове «людях» он сделал неправильное ударение, и Маша тут же поправила его:

– Лю́дях… Нет, Коля. Не в этом дело. Я бы на их месте тоже не пустила.

– А труса в себе давить надо, – безжалостно сказал Коля. – С трусом в душе какой человек? Навоз. Извините…

Три выстрела грянули один за другим. Коля провел пальцами по оцарапанной щеке.

– Уходите! – Он подтолкнул Машу к лестнице: – У меня осталось два патрона. Бегом уходите!

Маша молча покачала головой, достала платок, вытерла кровь с его щеки.

– Да ладно вам, – смутился Коля, – это же ерунда…

Снова загремели выстрелы, но Коля не стрелял, берег патроны.

– А если бы здесь была не я? – робко спросила Маша. – Вы бы все равно не бросили этого человека?

– Да какая мне разница, ей-богу! – в сердцах крикнул Коля.

Бандиты подошли вплотную к дверям.

– Выходи, легавый! – орали они. – Все одно вам каюк!

Коля дважды выстрелил и показал Марии пустой барабан кольта:

– Бегом уходите! Я их задержу!

– Жаль, – вдруг сказала Маша. – Я думала, вы только ради меня готовы пожертвовать жизнью. – Она посмотрела ему прямо в глаза.

Коля обомлел. До сих пор жизнь давала ему мало поводов для воспитания чувств и душевной тонкости. Но на этот раз, хотя впрямую не было сказано ни одного слова, которые, по представлениям Коли могли что-то означать, – он вполне отчетливо понял сокровенный смысл ее фразы. Он шагнул к ней, притянул к себе, и она послушно, не сопротивляясь, прижалась к нему. Наверное, она ждала ласковых слов, ждала, несмотря ни на что.

А Коля молча гладил ее по голове и мучительно думал о том, что вот пришла наконец долгожданная минута, а он не знает, что надо сказать и как поступить, и сейчас все кончится очень плохо. Совсем некстати Коля вдруг вспомнил, как еще в деревне Анисим Оглобля говорил ему с горечью: «Не везет мне с девками. Им, стервам, слова всякие произносить надо, а я кроме трех слов – дай на полштофа – ничего толком и сказать не умею…» А главное, Маша не какая-то там деревенская Анисья. К ней совсем особый подход нужен.

Коля совсем забыл о бандитах. А между тем они почему-то перестали орать и стрелять. Наступила тишина. Она, конечно же, не сулила ничего хорошего.

– А вдруг нас спасут? – тихо сказала Маша.

Где-то вдалеке послышались заливистые трели милицейских свистков. Коля напряженно смотрел на дверь. Внезапно она с треском распахнулась. Коля поднял кольт и… бросился навстречу Никифорову и Афиногену.

– Одного ты убил, Коля, – сказал Никифоров. – В лоб угадал.

– Да ладно, – Коля махнул рукой и повернулся к Маше: – Можно я провожу вас?

– Нет, – Маша фыркнула и пулей вылетела в дверь.

Утром в разных частях города нашли двенадцать убитых милиционеров. Воробьев был в их числе. Страшная символика этого преступления была понятна всем, но вопреки надеждам Кутькова и Плавского эта их акция не только не устрашила жителей, а, наоборот, вызвала всеобщую ненависть к бандитам. Уже к обеду в городские отделения милиции невооруженные граждане доставили десятки преступников. Многие из них были зверски избиты… Уголовный розыск вынужден был направить на улицы города свои патрули – для предотвращения расправы и самосудов…

Убитых хоронили на третий день. Улицы были заполнены огромными толпами людей. Проводить в последний путь героев-милиционеров вышла вся Москва. Гремел похоронный марш, над морем голов плыли гробы. Они прочертили улицы, словно красный пунктир. Шли красноармейцы, милиционеры, рабочие. Многие плакали. Какая-то старушка сказала:

– У нас парнишку зарезали, так его друзья-товарищи с завода на урок стеной поднялись! И правильно! А то по улицам и ходить стало невозможно!

Коля и Афиноген тоже шли в процессии. Коля равнодушно скользил глазами по лицам провожавших и вдруг увидел, как к мрачному типу в бекеше и офицерской фуражке без кокарды подошел чекист в кожаной куртке, с маузером через плечо. Коля остановился. В этой на первый взгляд ничем не примечательной уличной встрече не было ничего особенного, и Коля стоял и спрашивал себя: зачем он, собственно, остановился? И вдруг Афиноген сказал:

– Этому из ЧК надо помочь. По-моему, он хочет задержать бандита.

– Точно… – Коля сразу же вспомнил: человека в бекеше он видел в ресторане! А потом бандит был среди тех, кто преследовал его и Машу.

Протиснувшись сквозь толпу, Коля и Афиноген перешли на другую сторону. Бандита уже не было, а чекист стоял и, сняв фуражку, наблюдал за процессией.

– Мы из МУРа, товарищ, – Афиноген предъявил служебное удостоверение. – Кто этот человек, с которым вы только что говорили? Вы его знаете?

Чекист внимательно посмотрел на ребят:

– Нет, не знаю. А задавать подобные вопросы сотруднику Чрезвычайной комиссии нетактично. Поняли? Вот мое удостоверение.

– Плавский Борис Емельянович является сотрудником Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, – прочитал Коля вслух.

– Извините, – Афиноген отошел.

Коля помедлил, сверля Плавского взглядом, потом повернулся, чтобы уйти.

– Что так смотришь? – вслед спросил Плавский. – Не понравился?

– Угадал, – кивнул Коля. – Сотруднику ЧК не о чем разговаривать с бандитом!

– Мозги у тебя еще сырые, – лениво сказал Плавский. – Ты что же думаешь? Можно бороться с преступностью и не общаться с преступниками? Заходи ко мне на Лубянку, мы поспорим. Желаю… – Плавский юркнул в толпу и исчез. А Коля и Афиноген вернулись в МУР. Если бы только они могли знать, кого выпустили!..

