. Взгляни на свой дом, путник!

О горе Хермон позже, тем более я и видел ее издали… Вначале о Кипре, точнее о ночном аэропорте городка Ларнака, в котором представитель посреднической транспортной компании выкрикивала в зале прибытия: «Русские, кто следует в Израиль, – ко мне! Я оформляю продажу билетов на паром!»

– Русские?! – заволновался какой-то старик на костылях. – А евреи? И тут то же самое?!

– Вы и есть русский, – догадливо ответил я. – Это вы там еврей, а здесь вы уже русский. И будете им до тех пор, пока не вернетесь в Москву.

Объяснив это несмышленому старику, я направился покупать билет на паром от кипрского порта Лимасол до израильского порта Хайфа.

Хочу пояснить читателям, что на день моей поездки в Государство Израиль – апрель 1991 года – из-за отсутствия нормальных дипотношений, прерванных в 1967 году, прямой перелет в Израиль выполняла полулегальная команда из Риги по билету стоимостью свыше пяти тысяч рублей туда и обратно. Те, кто не желал связываться с этой конторой, мог лететь законным рейсом до нейтрального Кипра, а оттуда, морем, за доллары. Проезд автобусом от воздушного порта Ларнака до морского порта Лимасол стоил десять долларов, билет на паром – пятьдесят пять долларов на палубе, а желаете в каюте – пожалуйста, еще двенадцать долларов… На кой черт мне каюта? За такие деньги я всю ночь на одной ноге простою, если будет спокойным Средиземное море; и так Министерство финансов поработало на славу, неизвестно, хватит ли мне при таких расходах денег на обратный путь. Но кто думает об обратном пути, если впереди встреча с Иерусалимом и в душе ты чуточку авантюрист… Пошелестел «зелененькими» вездеходами, повздыхал, влез в автобус. А за окном все еще спал предрассветный Кипр – желто-серые пески, пронзенные высокими соснами, холмы, поросшие густым кустарником. Шофер мурлыкал под нос какую-то греческую песенку, чтобы не уснуть. При каждом встречном автомобиле я напрягался – сказывалось непривычное левостороннее движение, занесенное на остров во времена английского владычества… Мирный, тихий Кипр. Это потом, оказавшись на обратном пути в Никозии, я набрел в центре города на завалы, охраняемые солдатами, за которыми вытянули шеи мусульманские минареты. Греко-турецкая граница! И, предупреждая мое движение к фотоаппарату, солдат предупредил, что снимать нельзя, иначе он будет стрелять. Такого заявления я не слышал даже на границе между Израилем и Ливаном – там я фотографировал что хотел, не говоря о том, что вообще ненароком забрел на территорию Ливана… Но об этом чуть позже.

Автобус катил вдоль Средиземного моря. Утренняя красота моря у берегов Кипра – явление чуда: вода вольно уходила вдаль, где у чистого горизонта сливалась с розовеющей кромкой неба и оборачивалась назад нежным серым сводом.

А вот и порт. Пассажиры вяло покинули уютный автобус и стояли, хмуро озирая пустынную территорию, навес, под которым придется коротать день в ожидании своего рейса, одинокую телефонную будку, откуда можно позвонить в сто сорок три страны мира; восемьдесят четвертой, по алфавиту, была оставленная нами родина. Кстати, о телефонной связи. В пустыне Негев, на забытой, вырубленной в каньоне, дороге, где вызывает изумление любое живое существо, даже скорпион, я увидел литой телефон-автомат, заботливо прикрытый светозащитным козырьком, снял горячую трубку и услышал родниковый звук зуммера. Нет, это не мираж, звони хоть в Ленинград. Но и об этом позже, если не забуду. А пока – околдованный утренним сном Лимасол. На темной скатерти моря – вкрапления дремлющих на рейде одиноких кораблей, а на берегу, среди портовых сооружений, бесчисленные кубы рыжих контейнеров. Многие из них помечены обратным адресом знакомых городов: Одесса, Мелитополь, Ташкент, Кызыл-Орда, Тверь… По одним названиям можно составить карту бывшего Союза. Вот, оказывается, где собирают перед последним броском багаж моих сограждан, отчаянно решивших покинуть свою Родину. Вспоминаю, как такой же точно контейнер собирала семья моей сестры, решившая уехать из страны. Как ее обирала банда бакинских таможенников, нагло и открыто требуя взятку за каждую дорогую сердцу вещицу. Одно это могло ожесточить. Тебя грабит государство, в своей равнодушной мстительности выставляя унизительные требования: оставь все, что ты заработал своим трудом, трудом твоих отцов, что дорого тебе как память минувшей жизни, память о близких, родных людях. Под стать государству и крохоборы всех мастей, начиная от упаковщиков, чиновников райкомов и райсоветов, сотрудников милиции, домоуправов и, как завершение, – таможенников, решающих, что тебе можно взять в новую жизнь, а что оставить, как подаяние твоей несчастной Родине, разграбленной, разворованной, доведенной до ручки теми же самыми чиновниками. Только не в коня корм…

Впрочем, не исключено, что контейнеры заполнены совсем иным грузом. Ведь рядом находятся государства, которые враждуют между собой, а обратные адреса на контейнерах не что иное, как камуфляж. Почему я так подумал? Есть прецедент. Видел подобное во Вьетнаме, в семьдесят третьем году. Под прикрытием скал перегружали контейнеры с советской баржи на вьетнамские суденышки. Безобидные такие с виду ящики, чистые, белые, с идиллическими адресами отправителей для успокоения вражеских спутников. А сопровождавший меня в джонке вьетнамец в штатском бросился закрывать объектив моего фотоаппарата от возникшей картинки. Потом вьетнамец поведал мне о содержимом этих ящиков. А что, собственно, изменилось? По-прежнему у нас достаточно ребят из военно-промышленного комплекса, которых жизнь ничему не учит…

Тем временем косые апельсиновые лучи насытили теплом прохладный утренний воздух, и люди старательно выпростали навстречу настырному солнышку свои бледные северные телеса. Так и сидели в блаженных позах, будто солнечные ванны на Кипре и были конечной целью их четырехчасового перелета.

Вскоре мое разморенное сознание потревожил шелестящий шепот:

– Викентий! Вынь подзорную трубу, вынь водку. Греки прикатили.

Я разлепил веки и увидел, как неприлично толстая гражданка наклонилась к дремавшему молодому человеку. Из впадины ее рыхлой творожного цвета груди отлепился тяжелый серебряный крест и повис на литой корабельной цепи. Еще в ночном автобусе я невольно слышал ее разговор с молодым спутником, то ли братом, то ли сыном, из которого понял, что гражданка работает в Рязани, в комиссионном магазине, и что черти понесли ее в этот Израиль, когда подступает летний сезон, и народ понесет на комиссию разное добро, чтобы сколотить деньжат перед отпуском. А она должна ехать куда-то в гости. И дернуло же «того баламута» жениться на еврейке и свалить в Израиль. Будто в Рязани не было своих девок…

Тогда я с трудом подавил смех, представив, какую задачу задал своенравный «баламут» всему рязанскому семейству.

Молодой человек по имени Викентий принялся тормошить баул, извлекая похожий на черного краба бинокль, любительскую подзорную трубу, фотоаппарат и бутылку водки. Все это он передал пухлой гражданке, которая с завидной легкостью поднялась из плетеного кресла.

Греки стояли у ограды нашего загончика и повторяли с четкой последовательностью: «Водка. Часы. Вещи. Горбачев. Матрешка. Раиса». Да еще одно коротенькое общеобразовательное словцо.

И вскоре торги развернулись вовсю.

– Ты гляди сюда! – распалялась гражданка из Рязани. – Сюда взгляни! – Она вертела подзорную трубу перед носом пожилого грека. – Тут все большое-большое. – Свободной рукой гражданка тянулась к далекому небу, помечая величину изображения. – А с этой стороны все маленькое-маленькое. – Она переворачивала трубу. – Это значит – все исправно, никакой поломки, никакого обмана…

Грек с одобрением смотрел на живые холмы ее груди и, не совладав с собой, тронул пальцем крест на корабельной цепи, проникаясь жаром пышного тела светловолосой купчихи. Та, с предельно доступным ей кокетством, похлопала грека по нахальной руке, в то же время рисуя в воздухе цифры, которыми оценивала трубу, водку и бинокль…

Но мне не удалось до конца просмотреть торги – отвлек чей-то возмущенный голос. Я скосил глаза. Возмущалась пожилая женщина с аскетично-высокомерным лицом. Гладкие волосы рисовали совершенную по форме голову, пряча маленькие уши с каплями жемчуга в мочках.

– Господи, сколько можно позорить Россию…

Я возразил из окаянства, ибо и мне эта сцена торговли с киприотами была чем-то неприятна. Я сказал, что виновата система, которая толкает людей на спекуляцию, вручая на дальнюю дорогу какие-то жалкие гроши.

– Но ведь я не торгую, – поджала губы женщина. – И вы тоже!

Вскоре я узнал, что женщина направляется в Иерусалим к своей тетке, настоятельнице православного монастыря Святой Анны. Тетку, дочь царского полковника Кривошеева, вывезли в Палестину из Крыма трехлетней девочкой. И вот теперь, разыскав через Красный Крест московских родичей, тетка-монахиня пригласила племянницу погостить. Какие же разные люди эти мои попутчики, подумал я. Интересно, что влечет на Землю обетованную того молодого человека с рюкзаком и клеткой для птиц, в которой скучает сиамский кот? Или старика на костылях с таким славным, кротким лицом? Или семейство грузинских евреев, что, азартно распаляясь, теснили греков все той же водкой и электрическим самоваром…

Первой после торгов воротилась громоздкая гражданка. Широкое лицо, цвета ранней свеклы, истекало обильным потом.

– Во… Надул меня, греческая морда, – бормотала она, не вдаваясь в подробности и пряча какие-то деньги. – А все эти! – повела она подбородком в сторону галдящих грузинских евреев. – Ведь видят, что я обрабатываю клиента, нет, влезли. Ну и народец! Конечно, их вон сколько! – и, повернувшись к Викентию, добавила зло: – А ты что?! Куда умотал-то? Одну меня оставил!

Викентий морщил лоб.

– А что я мог? Их вон сколько, – и, наклонившись ко мне, Викентий поспешил поделиться чем-то волнующим: – Подумать только: по всей улице стоят автомобили, и почти у всех опущены стекла, ключи зажигания торчат. И никого! Неужто не боятся, что угонят?! – Молодой человек смотрел на меня потрясенным взглядом.

– Куда же угонять? – ответил я. – Остров же. Угонять куда? Остров Кипр…

В ожидании вечернего рейса парома я, оставив вещи на попечении племянницы настоятельницы монастыря Святой Анны, отправился бродить по Лимасолу, по ровным улочкам, зашпаклеванным маленькими магазинчиками. Я шел вдоль порта, по дороге между редкими оливковыми деревьями. Упругий ветер перебирал их узкие твердые листья. Местами пышная алеппская сосна топорщила пыльные иглы. Но в целом пейзаж казался безжизненным, пустынным, необжитым… Кто только не бродил по этим местам в стародавние времена! Ассирийцы, хетты, египтяне… Многие покуражились на теплом острове. Даже англичане, уже в наше время, предъявляли право на остров. Англичане настолько освоились, что в победном сорок пятом разместили на острове концентрационные лагеря, куда сгоняли десятки тысяч евреев. Славный Британский флот перехватывал хилые зафрахтованные суденышки, капитаны которых брались доставить из европейского ада чудом уцелевших людей в Палестину. Свои действия доблестные сыны Альбиона оправдывали ответственностью перед Лигой Наций, вручившей в 1920 году мандат на установление в Палестине национального еврейского государства. Но так как Палестина, дескать, не может абсорбировать сразу большое количество людей, то поток, что так резко возник после Второй мировой войны, надо регулировать с помощью… концентрационных лагерей. На самом же деле Британия заигрывала перед арабами, рассчитывая на нефтяные реки, ведь именно в армиях арабских стран англичане служили инструкторами и консультантами. Сэр Эрнст Бевин, министр иностранных дел Британии, знал свое дело. Весь мир потрясла драматическая история маленького безоружного суденышка под названием «Эксодус», против которого Британия выставила первоклассные военные корабли.

