ГАЛИНА ЛИТВИНЕНКО
Галина была харьковчанкой.
Отец ее, тихий и болезненный человек, служил в городской управе и даже имел какой-то низший гражданский чин. Доходы семьи были самые скромные, на их, впрочем, хватало на то, чтобы дать детям образование. Старший брат Галины Юрий учился на юриста в Киевском университете, сама Галина — в гимназии. Характером они вышли ни в мать ни в отца…
Юрия два раза исключали из университета за участие в студенческих «беспорядках». Старику Литвиненко приходилось ездить в Киев и обивать пороги у большого начальства. Снисходя к просьбам старого чиновника, Юрия восстанавливали, но он не утихомиривался. Отец знал: мальчишка увлекается нелегальщиной. Каждый день можно было ждать исключения, ареста, а то и чего похуже.
В воздухе пахло революцией. Гимназисты читали Плеханова. Среди многочисленных поклонников Галины были такие, которые мечтали о «жертвенности во имя свободы». Один даже писал стихи о тех, кто в «кромешном и пагубном мраке готовят сияющий взрыв».
Юрий был именно таким: он готовил сияющий взрыв. И в глазах Галины брат был героем.
Когда он приезжал в Харьков, высокий, с пышной шевелюрой, с карими бархатистыми, как у Галины, глазами, в него без удержу влюблялись ее гимназические подруги, а поклонники разговаривали с ним неестественными, «солидными» голосами и исключительно полунамеками. Юрий посмеивался и говорил сестре:
— Ты их поменьше води сюда: натреплются до беды.
Он доверял ей. Давал читать нелегальные книжки, которые хранил в специально сооруженном тайнике на кухне, терпеливо растолковывал, если что было непонятно. С его приездом в доме возникала тревожная и волнующая атмосфера опасности и тайны. Галина уже тогда постигла основные законы конспирации, не подозревая, конечно, что со временем они надолго станут законами ее жизни. В черной папке для нот она разносила по адресам отпечатанные на стеклографе прокламации. Живая, находчивая, умеющая молчать, когда нужно, — такой она была еще в отрочестве.
Почти год после начала революции Юрий где-то пропадал, от него не было никаких известий. Когда он затем объявился в Харькове, его не узнали: кубанка, портупея, наган. Отец спросил его:
— Могу я наконец услышать, какой политической ориентации придерживается мой сын?
— Я, папа, большевик, — сказал Юрий.
Отец схватился за голову:
— Ты сошел с ума! Разве мало других партий: социалисты-революционеры, конституционные демократы… Ты не мог выбрать что-нибудь более приличествующее человеку с образованием?
— Приличней не нашел, — усмехнулся Юрий.
— А ты искал? С ума можно сойти: мой сын — большевик! Мне же теперь люди руки не подадут!
— Смотря какие люди.
— Интеллигентные! Господин Шпак, доктор Коробов!
— А, эти, возможно…
Вскоре Юрия назначили политкомиссаром района. И странное дело: люди, как и раньше, подавали руку старому Литвиненко. Доктор Коробов даже заявил ему:
— Если большевики, Сергей Федорович, похожи на вашего Юрку, то еще не так скверно!
И одна эта фраза совершила переворот в душе бывшего чиновника городской управы. Сын много вырос в его глазах, а партия, к которой он принадлежал, обрела право на существование. Даже узнав, что под влиянием брата Галина вступила в создававшуюся в городе ячейку Коммунистического Интернационала Молодежи, он не стал возражать, а только проворчал:
— И девчонку совратили. Сумасшедшее время!…
Для Галины наступили удивительные дни, пожалуй, лучшие в ее жизни. Она устроилась работать в типографию на должность корректорского подчитчика. Из гимназии ушла, да и частная женская гимназия скоро закрылась. У новых друзей по ячейке не было ничего общего с ее прежним окружением. Они мечтали о мировой революции, о светлых городах, построенных для всех, о «царстве социализма», и мечты эти были реальны, потому что люди, окружавшие теперь Галину, были простыми, без затей, людьми, знавшими почем фунт лиха. Здесь она не имела поклонников, здесь были товарищи. Они не рассуждали о «жертвенности во имя свободы». Никто не думал «жертвовать», все чего-то хотели от жизни, предъявляли ей простые и высокие требования. И каждый был готов отстаивать эти требования, не помышляя о смерти, но постоянно готовый к ней. Галина жила как в хорошем сне, жадно проникаясь новизной этих отношений и восторженной верой в революцию. Было много митингов, были бессонные ночи в дружине самообороны, была агитационная бригада, в которой Галина пользовалась популярностью как чтец-декламатор и исполнительница украинских песен под гитару…
А потом все это оборвалось грубо и сразу.