Трепанов, выслушав их доклад, нахмурился и долго молчал. Потом сказал:

– Плохо, братки. Очень плохо.

– Вы, товарищ начальник, всегда за упокой! – обиделся Афиноген.

– Я тоже не понимаю, что мы такого сделали? – пожал плечами Коля.

– Вы упустили двух матерых волков, – сказал Трепанов, снимая трубку телефона. – Коммутатор ВЧК… Двадцать два – пятнадцать. Титыч? Трепанов здесь… Чего? Ну, извини, это ты, браток, на курорте. А мы, брат, – что надо. Вопрос имею, Плавский Борис на Лубянке работает? Нет? А ты не темнишь? Ну, извини. Будь. – Трепанов повесил трубку и посмотрел на ребят.

Коля все понял, но на всякий случай спросил:

– С кем это вы говорили?

– С начальником кадров ВЧК. Эх, браточки вы мои… Вам этот липовый Плавский лапшу на уши повесил, а вы и рады, работнички…

– Ну, попадется он мне! – Коля ударил кулаком по столу. – Я из того бандита не знаю что сделаю!

– Ждать, покуда он попадется, мы не имеем права, – сухо сказал Трепанов. – Мы обязаны искать их всех. И найти. Во что бы то ни стало найти, братки… А поэтому – так: хотя подставлять им теперь девушку крайне опасно, другого выхода у нас нет. И я скажу честно: идем мы на этот риск сознательно, понимаем, что пуля в любую минуту может настичь каждого из нас. Это дает нам право просить Машу не оставаться в стороне. И просить будешь ты, Коля. Уж извини, браток.

Маша выслушала Колины доводы молча. И так же молча собралась и уже одетая остановилась у дверей.

– Никак не пойму, – сказал Коля. – Сознательно вы теперь нам помогаете или какие другие причины есть?

– Другие! – отрезала Маша. – Мне почему-то казалось, что многословие – привилегия женщин.

Коля обиделся и до самого ресторана шел молча…

Узнав Марию, официант осклабился и завертел салфеткой, как пропеллером. Подвел гостей к столику, усадил и приготовился записывать заказ.

– Значит, так, – сказал официант многозначительно. – Имеем только для вас соль фрит, сивэ, вилеруа, правда, из убоя, свежих нет-с… Вино, само собой. Для барышни лично могу предложить «Мумм кордон вэр».

– Дай нам, милый, самовар и ситного полфунта, – сказал Коля.

– Как-с? – не понял официант. Он выглядел так, словно подавился вилкой. – Что же вы, мамзель, с таким быдлом вращаетесь? При вашей наружности…

– Ты, ласковый, побереги собственную, – улыбнулся Коля и согнул массивную вилку. Разогнул, подал официанту и сказал: – Голодные мы, поторопись.

– Момент-с, – официант умчался.

– Разговаривать нам с вами надо, – сказал Коля. – Я вижу, что не хочется, а надо.

– Поговорим, – кивнула она. – Зачем вы ищете Кутькова?

– Так он же людей убивает! – удивился Коля.

– А деньги, которые он награбил, – они вас разве не интересуют?

– Деньги, это не главное, – сказал Коля. Тон, которым разговаривала Мария, был яено агрессивный. – Но, конечно, мы обязаны найти и деньги тоже, чтобы вернуть их пострадавшим, – продолжал он.

– А эти пострадавшие – купцы, дворяне и прочая, так сказать, мерзость, – звенящим голосом сказала Маша. – И как же быть? По вашему одухотворенному лицу я вижу, что правды вы мне все равно не скажете. Ну, так я ее вам скажу! Найдете вы деньги Кутькова и поделите их между собой! По карманам рассуете! Сапоги хромовые купите, продажных женщин наймете! И упьетесь водкой! Вот и вся правда вашей революции…

Коля побелел и сжал кулаки. В эту минуту против него сидела не Маша Вентулова, несчастная, маленькая, истерзанная. Против него сидел враг, и Коля обязан был, не имел права не дать этому врагу должного отпора. «Ах ты, мать честная». Коля даже задохнулся от ярости. «Убить тебя мало за такие слова!» А как же быть с заданием? И Коля проглотил обиду, взял себя в руки, тихо сказал:

– Странная вы. Тогда, в подъезде, вы были совсем другая.

– А вы забудьте про подъезд! Считайте, что вам сон приснился!

– А вам? – посмотрел на нее Коля.

– А на меня, как это говорят у вас в деревне, – придурь накатила! И никогда, слышите? Никогда в моем присутствии не смейте больше об этом вспоминать! – Она успокоилась и спросила уже почти нормальным голосом: – Вы мне не ответили. Куда денежки-то?

– Голодным, – ответил Коля. – Детям, старикам. Всем, кто умирает теперь по нетопленным углам. На оружие. Не хватает на фронте оружия… Что с вами?!

– Не оглядывайтесь! – Мария съежилась. – Там… Позади вас… Он был тогда… В квартире…

Подошел официант, поставил начищенный самовар. Коля посмотрел в его полированный бок и увидел искаженного, смешного, но несомненно реального Плавского. Не оборачиваясь, Коля вытащил платок и вытер лицо. Это был условный сигнал сотрудникам опергруппы.

– Разве здесь жарко? – удивленно спросил Плавский. – Или вы подаете кому-то условный сигнал? А в связи с чем, позвольте узнать? – Плавский явно насмехался. – Кстати: вы хотели зайти ко мне, я ждал. Позвольте узнать, что помешало?

– Руки вверх! – Коля рванул из-за пояса кольт.

Плавский сделал неуловимое движение и нанес Коле сокрушительный удар в челюсть. Коля опрокинулся на стол, сшиб самовар и посуду. Все это со звоном и грохотом покатилось по полу.