Измученное штормами, полузатопленное суденышко было силой возвращено в залитую страданиями Европу.

И сейчас я старался найти останки тех далеких резерваций: наверняка лагеря размещались где-то здесь, у моря, в песках. Но лишь чахлые кустарники винограда, с зелеными по весне побегами, останавливали мой взор. Время все стерло…

Из девяти миллионов евреев, живущих в Европе, погибло в те годы около шести миллионов. Погибла треть всего еврейского населения мира, и последние из них, уже после войны, видели остывающими глазами это знойное в полуденном солнце небо Кипра…

Паром «Сильвер Палома» завершал обещанный двенадцатичасовой переход. И прямо по курсу, сквозь рассветный туман, прорисовывались очертания горной гряды, еще размытой, как далекие облака, но это была Земля обетованная.

Не помню, с какого возраста в мое сознание вошло сочетание этих слов, как, кстати, в сознание множества людей, населяющих нашу планету.

Земля обетованная… Палестина… Так называлась полоса земли между Средиземным морем и Аравийской пустыней. В XVI веке до нашей эры на этих землях поселились пришельцы из Месопотамии. Их звали ИВРИМ, или евреи. Среди этих арамейских переселенцев особо выделялся некий Авраам, которого считают прародителем еврейского народа. И сегодня, спустя тысячелетия, обращенных в иудаизм называют «детьми отца нашего Авраама»…

Сложно затрагивать такую бездонную тему, как история народа, насчитывающего без малого четыре тысячи лет. Тем не менее, коснувшись в этих сугубо личных записках государства Израиль, нельзя хотя бы пунктиром не пометить исторические события.

Итак, один из внуков Авраама – Иаков, взявший впоследствии имя Израиль, и дал название народу, потомкам его двенадцати сыновей, или, как сказано в Библии, двенадцати колен Израилевых. Отсюда и название – израильтяне. В дальнейшем часть семей разбрелась по миру, покинув землю своего деда Авраама, а часть осталась проживать в Палестине. Кстати, земля эта стала называться Палестиной значительно позже. В начале XII века до нашей эры в эти места вторглись «морские люди» – народы, населяющие остров Крит и побережье Малой Азии, – филистимляне. Их вторжение произвело такое сильное впечатление на Античный мир, что всю страну стали называть их именем – Палестиной.

Закрепившись на побережье, филистимляне двинулись в глубь страны. Первым приняло на себя удар пришельцев племя Дана, одного из двенадцати колен Израилевых.

Война с филистимлянами выдвинула первого израильского царя – Саула, человека из колена Вениаминова. Собрав войско, Саул нанес чувствительные удары захватчикам. Несколько крупных сражений привели к изгнанию филистимлян с севера страны, а также из крупных провинций центра, где проживали колена Иуды и Вениамина. Саул был талантливым полководцем, но жестоким и мстительным человеком, для которого личные интересы ставились превыше всего. Далекие северные племена израильтян еще терпели власть Саула, но для сильного колена Иуды возвышение представителя колена Вениаминова было невыносимо.

И тут на горизонте античной истории израильтян появилась фигура первой величины – Давид, сын землепашца Исессея, из колена Иуды. Еще юношей он победил в поединке филистимлянина Голиафа и стал любимцем народа. Популярность Давида росла еще благодаря его успешным набегам на оставшиеся войска филистимлян. Его подвиги воспевались народом, затмевая образ Саула. Мог ли такое стерпеть царь?

Любой гнев проходит и утихает, только не гнев, в основе которого лежит зависть. И Давид бежал от мстительного Саула в родные Иудейские горы. Но зависть проходит только со смертью – месть Давиду стала смыслом жизни Саула. Тогда юноше пришлось искать убежище у филистимлян, в сражениях с которыми он когда-то прославился. Он получил такое покровительство. Все же поразительное представление о чести было у наших древних предков. Они чтили отвагу, они сочувствовали врагу, понимая, что тот защищает честь своего народа… Постепенно о Давиде стали забывать. Душа Давида, привыкшая к славе, тосковала в забвении.

Но судьба была благосклонна к Давиду: пытаясь отразить новое вторжение филистимлян, погиб первый царь израильский, и племя Иуды пригласило на царство Давида. Филистимляне отнеслись к этому благосклонно, не видя особой опасности в человеке, которого они укрыли от гнева Саула. Но филистимляне не учли одного – Давид не мог предать свой народ, отдать землю израильтянскую пришельцам. Да и честолюбие не довольствовалось Иудейскими горами, где жили его соплеменники. Давид понимал, что для освобождения страны от филистимлян нужно сильное государство. И Давид его создал, заставив северные провинции признать его своим царем.

Последовало новое вторжение филистимлян, решивших указать строптивым северным племенам их истинное место. Настало время проявить Давиду талант полководца. Страна, находящаяся под долгим протекторатом филистимлян, не могла в короткий срок собрать сильное войско, и Давид, скрываясь от бдительных филистимлян, находит союзников среди кочевых племен, использует наемные войска и готовится к решающему сражению. И сражение наступает в долине Рефаим.

Филистимляне разбиты. Они бежали, оставив навеки этой земле хрустальное название – Палестина…

И вот, спустя почти четыре тысячи лет после этих событий, 25 апреля 1991 года, паром «Сильвер Палома» мощно разваливал носом сине-голубую воду, сея мириады брызг, вызолоченных ранним средиземноморским солнцем.

Позади бесцельное всенощное блуждание среди таких же неприкаянных «палубных» пассажиров. Конечно, можно было прикорнуть в мягком самолетном кресле, что стояли в салоне, или, на худой конец, прилечь на чисто вымытом дощатом полу, где-нибудь в сторонке, как туристы из Германии. Полночи они распевали песни, хохотали и целовались. Угомонились часа в три, вольно раскинувшись на полу, точно на поле брани, после сражения…

Но спать мне не хотелось, видно, сказывалась «тренировка», многолетняя привычка сидения ночами за столом, в своем далеком отсюда, ленинградском кабинете.

На верхней палубе, у поручней, я заметил молодого человека в грузинской суконной шапочке. Одного из тех, кто осаждал киприотов электрическим самоваром там, в Лимасоле.

Приличия ради я постоял немного рядом.

Полная луна великодушно стелила под самый нос парома серебристый шлейф, и паром, казалось, скользит по нему, точно по единственной тропинке в темном безликом море.

– Извините, – проговорил я. – Мне очень интересно, почему вас при посадке на паром отвели в сторону… полицейские?

Молодой человек молчал. Вероятно, решал, стоит ли со мной вообще разговаривать.

– Почему только меня? – наконец проговорил он. – Еще троих из Грузии. Одного из Азербайджана…

Я растерялся.

– Мне кажется, с нами едет довольно большая группа людей с Кавказа…

– Но не все похожи на арабов, – прервал молодой человек. – А я чем-то похож, понимаешь. Проверяли документы, спрашивали. Потом отпустили. Еще один был цыган из Ленинграда. Того вообще, наверное, раздели. Увидели, что не обрезан, отпустили. Сразу увидели, что не араб…

Я силился понять – что в его откровении правда, а что – шутка.

– Цыган сейчас там внизу сидит, с бабой, – продолжал молодой человек без тени улыбки. – Цыган из Ленинграда. Ты его узнаешь, он пиво пьет фирменное, из банки.

Не стану же я сразу ретироваться, получив столь прямой намек. Постояли, помолчали…

– Интересно, понимаешь, – вздохнул молодой человек. – Если я чем-то похож на араба, значит – что?.. Меня все время будут хватать, водить в полицию, выяснять…

– Не думаю, – решительно ответил я. – Вероятно, ищут каких-нибудь террористов. Сами понимаете – корабль, тут что хочешь можно сотворить. Полно евреев, понимаете, очень удобно.

– Конечно, они молодцы, правильно работают, – согласился молодой человек. – Только обидно, понимаешь. Там меня прижимали, что еврей, тут, понимаешь, – араб…

– Ладно, ладно, – пожурил я. – «Прижимали»! В Грузии вы считались своими. Даже в члены правительства допускали.

Молодой человек согласно вздохнул и, не простившись, побрел, сунув руки в карманы…

Цыган из Ленинграда сидел на полу, привалившись к спасательной шлюпке. Сидел один, без «бабы». Широко раскинутые ноги обтягивали штаны цвета лунной дорожки за бортом корабля. Рядом высилось несколько банок с пивом, на расстеленной газете валялась вспоротая коробка консервов, огурцы, помидоры, куриные окорочка.

Каково мне было видеть подобное пиршество! В Москве, в предотъездовской суете, я как-то упустил из виду эту проблему, хотя провожающие меня друзья – Юнна Мориц и ее муж, добрейший Юра Васильев, – и пытались навязать мне котлеты «из ЦДЛ», но я самонадеянно отказался, о чем сейчас весьма сожалел. А тратить валюту на какую-то бренную пищу рука не поднималась, и так поиздержался в Лимасоле, купив два килограмма яблок и бананов за целых четыре доллара…

Замерев в отдалении, я надеялся заинтриговать пирующего цыгана. Ноль внимания. Лишь ленивое посапывание давно насытившегося человека…

– Простите, где вы купили пиво? – наивно схитрил я. Цыган перестал сопеть и уставился на меня.

– Ты что, только из моря выскочил? – проговорил он с интересом. – Тут на каждом шагу продают пиво.

Действительно, подумал я, более дурацкий вопрос трудно себе представить.

– Честно говоря, мне хотелось с вами познакомиться, – открыто произнес я. – Хотел кое о чем расспросить.

Открытость, как правило, подкупает.

– О чем? – Цыган придержал у рта огурец.

– Н у… я хотел бы спросить, почему вас задержала администрация парома при посадке?

– Ладно, ладно! Иди гуляй! – буркнул цыган. – Тоже активист нашелся.

Я оторопел. Слишком неожиданным оказался его грубый тон. Пожав плечами, я собрался было пристыженно ретироваться.

– Взятку хотели, ясно?! – крикнул мне в спину цыган. – Взятку хотели.

Я продолжал брести вдоль палубы.

– Эй, активист! – продолжал цыган. – Слышишь? Взятку брали. Все как у нас.

Любопытство пересилило обиду, я остановился.

– Какую взятку? – спросил я через плечо. – Вы же все оплатили.

– Ну и что? – Моя понурая фигура чем-то разжалобила цыганское сердце. – Иди сюда, что я буду орать на весь пароход, рыбу пугать. Хочешь кушать? Хочешь, хочешь. По глазам вижу. Еще бы! Тарелка супа в ресторане стоит четырнадцать долларов… Садись на пол, как я. Ешь! В меня уже не лезет… Завтра вечером ввалюсь я в лучший кабак города Тель-Авива, жаль названия не помню. Вот улицу помню – Дизенгофф…

– А вы там были? – Я проворно присел на корточки и с подчеркнутым равнодушием потянулся к куриной ножке. Начинать надо с мяса, овощи подождут, мало ли в какую сторону подует ветер благожелательности.

– Нет, я там не был. Ребята звонили, рассказывали.

– А сами вы откуда? – прикинулся я. И, услышав ответ, воскликнул в театральном изумлении: – Ну?! Я тоже из Ленинграда. На Московском шоссе живу. Это возле…

– Да знаю я, – прервал цыган. – Там Московский универмаг, знакомые места. А я жил в Сосновой Поляне. Дом там был у меня, как этот пароход. При доме фабрику держал, игрушки для детей мастерил. Даже в Америке таких игрушек нет, слово даю. А твоему Московскому универмагу и продавали, оптом. И всем было выгодно. Нет, прижали меня, придушили. Хитрый цыган, говорили, экономику подрываешь. Продал я все, за валюту. Десять тысяч долларов сорвал. Много, мало? – Цыган скосил на меня трезвый взгляд и вздохнул: – Ешь, ешь! Все равно за борт бросать, а то крысы набегут. Говорят, в трюме полно крыс. Уснешь, а тебе обрезание сделают.