Город заняли петлюровцы.
Юрий ушел с Красной Армией. Родители эвакуироваться не могли: у матери начался тяжелый сердечный приступ. Галина не решилась оставить их…
Гайдамаков привел колбасник, по фамилии Малушко. Месяц назад он был арестован районным политкомиссаром Литвиненко за злостную спекуляцию. Красные не успели вовремя расстрелять его. Теперь Малушко сводил счеты.
Это был звериной силы человек с багровым отечным лицом и водянистыми выцветшими глазами алкоголика. Гайдамаками командовал бородатый одноглазый хорунжий, от которого горько разило сивушным перегаром и лошадиным потом.
— Твой ублюдок — комиссар? — спросил он у отца.
И тут старый чиновник, всю жизнь робевший перед начальством, проявил совершенно немыслимую для него смелость.
— Выбирайте выражения! — сказал он. — Мой сын не ублюдок! Мой сын — порядочный образованный человек!
— А в комиссарах он от порядочности ходил? В большевиках — тоже от порядочности?…
— Это его дело! Я уважаю чужие убеждения…
— Ишь как разговаривает! — удивился хорунжий. — Ты, стало-ть, большевиков уважаешь? Ах ты, кляча?…
Матери повезло: она потеряла сознание. Но Галина видела все. Как от удара хорунжего упал отец, как плясали на нем гайдамаки, добивая сапогами, и кровь пятнала стены, пол, чистую пикейную скатерть на столе…
Малушко держал ее, заломив руки за спину, орал в ухо:
— Шо, не нравится?… А-a! Не нравится!…
Потом он спросил:
— А девку — с собой?
— Зачем с собой? — ответил хорунжий, переводя дыхание и единственным своим глазом оглядывая девушку. — Здесь можно, по-домашнему…
Галину спасло чудо. На улице неожиданно захлопали выстрелы. Гайдамаки бросили ее, не дотащив до соседней комнаты, и выскочили из квартиры Она так и не узнала, что там произошло, но больше они не появились…
На следующий день соседи похоронили отца и мать — она умерла в ту же ночь. Галины на похоронах не было: свалилась в горячке.
Когда через десять дней она пришла в себя, в городе снова были красные. Вернулся Юрий, вернулись товарищи. Все постепенно вернулось. Не было только той восторженной девочки, которую они знали раньше.
Она выздоравливала медленно. С трудом освобождалась от кошмара, преследовавшего ее наяву и во сне: убитый отец, его кровь на стенах, на полу, безумные глаза матери, задохнувшейся в сердечном припадке, грубые руки на своем теле… И казалось ей, будто сама она, Галина, какой всегда знала себя, осталась по ту сторону болезни, будто к жизни возвращается другой человек.
Гайдамацкие сапоги растоптали все, что еще связывало ее с прошлым — с легким бездумным существованием, со средой слащавых подружек и мудрствующих юнцов. И Галина отбросила это ненужное прошлое, как старое свое гимназическое платье, растерзанное бесстыдными лапами гайдамаков.
Оправившись от болезни, она стала работать в райкоме комсомола. Просилась на фронт — не пустили. Сказали: слаба, винтовки не удержишь…
Она и внешне изменилась. Перешила на себя старую гимнастерку брата, натянула «пролетарские» нитяные чулки, выкроила косынку из кумача. Только волосы пожалела — оставила. Через полгода райком направил ее в числе десяти лучших ребят на работу в ЧК. Предполагалось, что Галина, как девушка грамотная и энергичная, пригодится там на какой-нибудь вспомогательной должности. Так и было вначале. Несколько месяцев она просидела в канцелярии, вела переписку, работала шифровальщицей, потом ее назначили секретарем отдела по военным делам и шпионажу.
