ЗАПИСКА ПОД КАМНЕМ

Спустя два дня после появления в нашем цехе стенной газеты с заметкой о прогульщиках, Маремуха, уходя после меня на работу, увидел на дорожке, ведущей к нашей калитке, придавленный тяжелым булыжником белый конверт.

Содержание письма заслуживает того, чтобы привести его полностью:

А вместо подписи – оскаленный череп и под ним перекрещенные две кости.

Когда мы вернулись с завода, Маремуха протянул мне конверт с этим письмом и сказал взволнованно:

– Гады, угрожают! Читай, Василь!

Пробежал я наспех это послание, написанное неровными буквами и, по всей видимости, левой рукой, и рассмеялся.

– Что за глупый смех, не понимаю! – буркнул Саша. Он, как деревенская бабка пряжу, наматывал на спинку двух стульев длинные и тонкие резинки для своего аэроклуба.

Я поглядел испытующе на одного, потом на другого и сказал:

– Вы меня, хлопцы, не разыгрываете?

Петр возмутился:

– Видал Фому неверующего! Он думает, что это мы ему от имени махновцев письмо послали! – И тут же Петро рассказал мне, как обнаружил конверт, прижатый камнем.

Доводы Петьки убедили меня. Да и в самом деле: разве пристало комсомольцам шутить так, подделываясь под врагов Советской власти?

– Кто же это написал, а, Василь? – наивно осведомился Маремуха. – Не из литейной ли кто?

– Ясно, из литейной. Кто-то из прогульщиков. Мы им на хвост наступили, а они теперь запугивают, – согласился я.

Бобырь полушепотом посоветовал:

– Раз ты уверен, что это Кашкет, – беги в ГПУ и заяви. Дело это политическое!

– Если бы я знал точно… Не пойман – не вор. Он отвертится, а я окажусь в глупом положении. Еще и на смех подымут!

Саша сказал очень уверенно:

– Ничего, ничего! Там разберут. Там умные люди сидят и до всего докопаются. По одному почерку всюду человека найдут.

– Василь, послушай, Саша говорит дело, – опять вступил в разговор Маремуха. – Письмецо это покажи кому надо. Там примут меры. Ведь это вылазка врага!

До позднего вечера мы обсуждали проклятое это письмо, заполнившее все наши мысли, и ни о чем другом не говорили. Мы пришли к общему выводу, что не от хорошей жизни, не от силы, а скорее всего от слабости прибегают наши враги к таким подлым письмам.

Еще совсем недавно я очень обижался, когда меня считали мальчишкой. Как хотелось побыстрее перескочить юношеские годы, сделаться взрослым, таким, как Турунда или хотя бы Головацкий! Однако обидное прилагательное «голопупый», намекавшее на мои молодые годы, задело меня сегодня не столько, как оскорбительная и противная кличка «хохол».

…Бобырь и Петро уже давно не подавали голоса. Саша посапывал все больше и больше. Желтоватый месяц, похожий на ломоть тонко отрезанной тыквы, заглядывал в распахнутое окно. В городском сквере по случаю субботы все еще шумели гуляющие. С востока потянуло бризом, и заодно с легким дуновением ветерка я услышал звонкий стук щеколды. Заскрипел гравий под ногами человека, быстро идущего от калитки к нашему домику. Кто бы это мог быть? Хозяйка давно уже спала. Соседи в столь поздний час редко ее тревожили. Из окна я окликнул идущего.

– Телеграмма! Василию Манджуре, – отозвался тот снизу.

Опрометью бросился я по лестнице. И пока расписывался у почтальона и взбегал обратно в мезонин, разбуженные суматохой хлопцы зажгли свет. Сонные, в одних трусиках, стояли они, поджидая меня, и лица их выражали нетерпение.

При свете лампы прочел я станцию отправления: «Синельниково». Что за чепуха! В Синельникове у меня решительно никого не было. А возможно, это мой батька решил проведать меня и едет из своих Черкасс в отпуск к морю?

– Да раскрывай ее скорее! Не мучай! – простонал Саша.

Внимая его совету, я разорвал синенькую заклеечку, и жесткая телеграмма с наклеенными ленточками букв раскрылась перед глазами, как маленькая географическая карта.

Печатные буквы запрыгали перед глазами. Их сочетание поразило меня своей неожиданностью, и я завопил: – Хлопцы! Никита сюда едет!

– Никита едет к нам? Ты шутишь! Тут какая-то ошибка! – выкрикнул Маремуха, приподнявшись на цыпочки и через мое плечо заглядывая в телеграмму.