– Вы в трюме спите? – удивился я.

– Не. Я сплю в своем «ягуаре», а его загнали в трюм.

– Вот как, – с невольным почтением заметил я.

– Ладно. Ты доедай, а я пойду. Баба моя уже в машине, надо еще покувыркаться перед сном. Иначе не засну. Вот в «Волге» – да, в БМВ тоже ничего, а в «ягуаре» неудобно, потолок, зараза, низкий. Синяки на заднице набиваешь. Не предусмотрели.

Я выразил сочувствие своему кормильцу.

Цыган поднялся. Он оказался невысокого роста, с брюшком. И вовсе сейчас не похожим на цыгана, а тем более на араба.

– А насчет взятки… – вспомнил цыган. – Это не они у меня брали. Это я им давал… ну, они, конечно, взяли. Там, в трюме, какой-то кооператор из Харькова поставил свой «вольво» у бортика, в хорошем месте, перехитрил меня, паразит. Он еще в Греции меня уделал, на таможне. Хорошие ребята мне присоветовали, я и оттянул в сторону начальство, сунул им двести долларов, утер нос тому нахалу. А сколько денег я ОВИРам отстегнул?! Хо! Государство на них можно себе купить… Ладно! До завтра! В семь утра – свобода.

Ладонь у него была сухая, горячая.

– Евреи – что… – произнес он напоследок. – Евреи отовсюду бегут. А вот если цыгане поднялись – хана! Верная примета.

– Да, – замялся я, – потратили столько денег Ну почему вы едете именно в Израиль? Могли бы себе купить ну… Америку, Австралию.

– А что? Евреи тоже люди, – произнес он. – Еще моя бабка говорила: хочешь жить нормально – клейся к евреям. Недаром Гитлер нам яму копал так же, как и им. Так что ешь, брат.

«Это какой-то дурдом, – думал я, продолжая на халяву потягивать баночное пиво. – Цыгане в «ягуарах», кооператоры из Харькова в «вольвах»… В братья свои меня определил. Просто дурдом».

С сытостью ко мне подкрался и сон. Теплый ветерок бережно трогал мое лицо, нежно лизал руки. Стараясь не разогнать дремотного состояния, я направился в салон, забрался в первое свободное кресло и уснул.

Спал недолго, но вполне достаточно. Стекла салона занялись белесыми разводьями, насыщаясь прямо на глазах. Половина седьмого. Из разговоров вокруг я понял, что надо идти к администрации парома получать отобранные при посадке паспорта. Я решил, что паспорт получить успею, а первая в жизни встреча с Землей обетованной не повторится никогда, и, прихватив карманный радиоприемник, вышел из салона.

На пустой палубе, прильнув спиной к рубке, стоял старик-инвалид. Вздыбленные на костылях плечи, склоненная набок взлохмаченная голова и слабое сухонькое тело издали придавали старику сходство с распятым Христом. Приблизившись, я обратил внимание, что руки старика, согнутые в локтях, были молитвенно обращены вверх, веки опущены и лишь сухие губы оживляли его скорбную фигуру. Губы шептали беззвучные слова. Я не понимал их, я догадывался. Вдали, но уже вполне различимо, каменела горная гряда. Одну вершину помечали два мусульманских минарета, а другую венчали два внушительных строения.

Чуть усилив звук радиоприемника, я слушал продолжение рассказа, что вещала на русском языке «дикая» любительская радиостанция. Покончив с краткой справкой по истории Израиля, энтузиаст-радиолюбитель приступил к видовой экскурсии специально для вновь прибывающих в эту страну. «Прямо по ходу корабля вы видите гору Кармель, вернее, это система довольно высоких холмов. Вершину одного из них украшают два небоскреба «Дан-Панорама», в которых размещены торговый центр, гостиница и множество увеселительных заведений. Справа – мусульманская мечеть, а далее – высотное здание Хайфского университета. На склоне горы можно различить купол Бахайского храма, левее и ниже – черный куб военного супермаркета…»

Старик поднял изможденное лицо. От кроткого выражения не осталось и следа.

– Закройте свое радио. Выбросите его в воду! – сверкнул он гневными глазами. – Ничего не понимаете? Или вы просто слепец?

Я вырубил звук своего карманного приёмничка и смущенно улыбнулся. Меня охватил стыд. Десятки раз я рисовал себе встречу с этой землей, по-разному, как в детской сказке. И вот, когда наступает это мгновение, я, как провинциальный турист, прильнул к приемнику. Конечно, было оправдание – я слушал объяснение доброго гида, но все равно – это кощунство. Надо замереть. Надо впитывать всем существом уникальность мгновения…

Из воды, как из преисподней, с неотвратимой мощью ко мне приближался не город, нет, не материк, не континент. Ко мне приближалась Земля обетованная. Осознав это, я почувствовал острую пустоту, точно провал в воздушную яму.

– Извините, – пробормотал я.

– Вот она какая. – Лицо старика вновь обрело кроткое выражение.

Мы молча смотрели вперед. Мгновение экстаза, пронзив меня, ушло, оставив после себя чистое любопытство. И ничего больше, никакого волнения. Казалось, паром стоит на месте. А навстречу несся черно-рыжий, точно таракан, буксирчик, на мачте которого бился белый флаг с голубой шестиконечной звездой, первый израильский флаг, увиденный мной на территории страны. Это тоже я отметил без особого трепета. Также я отметил зачехленный ствол пулемета на вполне мирном буксирчике. Смотрел на смуглого лоцмана, который проворно перебрался на борт нашего парома и тут же скрылся с глаз. Смотрел на волнорез, что протянул свою каменную руку далеко в море и мимо которого нам предстояло проходить…

Кажется, и старик уже пришел в себя. Он отпрянул от рубки и стоял опершись на костыли.

– Вы уже получили свой паспорт? – спросил я, имея в виду малолюдность палубы.

– Паспорт? Как – паспорт? – В голосе его звучал тот же испуг, что и в ночном аэропорту.

– Здрасьте, – ответил я. – А где все пассажиры? Или они все попрыгали за борт и вплавь отправились к берегу? – В моем голосе звучали расхристанные одесские интонации.

– Где же люди? – озадаченно проговорил старик, оглядывая палубу, на которой слонялось несколько иностранцев – у них почему-то паспорта не отбирали.

– Дайте ваш квиток. Я получу свой и ваш паспорт, – предложил я.

Старик насторожился.

– Я не босяк, папаша. Я такой же еврей, как и вы.

– Да, вы, наверное, приличный человек, – вздохнул старик, не без опаски вытягивая из ветхого кошелька бумажку, полученную нами взамен паспорта при посадке на паром. – Увы, босяки-евреи не такая уж редкость, – добавил он со значением.

Вернувшись обратно, я заметил в его глазах явное облегчение.

– Что они сказали? – спросил он.

– Кто?

– Те, кто отдали паспорт… Обычно ТАМ мне всегда что-то говорили. Или думали.

– Они сказали «Счастливого пути!», Наум Лазаревич. – По дороге я заглянул в паспорт старика.

– Счастливого пути, – проговорил старик. – Знали бы они, к кому я еду… Сам я из города Барановичи. Вы слышали о городе Барановичи?

Я кивнул; я слышал о городе Барановичи.

– Так вот, худо-бедно жила семья. Сам я бухгалтер, жена умерла, осталась дочь. Что вам сказать, девочка-красавица. Это не я говорю, люди говорят. Вся в покойницу жену, пусть земля ей будет пухом. Словом, девочка вышла замуж за инженера. Хороший с виду парень, еврей, родители – врачи. И взбрело ему в голову уехать. Что? Куда?! Хорошая квартира, три комнаты. И я при детях. Нет, поехали. Поднял всю свою мешпуху. Все ходят ко мне, уговаривают, я стою, как крепость на Волге. Куда? Зачем?! Словом, они уехали без меня. Вывезли все. Четыре контейнера. Дома остались голые стены. На нервной почве у меня отнялись ноги, и я пересел на костыли. Сами понимаете – то удобство… Словом, через два года получаю от дочери письмо за письмом: «Папа, приезжай, я не могу без тебя!» Оказывается, тот босяк ее бросил, с ребенком. Как вам это нравится? Я сказал, что это мне не нравится.

– А какому отцу это понравится?! – горячо воскликнул Наум Лазаревич. – Я вам скажу, что в Барановичах евреям было неплохо. Честно. Было неплохо. Конечно, не то что до войны. До войны там вообще: лузгаешь семечки – попадаешь в еврея. Но и после было неплохо. Конечно, было, было, что и говорить. А где не было? Еврей есть еврей. И жить он должен там, куда мы плывем, головой я понимаю. Но я же привык к Барановичам… А тут история с этим негодяем, ее мужем. Ее бывшим мужем, простите меня… Так я поднялся и поехал…

– Но… но вы едете в гости, – перебил я старика.

– Какие гости?! Кто вам сказал, что я еду в гости? Это я так, чтобы не затевать волокиту с постоянным выездом. Там же черт ноги сломит, а я один, на костылях. Продал телевизор, холодильник, я знаю. Собрал какие-то деньги на билет, и вот я еду. С одним рюкзаком.

– А как же мебель, квартира? – проговорил я.

– Какая мебель? Этот мерзавец, ее муж, все вывез. Я спал на раскладушке. А квартира? Какая там квартира – халупа. – Он лукаво засмеялся.

– Так, может, и дочь не красавица, – съязвил я.

– О нет! – воскликнул старик. – Сами увидите, она меня встречает. Глаз оторвать нельзя, это я вам говорю…

Приеду – получу гражданство, получу инвалидность. Говорят, участников войны там тоже не обижают. А главное – рядом дочь, сами понимаете.

Что-то жалкое было в облике этого кроткого беспомощного старика. Для чего он мне врал про квартиру? Мелочь? Возможно. Только он был так напуган всем, так растерян, бедняга, у которого жизнь в самом конце пошла кувырком. И дочь наверняка кривая-косая… Что и говорить – простая история. Как ни странно, я за все время пребывания на Земле обетованной редко встречал людей с особо трагическими изломами судьбы – я имею в виду алию 70–80-х годов. Многих привела сюда бытовая, простая подоплека, хотя каждый из них считал свою судьбу особо трагической. Это настораживало и заставляло размышлять. В повседневной нашей жизни происходит какой-то незаметный для постороннего глаза слом, который гонит людей в неизвестность, заставляет бросить все-все и уехать. Евреи едут в Израиль из Аргентины, Бразилии, Эфиопии, Румынии, Польши… даже из Америки. Но больше всего из Советского Союза. Почему?! Какой микроб появился в нашем напряженном воздухе? Или он был всегда, только мы привыкли и не замечали? Я еще вернусь к этой теме. Она не так проста, как кажется, и дело тут не в посконном всемирном антисемитизме…

Широкая панорама города, разбросанного на высоких холмах, стремительно складывалась, точно гигантский зеленый веер, одновременно вытягивая в натуральную величину портовые сооружения – паром причаливал к берегу. За оградой, на втором этаже морского вокзала, под бело-голубым флагом, толпились встречающие, смазанные расстоянием в одно многоликое лицо. Лицо это смеялось, что-то кричало десятками голосов, но расстояние доносило лишь общий гул. Убежденный, что первым среди общей массы я увижу своего любимого племянника Леньку, я пристально вглядывался в ограду и увидел его, худого, длиннющего. Я не мог не узнать его…

Закрепили корабельные канаты, со скрежетом навели ребристый мост, и паром из отдельного независимого мирка стал продолжением Земли людей.

Гуськом, точно ребятишки на прогулке, пассажиры сошли по сходням на берег. Так, буднично, мои ноги ступили на асфальт Земли обетованной. Обыкновенный морской вокзал средней руки, без особых архитектурных излишеств. Поднимаясь на второй этаж, я увидел, как из чрева парома один за другим выкатываются автомобили с транзитными советскими номерами. Где-то среди них следовал и мой ночной кормилец. Да вот он, в приземистом желтом «ягуаре». И впрямь в такой машине не особенно покувыркаешься, зато какое наслаждение ехать… «Оборотистые люди, – думал я, входя под крышу вокзала, – разбогатев в Союзе, они ринулись на глубину. Что им мессианская идея возрождения национального государства веками гонимого народа? Что им вообще какие-то нравственные и моральные принципы – слова, слова, слова. А «дела» – вот они, в сверкающем «ягуаре».

