18
Дождь прошел только над самыми Дударями. А над трактом стояла такая же нестерпимая жара, как вчера, как все это лето. И по-прежнему летела желтая удушливая пыль.
Мы ехали не быстро, верхом на лошадях, взятых из конного резерва милиции. Нас было шесть человек вместе с начальником.
«Не мало ли? – подумал я, снова оглядев всех на тракте. – Не мало ли нас собралось, чтобы ловить неуловимого Костю Воронцова, „императора“ не „императора“, но все-таки нешуточного бандита? Неужели нельзя было опять сговориться хотя бы с повторкурсами? Пусть бы они послали с нами курсантов…»
Я ехал на рыжем, белолобом мерине рядом с Колей Соловьевым, выбравшим себе серого в яблоках жеребца, а Венька Малышев – позади нас, на такой же как у начальника, каурой кобылице. Он о чем-то спорил с начальником. Потом, хмурый, подъехал к нам. Он был хмурый оттого, что начальник в последний момент не согласился с ним и все-таки взял на эту операцию Иосифа Голубчика.
– Ну вот, припадочный опять едет, – сказал нам Венька. – Работаешь всю весну и почти что все лето как зверь. Все налаживаешь. Потом берут припадочного, и он может поломать всю операцию. Из-за своего геройства.
– Пусть теперь начальник за ним сам наблюдает, – покосился в сторону Голубчика Коля Соловьев. – Мы за этого орла не можем отвечать.
– Можем или не можем, а все равно ответить придется, – сказал Венька. И я ждал, что он повторит свою любимую фразу о нашей ответственности за все, что было при нас.
Но Венька промолчал и подъехал к Голубчику, фасонисто, с этакой лихостью сидевшему в казацком седле впереди нас на гнедой поджарой лошади. Видно, что Венька уговаривает Голубчика. А Голубчик, должно быть, не соглашается на уговоры и смеется, наматывая на руку ремешок от рукоятки плети.
Я вижу, как у Веньки бледнеет лицо, когда он оглядывается на начальника. Это значит, что Венька злится.
«Да плюнь ты на этого Голубчика! – хочется мне крикнуть Веньке. – Ну, едет – и пусть едет. Пусть начальник потом нянчится с ним…»
Мне обидно за Веньку, и я очень сердито думаю о нашем начальнике. Неужели он не понимает, что действительно может поломаться вся операция из-за его самолюбия, из-за того, что он пожелал взять на операцию этого недоучившегося гимназиста?
Уже два раза были неприятности из-за него: зимой, когда окружали Клочкова в Золотой Пади, и еще прошлым летом, во время операции на Жужелихе. Голубчик тогда, на Жужелихе, тоже преждевременно открыл стрельбу, желая показать начальнику свое геройство.
Я подъезжаю к Веньке, когда он удаляется от Голубчика, так, видимо, ни о чем и не договорившись с ним.
– А может, сделать по-другому? – советую я Веньке. – Если уж начальник упрямится, и ты ведь тоже можешь заупрямиться. Ты можешь сказать, что у тебя опять заболело плечо или еще что-нибудь и ты не можешь участвовать в операции. Пусть тогда начальник вместе со своим любимым Голубчиком ловят Костю. Забавно будет посмотреть, как они его будут ловить!
Я смеюсь. Но Венька все больше хмурится. Наконец он медленно и сердито говорит:
– Никогда не думал, что ты посоветуешь такую ерунду. Что я тут, для начальника, что ли, стараюсь? Нужно мне для него стараться? – И, тронув шенкелями каурую кобылу, он опять подъезжает к начальнику, опять о чем-то спорит с ним.
А начальник делает строгое, величественное лицо. Вот такое лицо он делает всякий раз, когда произносит свои глубокомудрые слова:
– Если память мне не изменяет, я пока тут числюсь как будто начальником…
Я угадываю, что именно эти слова он произносит сейчас.
А Венька, натягивая поводья так, что лошадь задирает голову, продолжает настаивать на чем-то.
Я напрягаю слух и откидываюсь на седле. Мне хочется понять, о чем они спорят.
Наконец до меня долетают слова начальника:
– Ну, делай как хочешь. Но только помни, Малышев…
А что надо помнить Малышеву, я не слышу.
Венька подъезжает ко мне.
– Начальник приказал, чтобы ты, я и Коля свернули сейчас на Девичий двор. Давайте поскорее проедем вперед…
Лицо у Веньки повеселевшее. Я понимаю, что это не начальник приказал, а Венька склонил начальника к такому распоряжению.
