ОНИ УМИРАЛИ В МОЛЧАНИИ

Танцюра оказался низеньким благообразным старичком, смиренно дождавшимся разрешения сесть, так же смиренно попросившим сигарету. Впервые в своей жизни Алексей оказался лицом к лицу с преступником, да еще такого масштаба. Судили Танцюру вскоре после отмены смертной казни, дали ему двадцать пять, так что в этом плане бывшему полицейскому, можно сказать, повезло — уцелел, выжил и теперь судорожно, напрягая оставшиеся силенки, цепляется за жизнь, потому что не так давно всплыли новые факты из его прошлого и снова он оказался на скамье подсудимых, проклиная себя за то, что тогда не выложил сразу все.

Алексей очень тщательно готовился к встрече, заранее разработал вопросы, даже попытался определить, в каком тоне вести допрос.

И вот вошел Танцюра, от двери низко поклонился, упрятав в сеточку морщин маленькие глазки: «Доброго вам здоровья, гражданин начальник». В большой пустой комнате, в которой только и были стол, стул, табурет, голос его прозвучал приглушенно, отозвался слабым эхом в углах.

— Идите, — разрешил Алексей конвоиру.

Танцюра сел, сложил руки на коленях, с готовностью быть полезным уставился на Алексея.

— Молоденький какой, — проговорил он, — а мой сын постарше.

Танцюра бежал вместе с оккупантами, уже на территории Германии обокрал убитого нашего солдата, присвоил его документы, форму, личные вещи. Воспользовался суматохой и лихорадочной спешкой непрерывного наступления, полевым военкоматом был направлен в одну из частей. И через какое-то время Танцюра уже считался боевым фронтовиком, который в огонь не лезет, но и от огня не бегает. К медалям, украденным у убитого, прибавились новые. В одном из боев его ранило и, почти в беспамятстве, он выбросил все документы, оставив только «знак смерти» — капсулу с фамилией, именем, отчеством, придуманным адресом несуществующих родных. В госпитале ему выдали новые документы, и он впервые облегченно вздохнул — теперь-то он окончательно расстался со своим прошлым. О нем он старался не вспоминать, чтобы ненароком не выдать себя. И кошмары его не мучили, не терзали, лишь время от времени видел он в полузабытьи одно и то же: вот стоит в немецком мундире без погон, на рукаве повязка, в руках карабин. Крепко стоит на земле, день хороший, и облава на партизан прошла удачно — слава богу, не встретили партизан, только пристрелили какую-то бабу с ее крикливым щенком. Пронесло на этот раз. И оказана ему великая честь: фотографирует его немецкий фотограф для какой-то газеты. Ради такого случая сожительница вычистила мундир, он надраил пуговицы и бляху на ремне. Немец ставит его так, чтобы фоном служила сгоревшая хата и читалась табличка: «Здесь жила семья партизана». Знает Танцюра, никакая партизанская семья там не жила, а дом этот принадлежал сельскому врачу Клямкину, еврею. Всю семью Клямкиных увезли в гетто, а соседка Ганка из бывших комсомолок, в суматохе увела к себе маленькую дочку врача. Танцюра видел это, но промолчал на всякий случай. И вот пригодилось. Немец-фотограф поворачивает его и так и этак, но недоволен, ворчит, снимок не лепится, не хватает остроты. Тогда Танцюра жестом просит повременить, шагает в соседнюю хату, выволакивает девочку с куклой — как он и предполагал, прятали за печкой. И ведет ее туда, где ждет фотограф: к сгоревшему дому и колодцу перед ним.

— Еврейка, — тычет он толстым пальцем в девочку с куклой, и фотограф возбужденно забегал вокруг девочки, — юден мэдхен, — продолжает Танцюра, — сейчас мы ее…

Он усаживает девочку под срубом колодца, на приступку, на которую ставят ведра, отходит метра на три, прикидывает, удобно ли стрелять.