Полно… Просто я завидую тому цыгану или незнакомому кооператору из Харькова. Люди без особых комплексов, они знают свое дело и всегда будут в порядке. Не то что я, рефлексирующий, нежнокожий, выбравший профессией сидение за письменным столом. Впрочем, нет. Ведь и я мог, засучив рукава, работать и таксистом, и проводником поезда, и администратором универмага, и архивистом… Мог же! У меня была цель – написать роман. И я написал. «Таксопарк», «Поезд», «Универмаг», «Архив» и еще не одну книгу высидел я за тем самым письменным столом, после праведных трудов. Значит, мог бы стать и бизнесменом, и кооператором. Мог бы принять сейчас землю своих праотцов в сверкающем лимузине, с «бабой», обедать в ресторане Каплана на Дизенгофф, где за кусок мяса отваливают до пятидесяти шекелей… Мог бы! Нет, не мог бы, не получится… Каждому свое, а главное – слесарю – слесарево. И не следует завидовать. Кстати, еще неизвестно, кто больше нужен сейчас этой древней стране: я, со своей пишущей машинкой, или те ребята, вырулившие к воротам порта на своих «ягуарах» и «вольво», пригнанных не из Швеции, а из России… Нет, не так. Я не знаю – потеряет ли Россия от того, что я, к примеру, увезу с собой свою пишущую машинку, если таможенник даст добро? А то, что из России уезжают оборотистые ребята, думаю, наверняка потеряет. А если им таможня не даст добро, они таможню купят…

Вновь я завидую? Нет, размышляю. Впрочем, разница едва заметна. А пока я выходил после таможенного досмотра. Полный умиления перед дотошными, но искренне сердечными девушками в защитной форме, несущими таможенную службу. Ввозить можно все, кроме наркотиков, и, кстати, вывозить можно все, за исключением предметов, принадлежащих посторонним людям, во избежание террористических сюрпризов.

Я вижу бегущего ко мне со всех ног Леньку. Длинноногий, он опередил всех. Как он вырос, возмужал. Или просто слабые усики, что пробивались над губой упрямым мужским рисунком… Обняв племянника, я из-за плеча увидел того старика из Барановичей. Он стоял, повиснув на костылях, и со своим оранжевым вещевым мешком на плечах был похож на горбатого пилигрима. Подле него вытирало слезы невзрачное худенькое существо женского пола. Блеклое, невыразительное лицо венчал удлиненный вислый нос.

Хороша у нас красавица, подумал я. К тому же она еще и плакса. Суди теперь того зятя-мерзавца…

Толкнув ладонью стеклянную дверь, я вышел в Хайфу.

Район Неве-Давид, в южной части Хайфы, славился тем, что там проживала моя сестра Софья Петровна с семейством.

Правда, об этой славе знал весьма узкий круг – несколько родственников, перебравшихся в государство Израиль в разное время. Но слава – понятие весьма субъективное. Для одних в славе купается знаменитость, чьими портретами пестрят газеты, для других – персона, известность которой проявляется всего лишь фотографией на личном письменном столе…

И я бы не сказал, что Неве-Давид – лучшее место Хайфы. Да и никто такого не скажет. Особенно улица Амелех-Шломо. Могли бы назвать именем царя Соломона и более приличную улицу. С одной стороны склон горы Кармель, с другой – низина, примыкающая к морю, застроенная высоченными зданиями вперемежку с трехэтажными неказистыми домиками-«хрущобами», в один из которых судьба и забросила моих близких…

– Что у тебя в чемоданах? – спросил Ленька, отдуваясь. – Камни? Их и так тут полно.

– Книги. Везу свои книги на продажу, – ответил я, переводя дух.

Ленька хмыкнул:

– Кому они тут нужны? Ни одной твоей книги мы не продали. Сдали на комиссию несколько штук, и там глухо. У олимов денег нет, а ватикам неинтересно.

– Кому-кому? – не расслышал я.

– Ватикам, – повторил Ленька, – эмигрантам, которые живут в стране более пяти лет. А те, кто приехал недавно, – олимы, вроде нас.

– Да, понятно. Олимы мне знакомы, – проговорил я. – Происходит какое-то деление на касты. Низшая и высшая.

– Не совсем, – заключил Ленька. – Касты – это навечно. А тут олим стремится стать ватиком. Считается, что именно пять лет – достаточный срок для полной абсорбции. И еще. Многие из эмигрантов на первых порах стараются свалить отсюда. Но по закону это возможно только после пяти лет пребывания. Все продумано. За пять лет олим становится ватиком, настоящим израильтянином. И его отсюда уже ничем не выманишь. А ватики настолько привыкают к ивриту, что ни на каком другом языке читать не хотят.

– Понимаю, понимаю, – буркнул я. – На будущей неделе в Иерусалиме открывается международная книжная ярмарка. Попробую продать там свои книги. С автографом.

Ленька еще раз хмыкнул, но промолчал. А камней на мостовой было действительно полно, случайных, колотых, вперемешку с каким-то хламом.

Рыжий бак для мусора окружали тощие кошки, удивительно похожие между собой. Скудная растительность, мухи, точно летающие поросята, черные, тупорылые…

– Ну и в райончик вы попали, – пробормотал я, помня какой дивный вид сопутствовал нашему автобусу по дороге от морского вокзала: между береговой полосой и строем высоченных пальм пласталась широкая спина шоссе, без единой щербинки, точно лакированная.

– Да, райончик наш ништяк, – согласился Ленька. – Слабоват. Марокканские евреи тут живут. А вообще-то я привык, будто и не уезжал из Баку. Но тут есть славные уголки. Марокканцы, понимаешь. Им плевать на все, что за стенами дома. Но люди неплохие, хотя и косятся на нас. Говорят: зачем приехали? Уезжайте обратно, в Россию. И без вас тут хватает…

Навстречу, резко прихлопывая подошвами, шла молодая женщина. Смуглоту лица подчеркивали темные крупные глаза, губы и нос изящной формы, нежная линия подбородка. Округлая, не стесненная лифом грудь вздергивала яркую короткую майку, обнажая сухой, плоский живот… Мелькнув мимо, она прошла, унося с собой дерзкий хлопок подошв и запах тонких духов.

Я невольно обернулся вслед.

– Побереги шею, дядя, – вставил племянник. – Тебя ждут здесь и не такие испытания.

– Хороша, – обронил я.

– Марокканка. Вообще марокканцы красавчики. Сказывается испанская кровь.

– Ну, положим, – возразил я, – был я в Испании, видел. Мужчины еще ничего, а женщины – смотреть не на что…

В пестром этническом конгломерате Израиля сефардим, или сефарды – евреи, выходцы из Испании и Северной Африки, – составляли около половины населения страны и почти пятую часть евреев мира. Значительный процент падал на марокканских евреев. Не знаю, как сейчас, но до недавнего времени марокканские евреи считались наиболее униженными, а унижениями, казалось, евреев удивить трудно. В городах Марокко они занимали особые кварталы «мелла», в переводе «соленые», видимо от пота. Вне границ мелла евреи не имели права владеть недвижимостью, не могли свидетельствовать на суде, ибо каждое слово считалось ложью. Да и вообще лишены были всех прав. Если к еврею обращалось официальное лицо – сборщик налога или еще какой-нибудь чин, – еврей должен пасть ниц и лишь потом отвечать. Езда по городу верхом запрещалась, только пешком и в определенное время дня. Покойников хоронили до заката солнца и только бегом, подчиняя законы своих предков законам хозяев страны мавров. Даже браки разрешались с особого соизволения султана. Мужчины облачались в одежды презираемого маврами черного цвета, женщины могли еще носить синий платок. Ношение оружия каралось смертью. Смертью каралось и нанесение удара мусульманину, даже с целью самообороны. Долгое время вообще существовал закон, по которому за пролитие крови еврея не следовало никакого наказания. Единственное, что у них не могли отнять, – это внешний вид. Впрочем, возможно, именно в Израиле они и «расцвели». Где-то я читал, что после либеральных законов Александра II в России в еврейских семьях стали рождаться дети, превосходящие физическими данными своих родителей. И статью, и объемом грудной клетки, и ростом. А главное – духом! Вот что делает свобода. Вероятно, такими и были потомки Авраама в двенадцати его коленах. До поры…

Теперь чуть-чуть о генотипе. По моему наблюдению, коренные жители страны – молодые сабры, рожденные свободными и всю жизнь защищающие эту свободу с оружием в руках от бесчисленных врагов, – приобрели и особый внешний вид. Крепко сколоченный молодой человек выше среднего роста. Прямо посаженную голову венчают темные, густые, какие-то цепкие волосы. Кстати, нередко встречались и лысеющие молодые люди, но пролысины придавали им фундаментальность и мощь. Острые глаза с особо пристальным прищуром выражали ум, хитрость, отвагу и беспощадность. Ненависть к врагу и пренебрежение собственной жизнью. Сильные, мужественные спины свободных людей. Не знаю, у кого как, но для меня спина человека более выразительна, чем глаза. Спина и рот! Но это субъективно, как и все то, о чем я пишу… Израэлиты! Первая встреча с израэлитом произошла несколько лет назад в одной европейской столице, куда меня пригласило местное издательство. Пользуясь поездкой, я решил провернуть одну «акцию». Дело в том, что моя сестра Софья Петровна задумала свалить с семьей «за бугор», причем не в Америку, а «на юг». Для оформления документов на постоянное жительство в Израиль необходим официальный вызов от родственников. А вызов все не приходил: то ли бакинского почтальона завораживал зарубежный конверт (был слух, что в конвертах шлют доллары), то ли вообще власти распорядились придержать эмиграцию. Слишком активным стал отъезд после известных событий в Сумгаите, а затем в Баку. Поколение людей, живущих при советском строе, воочию стало свидетелем кровавого погрома, жертвами которого оказались армяне. Не хочу касаться подробностей тех страшных дней, только еврейское население Баку восприняло события как пролог своего будущего. Поднялись многие врачи, ученые, рабочие, служащие… Руководство Народного фронта Азербайджана встревожилось – слишком весома была роль евреев в образе жизни и укладе республики. Народный фронт выпустил воззвание, в котором торжественно обещали беречь дружбу азербайджанского народа с евреями, ссылаясь на многолетние, ничем не омраченные отношения в прошлом.

Тем не менее нет-нет да и появлялись лозунги: «Утопим евреев в русской крови!» Или наоборот, сейчас не помню.

Сестра тревожилась. И еще одно обстоятельство сыграло не последнюю роль – племяннику Леньке, студенту третьего курса института, предстояла служба в армии. Как известно, Советская армия с ее нравами и внеуставным беспределом омрачала покой не одной матери. А тут еще соседский единственный сын, талантливый шахматист и математик, застрелился на посту через два месяца после призыва. Или застрелили…

Вопрос решался однозначно – надо ехать! А вызова все нет и нет. И тут мне подвернулась заграничная командировка…

Поведав зарубежным друзьям о своих заботах, я, спустя несколько дней, поглядывая на бумажку с адресом, спешил в поисках конторы, которая может решить проблему. Предварительно друзья взяли с меня слово, что я не очень буду афишировать эту акцию или, во всяком случае, не назову страну. А надо отметить, что страна, в которой я пребывал, была изрядно нашпигована палестинскими террористами, и взрывы в общественных местах звучали не так уж и редко…

Двухэтажный особняк, обнесенный металлической оградой. Двое вооруженных полицейских с любопытством смотрели, как я остановился у глухой крепостной двери. Мой вид не вызвал подозрения, и мне указали на скрытое в дверях приспособление. Позвонив, я принялся объяснять в микрофон, кто я и зачем пожаловал. Щелкнул замок, и, толкнув дверь, я миновал тамбур и очутился в глухом помещении. В углу сидел солдат с коротким израильским автоматом. Вытянув ноги в черных высоких ботинках, он с настороженным безразличием смотрел в сторону. Вскоре в помещение вошел тот, ИЗРАЭЛИТ. Возник, словно отделился от стены. Выше среднего роста, темноволосый, лобастый, с глубоко посаженными светлыми глазами, коротким дерзким носом и крупным узкогубым ртом. Грудь каменной рельефностью просвечивала сквозь тонкую ткань рубашки, закатанные рукава которой выпростали сильные длинные руки. Израэлит обернулся к солдату, что-то произнес на иврите. И я увидел великолепную спину мужчины, каждый изгиб которой, четко прорисовываясь, составлял общий мужественный рисунок. Оставив солдата, израэлит удостоил меня вниманием своих светлых глаз. Теперь я видел, что они голубые, с жесткими и холодными синими зрачками. Выуживая из памяти пропавшие вдруг английские слова, я довольно бестолково принялся объяснять причину моего появления в бункере. Выслушав, израэлит предложил мне подтвердить свою личность. Равнодушно перелистав паспорт, он задержал внимание на визе и в следующее мгновение ткнул паспорт в какую-то щель в стене. Паспорт исчез.