Мы сворачиваем с тракта в сторону Девичьего двора и въезжаем в густой, толстоствольный лес, где можно продвигаться только гуськом друг за другом, по узенькой тропинке, которая то исчезает, то возникает вновь, петляя и извиваясь.
Вот уж где совершенно нечем дышать, как в бане, в парном отделении, когда парятся сибирские древние старики. Мы сразу же покрываемся липкой испариной. И на потные наши лица и руки налипает густая мошкара. Она вместе с дыханием попадает в рот, в горло.
Я все время отплевываюсь. А Венька весело спрашивает меня:
– Ты вспоминаешь эти места?
– Ну да, – откликаюсь я не очень весело, потому что ничего не вспоминаю и некогда мне вспоминать.
– Мы же были тут с тобой зимой, – говорит он. – Помнишь?
Я утвердительно мотаю головой, стараясь одновременно отбиться от мошкары, облепившей и шею и плечи и, кажется, пробравшейся уже во все мои внутренности.
– Помнишь? – опять спрашивает Венька.
– Помню, – говорю я.
Однако, мне думается, я никогда не бывал в таком аду.
Даже всегда невозмутимый Коля Соловьев говорит:
– Жалко, я маску против мошкары с собой не захватил. Хотел захватить и забыл. Беда как беспокоят, заразы! Прямо глаза выедают…
Временами мы едем почти в полной темноте. Высокие и густые вершины деревьев заслоняют солнце, не пропускают света.
Под ногами лошадей хрустят сухие ветки.
А мошкара и во тьме терзает нас.
– Мы тут, левее, с тобой проходили зимой, – вспоминает Венька.
А я по-прежнему ничего не вспоминаю.
– Тут речка недалеко, – как бы успокаивает он меня и Колю Соловьева. И голос у него все время веселый, даже радостный. Неужели его не тревожит мошкара? Или он просто не замечает ее, потому что увлечен предприятием, о котором мечтал давно? Жалко, что мы не сможем искупаться. Мало времени. Еще долго ехать…
Мы выезжаем из мрачного леса на великолепную, сияющую под солнцем поляну. Но Венька сворачивает опять в лес, и мы снова едем гуськом.
– Тут трясина, – показывает нагайкой на поляну Венька. – Помнишь, я тебе рассказывал, как я тут чуть-чуть не увяз?
Действительно, вскоре показалась узенькая речка. От нее повеяло прохладой.
Мы поехали по берегу, глядя на быструю синюю воду, ревущую на острых камнях, на шивере.
Запахло смородиной, вернее, смородиновым листом и нагретой солнцем березовой корой.
Березы весело белели стройными стволами и переливались листвой, словно обрадованные на всю жизнь тем, что вырвались на солнышко из чащи тайги, где их душили сосны, и ели, и непроходимый бурелом.
Венька спрыгнул с седла, присел на обомшелый пень, снял сапоги и брюки и стал переводить коня, похлопывая его по шее, через ревущий неглубокий поток. Мы с Колей Соловьевым, как говорится, последовали его примеру. Поплескались немножко в холодной воде. И поехали дальше вдоль кромки тайги.
Над нами теперь торжественно шумели темно-зелеными вершинами красивые, стройные кедры.
– Шишек-то сколько! – показал все время молчавший Коля. И вздохнул: Ох, приехать бы сюда когда-нибудь запросто! Пошишковать. Я любитель этого дела…
– А что, приедем когда-нибудь, – сказал Венька. – Всех бандюг переведем и приедем. Тут мировые места. Можно свободно любой дом отдыха открыть. Не хуже, чем на Байкале открыли в прошлом году…
– А мошкара? – поплевал я на ладонь и помазал горящую, как от ожога, шею. – Мошкару куда девать?
– Мошкара – это ерунда, – тоже поплевал на ладонь Венька. Значит, она все-таки и его беспокоит. – Мошкару можно, как и бандитов, перевести. Даже легче…
– Я читал, – разговорился молчаливый Коля, – я читал в одном журнале, что от мошкары есть хорошее средство. Вроде порошка. Только надо этим порошком с аэропланов посыпать…
– Пустяки! – засмеялся я. – Но надо сперва своих собственных аэропланов настроить, русских. А это очень не просто…
– А что особенного-то? – сказал Венька. – Не настроим, что ли? Еще столько аэропланов настроим, что будь здоров, не кашляй…
И от этих мальчишеских, хвастливых слов всем нам стало так весело, что мы не заметили, как Венька свернул в совсем уж нестерпимо душный участок тайги, полный мошкары и каких-то крупных, оглушительно жужжавших мух, от укуса которых лошади всхрапывают, вскидывают головы и со свистом обмахиваются хвостами, а у нас мгновенно всплывают на коже большие, разъедающие кожу волдыри.
