ДОМ НА МОЛДАВАНКЕ

Рыбаки из Николаева высадили в Одесском порту долговязого парня с худым лицом, опаленным за дорогу морским солнцем. По виду он одинаково походил и на крестьянина, и на мастерового, приехавшего в Одессу на заработки. Старый, видавший виды пиджак сидел на нем мешковато. На голове топорщился мятый картуз. В руке — скромный дорожный узелок.

Простившись с рыбаками, парень широко зашагал через портовый двор, с явным удовольствием ощущая твердую землю под ногами, обутыми в тяжелые яловые сапоги. Такие сапоги считались по тем временам большой роскошью.

Одесский порт лежал в развалинах. Ветер сдувал желтую пыль с разбитых пакгаузов. В обломках возились крысы.

Возле разрушенных эстакад покинуто чернели мертвые пароходы. Единственное живое судно в порту — низкий буксирный катер огибал маяк, возвышавшийся на стрелке полукруглого мола. Вода закипала у его шершавых бортов, покрытых чешуею заплат, из трубы валил густой, дегтярно-жирный дым.

Сваи сожженных причалов, облизанные сначала огнем, потом волнами, блестели, как лакированные. На них пристроилось несколько рыбаков-одиночек. Из прозрачной, отстоявшейся в гавани воды они выуживали головастых бычков.

Минуя ряды пустых лабазов, приезжий выбрался из порта. У выхода, поперек железнодорожных путей, лежал на боку маневровый паровоз с зияющим прокопченным котлом. Рядом стоял ржавый каркас грузового вагона. Все деревянное было ободрано с него, должно быть, на дрова.

Широкая, белая, суживающаяся кверху Потемкинская лестница вывела приезжего на Николаевский бульвар. Здесь начиналась другая Одесса — красивый, солнечный город. На фасадах его домов красовались лепные фигуры кариатид и атлантов, подпиравших высокие балконы с витыми решетками. За бульваром жарко сияло море. Белым и розовым цветом распускались акации, отбрасывая на землю тонкую сетчатую тень.

Но какой лишней, безрадостной была вся эта красота!

Шагая по гулким плиточным тротуарам, приезжий видел мутные потоки нечистот, вытекавшие из подворотен, гниющие остатки прошлогоднего листопада на мостовой, заколоченные витрины магазинов Он искоса всматривался в лица прохожих и, хмуря прямые короткие брови, отворачивался, встречаясь взглядом с их угрюмыми голодными глазами. Часто попадались скорбные фигуры крестьян, сидевших где-нибудь на солнечном припеке. То были беженцы из пораженных засухой районов.

Была когда-то Одесса богатым городом. Но богатство давал ей порт, а не земля, окружавшая ее, — сухая, безводная степь. Интервенты сожгли порт и увели все мало-мальски пригодные суда, и голод полноправно воцарился в городе.

Приезжий ни у кого не спрашивал дороги. На перекрестках он читал названия улиц, уверенно сворачивал и шел все дальше и дальше, пока не оказался в пустынных кварталах городской окраины.

Двухэтажный приземистый дом стоял в тихом немощеном тупике. Его нижние окна были вровень с землей. На стенах сквозь отставшую штукатурку просвечивал ракушечник — «одесский» камень, из которого строились все дома в городе, и самые богатые, и самые бедные.

Приезжий вошел во двор. Шумный и грязный, каких много было на одесских окраинах, он, казалось, вобрал в себя всю уличную жизнь. По сторонам тянулись похожие на бараки флигеля с множеством дверей. Возле каждой двери был разбит крохотный палисадник. Над палисадниками нависала открытая галерея, на которой суетились крикливые хозяйки и между стойками болталось на веревках мокрое белье.

Приезжий, осматриваясь, только на мгновение задержался возле подворотни, но его сразу же окликнули.

На скамейке около ворот сидели двое: старик со сморщенным желто-смуглым лицом, одетый в черный сюртук и тусклый от старости котелок, и дюжий мордастый парень в широченных клешах и голубой шелковой рубахе, закапанной на груди жиром.

— Позвольте узнать, кого вам здесь надо? — спросил старик.

Несколько секунд приезжий, казалось, колебался, отвечать или нет, потом решительно сказал:

— Синесвитенко Петра. Здесь он живет?

— Синесвитенко, — повторил старик без всякого выражения— Ему нужен Синесвитенко, ты слышишь, Петя?… Синесвитенко стал важной персоной: что ни день, к нему кто-нибудь ходит. Как тебе это нравится?