Я человек не робкого десятка и был в разных переплетах, но тут, признаться, мне стало не по себе.

Бункер, солдат, железный израэлит, явно из госбезопасности, и куда-то исчезнувший паспорт. Не на улицу же он вышвырнул мой серпасто-молоткастый, наверняка за стеной его подхватили. Желают уяснить, не с арабским ли лазутчиком имеют дело…

Эта мысль меня немного успокоила. Я стоял молча, чувствуя на себе тяжело ползущий взгляд израэлита, и очень обрадовался предложенной сигарете. Табачный дым, перемешиваясь, как-то сближает собеседников, хотя лично я не курю.

– Какого же вы вероисповедания? – Израэлит погасил зажигалку. – Иудейского?

– У меня нет вероисповедания, – ответил я. – Хоть я и еврей, но без вероисповедания.

Ответ озадачил израэлита. Он пояснил его на иврите солдату, и тот уставился на меня с детским любопытством.

– Еврей, но не иудей! – буркнул израэлит. Я виновато кивнул: да, выходит так.

– И… брит вам не делали? – углублялся израэлит.

Я кивнул: виноват, мол, не обрезан. Как-то было не принято в нашей стране совершать ритуал единения человека Богом избранного народа со своим Господом.

Это откровение, видимо, повергло солдата в легкий нокдаун. Он уперся подбородком в складной решетчатый приклад знаменитого на весь мир автомата «узи» и старался не моргать, дабы ничего не упустить. А в душу израэлита, видимо, вкралось подозрение. Если дело дойдет до определения национальной принадлежности пришельца, не за что будет зацепиться…

– Хорошо! – сказал он сурово. – А какое мясо едят евреи?

– Н у… какое достанут, – ответил я.

– Не понял, – растерялся контрразведчик.

– В моей стране едят мясо, которое достанут, – раздражаясь, ответил я.

– А в религиозном смысле? – Израэлит пустил по своему медальному лицу первые тени гнева.

– Кошерное! – догадливо вскрикнул я.

– Кошер, кошер, – закивал солдат, радуясь, что я, кажется, выдержал первый экзамен.

И мой следователь чуточку расслабился.

– Ну, а какие вы знаете еврейские праздники? – начал второй тур израэлит. Видимо, он не только тянул время, связанное с проверкой моего документа, но и проводил свою работу.

– Праздники? – наморщил я лоб. – Ну… Пасху.

– Пейсах, – поправил «гэбист». – Еще какие?

Я хорошо помнил, по ассоциации, название веселого праздника. По звучанию напоминающего прибор синхрофазотрон, недаром же я по образованию технарь.

– Симхастоер! – с готовностью выпалил я.

– А Йом-Кипур? – поощрительно подхватил мой следователь.

– Да-да… Конечно. Йом-Кипур. Это печальный праздник, день покаяния в грехах. – Моя память вдруг выдала информацию, вложенную еще бабушкой. – В этот день евреи не работают, как и в субботу.

– Кстати, вы справляете субботу? – прищурился израэлит.

– Шабат! – на иврите пояснил солдат.

– А как же! – с воодушевлением ответил я. – Каждую субботу не работаю.

– А говорите, что вы не иудей? – подозрительно промолвил израэлит.

– Н у… у нас вся страна таких иудеев. Даже двойных иудеев.

– То есть? – не понял израэлит.

– Мы не только в субботу, мы и в воскресенье не работаем. Мы вообще довольно часто ни черта не делаем, – ликовал я. – Мы в моей стране сплошь крутые иудеи.

Не знаю, чем закончился бы этот странный допрос, но раздался мелодичный звук зуммера и в пенал, что под щелью в стене, выпал мой паспорт и полоска бумаги с каким-то шифром. Израэлит пробежал глазами листок и, скомкав, сунул в карман. Видимо, все было в порядке, никаких подозрений. Приняв от меня необходимые данные сестры и ее домочадцев, израэлит ушел.

Через две недели сестра получила вызов. Кто помог? Тот израэлит или просто совпадение? Во всяком случае, серьезная контора.

Можно спросить: а при чем тут марокканские евреи?!

В 1965 году, в Марокко, в переводе с русского были опубликованы «Протоколы сионских мудрецов». В том самом 1965 году, когда Второй Ватиканский собор принял «Буллу о евреях и других нехристианских народах». Этот поистине исторический документ кардинальным образом пересмотрел двухтысячелетнюю легенду о том, что евреи распяли Христа. Хотя известно – Христа распяли римские воины по приказу римского наместника. Евреи же, а точнее члены синодриона, религиозного суда, принимали участие в судьбе своего соплеменника. Ибо то, что проповедовал Христос, являлось для кабаллистов величайшим кощунством – человек не может быть сыном Бога. Это главное, что не могло примирить старую религию с новой.

Так что папская Булла внесла ясность, а главное – логичность в бесконечный спор. Но папская Булла для короля Марокко не указ. Опубликовав «Протоколы», он спешил сорвать с марокканских евреев солидный куш, да и перед братьями-мусульманами не хотел посрамиться, пусть не думают, что мавр простоват. Вон в соседнем Алжире подсуетились еще в 1963 году, интернировав во Францию более ста тысяч своих иудеев. А он, король мавров, хоть и запоздал, но свое наверстает. После публикации «Протоколов» надо ждать народного гнева. Кто же потерпит, чтобы эти иудеи приносили в жертву своим дьявольским праздникам кровь мусульманских младенцев? И мало им желания завоевать Россию, они еще Марокко хотят заграбастать? Пусть убираются в свой Израиль, а добро оставят, и деньги, и ослов! Пусть убираются в чем есть. Несколько кровавых погромов подряд дали понять подданным короля, что тот не шутит. План удался. Марокканские евреи поднялись всем своим «соленным» миром…

Часть из них осела в Хайфе, привнеся на Землю обетованную уклад, нажитый многолетним общением с маврами.

Поэтому и улицы потемнели, приняв запущенный вид, и мухи у мусорного ящика потяжелели, и дома облупились.

К одному из таких домов мы и направились – я и Ленька. Надо было обойти зеленое, похожее на сарай, строение, а там перейти улицу. Тяжеловато тащить чемоданы, но Ленька уверял, что от остановки автобуса до дома расстояние небольшое. К тому же нас дома не ждали – сестра с мужем до трех часов в ульпане, сам Ленька закончил ульпан на прошлой неделе. Я собрался было расспросить про этот загадочный ульпан, но Ленька меня опередил.

– Наша «участковая» синагога. – Он указал на зеленое строение с решетками на окнах. – Сейчас тихо, вторник. Посмотришь, что здесь творится в субботу. Или в четверг… Сейчас только Ханина пересчитывает свечи, не упер ли кто вчера, в понедельник здесь тоже весело.

О Ханине я уже знал из писем: старуха-марокканка сдала им квартиру, вернее, две комнаты, в третьей жила сама. Глуховатая, набожная, известная во всей округе не только как «чокнутая», но и как мать миллионера. Настоящего миллионера, из Тель-Авива. Его роскошный перламутрового цвета «мерседес» нет-нет да и появляется на улице имени царя Соломона – сын навещает мать. С двумя телохранителями по пятам.

– А почему с телохранителями? – спросил я Леньку. – Мало в Израиле миллионеров, что ли?

– Не таких. Он хозяин игорных домов и притонов, – охотно пояснил Ленька – Видел бы ты его. Сверкает, как люстра. Марокканец, понимаешь. Говорят, у него бриллиантовые коронки на зубах. Правда, не улыбается, сучара.

– А мать сдает квартиру?

– Ну дак! Капитализьмь! – однако в голосе племянника не было порицания, наоборот. – А вот и наша красотка!

В распахнутых дверях синагоги появилось существо в желтой затертой кофте, зеленая длинная юбка прятала ноги, на голове то ли тюрбан, то ли платок, пестрый, распатланный.

– Ханина! – крикнул Ленька. – Это мой дядя!

Упрятанные в глубину набрякших кофейных век глаза старухи приветливо светились. Она что-то невнятно произнесла и сердечно повела рукой в сторону своего дома.

– Никто ее не понимает, – засмеялся Ленька. – Только мама… Ее схватили ночью, завернули в ковер и вывезли из Марокко. Старуха перепугалась, все языки перемешались в коктейль из арабского, испанского и иврита. Никто не понимает, а мама догадывается. Поэтому у нее с мамой дружба. Она разрешила тебе жить у нас. А меня старуха не уважает.

– Почему? – засмеялся я.

– Есть причина. Правда, временная, – серьезно ответил Ленька. – Постой, она что-то надумала…

Ханина нырнула в портик синагоги. Оставив чемодан, я с любопытством заглянул в распахнутые двери. Теперь я точно знал, в какой стороне отсюда находится Иерусалим, – противоположная стена от входа всегда возводилась «лицом» к Великому городу. Даже в такой задрипанной синагоге, как эта, марокканская. Четыре деревянные колонны делили помещение на несколько нефов. Убранство нефов отдаленно напоминало мавританский стиль. Да и сама бима – возвышение, с которого читают Писание, – вместе с ковчегом у восточной стены, где обычно хранят свитки Святого Завета, выглядели как-то по-мавритански. Семисвечник покрылся болотной патиной. Что же касается кружки для пожертвований, то она стояла на кривом табурете, сверкающая, точно лампа Аладдина…

Я вспомнил такую же кружку, точнее – железную коробку в Московской хоральной синагоге с тяжелым ржавым замком, дабы не искушать грехом посторонних. Тут же висело объявление – всякий, кто жертвует на синагогу деньги, должен требовать у старосты квитанцию. Еще я вспомнил кумачовый плакат с правой стороны над бимой Московской хоральной синагоги: «Боже! Храни родное Политбюро и Правительство нашей страны. Помоги им в делах их! Ибо деяния их во благо людей, земли. Да будут здравы они телом и духом. И куда бы они ни кинулись, им бы сопутствовала удача. Аминь!»

Помню, я прочел это, посмеялся, потом взгрустнул. Жалким и унизительным мне показалось это подобострастное пожелание. Что угодно, лишь бы спасти, лишь бы сохранить…

И сейчас я мысленно представил, как подобное пожелание было бы составлено в самом Израиле, например в этой невзрачной синагоге: «Боже! Раскрой свои глаза и покарай это сумасшедшее Правительство, которое забыло заветы отцов и занимается лишь собственными делишками. Особенно накажи ты этого дурака, министра абсорбции Ицхака Переса, который расселил эфиопских евреев среди нечестивых кибуцников. Что кибуцники могут дать чистым душам, нашим братьям-эфиопам? Они могут дать работу по субботам, голых девок и свинину!»