Я все время плевал на руку, чтобы смазывать места укусов. Но вот уже истощилась слюна. Во рту пересохло.
А сухие ветки трещат в темноте, бьют по лицу. Чего доброго, и глаза так выколешь, и рот раздерешь.
Я закрываю глаза и наклоняюсь над гривой фыркающего мерина. Ветки бьют меня по голове, по ногам. Но я не открываю глаз до тех пор, пока резкий свет не ударяет мне в лицо.
Оказывается, мы опять выезжаем на просторную поляну. И опять рядом с нами на взгорье шелестят вершинами высоченные кедры. И тотчас же мы замечаем множество красивых, похожих издалека на голубей птиц. Однако они мельче голубей, и полет у них не голубиный, а какой-то суетливый. Они то взлетают над кедрами, то как бы ныряют в мохнатую темную зелень.
– Ух, подлюги! – кричит Коля Соловьев. – Ух, подлюги поганые! – И, придерживая серого жеребца, грозит птицам нагайкой. – Вы глядите, что делают, твари! Это ж кедровки!..
Венька спрыгивает с лошади.
– Правильно, это кедровки. Они сейчас тут облупят все шишки…
– Да вот в том-то и дело, что не все, – говорит Коля. – Они ведь как делают, гады! Они только сверху затронут шишки, полущат, полущат и бросят. И куда уж она тогда годится? Ух, подлюги, подлюги!..
Коля расстраивается так, будто кедры эти принадлежат лично ему, будто кедровки налетели на его собственный сад и вот теперь он просто не знает, что делать.
И Венька сочувственно качает головой.
А я тоже, как они, спрыгнув с седла, разминаю ноги, и мне тоже жаль шишек. Хотя, быть может, мы больше никогда в жизни не попадем в эти места и не попробуем этих кедровых орехов.
– Эх, вырубить бы колотень! – неотрывно смотрит на кедры Коля. – Можно было бы насшибать шишек. Вы глядите, уж много спелых. А то, слушай, Вениамин, может, я залезу сейчас на минутку, а? На одну минутку. Сшибу хоть десятка три на дорогу…
– Некогда, – говорит Венька. И заметно колеблется.
– А то я залезу? – опять предлагает Коля. – Тут же одна минутка…
– Некогда, – уже тверже повторяет Венька. И ставит ногу в стремя.
Мы едем дальше по широким просекам, переплетенным толстыми корнями елей, и всю дорогу разговариваем о кедровых шишках и о подлом поведении кедровок, бандитствующих в кедровых лесах.
Коля Соловьев вспоминает интересные случаи из своей охотничьей жизни. Мы с Венькой также кое-что вспоминаем. Коля говорит, что в этом году, однако, много будет белки, если такой урожай на орехи. Да и соболь, наверно, проявится. Он тоже большой любитель орехов.
– Орехи все любят, – улыбается Венька. – Лазарь говорит, что ими можно даже чахотку лечить…
– Какой это Лазарь? – как бы настораживается Коля, чуть придерживая нервного жеребца.
– Лазарь Баукин.
Венька заметно смущается и, наклонившись, поправляет подседельник. Ведь Коля, кажется, ничего не знает о том, что Венька поддерживает связь с Лазарем Баукиным и что еще зимой мы здесь встречались с ним. Об этом мы никому не рассказывали. Может быть, только начальнику об этом докладывал Венька.
– Он, наверно, тут где-то бродит, – говорит Коля. – Он, мне помнится, из этих мест.
– Из этих, – подтверждает Венька. – Он эти места как свои пять пальцев знает. Может повсюду зажмурившись пройти…
– Ну конечно. У него дело тонкое, – усмехается Коля. – Он и от нас тогда моментально ушел. И все концы в воду. Ух, если б я его встретил!..
– Еще встретишь. Может, сегодня еще встретишь, – смеется Венька. И сразу же становится серьезным, даже озабоченным, внимательно оглядывая местность. – Нет, скорее, завтра увидим Лазаря…
Коля молчит, перебирает поводья, что-то соображает, потом спрашивает:
– Он что ж, теперь, выходит, от нас работает?
