ТИКТОР НАСТУПАЕТ

Бюро собрали вечером в слесарном цехе фабзавуча. Длинная эта комната казалась слишком большой для такого маленького заседания, особенно в вечернее время, когда в школе стало тихо.

Мы расселись на верстаках.

Яшка Тиктор, тихонечко посвистывая, сидел напротив меня. Вернее – не сидел, а полулежал, опираясь локтем о цинковую обивку верстака. Нижняя губа Тиктора была выпячена, светлый чуб лохматился над широким лбом, козырек клетчатой серой кепки был приподнят. Он чувствовал себя хорошо.

– Начали, товарищи! – тряхнул головой Никита и вышел в проход между верстаками. – Повестка у нас сегодня маленькая, останется еще время и зачеты готовить. Два вопроса обсуждаем: первый – о поведении члена комсомола Якова Тиктора, а второй – разбор заявлений Тиктора о поступке комсомольца и члена бюро Василия Манджуры. Ну, если будет у кого что в разном – само собою понятно, обсудим. Возражения есть?

– Прошу мое заявление поставить первым, – буркнул Тиктор.

– Это почему?

– А потому, что я его подал тебе два дня назад.

– Ну и что из того?

– Заявление написал, а ты о моем поведении хочешь говорить! А какое такое мое поведение, не понимаю. И где у тебя основания?

– Основания? – Никита нахмурился, и его мохнатые черные брови сдвинулись над переносицей. – Ну что ж, Яков, пройдем с тобой на Центральную площадь, и я покажу разбитое окошечко в одной пивной – еще сегодня оно бумагой заклеено, – а ребята нас тут подождут… Как, товарищи, согласны? Подождете?

Хлопцы засмеялись, и Тиктор сразу изменился в лице.

– Ты свои штучки брось! – со злостью сказал он Никите. – Давай лучше голосуй!

– Проголосовать всегда можно, – сказал удивительно спокойно Коломеец. – Надо прежде условиться, что именно голосовать. И я думаю, что мы обсудим данные вопросы в порядке, так сказать, исторической последовательности.

– Как это? – не понял Тиктор.

– А так: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор пошел в пивную нэпмана Баренбойма, напился там до положения риз, затеял в пьяном виде драку, разбил витрину, опоздал на чоновскую тревогу…

– ЧОНа уже нет, это неважно! – перебил Тиктор.

– Очень важно! – сказал Коломеец резко. – Нет частей особого назначения, они слились со Всевобучем – это верно, но у нас была и остается строгая военная дисциплина, обязательная для коммуниста и комсомольца. Повторяю: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор вел себя иначе, чем должен вести себя член Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. Это первое. Второй вопрос: в ночь с пятого на шестое марта комсомолец Василий Манджура ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его. В таком порядке давайте и будем разбирать оба эти вопроса…

Неожиданно и страшно прозвучали в тишине полутемной слесарной жесткие слова Никиты: «…ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его».

Так вот какую яму вырыл мне Тиктор! «Ах ты негодяй!» – чуть не выкрикнул я.

– Голосую, – предложил Никита. – Кто за предложение Тиктора, чтобы его заявление разбиралось первым?

Молча сидели члены бюро. Лица у всех были строгие и задумчивые.

– А кто за названный порядок обсуждения?

– Зачем голосовать, товарищ Коломеец? – крикнула Галя. – Ясно же…

– А вдруг есть воздержавшиеся? – сказал Никита и принялся считать голоса.

Маремуха тоже хотел было поднять руку «за», но, вспомнив, что он только кандидат бюро и ему не дано право голосовать, словно обжегшись, сунул пухлую ладошку за спину.

– По-моему, большинство… Приступаем?..

– Конечно, сговорились!.. Своя ведь шайка-лейка… – исподлобья глядя на Коломейца, буркнул Тиктор.

– Ты, кажется, хотел что-то сказать, Яша? – бледнея, спросил Никита.

– Он… он хочет сказать… что его надо призвать к порядку! Этот известный Мочеморда, – вдруг очень пискливым, сорвавшимся от волнения голосом выпалил Петро.

– Тише, Маремуха, тебе я слова не давал, – остановил Петьку Коломеец и, обращаясь к Тиктору, сказал тихо и очень спокойно: – Говори, Тиктор, говори смело, не бойся, все, что на душе есть, говори, чтобы не мог потом пожаловаться: «Коломеец мне зажим самокритики устроил». Ты ведь, как я погляжу, и на такие провокации способен…

– Да чего уж говорить – разыграно как по нотам! Давай валяй, прорабатывай… – бросил Тиктор лениво и, болтая ногами, залез подальше на верстак.

Коломеец, сдерживая себя, пропустил мимо ушей последние слова Тиктора и тихо начал:

– Когда комсомолец пьет и хулиганит, то этим самым…

– Я пил на свои, и вам нет до этого никакого дела! – грубо выкрикнул Тиктор.

И вот здесь произошло такое, что заставило вздрогнуть каждого из нас. Никогда за все годы школьной жизни мы не видели Никиту Коломейца таким взволнованным, разгоряченным, как в этот тихий вечер в слесарной мастерской фабзавуча.

