НА КИШИНЕВСКУЮ

Был свободный от занятий вечер, и мы вышли погулять в город. Петька Маремуха важно шагал в своем коротком кожушке, от которого пахло овчиной. Саша Бобырь поверх старых, порванных ботинок надел блестящие калоши и плотно застегнул на все пуговицы длинное пальто желтоватого цвета, переделанное из английской шинели, а я напялил уже немного тесную в плечах серую чумарку, похожую на казакин. Она была коротка в рукавах, и крючки ее сходились кое-как: еще в позапрошлом году мне перешили чумарку из отцовского пальто, но я очень гордился ею, потому что в таких же чумарках ходили в нашем городе работники окружкома комсомола и многие активисты.

По случаю субботы в Старом городе было людно. Хотя не все магазины были открыты, но их ярко освещенные витрины бросали полосы света на узенькие, замощенные плитками тротуары. По этим узеньким тротуарам главной улицы нашего города – Почтовки – прохаживались гуляющие.

Какой-то подвыпивший, хорошо одетый тип с перебитым носом, никого не стесняясь, открыто напевал песенку контрабандистов:

Можно было, конечно, и нам присоединиться к этому шумному потоку, но не хотелось. Кроме молодежи с Карвасар, Выдровки и других предместий города, тут сейчас, как всегда по субботним вечерам, прогуливались молодые нэпманы-спекулянты. За два года нашей учебы в фабзавуче ненависть к ним не утихла, а разгорелась еще больше. У комсомольцев и рабочей молодежи было другое место для гуляний – аллея возле комсомольского клуба.

Мы шли прямо по мостовой. Еще днем таяло, совсем по-весеннему грело солнце, а к вечеру снова подморозило. Лужи затянулись льдинками, на проржавевших водосточных трубах повисли прозрачные сосульки.

– Зря ты надел калоши, Бобырь! Видишь, как сухо, – сказал я Сашке и стукнул каблуком по замерзшей лужице, с треском проламывая лед.

– Не балуй ты! – взвизгнул, отпрыгивая, Сашка. – Хорошее дело – «сухо»!

Струйка грязи брызнула Сашке на блестящую калошу. Он стоял посреди мостовой, и у него был такой удрученный вид, что мы с Маремухой не выдержали и рассмеялись.

– Чего смеешься! – еще больше рассердился Бобырь. – А еще член бюро… Пример показывает! – И, вытащив из кармана обрывок старой газеты, он принялся стирать грязь.

Сердито посапывая, Саша то и дело поглядывал вниз. Я знал, что Бобырь обидчив и часто сердится из-за пустяков. Чтобы не дразнить его, я сказал тихо и миролюбиво:

– Не обижайся, Сашка, я же не нарочно. Я не думал, что там грязь.

– Да, не думал… – протянул Сашка.

Но Маремуха, прерывая нас, крикнул:

– Тише, хлопцы!.. Слышите?

Из-под высокой ратуши-каланчи, что стояла посреди центральной площади, донесся звон разбитого стекла.

– На помощь! – прокричал чей-то сдавленный голос.

– А ну, побежали! – скомандовал я.

Мы помчались напрямик через площадь по обмерзшим скользким булыжникам. Черная ратуша ясно выделялась на фоне вечернего голубоватого неба.

– То в пивной бьются. У Менделя! – обгоняя меня, на ходу крикнул Маремуха.

Пробежав палисадничек, окружавший ратушу, мы увидели, что Маремуха прав. Дрались в частной пивной Менделя Баренбойма, что помещалась под ратушей, по соседству со скобяными и керосиновыми лавочками. Под ржавой длинной вывеской, на которой было написано «Пивная под ратушей – фирма Мендель Баренбойм и сыновья», виднелась освещенная витрина. Кто-то изнутри запустил в широкое бемское стекло железным стулом. Стул этот, пробив витрину, валялся теперь на замерзшей грязи. Сквозь разбитую звездообразную дыру просачивался на улицу табачный дым и доносились крики дерущихся забулдыг.

Нам в пивную заходить не полагается: все трое мы были уже комсомольцами. Мы остановились в палисаднике, наблюдая за дракой издали.

– А что, если заскочить, а, Василь? – обращаясь ко мне, сказал Бобырь. – Может, помощь требуется?

– Кому ты будешь помогать? Спекулянту? Наверное, снова нэпачи передрались! – сказал я.