– Какая ошибка? Слушай! – И я прочел раздельно: – Завтра полудню прибываю товарняком встречайте подготовьте немедленно прием груза тчк Коломеец.

– Как жаль, что я не смогу его встретить!

– С ума спятил? – набросился я на Бобыря. – Ты что?.. Не пойдешь встречать Никиту?

Бобырь жалобно протянул:

– Не смогу, Вася. Важное дело есть!

– Какие могут быть важные дела в воскресенье? – принимая мою сторону, сказал Маремуха.

Но Саша не сдавался и многозначительно заявил:

– Такие. Важные. Но пока они – тайна!

– Своего секретаря, Никиту, и не пойдешь встретить? Да он нам чугун везет, баламут ты этакий!.. Обязан быть на вокзале! В порядке комсомольской дисциплины. Понятно? – тоном приказа сказал Маремуха Сашке.

– А я не могу! – упрямо твердил Бобырь. – Как раз на полдень у меня такое назначено…

И ничто не помогло. Как мы ни укоряли Сашу, как ни стыдили его, что он встречу старого друга и воспитателя меняет на какое-то свидание, Бобырь оказался непреклонен и не поддался на уговоры.

На следующий день, прихватив с собою Головацкого, мы с Петром пришли на вокзал. Пассажирский из Екатеринослава пришел еще утром. Пустой зеленый состав давно угнали на запасный путь. Весовщики, стрелочники, буфетчик – все укрылись от полуденного зноя в прохладных комнатах вокзала, который еще не так давно был для нас, фабзавучников, новым и чужим. А сегодня приморская тупиковая эта станция с раскаленными от солнца, поблескивающими рельсами казалась родной и знакомой чуть ли не с самого детства. Как быстро можно освоиться в новом городе, если встретишь на своем пути хороших людей! Даже веснушчатый моложавый дежурный по вокзалу, похожий в своей красной фуражке на гриб мухомор, воспринимался мною как давно знакомый.

Вдали, у выходных стрелок, щелкнул, поднимаясь кверху, щиток семафора, и тонко загудели стальные тросы в ящике, проложенном вдоль путей. Мы услышали далекий гудок паровоза. «Каков-то сейчас Никита? Станет ли он по-прежнему беседовать с нами как старший или будет уже считать нас равными?» – думал я, напряженно следя за увеличивающимся клубочком паровозного дыма.

Товарный эшелон, влекомый тяжелым паровозом, летел из степей Таврии навстречу морским просторам. И вот, наконец, обдавая и без того накаленный солнцем перрон облаками горячего пара, паровоз промчался перед вокзалом – черный, маслянистый, лоснящийся от смазки и лака, пахучий и громоздкий, с молодым чумазым машинистом, выглядывающим из квадратного окошечка.

Коричневые платформы со строительным лесом, с ящиками неизвестного груза, засыпанные поташом и углем, мелькали перед нами, и я думал, что конца-краю им не будет. Но вот на одной из платформ показалась фигура в соломенном капелюхе, не похожая на тех проводников, что нет-нет да и приветствовали нас флажками из тамбуров. Прошла секунда, другая, и мы узнали Коломейца. Одетый в синий комбинезон, он стоял на каком-то огромном станке.

Только наши взгляды встретились – Коломеец сорвал с головы капелюх и замахал им, приветствуя нас. Удивительно черный, сухощавый, с распущенными по ветру волосами, он что-то кричал, но стук вагонных колес глушил его слова. Не успел еще поезд замедлить ход, как Никита ловко спрыгнул на перрон.

– Здорово, хлопцы! – выкрикнул он.

Вначале Никита просто пожал мне руку, затем, поколебавшись мгновение, крепко обнял меня и расцеловал в обе щеки. От него пахло степными просторами, полынной горечью, таволгой и чебрецом. И с Маремухой он расцеловался. Тогда я представил Никите Головацкого.

Коломеец, весело глядя на Толю, жал ему руку:

– Слышал, как же! Василь писал мне о тебе. Спасибо за то, что приютили наших воспитанников… А вот жатки-то будут?

– А чугун будет? – также улыбаясь в ответ, спросил Толя.

Коломеец обернулся лицом к эшелону и показал рукой на прицепленные к хвосту его три нагруженные платформы.

– Неужто не хватит? – сказал он не без гордости.

– Еще и останется! – определил Толя. – Но, я вижу, не дошли еще до ваших краев слова Феликса Эдмундовича: «С металлом обращаться, как с золотом». Целые залежи, видно, его у вас. А я, признаться, думал, что Василь маленько преувеличивает.