— Не убивайте меня, дядя, — еле слышно пищит девочка.

— Что ж ты делаешь, ирод? — отчаянно кричит прибежавшая Ганка. Танцюра отмахивается, он занят, не до нее. Вот вечером заглянет, скажет: «Раздевайся, а то за укрывательство…»

Фотограф суетится, сонная одурь, навеянная летним днем и этим идиотом в полицейском мундире, слетела. Танцюра поднимает винтовку, девочка закрывает глаза ручками, кукла падает, она ее хочет поднять, но боится отнять руки, потому что увидит ствол винтовки.

— Не так, — кричит фотограф. Оказывается, солнце должно светить с другой стороны, иначе снимок не получится. Танцюра пересаживает девочку и снова поднимает винтовку-Алексей видел этот снимок в материалах судебного процесса. Там же был и второй — девочка лежит возле колодца в крови, рядом с нею кукла, у которой на фарфоровом лобике тоже аккуратная дырочка.

На том снимке Танцюра выглядел невысоким, коренастым, словно пень на ровном месте. И вот он сидит перед ним, прошло сорок лет, поседел, еще больше укоротился, тихий, смирненький, хоть икону с него пиши. Но икона не получится, глазки подводят — злые, острые, в них — ненависть.

После отбытия первого срока, укороченного амнистиями, он поселился в новых местах, обзавелся семьей. Дети не только ничего не знали о его прошлом, но гордились им — на видном месте в горнице была фотография: Танцюра в солдатской форме, сержантские нашивки на погонах, медали на груди, пилотка со звездочкой лихо сдвинута на бровь.

Минуло сорок лет, и прошлое обрушилось на него тяжестью всех совершенных им преступлений. А он считал, что с прошлым покончено навсегда, мертвые молчат. Но… Случайная встреча с одной из уцелевших жертв, тяжелейшая работа многих людей по установлению истины — ждет теперь его новый приговор.

Нет, прошлое не проходит бесследно, оно навсегда остается с человеком, это только кажется, что от него можно откупиться, отказаться, отделаться. Невозможно это.

И прошлое нельзя расстрелять, как расстреливал Танцюра и ему подобные сотни людей, как убил он и Ганку — ведь она видела и запомнила то, что видела. Ганку он отвел к речному обрыву, выстрелил из пистолета в затылок, а труп столкнул в речку — пусть унесет течение подальше отсюда, концы в воду.

— Спрашивайте, гражданин начальник, — проговорил Танцюра, — чем смогу — помогу правосудию.

Алексей удивился: надо же, такое самообладание и такая наглость. Вот уж воистину горбатого могила исправит.

— Вы показали, что участвовали в уничтожении жителей села Адабаши.

— Нет-нет, — замахал руками Танцюра, — я не стрелял. Тогда меня назначили в оцепление.

— Расскажите подробнее, как все это было.

— Так я уже рассказывал все другому следователю, который мое дело вел. Но если интересуетесь… Значит, собрали нас, полицейских, из разных сел и местечек, на центральную усадьбу совхоза «Заря». Богатый был до войны совхоз, даже электричество в дома провели. Ночь мы переночевали там, а утром нас построил Ангел и муштровал. Потом мы приехали на грузовиках в Адабаши. Согнали всех людей и повели. Меня назначили в оцепление, чтобы, значит, никто не выскользнул. Был и такой приказ: если кто-то будет приближаться, случайный человек или партизан какой — тоже стрелять.

— Вас где поставили? — спросил Алексей.

— А на пригорке таком. Мне оттуда хорошо все было видно, как на ладони. Жара еще в тот день стояла, после дождей, значит.

— Вы помните, как все происходило?

— Разве такое забудешь?

И Танцюра начал обстоятельно рассказывать, как его и два десятка других полицейских заранее привезли на машине к месту расстрела, а другие полицейские гнали колонну людей. Командовал старший полицейский Демиденко, а наблюдал за тем, чтобы все было правильно сделано, немецкий унтер-офицер. Полицейских из оцепления развели по точкам, приказали смотреть в оба.