Поводом для подобного обращения к Богу была скандальная история. Израильские воздушные силы совершили операцию «Соломон»: в течение суток вывезли из охваченной войной Эфиопии девятнадцать тысяч евреев. Все было бы хорошо, только министр абсорбции Перес предложил разместить часть новых репатриантов по кибуцам, где, по мнению религиозных евреев, не очень следят за чистотой библейских законов. Религиозные деятели заявили протест. Тогда возмущенные кибуцники обрушились на министра по делам религии Ицхака Леви, обвиняя его в оскорблении их религиозных чувств. Вопрос стоял настолько остро, что привел к кризису кабинета министров. Вся страна в течение нескольких дней следила по телевизору за этими событиями: как министр абсорбции и министр религии, отпихивая друг друга от монитора, кричали с экрана телевизоров: «А ты кто такой?! – Нет, ты кто такой?!»

Потом выяснилось, что самолеты ВВС Израиля вместе с эфиопскими евреями завезли сутенера с четырнадцатью проститутками. Те поселились в шикарных гостиницах Элата и немедленно приступили к работе. Все бы ничего, но сутенер оказался неевреем, так же как и его сотрудницы. Разразился второй скандал: как нееврей мог попасть в самолет, да еще с коллективом. И второй скандал поглотил первый. Дело замяли…

Сопя и отдуваясь, в дверях синагоги появилась старуха-марокканка. Ее мягкое широкое лицо сияло улыбкой и расположением, а в руке атласно белела новая кипа – шапочка, которую носят религиозные евреи. Брезгливо обойдя Леньку, она поцеловала кипу и протянула ее мне.

Я поблагодарил за подарок, надел кипу и поднял чемодан.

– Вот баба-яга, – прошипел Ленька. – Такая фанатичка… Представляешь, террорист пырнул ножом ее внука в Беэр-Шеве. Специально прислали за ней машину. Отказалась ехать – суббота! Как тебе это нравится? – рассказывал Ленька мне в спину. – А кипа ничего, пасхальная. Шекелей на десять потянет… Знала бы она про тебя правду, в дом бы не пустила. Мама сказала, что ты настоящий еврей, она и согласилась.

– Ах, вот в чем дело! – догадался я. – Поэтому она тебя презирает?

– А ты думал! Лучше бы я был такой же бандюга, как ее сын, чем…

– Так когда же тебе сделают это обрезание?

– Раввинат назначил на шестое.

– Жаль. Я буду в Иерусалиме.

– Помолись за меня.

– Боишься?

– Возраст, понимаешь, – вздохнул двадцатилетний племянник. – Вот грудные дети – другое дело, у них сразу заживает… Отец моего товарища неделю лежал в больнице, орал на всю Хайфу…

– Так не делай! – перебил я. – Кто увидит?

– А когда пойду в армию? – ответил Ленька. – И вообще… Не такая и большая плата за жизнь в своей стране – кусочек крайней плоти.

– Считай, бесплатно, – согласился я.

Одолев лестничный пролет, мы наконец попали в квартиру, точнее, в две крохотные комнатки, которые занимала сестра с семейством; в третьей жила старая Ханина. К косяку каждой комнаты приколочена мезуза – прямоугольная коробочка с изречением из Торы. Верующий еврей, входя и выходя из комнаты, должен коснуться ладонью мезузы.

Меблировка, знакомая еще по бакинской квартире. Книжная секция, диван, шкаф… Новый телевизор, японский, купленный недавно со скидкой для репатриантов. Потолок невысокий, в протечках. На окнах выдвижные гофрированные жалюзи – отличная защита от любопытного солнышка. Крохотная кухня, газовая плита с баллонным питанием. Вот холодильник – да, в лучших мировых стандартах: объемный, с двумя морозильными камерами, со специальной секцией для приготовления мороженого, экономичный и, кстати, израильский.

Холодильник и телевизор – единственное, что еще напоминало о современной цивилизации, а так квартирка плохонькая. Но был один и весьма существенный плюс: дешевизна. Всего лишь за четыреста шекелей в месяц. Таких цен давно нет. Меньше пятисот долларов ни один хозяин и разговаривать не станет. Кстати, во время моего посещения страны доллар был равен двум с половиной шекелям. При этом старуха-марокканка – одна из немногих, кто заключил договор на аренду жилья в израильской валюте, обычно заключают в долларах – не дураки. Доллар есть доллар, а шекель падает. Так что семья сестры, считай, платит в месяц где-то сто семьдесят пять долларов. Очень большая удача! У большинства репатриантов квартплата «съедает» почти все свободные деньги, правда, и квартиры не чета сестринской – просторные, многокомнатные, в хорошем районе…

Немного пояснений. Семья каждого вновь прибывшего репатрианта имеет право на свою «корзину абсорбции». Иными словами – общий котел, куда входят суммы денег, выделенных государством на все: от приобретения электротоваров до затрат на питание, учебу, квартиру, медицинское обслуживание. Словом, на все необходимое… В зависимости от финансового состояния страны, от международного положения, от пожертвований всемирных еврейских организаций и частных лиц эта корзина меняется не только год от года, но и месяц от месяца. То растет, то падает. При этом наиболее крупные суммы выделяются на первые полгода, пока эмигранты не работают, пока учат язык в ульпанах. После окончания учебы корзина абсорбции тощает, но все равно вполне приличная сумма. Еще полгода. За это время, вооружившись мало-мальски языком, новый олим, как называют эмигрантов, должен найти себе работу. Сам или с помощью многочисленных бюро по трудоустройству… Если по истечении годичного срока работа не нашлась, корзина абсорбции заметно тощает – начинают давить экономические рычаги – шевелись, проявляй инициативу, действуй, не исключено, что скоро останешься с перевернутой корзиной…

Я еще вернусь к этой теме, она весьма глубока и обширна, рождает массу проблем – этических, моральных, психологических, финансовых. Единственное, на чем пока хочу остановиться, так это на квартирных делах.

При въезде в страну каждая отдельная семья получает свой паспорт теудат-оле. Большая или маленькая или вообще одинокий человек – каждой семье общий теудат-оле, оформленный на главу семьи, с фотографией и печатью. При этом на каждую семью выделяется определенная сумма для аренды квартиры – машканта. Таким образом, один теудат-оле имеет право на одну машканту. Не бог весть какая сумма, на одну машканту квартиру не осилишь, надо доплачивать. Другое дело, если в одной семье две или три машканты. Тогда да, тогда можно позволить снять приличную квартиру. И бывалые люди нашли способ, как заполучить на один теудат-оле две или три машканты. Еще в Союзе бывалые люди делают из одной семьи две или три, а то и больше. Фиктивно разводятся муж и жена, приезжают в Израиль – вот вам и два теудат-оле, стало быть, две машканты. Пройдет время, они сойдутся, живя уже в приличной квартире. Или, скажем, взрослые дети приезжают на Землю обетованную днем раньше своих разведенных родителей, получают в аэропорту свой теудат-оле, дожидаются родителей. В итоге – три машканты, а то и более. Можно снять не квартиру – дворец. Жить год и не тужить. А за год многое может измениться…

Бывало, что и за время «старта», готовясь к дальней дороге заблаговременно, вместо общей, «семейной» визы оформляют отдельные визы на каждого члена семьи – вот и дополнительная машканта. Не бесплатно, конечно, среди сотрудников ОВИРа тоже попадаются бывалые люди…

Моя сестра дала маху – втроем приехали на один теудат-оле. Хорошо, попалась старуха в желтой кофте и зеленой юбке. Такие вот дела! Кого тут осуждать? Люди хотят жить по-людски, но государство терпит финансовый урон. Государство, которое не такое уж и богатое, несущее бремя гигантских военных расходов, во многом зависимое от внешних субсидий и благотворительности. Государство, давшее приют гонимым и презираемым, разбросанным по всему миру. Как сказал Господь: «Я возьму сынов Израилевых из среды народов, меж которыми они находятся, и соберу их отовсюду, и приведу их в землю их, и очищу их пред глазами народов, и будут жить на земле, которую я дал рабу моему Иакову, на которой жили отцы их, там будут жить они и дети их, и дети детей их во веки».

Вновь я вспоминаю старую Ханину, вывезенную из Марокко в свернутом ковре. Не так уж она была и «чокнута», чтобы не видеть выгоды долларов. Наоборот – мудрая старая женщина поняла за свою долгую жизнь всю суетность помыслов людских перед фактом обретения Родины. Чем она могла помочь? Тем, что не станет теснить своих братьев и сестер. Ей не нужны доллары, ей достаточно и своих национальных денег, на которые тоже можно купить все, что нужно купить…

В сущности, те, кто заламывает крупную долларовую сумму за самое необходимое, – душат алию, пользуясь тем, что свободное государство не может вводить ограничения частного предпринимательства. А ведь именно новый приток репатриантов – новая алия – и есть живительная кровь страны. Впрочем, не только в этом мне видится досадная пробуксовка государственной машины. И видится не только мне – всем, и самим государственным деятелям. Они должны были предвидеть такой широкий поток эмиграции – ветер межнациональных распрей, который гуляет по миру, должен пожать бурю. Что нужно новому эмигранту? Жилье и работа! Правительство упрекает новых эмигрантов в том, что надо было вовремя приезжать. Еще два года назад сотни домов стояли пустыми, в ожидании олимов, не говоря уж о более раннем времени. А те, по израильским визам, сваливали кто в Америку, кто в Канаду. Каждую семью, решившую приехать в Израиль, встречали радушно – квартирой, подарками, льготами на приобретение автомобиля, на все. Но желающих было мало, и пустующие дома находили себе хозяев. Многие из них сейчас сдают те же квартиры по бешеным ценам, за доллары. Все надо делать вовремя!

– Все надо делать вовремя? – проговорил Ленька. – Все равно израильтяне считали бы, что русская алия самая привередливая. Знаешь, сколько сейчас здесь евреев из России? Только тех, кто приехал в последние годы, четыреста семьдесят тысяч. Еще немного – и количество перейдет в качество. Они не посмеют наши дома отдавать всяким проходимцам, имеющим и так три-четыре квартиры и спекулирующим на этом.

– Ваши дома? – проговорил я. – Что вы сделали для Израиля? Пока что Израиль делает для вас.

– Верно. Только если война… Тогда разницы не будет. А так они нас за людей не считают… Я два дня мыл посуду в ресторане, на пляже. Бесплатно!.. Он, видишь ли, меня проверял, как я мою посуду. Оказывается, плохо мою. Меня выгнал, взял другого, тоже из русских. И такую же устроил козу… Понимаешь, если он держит у себя работника несколько дней, то надо за него платить налог и вообще брать на работу.

– Ну… а вы что? – обескураженно проговорил я.

– Что мы? Ничего. Утерлись. У него такая свора кормится, ноги нам переломают. Еще и полицию вызовут… Понимаешь, в Союзе, когда меня кидали, я это сваливал на антисемитизм. А тут? Одни евреи. Сторож, хозяин, шофер, полицейский. Даже пес на улице и то принадлежит еврею…

Мне стало жаль своего племянника. Он показался мне сейчас совсем маленьким обиженным мальчиком…

– Везде кто-то кого-то обижает. В Швеции шведы шведов… Везде есть подлецы и хорошие люди… Конечно, здесь живут в основном евреи… А ты в стране только пять месяцев, еще многого не видел.

Ленька вскочил на ноги, заметался по комнате: привычка еще с детства, когда он нервничал.

– Я хочу жить только здесь. Я люблю эту страну. Сразу полюбил, как только приземлился самолет… И я хочу, чтобы она была не такой, как остальные страны… Понимаешь, я хочу, чтобы она вобрала самое лучшее, что есть в остальных странах. Приехали люди со всего мира, так почему они привезли с собой дерьмо, а не добро?

– Ну, просто ты столкнулся с негодяем, – возразил я. – Если бы все были такими, как тот хозяин ресторана, это государство не только погибло бы, оно бы и не возникло. Разве ты не знаешь историю этой страны? Какие люди его создавали. И в древности, и в наше время, после тысячелетий изгнания…

Я умолк; возможно, мои слова раздражали племянника – я говорил прописные истины.

– А где находится ульпан? – Я демонстративно перевел разговор.