Худая молва шла по городу об этой пивной. Нередко в ней собирались торговцы, контрабандисты, карманные воришки. Такого добра еще много осталось в нашем маленьком пограничном городе со времен царского режима, со времен гражданской войны. В годы нэпа они чувствовали себя очень привольно. Эти люди заходили в пивную к Менделю устраивать свои дела. Говорили к тому же, что Мендель, кроме пива, подторговывает слегка и чистым контрабандным спиртом – ректификатом, который приносят ему из Румынии. Не раз в «Пивной под ратушей» агенты уголовного розыска делали летучие облавы, не раз они выводили оттуда под взведенными наганами хмурых арестованных королей границы – «машинистов», как называли вожаков партий контрабандистов, ходящих за кордон; не раз после таких облав Мендель опускал металлические шторы и шел на допросы в милицию, но пока все сходило ему удачно, он как-то выкручивался, и его пивная продолжала существовать.

Крики в пивной стали глуше, и наконец один за другим несколько человек выкатились на улицу. Мы бросились к ним навстречу. Но только мы выбежали на освещенные огнями плитки тротуара, Сашка остановился и, обернувшись к нам, растерянно прошептал:

– Хлопцы, ведь это…

Два нарядных молодых пижона в костюмах из контрабандного бостона держали под руки нашего фабзайца Яшку Тиктора.

Ноги Яшки подкашивались, воротник гимнастерки был разорван, пуговицы вырваны с «мясом», а от левого уха до рта тянулся кровавый след царапины.

Яшка потерял кепку, пышные его волосы раздувало ветром, но что показалось нам самым страшным, обидным и оскорбительным во всем его теперешнем облике – был кимовский значок, поблескивавший на разорванной гимнастерке.

Около Яшки суетился худой черноволосый человек в белом фартуке. Это был хозяин пивной Мендель Баренбойм. Подбежав к Тиктору и размахивая руками, он завопил на всю площадь:

– А кто мне заплатит за витрину, ты, разбойник?

С трудом шевеля языком, Яшка пробормотал:

– Вот с этой… спекулянтской морды возьми деньги, а я тебе дулю дам!

И, сказав это, Яшка вяло ткнул пальцем прямо в подбежавшего к нему толстячка в черном костюме. Из носу у толстячка сочилась кровь, и он маленькой пухлой рукой размазывал ее по щекам, становясь от этого все страшнее и страшнее.

– Это я – спекулянтская морда? – завопил толстячок. – Люди добрые, вы слышите это или нет? Это я, честный кустарь, есть спекулянтская морда? Ах ты, байстрюк неблагодарный! – грозя Тиктору кулаками, но побаиваясь его ударить, кричал толстячок. – Запомни свои слова! Не дам я тебе больше заказов. Не дам! Пил на мои деньги, жрал пирожные на мои деньги, а теперь я спекулянтская морда? Теперь меня по лицу ударил, шибеник, искалечил меня. Где милиция, почему нет милиции?

Но милиции, как назло, вблизи не было. Собирались на крик зеваки, но никто не знал, что делать с Яшкой.

Заметив нас, Тиктор сперва смутился, но потом радостно закричал:

– Хлопцы, сюда! На помощь, хлопцы! Эта спекулянтская шпана меня побила! А ну, дадим им.

Но мы не двигались. А Маремуха прошептал мне:

– Ты же член бюро, Василь. Скажи ему…

– Вы из фабзавуча, ребята? – послышался в ту же минуту рядом с нами очень знакомый голос.

Мы обернулись и увидели инструктора окружкома Панченко. Он был в такой же серой чумарке, как и у меня, в серой каракулевой папахе с красным верхом, высокий, стройный. Еще в трудшколе он преподавал нам политграмоту.

– А, Манджура! Здорово! – узнав меня, сказал Панченко и протянул руку. – Это ведь, кажется, ваш сокол?

– Наш, – тихо, так, чтобы никто не слышал, ответил я.

– И комсомолец? – спросил Панченко.

– Комсомолец, – еще тише подтвердил Бобырь.

– Тогда вот что, – строго сказал Панченко, – немедленно уведите его домой. Будет буянить – сдайте в милицию.

– Не надо в милицию, товарищ начальник, – появляясь возле нас, вкрадчиво пробормотал Мендель, – зачем в милицию? Я его прощаю. Хлопец молодой, выпил на злотый, а опьянел на десятку, ну и пошумел. С кем это не бывает?

– Уйдите, гражданин, – прикрикнул на Менделя Панченко, – это не ваше дело! – И, обращаясь к нам, спросил: – Как его зовут?

– Тиктор! – насупившись, сказал Бобырь.