Жителей Адабашей выгнали за село. Впереди шел самый старый из них. Он опирался на суковатую длинную палку, но шаг у него был легкий. Танцюра удивился, какая у него седая борода и словно каменное лицо. Приезжали и уезжали грузовики, они привозили карателей, водку и пиво для них, бидоны с известью. Потом прибыл лично оберштурмбаннфюрер Коршун. После этого и начали.

— Я только стоял в оцеплении, гражданин начальник. Мне было жалко тех, которых убивали, но что я мог сделать?

Огромным усилием воли Алексей взял себя в руки, вслушался — Танцюра спокойно рассказывал:

— Старик был в первой десятке, сам пошел к яме. Ангел стал против него, метров за десять, поднял ствол автомата, заорал: «Молись, партизанский апостол! На колени!» Дед ничего не ответил, будто и не видел его вообще, поклонился всем своим в пояс, проговорил: «Прощайте, люди». Спокойно так сказал, и лицо у него было будто из камня.

Танцюра не скупился на подробности, он рассказывал все так, словно расстрел происходил совсем недавно. Алексей догадывался, почему Танцюра сыплет словами: в этой акции он «только» находился в оцеплении, не стрелял, потому и вины за собой не чувствовал — демонстрировал сейчас чистосердечное раскаяние. После приговора Танцюра в установленный срок обратился с ходатайством о помиловании и теперь ждал ответа.

— Что вы видели со своего пригорка? — спросил Алексей.

— Речку вдали… Поля и луга… Село горело, Адабаши. До него было километров с пять, не больше, а может, и меньше. Противотанковый ров прямо перед собою видел. И люди стояли на краю того рва.

Танцюра морщил лоб, вспоминая. Он уставился в одну точку, не мигал, изображал старание, хотя Алексей мог поклясться, что он и так все помнит: разве можно такое забыть?

— На каком расстоянии находился от вас этот ров?

— Метров за пятьдесят. Мне хорошо все было видно, даже лица тех, кого убивали.

Алексею хотелось спросить, просил ли кто-нибудь из расстреливаемых о пощаде, но он сдержал себя, не стоило проявлять свои чувства перед мерзавцем. Но Танцюра словно угадал невысказанный вопрос:

— Они умирали молча. Хоть бы один встал на колени или закричал, запричитал! Это больше всего и бесило Ангела. Под конец он совсем осатанел, даже пузырьки на губах выскочили.

После долгого молчания Алексей задал новый вопрос:

— На том пригорке, где вы стояли, росли какие-нибудь деревья, что-нибудь вообще там было?

— Дубок… Невысокий такой. Я еще обрадовался, что там выпало оцепление нести, надеялся в тенечке постоять. Но Демиденко выгнал меня на самое солнце.

— Что вы можете сказать о судьбе этого полицейского, Демиденко?

— А она вам должна быть лучше меня известной. Его взяли после войны вслед за мной, в сорок седьмом и, как я слышал, тоже определили на двадцать пять. Если не помер, то уже давно отбыл срок, где-нибудь тлеет, доживает дни.

— Вы смогли бы сейчас опознать место расстрела?

Танцюра в сомнении покачал своей кругленькой, как тыква, головкой.

— Среди других полицейских были ваши знакомые?

— Один был… Но его партизаны почти сразу повесили.

— Как выглядел Коршун?

Танцюра немного оживился:

— О! Это был еще тот ариец! Высокий, прямой, худощавый, глаза серые… Когда шел, смотрел прямо перед собой. Вышагивает и голову не повернет, мы для него — быдло. Кобура пистолета всегда расстегнута, на мундире крест.

Алексей спросил:

— Сколько вам заплатили после этой… акции? Только начистоту, Танцюра!

— Нам не марками заплатили, — поперхнувшись, ответил бывший полицай. — Нам разрешили в вещичках покопаться.