– Мы проходили мимо. Недалеко от синагоги. В понедельник и четверг, когда идет служба, очень забавно находиться на улице. С одной стороны бородатые евреи в кипах и талесах ревут, как волы, славя Бога, с другой – бледнолицые и растерянные нувориши из ульпана писклявыми голосами повторяют слова на иврите. Хороший толчок! Лучше бы учредили государственным языком идиш. Как-никак почти немецкий…

Честно говоря, я тоже не раз задумывался над этим. Люди, стоящие у истоков государства, были выходцами из Европы. Им куда ближе идиш, чем древнееврейский иврит. На идише легче приобщаться к мировой цивилизации, ведь в основе лежит распространенный европейский язык…

Но отцы-учредители видели дальше. Им нужно было объединить диаспору, собрать рассеянных по свету своих братьев. Был понятен инструмент и механизм задачи. Язык-инструмент, религия-механизм! Религия жила в каждом еврее диаспоры, пусть неотчетливо, пусть даже совсем-совсем забытая, но жила. Благодаря врагам! Это враги уверяли мир, что евреи распяли Христа… А вот с языком сложнее. Язык ушел, исчез. Его место заняли другие языки, в зависимости от того государства, куда еврея забросила судьба. Именно отсутствие общего языка развалило нацию.

Нужна школа для всех репатриантов, независимо от того, из какой страны они прибыли. Школа, где должны взойти хотя бы навыки языка, где слух должен привыкнуть к звучанию слов. И в начале тысяча девятисотых годов был создан Комитет по делам языка. Впервые в истории человечества была поставлена задача воскрешения языка не ради научных изысканий, а для повседневной жизни современного государства. Но отнюдь не механического воскрешения – в подобном виде язык и так существовал как инструмент религии и как средство общения малочисленных людей, живущих на Ближнем Востоке и весьма далеких от цивилизации. Стало быть, иврит был почти мертвым, окостеневшим языком. Надо воскрешать язык в ином виде. Прошли тысячелетия, мир стал иным, языки всех народов мира модернизировались, изменились. И основатель Комитета Бен-Иегуда проделал огромную работу по модернизации языка. Оказывается, тысячелетия эволюции человечества можно свести до одной человеческой жизни, если эта жизнь наполнена страстью, талантом и любовью к своему народу. Это и доказал Бен-Иегуда своим трудом и трудом своих единомышленников. Древнему и новому государству был дан древний и новый язык. Невероятно, но это случилось…

Так появились ульпаны – школы изучения языка. Все репатрианты, независимо от возраста, могут посещать ульпаны. Пять месяцев бесплатной учебы. В классах сидят дети вместе с родителями, внуки вместе с дедами.

– Ну и что тебе дал ульпан? – спросил я Леньку.

– Я доволен. Учительница была в порядке, еврейка из Австралии.

– Из Австралии? – искренне удивился я. – Сумчатая, что ли?

– Почти, – не моргнув ответил Ленька. – Родители прятались от Гитлера. Ее везли в сумке от белья… В пятнадцать лет она сбежала от родителей. Вступила в Армию обороны, получила винтовку и стала командиром отделения. В пятнадцать лет… Стреляла в арабов, в англичан… Потом осушала болота, строила какой-то кибуц. Словом, повидала разного. – Ленька подмигнул мне и добавил: – Не то что мы, приехали на все готовое. – Он бросил на тахту подушку и плед. – Ложись, отдохни немного с дороги.

Я не возражал.

Раскинутый на холмах город казался белым наездником, оседлавшим верблюда. И тот, спасаясь от жары, присел в прохладное море.

Я заплыл за волнолом и теперь возвращался на берег, медленно раздвигая руками неподвижную воду. Никогда не думал, что Средиземное море такое соленое, точно раствор знаменитой английской соли.

Место, выбранное мной для купания, находилось в стороне от городского пляжа, где бдительные спасатели кричали в мегафон свободным пловцам: «Русски! Иди сюда!» Интересно, почему они уверены, что только «наши» не подчиняются правилам пляжа? Потом догадался – заплывают многие, а «иди сюда» – единственное, что я мог понять в тарабарщине слов.

Чтобы не волновать администрацию пляжа, я выбрал нейтральную зону. Но и тут не было покоя – ко мне на скорости приближался катер. А что, если он меня не видит, испуганно подумал я, снесет к чертовой матери башку!

Я стал махать руками и бить ногами воду, подымая брызги. Вскоре я понял, что катер направляется именно ко мне. Сбросив скорость, катер зарылся в воду. На носу, расставив широко ноги, стоял парень в военной форме. Да и сам катер был окрашен в защитный цвет.

Парень прокричал на иврите. Я ответил по-русски и помахал рукой: дескать, все в порядке, никаких проблем.

Сообразив, что я ни бельмеса не понимаю, парень обернулся и крикнул кому-то за спину. Вскоре на нос катера притопал какой-то малый, в такой же форме с закатанными рукавами. Круглое простодушное лицо его сияло.

– Шо такое, дядя? – крикнул он с украинским акцентом. – Куда ты плывешь – в Италию? Так это ешо далеко. Тут все такие рибки или только ты?

– Все в порядке, полковник! – проорал я в ответ. – Иди спать, я купаюсь.

– О… Так заплыть? Видно, ты очень перепачкался, дядя! А пока я – сержант Лазаревич, – ответил мне малый. – Мой совет, дядя: возвращайтесь к жене. Иначе вас могут сосватать акулы. Тут их до хрена.

Я обомлел.

– Слушай, сержант! – крикнул я в волнении. – Не бери меня на гоп-стоп! Какие акулы?

Мой испуг вызвал у сержанта Лазаревича жуткий приступ хохота. И он не замедлил поделиться с друзьями на иврите. Тотчас над бортом катера возникло несколько смеющихся рож. Один из них что-то крикнул сержанту.

– Лейтенант говорит, что акулы олимов не лопают, не бойся.

– Скажи своему лейтенанту, – ответил я, – что с такой машкантой олимы сами могут съесть акулу.

Ответ привел воинство в неописуемый восторг.

– Ладно, дядя, мы тебя до мола подстрахуем. А за мол акулы заплывают редко, – обрадовал меня сержант Лазаревич.

В панике я поплыл к волнолому.

Катер на небольшой скорости описывал вокруг меня кольца. А ребята умирали от смеха, глядя как я улепетываю, – они решили довести розыгрыш до конца. Впрочем, черт знает, может быть, и на самом деле тут водятся акулы?

Наконец я коснулся ладонью о горячий бок валуна, нащупал ногами удобный выступ и взобрался на мол. Катер взревел двигателем и, задрав нос, понесся в сторону моря, вызывая недовольство двух мальчиков-рыбаков, что сидели с удочкой на камне…

Не хватит ли мне на сегодня встреч с Армией обороны Израиля? Первая произошла днем. Я спускался уже знакомой улицей к морю. Справа, в кустах душистого олеандра и жасмина, прятались дома. Не столь обшарпанные, как в районе, где жила сестра, наоборот, ухоженные, с балконами, увитыми виноградом… Слева тянулась каменная ограда кладбища. Мне кладбище уже было знакомо, бродил я тут, разглядывая скромные надгробья. То были, в основном, воинские захоронения…

Но сегодня мое внимание привлекло скопление народа у главных ворот кладбища. Толпа людей стекала по аллее и особенно густела вокруг одной могилы. Множество военных, в парадной форме, с надвинутыми на лоб малиновыми беретами, девушки и парни. Некоторые, как обычно, выглядели расхристанно: с пилотками под ремнем на левом плече, небрежно висящий на боку автомат…

Я уже точно усвоил, что нет мало-мальски большого скопления народа, чтобы среди них не затесался еврей из России. Такого не бывает! И принялся рыскать глазами… Нашел! Как я их засекал, объяснить не могу, но интуиция меня не подводила.

– Что тут происходит? – проговорил я небрежно, как бы сам себе.

– Как – что? – охотно отозвался старик. – Собрались люди у могилы. Вы не видите?

– Вижу. Но вроде не совсем могила. Памятник стоит…

– Откуда вы приехали? – перебил старик. – Из Ленинграда? Конечно, откуда вам знать обычаи? Сегодня тридцать дней. Или вы, как гой, отмечаете сорок дней?!. Сегодня тридцать дней. Собрались друзья, знакомые. Родители. Вы видите? Отец и мать. А это, наверное, брат, я думаю.

У могилы, нежно касаясь локтя женщины в траурном платье, стоял высокий пожилой мужчина в очках. Рядом – мальчик с поникшим бледным лицом.

– Отчего он умер? – спросил я старика.

– Застрелился. Год прослужил в армии и застрелился.

Я с недоверием взглянул на старика. Разное я слышал об Армии обороны Израиля, но чтобы солдат застрелился? Неужели и здесь дедовщина? Ну и и у…

– Он застрелился от любви, – с укоризной проговорил старик. – Такой был парень. Орел! Застрелился из-за какой-то шиксы…

– Откуда вы знаете? – раздраженно оборвал я.

– Я откуда знаю? Мы же соседи… Ну, не совсем соседи, они живут через три остановки автобуса… Несчастные родители, несчастный отец. Имеет два магазина на улице Герцеля, самостоятельный человек. И такое горе…

Я ловил недвусмысленные взгляды окружающих. Кажется, старик сейчас станет первым лицом на панихиде.

Рядом с родителями покойного встал мужчина лет сорока, невысокий, кряжистый, широкоплечий. Темная в седых подпалинах борода прикрывала мощную грудь, падая на зеленый хлопок военной рубашки. Удивительное сходство со знаменитой фотографией Хемингуэя, если бы не черная кипа, прикрывающая крупную лобастую голову военного раввина. Три молодых солдата, с открытыми смелыми лицами израэлитов, встали позади раввина: двое с автоматами, у третьего в руках портфель.

Постояв в траурном молчании несколько минут, раввин, не глядя, занес руку назад и принял извлеченную из портфеля книгу. Чуть отстранясь, он коснулся губами обложки, раскрыл книгу и, кашлянув, начал читать заупокойную молитву – кадиш. В некоторых местах он умолкал, и толпа глухо одобряла: «Амэн!»…

Закончив читать, раввин захлопнул книгу, вновь коснулся губами обложки и, не оборачиваясь, занес за спину руку. Солдат принял книгу, поцеловал и спрятал в портфель.

Выдержав паузу, раввин глубоко втянул пряный, насыщенный жасмином воздух, и над кладбищем полились низкие чистые звуки траурного псалома. Он, оказывается, не только раввин, но кантор…

Лицо его побагровело, и на щеке четко проступил белесый шрам. Пел мужчина! И чувствовалось, что этот мужчина на своем веку повидал всякого… Голос низкий, словно гудок корабля, все тек и тек над кладбищем, густой, почти осязаемый, он набирал высоту. И было в этом пении столько трагизма, столько доброты и мудрости, что спазмы сдавили мне горло.

Пение закончилось.

Два солдата, что стояли позади раввина, вскинули автоматы, и тишину вспорол гром коротко прогрохотавшей дроби. Стая птиц с криком сорвалась с верхушки аллепской сосны…

И вновь тишина. Только ветерок донес слабый горклый запах пороха.

Старик повернул ко мне сияющее лицо с влажными от слез щеками.

– Ах, босяки, ах, молодцы, – негромко прошептал он.

К окнам домов, что стояли напротив кладбища, лепились перепуганные лица.

Я выбрался из молчаливой толпы и направился к морю. А мысли занимал один вопрос – что это за армия, торжественно поминающая своих самоубийц? Что это за армия, солдаты которой шатаются среди бела дня в расстегнутых до пупа гимнастерках, в обнимку с такими же воинами-девчонками, на гибких, скульптурных спинах которых висит тяжеленный рюкзак, а тонкие руки оттягивает автомат? Сколько раз, сидя в автобусе или в вагоне поезда, я отводил в сторону дуло небрежно оставленного автомата, пока владелец его, не обращая никакого внимания на окружающих, миловался со своей возлюбленной. Или просто читал книгу…

Изъездив всю страну вдоль и поперек, я никогда не видел казарм, только какие-то небольшие пикеты с электрической плиткой на перевернутом ящике да чайником с чашками вокруг. Где, наконец, та угрюмая военная техника, которая годами ползала по экранам телевизоров там, в Союзе…

Странная какая-то армия! А считается одной из самых грозных в мире. А по каким-то сложным расчетам, что включают территорию, количество населения, энергоемкость чего-то и что-то еще… самая результативная армия современности!