Она многое узнала за эти месяцы. Как и все молодые сотрудники, стремясь попасть на оперативную работу, она исподволь готовилась к ней. Присматривалась к разведчикам, даже книжки кое-какие почитывала из тех, что сохранились у Юрия со студенческих времен. Но этого ей показалось мало…
Работал в Харьковской губчека помощником уполномоченного Шурка Грошев, белобрысый, веселый и смелый до лихости человек. Едва Галина появилась в губчека, Грошев стал проявлять к ней особое внимание. В свободное время он часами просиживал в комнате, где стоял ее стол, балагуря и рассказывая такие истории из своей биографии, что даже бывалые чекисты диву давались. И тем не менее Шурке верили. Многое из того, о чем он говорил, подтверждалось приказами по ЧК, в которых Шурке неизменно объявлялись благодарности и поощрения.
О его необыкновенной удачливости ходили анекдоты.
Рассказывали, например, что однажды на вокзале Шурка зашел по нужде в отхожее место, занял кабинку, револьвер для удобства вытащил из кармана и держал в руке. В это время в уборную заскочил какой-то вокзальный вор с большим чемоданом, который он только что «увел» у зазевавшегося пассажира. Желая ознакомиться с содержимым чемодана, вор ткнулся в кабинку, где восседал Грошев, распахнул дверь и увидел направленный на него револьвер. Если бы вор спокойно прикрыл дверь и отошел, тем бы все и кончилось. Но у него оказались плохие нервы. Не раздумывая, он бросил чемодан и поднял руки. Шурке оставалось только привести в порядок свой туалет и доставить незадачливого ворюгу в уголовный розыск.
Таких историй существовало множество. Трудно сказать, что было в них правдой, что выдумкой, — сам Шурка ни от чего не отказывался.
Популярность среди сотрудников не портила его. За это Шурку любили. Несмотря на балагурство, был он по-своему скромен и не лез в начальство, хотя по заслугам давно уже мог стать уполномоченным губчека.
— Я в начальство негодный, — говорил он, — по причине легкого и веселого характера. Вот состарюсь или, например, оженюсь, тогда другое дело!
Но до старости было далеко, а жениться Грошев не спешил. Что касается успеха у женщин, то и здесь он был не из последних, хотя нос имел вздернутый, а лицо конопатое: недостаток красоты с лихвой восполнялся его боевой славой.
К Галине на первых порах Грошев тоже подкатился с ухватками неотразимого кавалера, уверенный, что и она, новый в губчека человек, не устоит перед обаянием его служебной репутации. Однако Галину не проняло даже самое наглядное свидетельство его успехов — маузер с золотой дощечкой на рукоятке, на которой была выгравирована надпись: «Александру Терентьевичу Грошеву за беззаветную отвагу». Была в девушке какая-то непонятная Шурке сосредоточенная целеустремленность, неколебимая, почти монашеская строгость. Шурка так и окрестил ее про себя — «монашка», Когда она смотрела на него в упор темными и, как Шурке казалось, загадочными глазами, он почему-то тушевался и даже самые выигрышные приключения описывал без необходимого блеска.
Однажды она сказала ему:
— Чем хвастать, научил бы лучше чему-нибудь полезному.
— Чему? — удивился Шурка.
— Стрелять хотя бы.
Шурка с радостью согласился. Он решил, что просьба Галины — только предлог, что его труды в конце концов не пропали даром.
Под стрельбище Грошев облюбовал укромный пустырь на окраине Харькова. На первом же занятии он попытался обнять девушку. И тут же горько пожалел об этом, Галина наотмашь ударила его по щеке кулаком.
— Ты что?… — опешил он.
— М-мерзавец! — Галина так побледнела, что Шурка испугался. — Какой мерзавец!… — и побежала с пустыря.
Как и многие сотрудники Галины, Шурка знал ее историю. Он догнал девушку, долго молча шел рядом, потом тихонько попросил:
— Галь, прости… Гад я, убить меня мало!…
Галина ничего не ответила ему. Вся она будто окаменела, в глазах стояли слезы. И Грошев, спотыкаясь, плелся за нею, растеряв всю свою уверенность и чувствуя себя последней сволочью на земле.