Сзади на Плавского навалились Никифоров, Афиноген и два милиционера. Плавский раскидал их и выхватил маузер. В этот момент его и ударил Коля. Ударил с разворота двумя сжатыми в рукопожатие ладонями. Плавский тяжело рухнул. На него надели наручники и увезли в МУР.

Трепанов стоял у окна и смотрел на колонну грузовиков. На переднем колыхалось красное полотнище: «Все на защиту революции!» Сквозь шум моторов слышалось дружное, уверенное пение: «Мы смело в бой пойдем за власть Советов». Трепанов отошел от окна, сел за стол. Напротив, на табуретке, привинченной к полу, сидел Плавский.

– Вот что, – сказал Трепанов. – Даже с такими, как вы, я считаю себя обязанным быть честным до конца. Нам нужен Кутьков. Но выдадите вы его или не выдадите, – шансов на жизнь у вас практически нет.

– Тогда какой же смысл мне его выдавать? – усмехнулся Плавский. – Впрочем, за откровенность – спасибо.

Трепанов не отводил взгляда от прищуренных глаз Плавского.

– Простой смысл. Если вы поможете задержать Кутькова, – суд примет это во внимание. И тогда кто знает. Какой-то мизерный шанс у вас все же может появиться.

– Какой суд? – Плавский сжал губы. – Вы что, идиотом меня считаете? У вас раз-два – и в дамки. Это первое. И второе: я вас ненавижу. Вашу Советскую власть я буду жечь, душить и вешать, покуда жив. А насчет Кутькова – он быдло, хам, но он ваш лютый враг, и я его не выдам. Расчета нет, това-арищ начальник, – почти пропел Плавский.

– Здесь записано, что вы происходите из мещан города Саратова, – продолжал Трепанов. – Однако у меня складывается впечатление, что ваш социальный корень в другом месте рос… Я ошибся?

– Не все ли вам равно, кого ставить к стенке? – вздохнул Плавский. – Ну – мещанин. Ну – дворянин. Камергер, наконец. Да вам-то что за дело?

– Вопрос второй: двенадцать постовых милиционеров – ваших рук дело? – Трепанов вплотную подошел к Плавскому. – Советую отвечать.

– Спросите у Кутькова, – насмешливо прищурился Плавский. – Бонжур, месье… – И тут же вскочил с криком: – Я! Я убил легавых! – Он сжал кулак: – Вот этой самой рукой!

Трепанов отошел от него, сел за стол. От волнения и ненависти у него прыгали губы и чувствовалось, что он не может с собой справиться.

– Вопрос третий, – Трепанов говорил совсем тихо, чтобы не сорваться на крик. – Назовите остальных ваших сообщников, места явок и сборищ, тайники с награбленным. Еще раз повторяю: в чистосердечном признании ваш маловероятный, но единственный шанс на жизнь. Деваться вам некуда.

– Некуда, – повторил Плавский. – Вот вы решили: раз я у вас в руках, значит, спекся Плавский. – Он схватил со стола карандаш и, ломая грифель, нарисовал на белой стене лодочку с веслами. – Некуда, – снова повторил он. И вдруг посмотрел на Трепанова так уверенно, с таким превосходством, что у того от предчувствия беды засосало под ложечкой и сам собой вырвался вопрос:

– Что это вы задумали, подследственный?

– Что? – Плавский тихо засмеялся. – А вот сяду в эту лодочку и уплыву от вас… Не понимаете? И не поймете никогда! А я уплыву.

Трепанов вызвал конвой и, когда Плавского увели, долго сидел, задумавшись. Зазвонил телефон. Секретарь Дзержинского спросил о ходе расследования. Трепанов ответил, что уверен в успехе, и, хотя он далеко не был уверен, ему почему-то сразу стало легче.

Вошел Никифоров, молча сел на стул. Потом в двери протиснулся Афиноген, следом Коля.

– Он лодочку нарисовал, – Трепанов показал на рисунок Плавского. Афиноген подошел к стене, вгляделся:

– Я одну книжку читал – про сумасшедшего. Так он все время деньги на бумаге рисовал и пытался их всучить людям. Псих этот Плавский.

– Сравнил, – протянул Никифоров. – Чудик… Никакой Плавский не псих – он ломает комедию, вот и все.

Коля промолчал.

– А ты? – спросил его Трепанов. – Почему молчишь?

– Потому что вы мне все равно не поверите. А я так считаю: задумал он что-то.

– Чушь! – уверенно заявил Никифоров. – От нас не убежишь, дудки!

– Хвастаешь, – сказал Трепанов устало. – Всегда ты, Никифоров, хвастаешь.

Тренькнул телефон. Начальник предвариловки сообщил, что арестованный Плавский желает немедленно дать важные показания.

– Ну вот! – торжествующе сказал Никифоров. – Не выдержал, как все они не выдерживают. Кишка тонка оказалась.

– Преувеличиваешь, – заметил Афиноген. – Всегда ты, Никифоров, преувеличиваешь.

– Ты, – Никифоров, задохнулся от ярости. – Ты какое имеешь право, сопляк? За собой лучше смотри! Ничтожество этот Плавский, и вы сейчас в этом убедитесь!

– Доставить гада! – отдал приказ Трепанов и, посмотрев на ребят, добавил: – Прошу соблюдать особую осторожность!

– Осторожность – дело хорошее! – улыбнулся Никифоров. – Только Плавский сломался. Я в этом уверен.

Выводной открыл дверь камеры.

– Руки назад! – приказал он.

Двинулись по коридору. У тюремной машины – это был старенький «Рено» с кузовом – Плавского приняли еще четыре конвоира.

В дороге он был совершенно спокоен и даже насвистывал какой-то мотивчик. Подъехали к МУРу. Плавский не делал никаких попыток к побегу. Стали подниматься по лестнице. Все шло хорошо до четвертого этажа. А когда оказались на площадке, которая вела к пятому, бандит рванулся к перилам.

