18
Дарья пришла в этот день пораньше с работы. Ее гнало нетерпение узнать — что было там, на допросе? Какие обвинения предъявили Ивану? Что грозит ему?
Но дома его не было, на столе лежала записка: "Ушел по вызову в райисполком".
"Ну, слава богу! — подумала она. — Если вызвали в райисполком, значит, не сажают". И на душе у нее отлегло.
Переодевшись в шелковый цветастый халат, она прошла на кухню и принялась чистить картошку. Иван придет голодный, да и сама проголодалась, или от волнения есть хочется. Замечала она за собой странную привычку как начнет волноваться, так ест, что под руку попадет.
В холодильнике лежала добрая половина свиного окорока, закопченного в бане, по-домашнему, — еще до ссоры с Иваном Завьялов привез, вместе с помидорами. Иван любил свиное сало с картошкой, прожаренной до красноты мелко нарезанными ломтиками, вроде лапши. Чтобы с хрустом!
Ах, как ей хотелось продлить это тревожное житие с ним, с блаженством и страхом пополам! Каждое утро, уходя на работу, она с тайным ужасом спрашивала себя мысленно: "А вдруг это была последняя ночка? Вечером вернусь — а его нет и не будет…"
В дверь кто-то постучал. Дарья вздрогнула: кого это нелегкая несет? Иван ушел с ключом.
— Кто там? — спросила она с порога кухни.
— Даш, это я… Павел. Открой!
Она открыла дверь и спросила сердито:
— Ты зачем приехал?
— Пусти меня! Поговорить надо. Дело есть. Тебя касается и его…
Она вздрогнула, помедлила и уступила.
— Ладно, проходи.
В прихожей указала Боборыкину на вешалку.
— Раздевайся, раз вошел. Только имей в виду: лясы точить я с тобой не собираюсь. Выкладывай свое дело и сматывайся.
Боборыкин вошел в комнату, озираясь по сторонам — нет ли кого? Присел на диван, начал вкрадчиво:
— Даша, я прошу — выслушай спокойно и подумай.
— О чем ты?
— Я слышал, ты замуж выходишь… Хочешь расписаться…
— А тебе-то что?
— Я, кажется, мужем тебе доводился, — хмыкнул Боборыкин.
— Вот именно: доводился. И меня чуть не довел до точки.
— Вон как ты мое добро вспоминаешь. Другая спасибо сказала бы.
— За что?
— Хотя бы за квартиру, которую я тебе оставил. — Он обвел руками вокруг себя. — Неплохая квартирка.
Квартира и в самом деле была неплохой — двухкомнатная, в кирпичном доме, с широкими окнами, с коврами на стенах, с большим зеркальным сервантом.
— Квартира государственная. Мы ее вместе получали.
Боборыкин усмехнулся.
— Извините, счетоводам таких квартир не дают. Она была закреплена за предом райпотребсоюза. А председателем был вроде бы я.
— Какое это имеет значение теперь?
— А такое, что я добра тебе желаю и сделал много добра. Вот хоть эту квартиру переписал на тебя. А когда у нас жизнь не сложилась, уехал добровольно.
— Ты уехал добровольно? Не ври! Ты следы заметал. Разоблачений боялся, после того как тебя сняли.
— Каких разоблачений?
— Таких. Сколько вы через сельповские магазины неоприходованного меху распродали?
— Чего ты мелешь? Откуда ты это взяла?
— Оттуда. Серафим, наш фининспектор, рассказывал про эти махинации. Да я и сама кое-что теперь понимаю. Это я раньше была глупой, по молодости. А такие шашни, которые вел ты, не каждый поймет и раскусит.
— Это никем не доказано.
— Может, еще докажут. То-то вы и смотались вовремя. А мне сразу заливал, что едешь в тайгу на заработки, мол, приелись друг другу. Давай врозь поживем на отдалении. Авось соскучимся и все наладится. А сам прихватил с собой Маньку Лисицу из Синюхинского сельпо. И полгода с ней жил как с законной женой. И ее бросил. Думаешь, я про это не знаю? Подлец ты, Пашка, подлец!
— Насчет Маньки — это все наговоры. Пусть сперва докажут.
— Кому надо доказывать? Мне, что ли?
— Хотя бы. А может, зазря меня обвиняешь?
— Да господи! Живи, как хочешь. Не обвиняю я тебя. Да и что нас связывает? Семеро детей по лавкам? И документы наши чистые. И слава богу, что я с тобой развелась. И тогда обманывал меня — все тянул… И слава богу!
— Развелась… И вот тебе мой совет: не расписывайся с Чубатовым.
— Какое тебе дело? Все мстишь ему, что лес у тебя не купил?
— Его гитара? — указал на висевшую на стене гитару, усмехнулся. Доигрался. Его посадят, если уже не посадили.
— Врешь!
— Точно тебе говорю. В городе слыхал, от верного человека. Хочу помочь тебе, открыть глаза. Смотри не распишись с подсудным человеком.
— Негодяй! Мучитель!
— Глупая ты, Дашка. Я надеюсь, ты еще одумаешься. Помни — я всегда помогу.
— Пошел ты со своей помощью!
В дверях кто-то заскрежетал ключом. Боборыкин вздрогнул.
— Кто это?
Даша, не отвечая, вышла в прихожую, оттуда послышался голос Чубатова:
— Добрая весть, Дашок! Комиссию собирают в райисполкоме. Лес мой хотят оприходовать.
С порога, увидев Боборыкина, вопросительно глянул на Дашу.