– Тиктор! Иди сюда! – позвал Панченко.

Пошатываясь и потирая щеку, Тиктор неохотно подошел к нам. От него сильно пахло водкой.

– Во-первых, немедленно сними кимовский значок, – жестким, суровым голосом приказал Панченко, – во-вторых, сейчас же уходи отсюда. Ребята тебя проводят… Ну!

Повинуясь голосу Панченко, Тиктор медленно, стараясь не подать виду, что испугался, засунул руку за пазуху и принялся отвинчивать маленький, покрытый эмалью комсомольский значок.

– А вы чего собрались? Что здесь, цирк? – поворачиваясь к зевакам, крикнул Панченко.

Тиктор наконец отвинтил и дрожащей рукой подал окружкомовцу дорогую для нас эмблему.

– Подлец! – тихо, сквозь зубы, бросил Панченко. – Разве о такой смене мечтал Ленин?

Яшка вздрогнул и опустил голову.

Пока мы вели его темными узенькими переулочками, он шел смирно и, казалось, совсем протрезвел. Но только мы вышли на освещенный Тернопольский спуск, ведущий к Новому мосту, Тиктора снова развезло. Он как-то сразу обмяк и стал опускаться, норовя сесть на тротуар. Пришлось взять его под руки. Тиктор рассердился и попытался вырваться.

– Тише, Яшка! Не делай хай! – сказал Маремуха, хватая его.

– А тебе какое дело, ты, сопляк! – прикрикнул на Петьку Тиктор. – Да отвяжитесь вы от меня, я свободы хочу, слышите? – Сказав это, Яшка неожиданно запел:

Вдоль Тернопольского спуска ярко горели фонари, на панели было много прохожих, все они оборачивались на хриплый голос Тиктора. Мне казалось, что каждый из них знает Яшку, понимает, что мы ведем пьяного комсомольца. Давно уж мне не было так стыдно, как в эти минуты. А Яшка, как бы чувствуя это, нарочно не унимался и куражился как только мог. Ему, видимо, нравилось, что на него смотрят.

– А ну, живее! – скомандовал я хлопцам. – Ты, Петька, толкай его сзади! – Сильным движением я потащил Тиктора вперед.

«Поскорей бы протащить его через мост, а там, в темной аллее бульвара, где нет прохожих, будет уже другой разговор», – думал я, волоча за собой Тиктора. С другой стороны тащил его Сашка Бобырь. Доски Нового моста обледенели, и Яшка не шел, а ехал по ним, вытянув вперед ноги и повиснув у нас на руках. Ему удалось-таки зацепиться за бортик деревянной панели, и он, сразу задержав нас, повалился на доски. Бобырь предложил осторожно:

– Давай понесем его, а, Василь?

– Попробуй тронь, – пригрозил Тиктор, – я тебе так приварю, что последних зубов не соберешь!

– Послушай, Яшка, мы же только хотим довести тебя домой. По-товарищески! – сказал я твердо и спокойно. – Какого же ты черта…

Совсем неподалеку, за бульваром, застучал пулемет. Первую очередь сменила вторая, затем третья, и, наконец, после небольшого промежутка мы услышали пять винтовочных выстрелов, гулко прозвучавших один за другим.

Хорошо знакомый каждому коммунисту и комсомольцу сигнал чоновской тревоги прозвучал над городом. В те годы коммунисты и комсомольцы старших возрастов были объединены в части особого назначения и созывались в случае надобности такими вот тревожными сигналами. Где бы мы ни находились – в общежитии ли, в литейной фабзавуча, на комсомольском собрании или на прогулке, – в любую минуту ночи и дня этот условный сигнал должен был найти нас. Мы обязаны были, услышав его, бросить все и что есть силы мчаться на Кишиневскую, к знакомому двухэтажному дому, в котором помещался городской штаб ЧОНа.

Мы хорошо знали, что живем всего лишь в пятнадцати верстах от границы с панской Польшей и боярской Румынией и что вслед за такой тревогой в тихом и маленьком нашем городе может быть объявлено военное положение. Тогда все мы, чоновцы, пока подойдут регулярные воинские части, обязаны будем вместе с пограничниками принять на себя первый удар.

– Тревога… да, Василь?.. – нарушив молчание, прошептал Бобырь.

– Тревога! – подтвердил я. – Бегом, товарищи! Быстрее!

…У дверей штаба, выходящих на бульвар и Прорезную, нас встретил начальник ЧОНа Полагутин. Длинная деревянная кобура его маузера была расстегнута; по встревоженному виду Полагутина мы сразу поняли, что положение серьезно.