Петя что-то неразборчиво буркнул. Вытянув толстые губы, он пустил длинную струю слюны в пробегавшую кошку.

— Интересно узнать, — продолжал старик, — для каких таких исключительно важных дел вам понадобился Синесвитенко? У вас с ним акционерное общество? Или вы вместе устраивали Советскую власть?

— Сродственники мы, — насупясь, ответил приезжий. — Жене его, покойнице братом прихожусь, с деревни приехал.

— С деревни… — снова повторил старик. — Он мне объясняет, что он с деревни, ты слышишь, Петя? А то я мог подумать, что он из Парижа!

Петя коротко хохотнул. Звук был такой, будто в горле у него что-то раскрошилось.

Старик покачал головой, точно приезжий вызывал у него самые безутешные размышления, и, повернувшись к Пете, стал горячо доказывать, что какой-то Яблонский имел хорошо поставленное «дело» в Красном переулке. Он, казалось, моментально забыл о приезжем.

— Где же Синесвитенко? — напомнил тот.

— Что ты ко мне пристал! — неожиданно возмутился старик. — Плевать я хотел на Синесвитенко! Вон Пашка бегает, наследный принц твоего сродственника, глаза б мои его не видели! У него и спрашивай! Пашка!!

Посреди двора несколько ребятишек резались в «бабки». Обернулся шустрый босой мальчонка в серой косоворотке:

— Вы до нас, дядя?

— Синесвитенко ты?

— Я.

— Значит, до вас.

Пашка бросил ребятам биту и подошел.

— Ишь вырос, — улыбаясь, проговорил приезжий,— не узнать прямо!

— Писаный красавчик! — заметил старик, толкая Петю локтем.

— Батя дома? — спросил приезжий.

— Дома. Идемте, дядя, проведу.

Пашка повел гостя в дом. За ними увязалась низкорослая мохнатая собачонка с разноцветными ушами: одно ухо у нее было коричневое, другое — белое.

Жили Синесвитенко в первом этаже, возле самых ворот.

Пашка, отворив дверь, сказал:

— Папаня, до нас пришли.

Приезжий спустился по маленькой лесенке в низкую темноватую комнату. Едко пахло металлической пылью. В глубине комнаты, у окна, стоял небольшой токарный станок. Очень худой, сутулый мужчина в рабочей блузе шагнул навстречу.

Приезжий снял картуз:

— Здравствуйте. Привет вам привез из Херсона. Говорили, вы ночевать пускаете, а то и на срок.

— Ежели от Сергея Васильевича, то пускаем.

— От Василия Сергеевича, — поправил гость.

— Верно, — улыбнулся хозяин, — от него можно. Заходите, товарищ, садитесь.

Он сразу стал радушным, придвинул табурет, рукавом смахнул пыль с обеденного стола.

Приезжий сел, пригладил добела выгоревшие волосы и обежал взглядом стол, две железные койки, токарный станок, несколько табуретов и кособокий комод. На комоде красовался убранный бумажными цветами поставец с портретом молодой женщины в черном закрытом платье и лежали рядком новые зажигалки, выточенные хозяином, должно быть, для продажи.

— Удобства у нас, сами видите, какие, — сказал Синесвитенко, — неважные удобства.

— С меня хватит, — махнул рукою гость. —А вас я не стесню?

— Какое может быть стеснение! — возразил Синесвитенко. — Никакого нет стеснения! Мы рады, что, значит…, можем помочь. Живите себе на здоровье. Спать будете вон тут, на Пашкиной койке, он на чердак пойдет.

— Зачем парня обижать, как-нибудь вместе устроимся.

— Не, дядя, там хорошо, — живо проговорил Пашка, — тюфяк есть.

— Вас как звать-величать? — спросил хозяин.

— Зовут Алексеем, а величаться не будем, — сказал приезжий и, сразу перейдя на «ты», напомнил: — Мы ведь свояки, не забыл?

— Нет, не забыл. Алексей так Алексей. А я, стало быть, Петр и сын Петров. Это так, для памяти. Жену Оксаной звали. Тогда, Алексей, устраивайся, а я побегу: велели сразу доложить, как приедешь. Пашка тебе поесть даст. Слышишь, Пашка?

— Слышу.

Синесвитенко натянул куртку, перешитую из красноармейской шинели, снял с гвоздя кепку и, напомнив сыну, где что лежит из еды, торопливо ушел.

Когда за ним закрылась дверь, человек, назвавшийся Алексеем, спросил:

— Павел, кто эти двое, что со мной разговаривали во дворе?