– До вашей телеграммы нам как-то в голову не приходило подобрать весь этот лом, – оправдывался Никита. – Спасибо, надоумили!

– И как вы все это быстро собрали! – удивился Петро.

– Надо быстро. Урожай не ждет. Ночью, при факелах собирали. Теперь вся надежда на вас!

– А что это за штука, Никита? – спросил я, показывая на разбитую чугунную станину, с виду напоминавшую основание огромного стола.

– Это, брат, не «штука», а машина для печатания денег!

– Не та ли, что в духовной семинарии стояла? – вспомнил я.

– Она самая! – подтвердил Никита и, обращаясь к одному только Головацкому, объяснил: – Видишь ли, в нашем городе задержалась однажды петлюровская директория. И вот немцы прислали тогда Петлюре из Берлина эту машину для печатания денег. Петлюра столько гривен и карбованцев на ней напечатал, что и до сего дня дядьки в селах ими светлицы вместо обоев оклеивают. Стояла потом эта поломанная машина в подвале сельскохозяйственного института. Получили мы телеграмму Василия – и давай по всем подвалам рыскать, металл собирать. А комсомольцы-студенты ее обнаружили за штабелями дров. Подойдет?..

Головацкий медленно, отчеканивая каждое слово, сказал:

– А не жалко такую махину на лом брать? Нельзя ли ее для какой-нибудь типографии приспособить?

– Думали. Прикидывали. Артель «напрасный труд»! – бросил Никита. – Немецкие инструктора как дали тягу с Петлюрой за Збруч, так с собою все ценные части захватили, а станину эту подорвали. Вся она трещинами изошла. Новую легче сделать, чем ее чинить.

Я глядел на громоздкую станину, водруженную посредине платформы и притянутую к ее бортам канатами. Вспомнился мне далекий год гражданской войны, когда в городе, захваченном петлюровцами, прошел слух, что в духовной семинарии будут печатать новые деньги. Живо вспомнилось мне, как силком хотели петлюровцы и моего батьку, печатника, заставить под охраной гайдамаков печатать их размалеванные бумажки с трезубами, скрепленные подписью главного петлюровского казначея, какого-то Лебедя-Юрчика. Отец закричал: «Я печатник, а не фальшивомонетчик!» – и был таков. Он ушел тогда в Нагоряны, к партизанам.

И вот снова проклятая машина, от которой убегал в те годы из города отец, встретилась на моем пути, но теперь она годилась только в переплавку.

Головацкий сразу же пошел к дежурному по станции и попросил его отцепить платформы с чугуном.

– Вы, друзья, ведите гостя домой. Он проголодался небось. Да и помыться ему не вредно, – сказал Толя, принимая от Коломейца накладные. – А я уж тут все сам протолкну!

– Да, помыться бы не вредно, – заметил Никита и погладил себя по загорелой щеке.

– Неужели ты на открытой платформе всю дорогу ехал? – спросил Маремуха, когда мы вышли на вокзальную площадь.

Лихо тряхнув шевелюрой, Коломеец сказал:

– Знатно ехал! Как бродяга у Джека Лондона! С той лишь разницей, что никто не сгонял меня с поезда. Ночью, на больших перегонах, проводники ко мне собирались, как в клуб.

Не без зависти я спросил:

– Весело ехалось?

– И не говори! Дом отдыха на колесах. Как солнце поднялось – спецовку срываю и давай загорать. Ветерком тебя провевает, а по сторонам пролетают полустанки, села, речки, поля, вся Украина!.. До чего ж богатая наша страна! Мы вечером к Екатеринославу подъезжали, так зарево над заводами во все небо! Вот индустрия – даже дух захватывает! Словом, замечательная поездка у меня была. Подобного удовольствия я еще в жизни не испытывал!

– Никита, а что же все-таки с Печерицей? – встрепенулся Маремуха.

– С Печерицей? – Коломеец сразу сделал загадочное лицо. – Это, брат, длинный разговор. И ночи не хватит, чтобы все вам поведать.

В эту минуту на Кобазовой горе послышался какой-то нарастающий треск. Он все усиливался, перерастая в гул. Обратив взгляды в ту сторону, мы увидели, как с краю горы внезапно сорвался и поплыл над городом небольшой аэроплан.