– Какой ячейки? – спросил Полагутин.

– Фабзавуча! – поспешно доложил Саша.

Полагутин проверил наши чоновские листики и приказал:

– Получайте оружие!

Мы пробегаем по длинному освещенному коридору в оружейный склад. Получаем закрепленные за нами еще с прошлого года винтовки и по пять пачек патронов на брата.

– Здесь заряжать или на улице? – засовывая патроны в карманы штанов, спросил бледный и немного взволнованный Маремуха.

– Подождем приказа, – посоветовал я.

– А я уже зарядил, – швыряя на пол обойму, сказал Бобырь.

– Возьми на предохранитель! – шепнул Петро.

Бобырь поднял винтовку кверху и, держа ее на весу, принялся оттягивать предохранитель. Но предохранитель был скользкий от масла, а пальцы Бобыря окоченели. Винтовка ходила в его руках. Казалось, вот-вот палец нечаянно зацепит спусковой крючок и Саша пальнет в подвешенную к потолку тусклую угольную лампочку.

– Дай сюда, калека! – крикнул Петро, отнимая у Бобыря винтовку. – Смотри!

Но боевая пружина в затворе Сашкиной винтовки была тугая, видно совсем новая, и Маремухе тоже не сразу удалось оттянуть пуговку предохранителя…

В большом, просторном зале, где обычно по воскресеньям каждая ячейка в порядке очереди чистила оружие, собралось уже много коммунаров-чоновцев.

– Как вы успели так быстро? – спросил нас директор фабзавуча Полевой. Он был без винтовки, но при револьвере, который висел у него сбоку, поверх ватной стеганки.

Шмыгая носом, Маремуха объяснил:

– Мы втроем гуляли по городу, Нестор Варнаевич, и тут слышим…

– Остальные фабзайцы еще бегут, наверное! – не без удовольствия ввернул Саша Бобырь.

В зале стали появляться наши комсомольцы-фабзавучники – «гвардия Полевого», как нас называли в городе ребята из других ячеек. Они вспотели, раскраснелись, пальто и куртки у них были расстегнуты, на лицах блестели капельки пота.

– Отлично! – сказал Полевой, проверяя глазами явившихся. – Успели вовремя… А где же Тиктор?

Прибежавшие, переглядываясь, отыскивали глазами Яшку.

– Тиктора, товарищ Полевой, видели пьяным… – начал было фабзаяц Фурман, но в эту минуту в дверях появился Полагутин и отрывисто скомандовал:

– Внимание, товарищи коммунары!

Все сразу притихли.

– Обстановка такая. Петлюровские шайки, которых приютили за кордоном пилсудчики и румынские бояре, снова зашевелились. Есть сведения, что еще сегодня днем они двинулись к нашей границе… Сами они никогда не решились бы на такой шаг. Ясно – за их спиной стоят английские и французские капиталисты. Вполне вероятно, товарищи, что еще сегодня ночью эти петлюровские банды будут переброшены на нашу сторону. Вместе с погранотрядом вам, чоновцам, поручено встретить их как полагается… – И, сразу меняя тон, Полагутин четко, громко скомандовал: – Всем, кроме коммунаров и фабзавуча, строиться! Старшина взвода фабзавучников – ко мне!

Мы потеснились, освобождая проход. Один за другим, высоко поднимая винтовки, пробегали мимо нас коммунары городских ячеек. Чем меньше оставалось их в зале, тем неспокойнее становилось у меня на душе. «А мы? Что же будет с нами? Они уйдут за город, в пограничные леса, в боевые дозоры и секреты, а нас, помоложе, как и в прежние тревоги, пошлют в караулы к провиантским складам – сено охранять – или поставят в самом городе стеречь крепостной мост, чтобы не подорвал его какой-нибудь шпион. Разве интересно стеречь забитые доверху фуражом деревянные амбары или на виду у всех сидеть в засаде у людного, освещенного электричеством крепостного моста!» В зал вбежал пожилой коммунар-железнодорожник в форменной фуражке и крикнул:

– Все люди построены, товарищ начальник! Приехал секретарь окружкома.

– Картамышев уже здесь? – радостно спросил Полагутин и, крепко пожимая руку Полевому, добавил: – Счастливо оставаться, Нестор Варнаевич! Желаю успеха. Не зевайте: вам доверено многое… До свидания, товарищи! – И он скрылся в дверях.

– Мы останемся в наряде. Будем охранять штаб и склады ЧОНа, – торжественно объявил Полевой. – Построиться!