– Что, взяли меня, взяли?! – срываясь на визг, заорал он.

Конвоиры бросились к нему, но опоздали: Плавский перемахнул перила и камнем полетел вниз.

Вызвали Трепанова. Санитары уложили Плавского на носилки. Левая рука погибшего свесилась, и Трепанов отчетливо увидел лодочку с веслами, нарисованную на ладони химическим карандашом.

Вернулись в кабинет.

– Прокололся я… – Никифоров виновато развел руками.

– Считаю необходимым проанализировать случившееся, – Трепанов с трудом произнес непривычное слово и продолжал: – Мы все проявили преступную недальновидность. Все, кроме Кондратьева, чутье которого сработало точно. Дело, конечно, не в том, что сегодня я обещал лично товарищу Дзержинскому скорейшее раскрытие этого дела, хотя такое обещание тоже налагает на нас немало, а в том, что я на данный момент не вижу практических путей к раскрытию дела. Пока у нас в руках был Плавский, мы имели возможность работать активно. А теперь все снова сводится к тому, что будем ждать у моря погоды. Какая у нас надежда на гражданку Вентулову? Никакой. Все, что она могла нам дать, – она дала.

– Не все, – сказал Коля. – У меня есть такое предположение, что Кутьков и его банда искали в квартире Жичигина деньги и не нашли. Они до сих пор думают, что Маша знает, где эти деньги, и из-за этого преследуют ее.

– Если бы ты был прав, – сказал Никифоров, – они бы не пытались ее убить. Мертвая она что им расскажет?

– А ты не понял, – возразил Коля. – Вот именно то, что они хотят ее убить, и дает мне мысль: они боятся, что она отдаст эти деньги нам!

– Что-то долго она их отдает, – улыбнулся Афиноген.

– Ну, тут ты, положим, не прав, – заметил Трепанов. – Если эти жичигинские деньги на самом деле существуют, – это дает нам большую надежду, братки… В том, конечно, случае, если Мария решится их отдать нам. Есть у меня одна идея. Но не все сразу. Коля, ты должен с девушкой решительно поговорить. Честно, прямо. Довод один: все отдаем революции, самое дорогое, так неужели же такая девушка, как она, скроет от народа какие-то паршивые деньги?

Маша открыла дверь и повисла у Коли на шее:

– Живой. Ну, слава богу, я уж не знала, что и думать.

Коля чувствовал на щеке ее теплое дыхание и боялся пошевелиться. Он стоял и думал, что вот теперь совершенно определенно можно признаться хотя бы самому себе: он любит Машу, и с этим уже ничего не поделаешь. Укором всплыла и кольнула мысль о Маруське. «Их даже зовут одинаково…» – подумал Коля, но тут же отогнал эту мысль.

А Маша ждала от него признания, вполне четких и очень определенных слов, о которых она много читала в романах, а слышала всего только раз – от гусарского корнета на балу в Смольном. Но Смольный, бал, корнет в развевающемся ментике – все это осталось в безвозвратно ушедшей жизни, а сейчас она со страхом и удивлением чувствовала, что неравнодушна к этому парню, – о ужас! – крестьянину, представителю этой «взбесившейся черни».

Но Коля никаких слов не произнес и даже не пытался ее обнять. И она не поняла, что произошло это не столько от природной Колиной застенчивости, сколько от того, что был он человеком чистым и цельным и очень боялся ее обидеть, оскорбить. И, не поняв этого, Маша рассердилась и резко оттолкнула Колю.

– Собственно, зачем вы явились? – спросила она надменно. Коля огорченно ответил:

– Дело есть, – он никак не мог привыкнуть к неожиданным перепадам ее настроения.

– Понятно, – сказала она с горьким упреком. – Дело, дело, дело. Куда нужно идти?

– Давайте просто пройдемся, – попросил Коля. – Не могу здесь, голова разболелась.

Они вышли на улицу. По бульвару шагали красноармейцы, оркестр играл марш. Впереди несли красный транспарант: «Все на защиту Петрограда!» Коля остановился на краю тротуара и смотрел вслед уходившим бойцам.

– У тебя такая физиономия, что даже противно! – сказала Маша. В последние несколько дней они говорили другу то «ты», то «вы».

– Люди на фронт уходят, – сказал Коля с болью. – А я…

– А ты сойди с тротуара и встань в их ряды, – насмешливо посоветовала Маша.

– Нельзя мне… – Коля не понял иронии. – Работа у меня.

– Какая работа? – спросила она с вызовом. – Со мной по улицам шляться, как у вас в деревне говорят?

– У нас в деревне так не говорят! – обиделся Коля. – Это тебя в Смольном таким словам научили.

– Замолчи лучше! – тихо и зло сказала она.

– Неужели Петроград сдадут, – Коля понял, что спорить с нею сейчас опасно, и перевел разговор на другое. Но Маша еще не остыла. Она с такой яростью посмотрела на Колю, что ему стало страшно.

– Сдадут – не сдадут, тебе-то какая разница? Для тебя что изменится? Был Коля-Миколай, есть ты Коля-Миколай, таким тебя на погост снесут! Какое время страшное – каждый за целый мир решает, все в душу лезут…

– Хватит… – Он повернулся и зашагал прочь.

Маша испугалась.

– Коля! – крикнула она ему вслед. – Не сердись! Я больше не буду.

Коля остановился и подождал, пока она приблизилась.

– Я тебе вот что скажу, – Коля отвернулся. – Надоело мне все это, и я только потому сейчас с тобой разговариваю, что у меня приказ: узнать, где деньги Жичигина, за которыми приходил Кутьков. Если знаешь, – говори, и я пошел.

– Значит, только приказ… – сказала она с горечью. – Приказ, работа и все. Уходи! Я ненавижу тебя! Всех вас ненавижу! Красные, белые, бандиты, милиция ваша… – все одним миром мазаны… Всем вам одно только и надо: золото! А на живого человека наплевать!