Даша ответила:
— Пришел предупредить меня, чтобы я с тобой не расписывалась.
— Что это значит? — спросил Чубатов, переводя взгляд с Даши на Боборыкина и снова на нее: скулы его в один момент сделались багровыми, глаза заблестели.
И Даша порозовела, ноздри ее округлились и подрагивали; глядя с ненавистью на Боборыкина, она заговорила, чеканя слова:
— Он, видите ли, заботу проявляет о моем благополучии. Потому и наговаривает на тебя, и лесорубов натравливал.
— За этим и приехал сюда? — Чубатов, сощурив глаза и сжимая до белизны губы, грозно приближался к Боборыкину.
Тот встал, азартно и злобно произнес:
— Не только за этим… А еще хочу посмотреть, как посадят тебя.
— Меня-то когда еще посадят. А я тебя сейчас посажу…
Коротким и сильным ударом под дых Чубатов сбил Боборыкина. Тот, перегнувшись, ткнулся головой на диван.
— Встань! — Чубатов схватил его за грудки, приподнял левой рукой, притянул к себе, тот вдруг хватил его зубами за палец.
— Ах ты, гад! С-собака! — И снова правой ударил Боборыкина в челюсть.
Боборыкин перевалился через диванный валик и сбил спиной стул. Чубатов поймал его за шиворот, опять поднял.
— Это тебе за Дарью. А теперь за меня получи!
Он снова ударил Боборыкина в лицо, тот пролетел в прихожую, спиной раскрыл дверь и упал на порог.
Чубатов взял его под мышки, вытащил на крыльцо и столкнул вниз. Потом снял его куртку с вешалки и выбросил из дверей. Боборыкин неожиданно резво вскочил на ноги, схватил куртку и отбежал на почтительное расстояние.
— Это все тебе приплюсуется, приплюсуется! — крикнул, грозя кулаком.
— Пошел вон! Мразь…
Чубатов закрыл дверь и вернулся в дом; из левой руки его текла кровь. Размазывая ее правой ладонью, сказал, кривя губы:
— Собака! Надо же — руку укусил.
— Дай я тебя платком перевяжу! — ринулась к нему Даша.
— Да пустяки!…
Она ловко и быстро перетянула платком его руку и завязала двумя узелками концы платка. Потом, тревожно заглядывая в глаза ему, спросила:
— Иван, это правда, что тебя посадят?
— Врет.
— Ваня, милый! Я так боюсь за тебя, так боюсь… — Она прижалась к его груди и заплакала.
— Успокойся, успокойся. — Он гладил ее по голове, как ребенка. — Видишь — я у тебя. Мы очень мирно беседовали с капитаном и расстались друзьями. Он даже хлопотал за меня в райисполкоме.
— Я знаешь о чем подумала? — Она запрокинула голову и опять поглядела в лицо ему. — Если тебя посадят, я стану твоей женой.
— А если нет? — Он с ласковой насмешливостью глядел на нее. — Ну, чего молчишь? Будешь раздумывать? Тогда я попрошу капитана, чтобы меня посадили сегодня же.
— Типун тебе на язык! Что ты говоришь такое? — испуганно запричитала она. — Вот беду накличешь! Разве можно смеяться над судьбой?
— А я не смеюсь. Моя судьба — ты. Она в моих руках. — Он обнял ее и поцеловал.
Им помешал стук в дверь.
— Неужели ему мало? — сказал Чубатов, оставляя ее. — Погоди, я сейчас.
Даша оправила на себе одежду, причесала волосы, обернувшись к зеркалу, и с ужасом заметила в зеркале, как в комнату входил вместе с Чубатовым капитан Коньков. Она выронила гребешок; падая, он простучал каким-то странным сухим костяным стуком. Обернулась; все с минуту стояли как немые, глядя друг на друга.
— Иван Гаврилович, — сказал Коньков Чубатову, — я должен взять вас под стражу.
— Ваня! Ва-а-аня! — с душераздирающим криком Даша бросилась к Чубатову и зарыдала, затряслась у него на груди.
— Ну, будет, будет, — утешал ее тот и виновато Конькову: — Извините, капитан… женщина.
— Да я понимаю. Может, мне выйти на минуту?
— Нет, — твердо сказал Чубатов. — Когда болит зуб, его сразу надо дергать.
Даша умолкла внезапно и теперь смотрела во все глаза на Чубатова. Иван поцеловал ее как-то церемонно и обернулся к Конькову.
— Я готов, капитан, — хлопнул себя по животу: — У меня зипун — весь пожиток. — Потом Даше: — Чего понадобится, попрошу у тебя.
— Я все принесу, — пролепетала она.
— Да, вот еще! — Чубатов вскинул голову и как-то весело посмотрел на Конькова: — Капитан, а можно мне идти с гитарой?
— Можно… до самой камеры.
— Вот спасибо! — Чубатов снял со стены гитару, подошел к Даше, еще раз поцеловал ее: — Не горюй! — И потом капитану: — Пошли!
Чубатов шел рядом с Коньковым, как с приятелем, и пел под гитару:
Я поднялся к тебе на Большой перевал,
Я все ноги разбил, я все путы порвал…
Прохожие и подумать не могли, что один из этих двоих был арестованным, второй же — конвоиром.
А Даша стояла на крыльце, прислонившись к дверному косяку, и смотрела невидящими глазами прямо перед собой в темноту, откуда долетала к ней, все отдаляясь, негромкая песня Чубатова.