– Зачем ему работать от нас? – уклончиво отвечает Венька. – Он может работать и от себя. Он мужик головастый и вполне сознательный…
Это слово «сознательный» было в те годы в большом ходу. Им как бы награждали человека. Сознательный – значит понимающий, осознающий, с какими трудностями связано построение нового мира, и готовый пойти на любые жертвы в преодолении трудностей.
Мне, быть может, так же, как Коле, показалось, что Венька явно перехватил, обозначив таким почти что священным словом Лазаря Баукина, еще недавно состоявшего в банде Клочкова. Но мы оба промолчали.
Венька ведь не просто наш товарищ, такой же, как мы, комсомолец, но и в некотором смысле наш начальник. И это следовало нам помнить, особенно сейчас, когда мы ехали на операцию. Он знает, наверно, что-то такое и про Лазаря Баукина, чего мы еще не знаем и что еще не положено нам знать.
Однако Венька сам, должно быть, понял, что мы не согласились с ним, и, поворачивая свою каурую кобылицу опять в густой, непроглядный лес сказал:
– Вы завтра увидите, как работает Лазарь…
– А мы что, завтра будем брать Воронцова? – спросил ничему на свете не удивляющийся Коля.
– Завтра. Наверно, завтра, – не очень уверенно подтвердил Венька и, отодвинув рукой широкую и длинную еловую ветку, направил лошадь по еле различимой тропе.
Из этого леса мы выбрались уже в сумерки и въехали в деревню.
– Ну, хоть эти-то места узнаешь? – опять спросил меня Венька. – Это же деревня Дымок. Мы тут на аэросанях проезжали. Помнишь?
– Помню, – сказал я, хотя ничего не помнил. Ведь тогда была зима. Все укрыто было снегом.
А теперь лето. И в деревне, как на тракте, пахнет горячей пылью. Нет, не только пылью, но и коровьим навозом, печным дымом и парным молоком.
Мы ехали по затихшей деревне шагом, оглядывая темные избы. Нигде ни одного огонька. Жители спят, и даже собак не слышно.
– Интересно, прибыл наш начальник или еще нет? – вслух задумался Венька. – А я все-таки немножко промазал…
– В каком смысле? – спросил я.
– Немножко, должно быть, не рассчитал, – вздохнул Венька. – Лишний крюк сделали, а никого не встретили. Придется сейчас еще промяться.
Меня встревожили эти слова. Неужели нам сегодня, сейчас надо будет ехать дальше? Ведь даже кони, пожалуй, не выдержат.
Проехав почти всю деревню, мы увидели огонек, вернее, светлую щель в занавешенном окне.
Венька спрыгнул с лошади и повел ее за повод. Мы сделали то же самое. Значит, мы приехали.
В просторной, прохладной избе у пыхтящего, как паровоз, огромного самовара сидел под лампой наш начальник, пил чай и рассматривал карту.
Он возил ее с собой почти на каждую операцию в уезде и рассматривал с таким выражением на лице, точно видит на карте живых бандитов и уже прицеливается в них.
Около него стояли и сидели Иосиф Голубчик, старший милиционер Семен Воробьев и Бодягин Петя, прозванный за постоянную и часто неуместную резвость Бегунком.
– О, – сказал начальник, увидев нас, – здорово мы вас опередили!
– Да вот так получилось, – виновато пожал плечами Венька. И, подойдя к начальнику, стал негромко разговаривать с ним, объясняя ему какую-то свою оплошность.
Но начальник не сердился на него. Был настроен, как показалось мне, даже весело.
– Садитесь с нами чай пить, – весело пригласил он нас.
На столе соленый омуль, медвежий окорок и картошка в мундирах.
Мы с Колей Соловьевым сразу же сели без церемоний. Мы ничего ведь не ели с самого раннего утра.
А Венька, который тоже ничего не ел, отозвал в сторонку Воробьева и спросил:
– Можно я на твоей кобыленке тут недалеко съезжу? Моя сильно пристала. Погляди, если не трудно, за моей… Покормить бы ее надо…
– Пожалуйста, – сказал Воробьев. И усмехнулся, потрогав свои пышные усы. – Только учти, дорогой товарищ, у меня кобыленка слишком кусучая. Она посторонних почему-то не шибко любит…
– Ничего, – улыбнулся Венька. – Может, она меня полюбит.