Спустя несколько дней он подкараулил девушку в коридоре.
— Либо бей меня в морду и счетам конец, либо мне всю жизнь в гадах ходить! — заявил он. — Не будь вредной: вдарь!
И такой кроткий вид был у хитрого Шурки, что у Галины всю злость как рукой сняло.
— Вот еще, руки пачкать! — сказала она.
И мир был восстановлен.
Грошев научил ее стрелять и ездить верхом. Об ухаживании он больше не помышлял.
Ее испытали как разведчицу в операции, получившей название «Дело военспецов».
Началось оно с того, что в школе красных курсантов неожиданно покончил с собой начальник — комдив и краснознаменец Николай Устименко, Расследование ничего не дало, причины самоубийства остались невыясненными, однако в ходе расследования у чекистов возникло подозрение, что с преподавательским составом в школе не все обстоит благополучно.
Галину направили работать в библиотеку школы. У хорошенькой библиотекарши очень скоро появилось множество поклонников, среди которых оказался и военспец из бывших кадровых военных Гурий Спиридонович Сайгатов. Он увлекался поэзией и сам писал вирши в стиле Игоря Северянина. Галина разрешала ему провожать себя домой, проявила недюжинную эрудицию (вот когда пригодился опыт чтеца-декламатора) и вскоре совсем вскружила голову поэтически настроенному военспецу. Он считал ее девушкой из интеллигентной семьи, потерявшей родителей во время эпидемии холеры, которая разразилась в Харькове накануне революции.
Однажды в разговоре он намекнул ей, что жизнь его делится на «видимую и невидимую». Галина не стала расспрашивать, что это за «невидимая» сторона его жизни. Чутье подсказало ей, что спокойствие и равнодушие сделают больше, чем откровенное любопытство.
Так оно и случилось. Спустя некоторое время Сайгатов прямо сказал ей, что скоро в Харькове произойдут некие значительные события, которые, возможно, изменят не только его жизнь, но и ее… А еще через несколько дней, провожая Галину домой, посмотрел девушке в глаза и. заметил с многозначительной торжественностью:
— Перемены грядут, Галина Сергеевна! Сегодня многое решится…
Галина переждала в подъезде, пока он свернул за угол, и пошла следом.
Она шла за Сайгатовым до самой дальней окраины Харькова и потом до глубокой ночи не спускала глаз с небольшого домишки, в котором скрылся военспец. В дом по одному сошлось человек пятнадцать, и среди них еще два военспеца из школы красных курсантов…
На том, в сущности, и закончилось ее участие в операции. Остальное довершили товарищи. За домиком на окраине было установлено наблюдение, выяснены лица, посещавшие его, и через пять дней все были накрыты скопом накануне большого мятежа, затевавшегося в харьковском гарнизоне.
Попутно выяснились причины самоубийства Устименко. Военспецы прихватили его на каком-то компрометирующем поступке и пытались заставить участвовать в своей авантюре. Устименко предпочел застрелиться…
С легкой руки Шурки Грошева чуть насмешливое и все-таки уважительное прозвище Монашка укрепилось за Галиной и даже стало ее конспиративной кличкой.
Многих удивляло, как ухитряется она даже из самых немыслимых передряг выходить такой же, какой была, — строгой, нетронутой; будто вся та нечисть, которую приходилось раскапывать чекистам, не способна оставить на ней даже малого пятнышка. И мало кто мог понять, что душа этой странной девушки напоминает тигель, в котором пережитое и вновь обретенное сплавилось воедино. В этом сплаве было все: и ненависть, и печальный опыт человека, которому довелось узнать немало мерзкого о людях, и — казалось бы, вопреки всему — непоколебленная юношеская вера в людей…
И все-таки нашелся человек, который это понял: Геннадий Михайлович Оловянников.
Повторилась та же история, что и в Херсоне: когда Оловянников отобрал для задуманной им операции Галину Литвиненко и Александра Трошева, председатель Харьковской ЧК считал, что у него отняли самых стоящих работников.