– Маша… – пытался он ее остановить. – Перестань!

Она заплакала. Коля привлек ее к себе и погладил по голове, словно маленького ребенка.

– Ты же знаешь, как я… В общем, к тебе отношусь. Прости меня, я сказал, не подумав.

Маша вытерла слезы.

– Я тоже… Забудем это, хорошо? – Она помолчала и добавила: – Слушай. В тот вечер Кутьков пришел к Жичигину требовать свои деньги, а Жичигин не отдал. Они… убили его. Перерыли всю квартиру, ничего не нашли. Они мне сказали: и тебя убьем, если не отдашь деньги.

– А ты… на самом деле знала, где они? – напряженным голосом спросил Коля.

– У тебя даже голос сел, – сказала Маша грустно. – Не надо, Коля, а то я снова начну о тебе плохо думать. Пойми: я не знаю, как мне поступить.

– Ты все-таки скажи мне: эти деньги существуют?

Коля как ни старался, волнения скрыть не сумел.

– Идем, – Маша взяла его за руку.

…В гостиной Жичигиных она подошла к аквариуму:

– Под песком – второе дно. В нем тайник, – Маша вздохнула и села на диван. – Чего же ты ждешь?

Коля недоверчиво посмотрел на нее и пошел за ведром.

Когда выносил тридцатое по счету, вытер потный лоб, спросил:

– А ты, часом, не подшутила надо мной?

– Аквариум пятидесятиведерный. Носи, не сомневайся, Фома неверующий.

Обнажилось дно. Коля вынул нож, расковырял замазку. В тайнике лежал тщательно упакованный в клеенку пакет, а в нем – тугие пачки долларовых и фунтовых купюр.

– Из автомобиля Госбанка… Теперь все понятно… Кутьков часть денег отдал на хранение Жичигину. Они, понимаешь, были сообщниками еще с дореволюционного времени… – Коля внимательно посмотрел на Машу, с недоумением спросил: – А ты-то откуда знаешь… про это?

– Мне сказал Жичигин, – Машу бил озноб.

– Интересно, – протянул Коля. – За что это он тебе такое доверие оказал?

– Он объяснился мне в любви и показал этот тайник, – сказала она равнодушно.

– За любовь – такую кучу денег?! – искренне изумился Коля. – Должно быть, твой Жичигин изрядный дурак!

– Любопытна я знать, а что такой человек, как ты, способен отдать за любовь? – насмешливо спросила Маша.

– Я? – Коля смутился, понял, что сморозил глупость. – Я в том смысле говорил, что любовь за деньги не купишь.

– Ошибаешься, дорогой… – холодно сказала Маша. – Купить можно все. В том числе и любовь продажных женщин. У тебя больше нет вопросов?

– Есть, – Коля нахмурился. – Ты думала, кому отдать деньги: нам или им?

Маша надменно улыбнулась:

– Ошибаешься. Как раз об этом я совсем не думала. Это для меня было решено. Ни вам, ни им.

– А кому же? – спросил он удивленно.

– Себе, – сказала Маша. – Что же ты молчишь?

– По-моему, тебе все равно, что я скажу. Тебе на мое мнение наплевать, – с досадой произнес Коля.

– Угадал, – сказала она холодно. – Деньги, наконец, у тебя. Ты блестяще добился своего. Теперь ты герой и можешь возвращаться в свой МУР. Наверное, там теперь все будут мурлыкать от восторга, – неловко скаламбурила Маша.

Коля положил пакет на стол, направился к дверям.

– Не понимаю, – вслед ему сказала Маша. – Что с тобой, Коля?

Коля остановился на пороге:

– Может, я до чего и не дошел – у меня образование против вашего – что у вас силы против моей. Но одно я понял: вы без этой дряни, – он кивнул в сторону пакета, – сроду не жили и впредь без нее жизни вам нет. – Коля хлопнул дверью и ушел.

Несколько мгновений Маша ошеломленно разглядывала пакет, а потом бросилась догонять Колю. «Что же я наделала! Что же я наделала», – тупо повторяла она, прыгая по лестнице через две ступеньки. Выскочила на улицу. Коля уже был далеко, у поворота к бульвару.

– Коля! – закричала Маша. – Коля!!

Он повернулся, пошел ей навстречу.

– Прости меня, Коля! Прости!

– Ладно. Чего там, – улыбнулся он. – А я уж думал – все. Разошлись мы с тобой, как в море корабли.

– Не знаю, как ты, а я после этого никогда тебя не оставлю. Идем домой.

…Утром она согрела чай, принесла кусок хлеба. Долго смотрела, как он ест, потом сказала:

– Когда моя старшая сестра вышла замуж, муж увез ее в свадебное путешествие, в Италию. Они венчались в Исаакиевском соборе, а на свадьбе было полтысячи гостей. А я – как уличная девка.

– Глупая ты, – Коля притянул Машу к себе и стиснул так, что она вскрикнула. – Ты моя жена. А насчет путешествия и свадьбы не шибко огорчайся. Белых разобьем, кончится голод, холод. Устроим и мы себе свадьбу, друзей позовем. И в путешествие поедем.

– А венчаться ты, конечно, не пойдешь? – с упреком спросила она.

– А венчаться – нет, – твердо сказал Коля. – Это отрыжка старого быта, и нам с тобой не к лицу.

– Начальству своему все, конечно, доложишь?

– А как же? – удивился Коля. – Трепанов мне старший товарищ и брат, как я могу от него скрыть? Да и зачем?

– А он возьмет и запретит тебе на дворянке жениться.

– Запретит? – Коля почесал в затылке. – Не-е. Если бы он был дурак, дубина стоеросовая, – он запретил бы. А Трепанов – умней умного. Да если я тебя люблю, кто мне может запретить?