– Негодяй! – крикнул Никита так резко, что эхо прокатилось в соседнем, токарном, отделении. – Ты еще хвастаешь, что пил на свои. Кто тебе дал эти «свои»? Кто научил тебя ремеслу? Кто из тебя человека делает? Кто стремится, чтобы ты жизнь свою прожил честно, с пользой для общества? Да разве для того наши отцы свободу тебе завоевали, чтобы ты, пьяный как свинья, марал в первом попавшемся кабаке почетное звание комсомольца, чтобы ты якшался с гнилью всякой, с нэпманами-спекулянтами, которые спят и видят нашу смерть? А по ним давно тюрьма плачет! Они тебя опутывают, а ты с ними чокался, лобызался. Где Бортаевский сейчас, заказчик твой, «честный кустарь», как ты его называл? Посажен за контрабанду. Пойди в ячейку милиции, поговори с уполномоченным угрозыска Гранатом о своем дружке. Он его дело ведет. Разве для того гибли на каторге, умирали в царских тюрьмах, на виселицах лучшие люди России, чтобы рабочий подросток Яков Тиктор спал в грязной луже на Прорезной, когда его товарищи с винтовками в руках охраняют город от всякой петлюровской нечисти, от агентов мирового капитала?.. Да еще мало того: сам нашкодил, а другого захотел обвинить. «Дай, – думает, – попробую водичку замутить. Авось шум подымется, и я тем временем вынырну сухим!» Эх, ты! Думаешь, нам не ясно, для чего ты подал заявление на Манджуру? Что мы – дети, думаешь? Не понимаем, что ли, почему это ты вдруг не поленился на трех листиках заявление накатать? Да еще одиннадцать грамматических ошибок в нем! Ой, Яша, Яша, грубая это работа, прямо скажем… Мы не наказывать тебя сюда собрались – ты наш товарищ, и мы хотим тебе сказать: послушай, Тиктор, подумай о своем поведении! Ты можешь прожить свою жизнь красиво, со смыслом. Сотри пену прошлого! Не обливай себя грязью! – Передохнув, уже тише, заметно успокаиваясь, Никита сказал: – Другой бы на твоем месте сказал просто: «Ну, ошибся, было такое дело, прикоснулся к этой проклятой паутине. Постараюсь, чтобы больше этого не случилось». И все. А ты бузишь, и выходит – ты один прав, ты один на верной дороге, все другие комсомольцы сбить тебя хотят…

– Не агитируй! Слышали! – огрызнулся Тиктор.

– Как ты сказал? – спросил Никита. – Я не расслышал. Повтори еще раз, пожалуйста.

– Кукушку попроси на Прорезной повторить, летает там часто, а я тебе куковать не буду! – И Тиктор вызывающе тряхнул чубом.

Бледный, сжав губы, Никита в упор глядел на Тиктора.

– Яшка ухмылялся.

– Дай-ка, Никита, мне слово, – попросила дрогнувшим голосом Галя Кушнир.

Я думал, Галя уговаривать Тиктора будет. И все так думали.

– Говори, Галя, – сказал Никита.

– Я думаю, товарищи, что будет лучше всего, если Тиктор сразу положит на стол комсомольский билет. Мне очень стыдно, что билет еще у него в кармане, – сказала Галя звонко и посмотрела на Яшку с таким презрением, что тот, не выдержав ее взгляда, опустил глаза, деланно засуетился и, вытаскивая из верхнего кармана толстовки желтенький с картонной коркой комсомольский билет, сказал:

– Милости просим, барышня, – и протянул Гале билет.

– Подожди, Кушнир, – сказал Никита и задал вопрос: – Кто за то, чтобы освободить Тиктора от этого документа?

Все подняли руки. И тут Яшка Тиктор, кажется, увидел, что зашел слишком далеко.

– Посмотрим еще, что собрание скажет, – сказал он с чуть заметной надеждой в голосе.

– Конечно! Посмотрим, что еще собрание скажет, Тиктор, – повторил Коломеец слова Яшки и объявил: – Переходим к следующему вопросу.

Яшка шумно спрыгнул с верстака и, оправляя кожанку, стряхивая стружки, пошел к выходу.

– Куда же ты, Тиктор? Обсуждаем твое заявление, – остановил Яшку Коломеец.

– Без меня обойдетесь. Чего уж тут заявлять! Все равно не поверите. – И Тиктор пожал плечами.

– Ты можешь остаться на бюро во время разбора твоего заявления, – сказал Никита.

– Спасибочки! Пойду лучше погуляю: весна на дворе! – сказал Тиктор, желая показаться веселым, и вышел из слесарной.

Видимо, для того, чтобы мы не подумали, что он испугался, Яшка, проходя в темноте мимо токарных станков и громыхая сапогами, запел:

Мы подождали, пока за ним гулко захлопнулась входная дверь, и тогда, вздохнув, Никита посмотрел на всех нас и с горечью сказал:

– Да… Приступаем к следующему вопросу.

А «вопроса»-то и не оказалось с уходом Яшки! Никто не захотел поддержать его обвинение против меня.

После заседания я отозвал в сторону Коломейца и спросил:

– Скажи, Никита, зачем ты скрывал от меня это заявление? Я ведь так мучился…

– Я скрывал от тебя? Ты глубоко ошибаешься.

– Ну да! Ведь ты ничего мне не говорил.

– А зачем прежде времени всякие глупости говорить! Я не хотел понапрасну трепать тебе нервы. Пойми ты: этим заявлением Тиктор показал свое лицо. И я приберегал его для того, чтобы все хлопцы поняли, до чего докатился этот Тиктор. Бывает же так: отец – пролетарий, железнодорожник, а вот парня засосало мелкобуржуазное окружение…