— Живут здесь. Старого фамилия Писецкий, — стал объяснять Пашка. — Он, дядя, знаете кто? Он с ворами возжается, они к нему краденое носят. А второй — это Петя Цаца. Его здесь все боятся. Он, дядя, запросто зарезать может.

— Да ну?

— Правда! Вы про Мишку Япончика слыхали?

— Слышал.

— Так Петька ему был первый друг!

— Так… — С минуту Алексей что-то соображал, разглядывая вздернутый Пашкин нос, попорченный кое-где рябинками. — Вот что, Паша, обо мне ты не очень распространяйся во дворе. Будут спрашивать, говори: мамкин брат, приехал из деревни работу искать. Зови дядей Лешей. Понимаешь?

— Понимаю! —- кивнул Пашка.

Пашке было известно о госте самое главное: он знал, что дядя Леша — чекист. Но тем и ограничивались его сведения о новоявленном дяде, и многое казалось ему непонятным и таинственным. Зачем, например, чекисту скрываться в Одессе, где давно уже крепко стоит Советская власть? Чекисту полагается ходить по городу в кожаной куртке и кожаной фуражке со звездочкой, а по ночам ловить белогвардейцев и контрабандистов. Кроме того, чекисты представлялись Пашке суровыми пожилыми людьми, а дядя Леша был совсем молодой, лет двадцати двух, не больше. Это стало особенно заметно, когда он умылся над ведром и сел есть постный суп из чечевицы, который Пашка разогрел для него на плите. После мытья лицо дяди Леши как будто разгладилось, ярче запылало свежим загаром, мокрые волосы торчали вихрами, и ел он быстро, весело, как едят только молодые.

Словом, было чему удивляться. Но именно тайна, окружавшая гостя, более всего другого привлекала к нему Пашкино сердце. Молодой, а, поди ж ты, сколько у отца хлопот из-за его приезда! Серьезный, видать, человек!… Вон какой рот у него — будто стамеской прорубленный; на лбу складки, как у пожилого, а глаза быстрые, зоркие и совсем светлые, точно протертые стекляшки. Да и силен, видно. Высокий. Руки большие. В запястье Пашке одной рукой нипочем не захватить. Пожалуй, он и с Цацей совладал бы…

Пока дядя Леша ел, Пашка успел многое рассказать ему.

Гость узнал, что Пашкина мать умерла давно от черной оспы. Пашка тоже болел, но не умер, только оспины остались. Долго жил у бабки в деревне, подпаском работал, потому что отец с самого начала гражданской войны пошел воевать. На фронте отцу прострелили грудь. Привезли его к бабке совсем плохого. Думали, не встанет. А он встал, но от раны так и не может оправиться. Кровью харкает, чахотка к нему прикинулась. Ему бы питание, может, и поздоровел бы. А где взять? Говорят, собачье сало от чахотки помогает. Так какие теперь в Одессе собаки? Шкура одна да кости. Раздобыл Пашка щенка, думал выкормить отцу на лекарство. А щенок такой забавный попался, умненький да привязчивый, что отец и слышать не хочет, чтобы его на сало извести. Вон он уже какой большой, все понимает!…

Щенок возле двери лакал из жестяной миски свою порцию супа, Будто действительно понимая, что речь идет о нем, он поднял морду, махнул коричневой завитушкой хвоста и снова принялся за еду.

— Джекой назвали, — сказал Пашка. — Он, дядя, благородный. Я его у одной барыньки увел с Дерибасовской улицы.

Алексей вытряс в ложку последние капли супа из котелка, ложку облизал, завернул в тряпицу и сунул в карман (ложка у него была собственная).

— Знаешь, Павел, — сказал он, поглядывая на койку, — сейчас бы в самую пору поспать, как ты думаешь?

— Ложитесь, дядя.

— Разбуди меня, когда отец придет.

— Ладно, разбужу.

Алексей стащил сапоги, портянки развесил на голенищах, из внутреннего кармана пиджака достал браунинг и спрятал под подушку. Пиджак он бросил на табурет и растянулся поверх тонкого одеяла, продев босые ноги сквозь прутья слишком короткой для него кровати.

— Добро, — проговорил он, с удовольствием втискивая голову в подушку. — Так, значит, разбудишь?

— Разбужу, разбужу, спите спокойно, — заверил Пашка.

Алексей взглянул на него совсем уже сонными глазами и пробормотал:

— Хороший ты, по-моему, человек, Павел. А?…

Спал он бесшумно, слегка приоткрыв рот, и во сне, казалось, к чему-то прислушивался.