– Ну, наконец-то, – счастливо рассмеялась Маша. – А я уж думала: во веки веков не дождаться от тебя этих слов.

– Каких? – Коля непонимающе посмотрел на нее.

– Этих самых, – сказала Маша. – «Люблю тебя».

Трепанов долго рассматривал деньги:

– Это, конечно, хорошо, что она так поступила. Я тобой, браток, очень даже доволен. – Он внезапно взъерошил Коле волосы и засмеялся: – А ты востёр! Ох, востёр! Какую девку подцепил. Хвалю. И рад за тебя, браток. Любовь, – она, понимаешь, всегда любовь. Революции там, войны, смерть и разрушение, а все равно люди любят друг друга. И это, скажу тебе прямо, очень хорошо! Это по-нашему, по-большевистски! Мир переделываем. Для чего? Для любви! Для счастья! Ну вот, речь я произнес, извини.

Собрали совещание. Все поздравляли Колю с удачным завершением операции, а он сидел в углу и отмалчивался. Никифоров сказал:

– Эта казна для Кутькова – дороже жизни. Он за ней придет, а мы его – цап-царап!

– Приде-ет… – протянул Афиноген. – Долго ждать придется.

– Зачем долго, – спокойно возразил Никифоров. – Распространим среди урок слух, что Мария нашла деньги. Я посмотрю, как Кутьков на это не клюнет. И подоплека истинная: Жичигин потому Марии деньги отдал, что он ее… как это! Страстно любил!

– Поосторожнее насчет любви, – заметил Коля. – Противно слушать.

– Ой ли? – сощурился Никифоров. – А мне сорока на хвосте другое принесла. Кондратьев, говорит, в последнее время ох как много о любви разглагольствует.

– Уймись, – оборвал Никифорова Трепанов. – Вот что, братки. Нахожу, что в предложении Никифорова есть прямой резон. Нужно только подобрать такой источник, которому Кутьков безоговорочно поверит.

– Не знаю, как Маша, – вдруг сказал Коля. – А я ей запрещу участвовать в этом деле!

– Ты? – обомлел Никифоров. – Ты? Да тебя за это, знаешь, куда? Да ты какое, имеешь право? Товарищ начальник, я считаю, за эти слова Кондратьева надо под строгий арест!

– Подожди, – поморщился Трепанов. – В чем дело, Коля? Объяснись.

– А чего объясняться, – уныло сказал Коля. – Маша теперь моя жена. Ты, Никифоров, свою бы жену на такое дело послал?

– Я бы отца-мать не пожалел! – яростно крикнул Никифоров. – Революция требует – отдай! Кто не с нами – тот против нас!

– А вот тут тебя занесло, – усмехнулся Трепанов. – Не наш это лозунг. Он только звучит красиво, а на самом деле он большевикам не подходит. Эсеры пусть им пробавляются. И насчет отца-матери ты зря сказал. О таких жертвах только горлопаны кричат. А революции, братки, не отца-мать надо отдавать, а себя лично и без остатка.

Трепанов обвел присутствующих взглядом, наткнулся на глаза Коли:

– Конечно, неправ ты будешь, если жене своей запретишь оказать нам посильную помощь. Но и против ее воли мы действовать не станем. Верю, что объяснишь ей все честно. Проявит сознательность – спасибо скажем. Нет – тоже не обидимся. Не каждому по плечу в ногу с революцией шагать.

Коля решил отложить разговор с Машей. «Может, и не понадобится ее помощь, – утешал он себя. – Так чего зря нервы трепать».

На следующий день было воскресенье, звонили из губкома, просили выйти на воскресник, разгрузить продовольствие для госпиталей. Коля сказал об этом Маше, она пожала плечами:

– Воскресник? Это что, пикник? Вечеринка с женщинами? Тогда зачем я тебе понадобилась? – И она начала демонстративно сбивать соринку с его плеча.

Коля сбросил ее руку, сказал, закипая:

– Не вечеринка это. Трудиться будем в пользу революции. Между прочим, бесплатно.

– Прости, я не поняла, – ответила она кротким, невинным взглядом. – Сейчас столько новых слов, а значение старых изменилось. Конечно же, мы будем трудиться в пользу революции, дорогой, – в ее голосе прозвучала затаенная насмешка. – Мы ведь суп-ру-ги. А это значит – пара волов. Так переводится с древнеславянского, не удивляйся. Так вот, я и говорю: если вол идет трудиться, что же делать волихе?

– Нет такого слова, – буркнул Коля. – Корова называется.

– Спасибо, дорогой, – улыбнулась Маша.

…На товарной станции они весь день разгружали ящики с продовольствием. Работали все – Трепанов, Никифоров, Афиноген. Новые отношения Коли и Маши странно подействовали на ребят – они обращались с Машей подчеркнуто по-свойски, чем изрядно действовали на нервы Никифорову. С насмешливой улыбкой наблюдал он за тем, как Маша в паре с Колей несет ящик с воблой.

– Марь Иванна, барышня! – крикнул Никифоров. – Не разбейте!

Маша выпустила ящик. Он с треском ударился о булыжник и рассыпался. Вывалилась золотистая, пахучая рыба. Ящик окружили сотрудники.

– Ее бы под водочку холодную, – пошутил кто-то.

Никто не засмеялся. У всех были напряженные лица и голодные глаза.

– Заколотите, – приказал Трепанов.

Ящик унесли. Все медленно разошлись. Никифоров сказал:

– На нашем языке, барышня, это называется са-бо-таж.

Маша смерила его презрительным взглядом.

– Я счастлива, я вся пронизана пафосом созидания, а вы обвиняете меня в таком преступлении? – в тоне Маши была явная ирония.

– Да он пошутил, – вмешался Коля. – Ну скажи, что пошутил?

– Конечно, – мрачно пробурчал Никифоров. – Только боюсь, эти шутки дорого нам обойдутся.

Коля сжал кулаки.

