ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОЗИЦИИ
Тихо было в «Харьковчанке». Экипаж ушел завтракать, Гаврилов похрапывал, разметавшись на полке в одном белье. Чтобы не мешать бате, Валера отодвинулся к самому краю и молча смотрел, как Алексей пересчитывает ампулы в аптечке.
Под утро у Валеры началось удушье, и он проснулся в холодном поту. Голова раскалывалась от боли, грудь сжимало, горло саднило, будто по нему прошлись рашпилем. За весь поход не было так плохо. Откашлялся, наглотался таблеток и теперь лежал, обложенный горчичниками. Хронический бронхит, определил Алексей, а может, затронуты и верхушки легких. Все, отработался, из «Харьковчанки» больше не выйдешь до самого Мирного…
Спорить Валера не стал. Пока есть кому его заменить, нужно попробовать отлежаться в тепле. А насчет «больше не выйдешь» — это еще посмотрим. Бате работать нельзя, Никитину работать нельзя, а Сомову можно? Не сегодня — завтра и Васю рядом уложишь. А что Тошка светится, как восковой, и Давида без ветра шатает, не видишь? Видишь, дорогой друг. Всякое может случиться; не будем загадывать, кому суждено довести поезд.
Валера с острой жалостью подумал о том, что и у самого Алексея один нос на лице остался. Эх, Леша, Леша, напрасно запаял ты свою душу в консервную банку!..
— Было что от Лели? — все-таки решил спросить.
— Нет. Как, прогрело?
— Жжет, но терпеть можно.
— Тогда терпи.
Зря спросил! Не так надо было начинать, отвыкли друг от друга.
— Я по тебе соскучился, — сказал Валера.
— И я тоже.
— С Востока за сорок дней не поговорили.
— За сорок два, — уточнил Алексей. — А мыслей у тебя много накопилось?
— Если пошуровать, две-три найдется.
— Тогда ты Эйнштейн по сравнению со мной. У меня одна: как бы поскорее добраться до центра цивилизации — обсерватории Мирный.
— Боишься не довезти?
— Тебя довезу.
— Не обо мне речь.
— Ночью батю снова прихватило.
— Поня-ятно…
— Как и вчера. Давление двести двадцать на сто десять.
— Леша!
— Я не волшебник, учился только на волшебника, — усмехнулся Алексей. — У меня нет кислорода, нет кардиографа, нет отдельной противошоковой палаты, ничего нет! Если бы не полторы сотни ампул в аптечке, я был бы вам полезен не больше, чем чучело пингвина.
— Не самоуничижайся, ты многое делаешь.
— Тысячную долю того, что хотел бы.
— Ты очень изменился.
— Всех нас хоть на парад энтузиастов…
— Я не о внешности. Тоска у тебя в глазах…
— Не надо, прошу тебя…
— Как хочешь.
— Не обижайся. Давай лучше помечтаем.
— Давай, — согласился Валера.
— Твои мечты на лице у тебя написаны, а мои — можешь угадать?
— Чтоб на причале тебя встретила…
— С тобой помечтаешь… Нет у тебя взлета фантазии! — перебил Алексей. — Знаешь, о чем я мечтаю? Ни разу в жизни никого не ударил, а теперь — хочешь верь, хочешь не верь — кровь вскипает от дикого желания: увидеть Синицына и избить его до потери сознания… Самого себя пугаюсь… Что, смешно?
— Нет, не смешно. Хотя, честно говоря, не монтируется твой образ с картиной мордобоя.
— Не веришь, что я способен на такое?
— Один писатель развивал оригинальную гипотезу, что человеческая культура, образование, мораль — тонкая пленка на первобытном мозгу троглодита. В стрессовом состоянии пленка прорывается, и рафинированный интеллигент с рычанием хватается за дубину.
— Ну?..
— Я подобные гипотезы отвергаю. Мир и без того сходит с ума, незачем теоретически вооружать и оправдывать жестокость и насилие. Не знаю, как там рафинированный интеллигент, а мыслящий человек обязан подавлять в себе троглодита. Так что, — Валера улыбнулся, — отбрось в сторону дубину и оставь Синицына в покое.