И, ни слова больше не сказав начальнику, уехал во тьму таежной ночи. Было слышно, как захрустел щебень под копытами неутомимой воробьевской кобыленки.
Начальник продолжал рассматривать карту. Потом он поднял глаза на часы-ходики, висевшие на бревенчатой стене, потянулся и сказал Воробьеву:
– Время еще есть. Я, пожалуй, прилягу. Мне все-таки не семнадцать лет. Обеспечь охрану, чтобы было тихо. Понятно?
– Понятно. Будет сделано, – почтительно пообещал Воробьев.
– Если я засплюсь, разбудишь.
– Разбужу, а как же, – опять пообещал Воробьев, который был постарше нашего начальника, но спать не собирался. – Будьте покойны, я тут на своих собственных ногах…
Венька все не возвращался.
Делать было нечего. Мы с Колей Соловьевым вышли посмотреть, как едят в темноте болтушку с отрубями и овсом наши кони.
Болтушка была замешена в трех колодинах, выдолбленных в толстых лиственничных бревнах. У каждой колодины – два коня. Они устало переступали с ноги на ногу и лениво обмахивались хвостами.
Недалеко от лошадей настлана солома. На соломе белеет рубашка Голубчика. По примеру начальника он тоже прилег. Рядом с ним поместился наконец угомонившийся Петя Бегунок.
Мы с Колей Соловьевым поглядели на них и тоже прилегли на солому. Прилегли и сразу же задремали.
Я проснулся от тихого разговора во дворе.
– Не покусала она тебя? – заботливо спрашивал Воробьев, светя во тьме красным огоньком самокрутки.
– Ну для чего же она будет меня кусать?
Я узнал голос Веньки. Значит, он уже вернулся.
– Стало быть, фартовый ты, – говорил Воробьев, и было слышно, как он похлопывает кобыленку по крупу. – Она зимой наробраза покусала.
– Кого?
– Наробраза. От народного образования приезжал сюда человек из Дударей – Михаила Семеныч Кущ. Она очки ему сбила и грудь ободрала зубами. А тебя, гляди-ка, не тронула. Стало быть, ты фартовый, ежели тебя и лошади уважают. Это хороший признак! Очень хороший…
Венька засмеялся.
– Но ведь тебя она тоже уважает, товарищ Воробьев, твоя кобыленка.
– Мне она – обязана. Я над ней, как ни скажи, первое начальство, напомнил с достоинством Воробьев. И стал водить лошадь по двору, чтобы она не запалилась от бега. – Ездил-то ты на ней далеко ли?
– Нет, не далеко. Тут рядом…
– Ну, не заливай. Ты гляди, какая она мокрая, и бока ходуном ходят. А за лошадью, это имей в виду, нужен глаз, как за ребенком. Ежели желаешь, чтобы лошадь была постоянно на ходу, когда это требуется по делу неотложной важности…
Разговор был тихий, хозяйственный, ничем не напоминавший о том, что скоро предстоит важнейшая операция.
Венька подошел к своей кобылице, похлопал ее по крупу, точно так же, как Воробьев свою кобыленку. Потом спросил:
– Начальник в избе?
– В избе, – сказал Воробьев. И почтительно добавил: – Отдыхает.
– Отдыхать некогда, – сказал Венька. – Сейчас поедем. Сейчас по холодку далеко можно проехать…
– Может, чаю попьешь?
– Некогда. – Венька пошел в избу, но на крыльце остановился и спросил Воробьева, как мальчик-сирота: – Хлебца кусочек не найдется? Что-то у меня сосет внутри…
– Как же это не найдется! – забеспокоился Воробьев. – И мясо найду. И все, что надо. Как же можно, не жравши, воевать!..
Он привязал кобыленку и вслед за Венькой вошел в избу.
Минут пять спустя Венька вышел на крыльцо. И в полосе света, выпавшей из избы, было видно, что в руках у него кусок хлеба и кусок мяса. Он ел и говорил Воробьеву, опять появившемуся на крыльце:
– Ты, Семен Михайлович, сейчас с нами можешь не ехать. Пусть твоя лошаденка отдохнет. Ты часам к двенадцати к нам подъедешь – к Пузыреву озеру.
– Нет, уж я сейчас поеду, – сказал Воробьев. – Ты за мою Тигру не беспокойся.
– За какую Тигру?
– Ну, кобыленку-то мою Тигрой зовут.
Венька опять засмеялся. И смеялся так, будто ничего смешнее этих слов никогда в жизни не слышал.