– Не нужно, – тихо сказала Маша. – Не за горами день, когда этот недоверчивый человек будет просить у меня прощения.

– Не дождетесь… – Никифоров ушел.

Афиноген, слыша все это, спросил:

– Что на него нашло? – и, покачав головой, добавил: – Вы, Маша, не огорчайтесь. Парень он хороший. И революции предан до глубины сердца. Вы в нем не сомневайтесь!

Афиноген иногда умудрялся перевернуть все с ног на голову.

Вечером Никифоров переоделся в рваный пиджак, вместо рубашки надел полинявшую матросскую тельняшку. В порыжевшем мешковатом пальто и съеденной молью заячьей шапке он был похож на неудачливого домушника. Подняв воротник и часто оглядываясь – проверял, нет ли хвоста, – Никифоров свернул в тихий арбатский переулок и зашагал длинным проходным двором. Потом по черной от вековой грязи лестнице спустился в подвал старинного трехэтажного дома, построенного, вероятно, задолго до наполеоновского нашествия, постучал в дубовую, обитую железными полосами дверь. Открыл толстый, с бульдожьими щеками человек лет шестидесяти.

– Здоров, Амир, – кивнул Никифоров. – Как она, ничего? – Имелась в виду, конечно, жизнь. Амир понял и ответил:

– Текёть, чего ей делается… Проходи, начальник. Чайку?

– Нет, спасибо, – засмеялся Никифоров. – А ты разве чай пьешь?

– На водку у меня денег нет, – развел руками Амир. – Завязал я, начальник. С твоей легкой руки завязал. Мне мать-покойница когда-то колыбельную пела. «Не ходи гулять, сынок, с блатными-ворами, в Сибирь-каторгу сошлют, скуют кандалами…» А тут ты подвернулся, – улыбнулся Амир. – Я и решил: дай, говорю себе, стану жить честно!

– Ну. Дай бог! – искренне сказал Никифоров. – Слыхал новость? Жичигина шлепнули… Кутьков со товарищи. – Никифоров внимательно посмотрел на Амира.

– Слыхал, – Амир подчеркнуто зевнул, давая понять, что ему эта тема неинтересна. Но Никифоров гнул свое:

– А деньги куда дел, случаем, не знаешь?

– Брось смеяться, начальник, – обиженно сказал Амир. – Уж не держишь ли ты на меня?

– Не-е… – сказал Никифоров. – Ну, коли ты не знаешь, я скажу: у Жичигина жила девка, вроде прислуги или как там… Полюбовницей жичигинской была… Марией зовут. Ей он все деньги отдал, а та в надежном месте спрятала. Все, Амир. Я пошел. – Никифоров встал.

– Слушай, Никифорыч, не первый день знакомы, – остановил его Амир. – Говори прямо, зачем пришел?

– Зачем пришел – уже сказал, – улыбнулся Никифоров. – Прощай.

– Не могу поверить… – растерялся Амир. – Я ведь завязал. Неужто ты меня на дело навести пришел?

– Ты битый, умный. – Никифоров взялся за ручку двери. – Должен понимать больше, чем сказано. Кто Жичигиных-то убил?

– Кутьков… – Амир все еще не понимал.

– Ну вот! – обрадовался Никифоров. – Ты все и понял!

Амир задумался.

– Меня хотели пришить заезжие гастролеры, – тихо начал он. – Ты меня спас, собственной жизнью рискнул. Я с того времени другим человеком стал. Я, Никифорыч, все понял. Я добро помню и сделаю все, что надо. Иди и не сомневайся.

Никифоров ушел. Амир оделся, сунул в карман финку. Потом подумал и бросил ее в ящик буфета. Спустя двадцать минут он уже стоял перед вывеской трактира на Хитровом рынке; улыбающийся мужик в поддевке в левой руке держал штоф вина, а в правой – поднос с кругами колбасы. Витиеватая надпись гласила: «Вася, не жалей карман, будешь сыт и будешь пьян!» Амир толкнул дверь и вошел. Под потолком кольцами вился сизый махорочный дым, слышалось пьяное пение. Подскочил половой, но Амир не стал с ним разговаривать и спустился прямо в подвал. У двери на страже стоял чубатый парень с золотыми зубами. Он подозрительно посмотрел на Амира и загородил ему путь.

– Что, Бусой, все петуху хвоста вертишь? – Амир легко отстранил его и прошел в небольшое помещение со сводами. Там никого не было.

– А ты, я слыхал, большой скок подыбил, поделиться пришел? – заинтересованно спросил Бусой.

– Угадал, – снисходительно, как и полагалось отвечать тому, кто стоял значительно ниже на иерархической воровской лестнице, обронил Амир. – Кто внизу?

– Зайди, – Бусой почтительно распахнул дверь.

В следующей комнате стоял густой запах спирта. Шесть живописно одетых воров играли в «двадцать одно».

– Бог в помощь, – поздоровался Амир.

– Лучшим людям наше с кисточкой, – отозвался банкомет. – Что скажешь, уважаемый? Или дело есть?

– Есть, – сказал Амир. – Только мокрухой пахнет, а сам я на мокруху не иду, знаете…

– Знаем, – кивнул банкомет. – Возьми в долю, что надо, – сделаем.

– А ему можно верить? – спросил один из игроков. – Может, он ссучился! Может, его на правило поставить надо?

– Я те поставлю… – Банкомет смазал недоверчивого вора по лицу. – Ты, Корявый, баклан против Амира. За него кто хошь слово скажет!

– Любой жаронёт, Амир – никогда, – поддержал банкомета второй игрок. – Амир дербанит по справедливости… Давай, Амир, говори.

– Есть баба, рыжья у ей навалом, – сказал Амир. – Ейную кладку я надыбил. Можно взять. Почти верняк, но лучше, если сама покажет.

За дощатой стеной стоял Кутьков. Рядом с ним застыли несколько бандитов. Все жадно слушали Амира – каждое его слово доносилось отчетливо.