— Но я его ненавижу! — взорвался Алексей. — А вы будто спелись! Поразительно! Когда обнаружилась история с топливом, ребята были готовы Синицына растерзать; через неделю они говорили, что набьют ему физиономию, а завтра, черт возьми, они его простят!
— Что ж, меня бы это не удивило. Негодяем Федора, пожалуй, не назовешь, он просто равнодушный человек.
— Когда наконец мы поймем, что равнодушие опаснее подлости?! Хотя бы потому, что оно труднее распознается. Такие, как Синицын, страшнее откровенных негодяев. Судить его надо!
— Крик души очень уставшего человека.
— Врача, друг ты мой, врача! Я, не забывай, давал клятву Гиппократа и с юмором относиться к ней не могу. Неужели думаешь, что я прощу ему батины приступы и твои обмороки, Васю и Петю, всех вас?
— Гиппократу?
— Синицыну, черт бы тебя побрал! За несерьезность будешь лежать с горчичниками на десять минут дольше… Уж не оправдываешь ли ты его?
— Нет, Леша, не оправдываю. Руки я ему не подам. Но судить… Равнодушие — явление более распространенное, чем ты думаешь. Возьми любой номер газеты и найдешь там статью, заметку, фельетон о равнодушных людях. Их много, Леша, всех не пересудишь.
— Примиренческая какая-то у тебя философия.
— Погоди давать оценки. Согласись, что нравственно человек еще весьма далек от совершенства. Расщепить атомное ядро куда легче, чем разорвать цепочку: инстинкт самосохранения — эгоизм — равнодушие. Эти звенья паялись тысячами веков, не такие мыслители, как мы с тобой, ломали копья в спорах, что есть человеческая натура и как ее переделать. Равнодушие — производное от эгоизма, оно омерзительно, но — увы — живуче. Нравственность не автомобиль, ее за десятилетия не усовершенствуешь.
— Погоди, не виляй. Как ты определишь равнодушного?
— Ну, хотя бы так… Юлиан Тувим шутил: «Эгоист — это человек, который себя любит больше, чем меня». Если перефразировать, то можно сказать: «Равнодушный — это человек, который так любит себя, что ему начхать на меня».
— И ты позволишь Синицыну ходить с небитой мордой?
— Расквашенный нос, друг мой, еще никого не делал более чутким и отзывчивым.
— Снова остришь? Это позиция холодного наблюдателя!
— Почему холодного? Анатоль Франс сказал: «Дайте людям в судьи иронию и сострадание». Вот что мне по душе!
— Непротивление злу насилием?
— Я рядовой инженер-механик, а не специалист по моральному облику, друг мой. А ты врач. Поставь на ноги батю, вылечи ребятам помороженные лица и руки, а также сними с меня горчичники и выгони из «Харьковчанки» как симулянта. Каждый должен возделывать свой сад.
— Услышал бы тебя батя…
— Думаешь, не слышал?.. Сколько раз спорили…
— Ну и, признайся, песочил тебя за такие взгляды?
— Было дело… Середины для него не существует — либо белое, либо черное. Как он меня только не обзывал! и хлюпиком, и амебой, и гнилым интеллигентом, но я не обижался, потому что… — Валера улыбнулся, — свой разнос он заканчивал так: «Не хрусти позвонками, сынок, шею вывихнешь. Кого люблю, того бью…» Батя мне — второй отец…
— Ладно… Сейчас начнешь кричать, что я использую недозволенные аргументы и насилую твою психику… Так вот, рядом лежит родной тебе человек, ставший жертвой равнодушия. А ты…
— Выходи его, Леша!
— Твое ходатайство решает дело. Дурак ты, Валерка!
— Пусть дурак, пусть кретин… Я его знаю лучше, вы — только по работе… Он удивительный, все у него безгранично — и честность, и мужество, и ненависть, и любовь… Не видел я таких людей, Леша!
— Тише, разбудишь, дай горчичники сниму. Ну, легче откашливается?
— А, к черту…
— Лезь обратно в мешок… гнилая интеллигенция. Значит, не пойдешь со мной Синицына бить?
Валера потемнел.
— Если с батей что случится — пойду и убью.