Аэроплан накренился, забирая еще круче, к морю, и мы увидели на небольшой высоте не только широкоплечего пилота в очках и кожаном шлеме, но и сидящего за ним позади второго человека – худенького, вихрастого и удивительно знакомого. Струя воздуха, бьющая от пропеллера, забрасывала назад и трепала его светлые волосы. Пассажир махал нам рукой, и Маремуха вдруг взвизгнул:

– Хлопцы, да это Бобырь! Верное слово, это он!

И, путаясь, сбиваясь, но не сводя глаз с самолета, Маремуха быстро рассказал нам, что вот уже две недели четверо комсомольцев из ремонтно-инструментального цеха что-то колдовали вместе с комиссаром Руденко возле учебного самолета, привезенного из подшефной эскадрильи. Все теперь становилось ясным: и частые исчезновения Саши по вечерам, и его таинственный отказ встречать Коломейца. Не будучи уверены в успехе, не зная, удастся ли им отремонтировать самолет, заговорщики из аэроклуба до последней минуты скрывали свой первый полет. Как же только они сумели перетащить тайком самолет из аэроклуба на Кобазову гору?

Между тем самолет удалялся в открытое море. Он был уже над волнорезом. Я следил за его полетом жадными глазами и – что там говорить! – завидовал Саше. Очень хотелось быть сейчас в его кабине и с неба рассматривать наш городок, раскинувшийся на песчаном мысу. За минуту-другую Саша промчался над городом, а мы все шли и шли по проспекту и не добрались еще даже до центра. А тут еще Коломеец разжег мою зависть:

– Неужели это Александр?

– Ну конечно, он! – крикнул Маремуха. – Он как-то хвастался: «Я бортмеханик!» А я ему: «Какой ты бортмеханик, если ни разу не летал!» А он: «Увидишь – полечу!» И полетел! Смотрите, смотрите – к маяку повернули…

– Смелый, значит, парняга Бобырь. Выходит, не такой уж он трусливый был, каким мы его считали после злополучного дежурства у штаба ЧОНа. Чтобы так летать, нужны крепкие нервы и ясная голова. А он еще рукой машет, словно с крыши. Ничего не скажешь – обставил вас Саша! – сказал Коломеец.

Самолет уходил в синеву неба и был похож на большую стрекозу, нечаянно залетевшую в соленое море.

– На косе сядут, я вам говорю! – предсказал Маремуха.

И впрямь самолет пошел над косой, но повернул обратно к городу, миновал курорт и, сделав круг над вокзалом, приветственно помахал крыльями.

– Да он с тобою здоровается, слышишь, Никита! – восторженно сказал я. – Думает, что ты еще на вокзале, возле того эшелона.

– Возможно, возможно… – взволнованно соглашался Коломеец, провожая взглядом самолет, взявший теперь курс обратно на Кобазову гору. Через секунду он скрылся за гребнем горы.

Пока наш гость медленно и неторопливо отмывал в море жесткую от дорожной пылищи шевелюру, мы с Петром делали в воде такие курбеты и прыжки, на какие способен лишь человек, до краев наполненный радостью. Я плотно сложил ладони и обстреливал Петруся каскадами водяных брызг. Он отфыркивался, глотая воду, пытался отбиваться, но безуспешно. Потом мы отплывали подальше, где вода была не так взбаламучена, и с разгона ныряли. Под водой я открыл глаза и видел сквозь зеленоватую толщу песчаные складки дна, ржавый обломок рыбачьего якоря, пучки водорослей, похожие на подводное перекати-поле.

Славно было купаться, сознавая, что рядом полощется давнишний друг Никита Коломеец.

Саша ворвался в комнату, когда мы, умытые и посвежевшие, ели втроем холодную окрошку с огурцами, приготовленную хозяйкой на ледяном и крепком хлебном квасе. Румяный от волнения, с лицом, забрызганным каплями масла, с грязными руками, Бобырь поздоровался с Коломейцем так, будто только вчера с ним расстался, и сразу спросил:

– Видал, как мы летали?

– Видал, видал, Сашок, и, признаться, не поверил сперва, что ты на такое способен! – подмигивая нам, ответил Никита.

Бобырь рассердился:

– Что? Не способен? Да мы проверим мотор как следует и в Ногайск махнем или в Геническ. В агитационный полет. Сам Руденко говорил. А я за бортмеханика. Да, да… Никому из хлопцев Руденко не доверил сборку мотора, один я с ним работал…

– Поздравляю, Сашенька, и верю, что не только до Ногайска суждено тебе летать. Раз взлетел – забирай выше и не останавливайся! – сказал Коломеец.