– Я подъеду на лихаче, посадим бабу, увезем на хазу, там все скажет, – развивал свой план Амир.

– Ты хоть намекни, кто она? – осклабился банкомет.

– Мария, полюбовница жичигинская.

Кутьков отскочил от стены, забегал по комнате.

– То жизнь клади, то само на грабках виснет, – сказал он взволнованно. – А все ж есть чутье у Кутькова. Есть! У Машки рыжьё.

– Подозрительно, – сказал один из бандитов.

– Амиру не веришь? – резко спросил Кутьков. – Амир – мастер, он – свой в доску, он ссучиться не может!

– Сделай так, – посоветовал сообщник, – пусть Амир и кто с ним в доле, – работают. А как рыжьё возьмут, – мы им гоп-стоп сделаем и не вертухайся!

– Заметано, – сказал Кутьков.

Амир условился со своими сообщниками о месте встречи и ушел…

Вечером Трепанов вызвал Колю:

– Все готово, браток. Деньги спрятали, наши сообщают, что воры за Машей ведут наблюдение. Звонил Амир: сегодня ее возьмут. Какое у нее настроение?

– Я с ней еще не говорил, – признался Коля.

– Как? – опешил Трепанов. – Мы готовим операцию в полной надежде на тебя, а ты? Теперь поздно. Поздно!

– Сделаю все, что смогу, – угрюмо сказал Коля.

– Наблюдение и охрану мы ей обеспечим, – сказал Трепанов. – Но риск, конечно, есть, и немалый… Говорил и еще раз повторяю: скажи ей все честно! Я в нее почему-то верю.

«Верю, – повторил Коля по дороге домой. – Верю… А собственно почему это он ей так верит? Чем она завоевала доверие? Или сказал для красного словца? Нет, не похоже это на Трепанова… Раз верит – имеет основания. А какие? Что может думать о Маше посторонний человек? Взбалмошная, насмешница. Вон Никифоров считает, что она вообще чуть ли не контра. Но он ошибается, это факт! А может, Трепанов заметил в Маше то, что он, Коля, не увидел?»

– Маша, – сказал Коля прямо с порога. – Начальиик просит тебя помочь.

– Вам нужна уборщица? – насмешливо спросила Маша. – Или, может быть, кухарка? Или я буду грамотно переписывать ваши безграмотные документы? Что ты молчишь? Ты сражен моей догадливостью?

– Деньги, которые ты мне отдала… нам отдала, – деревянным голосом сказал Коля, – спрятаны на Калужской, двадцать шесть, квартира восемь… Там живет Николай Иванович Кузьмин, давний приятель твоего отца, он очень бедный, поэтому ты у него не жила.

– У отца никогда не было такого знакомого, – растерялась Маша.

– Был, – возразил Коля. – За тобой следят люди Кутькова. Они возьмут тебя и будут пытаться выяснить, где клад. Ты назовешь этот адрес. Остальное – наше дело.

Маша смотрела на него с ужасом:

– И ты предлагаешь мне, своей жене, идти почти на верную гибель?

– Да. Своей жене. Самому дорогому для меня человеку, которому верю, как себе. Просто Маше Вентуловой я бы этого не предложил.

– Очень тронута. Я прослезилась! – Маша постепенно повышала голос. – Может быть, у вас, в среде бомбистов и революционеров, такие номера и приняты, но я не из цирка. Убирайся вон! Ты мне омерзителен! Фанатик!

– Я случайно стал милиционером, – тихо сказал Коля. – Потом понял, что эта работа – мое призвание. Понял и другое: мне революция дала все. Если она потребует взамен мою жизнь – я отдам ее. Не имею права иначе.

– Ты! – подчеркнула Маша. – Но не я! Тебе революция все дала, а у меня все отняла! И вообще. Твоя работа – это не моя работа. Прошу запомнить!

– А разве ты не со мной? – просто спросил Коля. – И разве революция, которую ты так ругаешь, не сделала тебе самый главный подарок в твоей жизни?

– Интересно, какой же? – с откровенным любопытством спросила Маша. Слова Коли ее очень удивили.

– А такой, – Коля широко улыбнулся и ткнул себя пальцем в грудь. – Я – это разве не подарок?

Она изумленно смотрела на него, не зная, что сказать.

– Ну и ну, – покачала она головой. – А ты, однако, еще и юродивый чуть-чуть. Святые вы все там? Или очень хитрые?

– Конечно, хитрые, – сказал Коля. – Сами отсиживаемся, других под пули подставляем. Самых близких. Самых любимых. – Он привлек Машу к себе и добавил дрогнувшим голосом: – Страшно мне за тебя, Маша. Если что… случится, – не жить мне.

– С ума сошел! – засмеялась она. – Что за панихида? Да я их всех обведу и выведу, так и передай Трепанову!

– Не смейся. – Коля провел рукой по ее волосам. – Ненатуральный у тебя смех и несерьезно это. Одно скажу: мы будем все время рядом, не сомневайся.

– А ты, братское чувырло, обещай мне забыть начало нашего разговора. Хорошо? – Маша повисла у него на шее.

– Ты хоть знаешь, что это такое? – грустно спросил Коля.

– Знаю, – развеселилась Маша. – Отвратительная рожа! Который день учу жаргон. А ты убежден, что ты красавчик? Идем-ка в Политехнический, счастье мое! Там Бальмонт сегодня выступает.

– Ладно, – сказал Коля. – Туда – вместе. А там останешься одна.

Маша сразу же помрачнела, кивнула:

– Поедем. Возьми лихача. Прокатимся. Эх, может, в последний раз! – Она бодрилась, но Коля видел, что где-то глубоко-глубоко в ее глазах пряталась тревога.

Назад: Глава первая Поздняя осень семнадцатого

Дальше: Глава третья В огне

Глава вторая Нападение

Глава вторая
Нападение