Чушь, выдумка… Армия ведь не просто вооруженная организация. Армия еще и традиции страны, ее история, ее дух, она создается годами. А какие традиции у народа, рассеянного по миру в течение тысячелетий, какая история у государства, если его история остановилась с момента завоевания Иудейского царства Вавилоном, за пять столетий до нашей эры? И началась первая диаспора… Какой дух может быть у народа, прошедшего античные и средневековые кровавые погромы везде, где он ни поселялся, прошедшего газовые камеры Освенцима…

И все же факты есть факты, никуда не денешься…

1948 год. Четырнадцатое мая. Полночь… Истек срок Британского мандата на Палестину, и в политическую карту мира вписывается новое государство – Израиль.

Через одиннадцать минут его признает Америка. Через три дня его признает Советский Союз и далее многие страны, кроме арабского Ближнего Востока, Кубы, Индии, Пакистана и Афганистана.

Декларация об установлении Государства Израиль гласит:

«Эрец-Исраэль был колыбелью еврейского народа. Здесь сформировалось духовное, религиозное и политическое самосознание евреев. Здесь евреи впервые создали государство, создали культурные ценности национального и мирового значения и дали миру Библию – вечную книгу книг.

После насильственного изгнания с родной земли народ продолжал сохранять веру в рассеянии и продолжал молиться и надеяться на возвращение и на восстановление своей политической свободы.

Право на свое государство является естественным правом еврейского народа быть хозяином собственной судьбы, так же как являются хозяевами собственной судьбы все другие нации в своем национальном государстве.

Государство Израиль будет открыто для еврейской эмиграции и возвращения изгнанников. Оно будет развиваться на благо всех граждан страны, оно будет построено на принципах свободы, справедливости и мира, как это представлялось израильским пророкам. Оно будет предоставлять полное равенство в общественных и политических правах всем своим гражданам, независимо от их религии, самосознания, языка, образования и культуры. Оно будет сохранять священные для всех религий места, следовать Хартии Объединенных Наций.

Мы протягиваем руку всем соседним государствам и их народам, предлагая мир и добрососедские отношения, и призываем их установить сотрудничество и взаимную помощь с суверенным еврейским народом, живущим на своей земле. Государство Израиль готово взять на себя часть общих задач для развития всего Ближнего Востока…»

Ответная реакция не заставила долго ждать.

В том же сорок восьмом, в день провозглашения независимости страны, египетские, иракские, иорданские, ливанские и сирийские армии перешли в наступление. Египетские самолеты обрушили бомбы на Тель-Авив…

Привыкшие к многолетним осадам и грабежам разбросанных по всей Палестине беззащитных еврейских поселений, арабские лидеры не совсем представляли, с каким государством им придется теперь иметь общие границы. То, что произошло в 1948 году, явилось одним из самых героических эпизодов в еврейской истории. Дух легендарного племени Маккавеев, героический дух свободы, возродился через тысячелетия в критические дни существования народа, восставшего из пепла крематориев.

Ядро Армии обороны Израиля состояло из бывшей «Хаганы» – отрядов самообороны, защищавших еврейские поселения от нападений арабов. «Хагана» была создана за несколько десятилетий до событий сорок восьмого года. Ударные силы этих отрядов – «Пальмах» – в те времена славились особо смелыми операциями. А формирования наиболее непримиримых бойцов-мстителей, принявших неувядаемое имя Маккавеев, поражали своими героическими рейдами.

Итак, 1948 год. На стороне арабов все: огромное численное превосходство, удобные позиции, современная техника, английские советники. У евреев ничего, кроме яростной отваги, минимального вооружения, талантливых военных руководителей и понимания того, что поражение обернется гибелью государства, завещанного народу его пророками, гибелью народа.

И вскоре, после сражения при Мишмарга Эмек, объединенные арабские войска были разбиты, и в войне наступил перелом. Первая победа в истории евреев со времен восстания Бар-Кохбы против римлян. Это сражение известило о том, что никогда больше не повторится несправедливое и безнаказанное унижение целого народа на глазах всего мира. История показала, что евреям надо рассчитывать только на свои силы. Лозунг «Никогда больше во веки веков!» стал заповедью государства. И лишь вмешательство войск Организации Объединенных Наций прервало триумф юной израильской армии… Оправившись от шока поражения, арабские государства поставили своей священной целью стереть Израиль с лица земли. Перманентно возникали мелкие сражения, помеченные таким всплеском, как Синайская кампания 1956 года. И вновь сокрушительная победа израильтян…

Израиль не хочет воевать. Пилот израильских ВВС Эйби Натан прилетел в Порт-Саид, минуя мощную систему противовоздушной обороны Египта, чтобы передать президенту Насеру мирное предложение, которое подписали сто тысяч израильтян. Президент его не принимает, храбрый пилот оставляет петицию мэру Порт-Саида. Насер воспринял эту акцию как слабость Израиля. Он не верил Манифесту независимости демократического государства, для которого содружество является краеугольным камнем существования страны, завещанной пророками своему народу…

Череда мелких сражений и стычек продолжается.

Наступает 1967 год. Египетский президент заявляет, что основной целью правительства и его лично является уничтожение Израиля и всех его граждан. Король Иордании Хусейн передает свои войска в распоряжение египтян. Ирак заявляет: наша цель – стереть Израиль с карты мира…

По настоянию арабских государств из буферной зоны, созданной после Синайской войны, уходят войска ООН, их место занимают воины арабских генералов, славящих предстоящую священную войну против врагов ислама. Техника и войска объединенных арабских сил ждут приказа о начале наступления по всему фронту, от севера до юга…

Первого июня министром обороны Израиля назначается Моше Даян, «одноглазый Моисей», победитель Синайской кампании пятьдесят шестого года.

Пятого июня после захода солнца Израиль, опередив противника на несколько часов, наносит превентивный удар с воздуха и за три часа уничтожает 452 египетских самолета, не дав им даже подняться в воздух. То же самое происходит и на аэродромах всех союзнических войск.

Началась Шестидневная война! Израэлиты пошли в наступление по всему фронту. В Синайской пустыне, в местах, где пророк Моисей получил от Бога скрижали Великих Заветов, «одноглазый Моисей» демонстрирует миру свой гениальный военный талант. Происходит величайшая танковая битва, решившая исход войны.

За два дня армия Израиля вышла к Суэцкому каналу. Президент Насер позорно запросил отставку, ссылаясь на здоровье. Египтяне его отставки не приняли – некем было заменить, обычный финал диктаторского правления. Так ему, бедняге, и пришлось тянуть лямку поражения.

На другом театре военных действий израильтяне менее чем за три дня освободили всю оккупированную арабами территорию исторической Палестины к западу от реки Иордан, а в среду, 7 июня, древний Иерусалим, куда иорданцы не пускали евреев двадцать лет и в котором евреи подвергались унижениям две тысячи лет, был захвачен израильскими парашютистами…

Я видел подлинную фотографию, на которой изображена группа парашютистов после боя у Стены Плача, у Западной стены, чудом сохранившейся после разрушения древнего Храма. И не знаю человека, который, глядя на юные мужественные лица опаленных сражением воинов, не испытывал бы волнения, какой-то сопричастности. Описать это невозможно – их надо видеть…

Битва за Иерусалим была величайшим событием в еврейской истории. Со времен римского владычества, тысячелетиями, под Новый год евреи всего мира произносили заветные слова: «На будущий год в Иерусалиме».

В Иерусалиме, который стал знаменитым и священным именно благодаря иудаизму. Лишь потом он открыл себя как религиозная столица многих религий мира. Как Ветхий Завет, написанный еврейскими пророками на своем, древнееврейском языке, послужил основой Новому Завету и другим вероисповеданиям.

Шестидневная война закончилась триумфом.

Тысячи евреев всего мира, испытывая гордость за эту маленькую, героическую страну, решили эмигрировать в Израиль. У стен презираемой дотоле горожанами Московской хоральной синагоги тысячи молодых евреев собрались по поводу праздника Симхат Тора. Они плясали и пели еврейские песни вместе со своими друзьями – русскими, украинцами, людьми разных национальностей… Многие советские евреи стали активно добиваться разрешения на выезд в Израиль. И никакие репрессии не смогли их запугать. Под давлением мировой общественности Советское правительство вынуждено было признать право евреев на выезд, хотя и продолжало чинить им всякие препятствия…

А в 1973 году пришла следующая война. Война Судного дня! В тот год 6 октября выпадало на один из самых трагических праздников евреев Йом-Кипур, или Судный день. Если можно назвать праздником День поминовения усопших. Накануне, сразу же после захода солнца, ритуал запрещает что-либо делать кроме молитвы. Строгий пост должен тронуть душу молящегося еврея голодом и жаждой; дабы понять состояние усопшего, нельзя умываться, надевать кожаную обувь… Тому, кто соблюдает эти заветы, Бог дарует прощение. Но только в случае, если усопший сам простит кающегося – иудейский Бог не вмешивается в личные отношения между людьми. А как вымолить прощение у мертвых? Только усердной молитвой…

Такой день и выбрали Сирия с Египтом для начала войны.

Миллион солдат, 3300 танков и 950 самолетов, подкрепленные войсками Ирака и Иордании, начали наступление на страну, занятую усердной молитвой.

Заградительные войска Израиля сдерживали наступление вражеской армады, взяв на себя грех перед Богом и усопшими в бесчисленных трагедиях своих предков…

Придя в себя от шока неожиданного наступления арабов, войска Израиля – численностью в три раза меньшей, чем у арабов, – перешли в контрнаступление. И уже 16 октября передовые отряды израильтян пересекли Суэцкий канал и вступили на территорию Египта…

24 октября арабские государства с помощью ООН добиваются прекращения огня. В результате войны, за восемнадцать дней боев, израильтяне потеряли 2500 убитыми. В стране был объявлен траур. Настроение израильтян было подавлено, оказывается, не всегда победа радует…

И тут произошел, на мой взгляд, поразительный факт – возросла политическая изоляция Израиля от всего мира. Что это?! Зависть к успехам юного и дерзкого государства? На уровне элементарной человеческой зависти: ведь и политики, и военные прежде всего люди, и ничто человеческое им не чуждо. С другой стороны, арабы, имея в недрах своей земли Богом данную нефть, проявили бурную активность по дискредитации Израиля. Под страхом отлучения от нефтяных поставок перетянули на свою сторону многие страны, особенно страны третьего мира…

Под давлением этих двух факторов представление об израильском воине, как об особой новой форме воинского умения, стало тускнеть – вот, дескать, пропустили же на свою территорию противника, пусть даже в начале войны. Хотя есть примеры в истории войн, когда противник захватывает половину страны и даже столицу. Однако вопрос касался евреев, а значит, все примеры бессмысленны, как показала история.

Политическая изоляция привела к неприятным для страны последствиям, важнейшие из которых не экономическое бремя войны, когда надо восстанавливать запас оружия, не политическое – разрыв отношений со многими странами третьего мира, не возросшая финансовая зависимость от США, главное – снижение потока иммиграции, что бурно возросла после Шестидневной войны. Люди стали опасаться ехать в эту беспокойную часть нашей планеты. И еще правительства стран социалистического лагеря, основного «поставщика евреев», разорвав с Израилем дипломатические отношения, сократили выпуск людей.

Обменом 9000 египетских военнопленных на 240 израильтян и 400 сирийских солдат на 47 израильтян война Судного дня закончилась.

Ну а к войне в Персидском заливе Израиль не приступал, идя навстречу просьбам США и Советского Союза. Хотя страна к этому времени набрала, вероятно, еще более значительный потенциал.

Это и хорошо. В случае поражения Израиля многие бы в мире злорадно вздохнули. А в случае победы синдром зависти спаял бы на этот раз врагов как никогда, и вряд ли это прибавило бы израильтянам хорошего настроения…