ДЕЛА ЛИЧНЫЕ И ГОСУДАРСТВЕННЫЕ
Невозможно, конечно, было точно предугадать, что в будущем, отдаленном от гибели рода Адабашей четырьмя десятилетиями, в том будущем, которое стало для Алексея и его ровесников настоящим, эти трагические дни не забудутся. Они, полицейские и гитлеровцы, думали тогда, что все предусмотрели: после расстрела еще раз обшарили бывшее село и все вокруг него, завалили глиной ров и сровняли его с землей. То же произошло и с другими окрестными селениями — Коршун, ответственный за всю акцию, объехал их на своем «опеле».
И в донесениях об успешном проведении карательной экспедиции, поступивших в соответствующие штабы, не приводились названия сел — только кодовое название операции: «Свинцовая роса». Те, кому надлежало знать, знали, какие деревни, поля, леса были умертвлены «свинцовой росой».
— Ты знаешь, где их расстреляли? — спросил после долгого молчания Алексей, когда мама все это ему рассказала.
— Нет, — покачала головой Ганна Ивановна. — Мне было тогда чуть больше пятнадцати, командир партизанского отряда «Мститель» приказал любой ценой пробраться через линию фронта и доставить очень важные сведения.
— Неужели партизаны не пытались выяснить, где расстреляли Адабашей?
— Конечно, пытались. Сразу же удалось схватить даже одного из участников акции — полицейского. Допрос вел командир отряда, предатель рассказал, что ему было известно, даже на карте показал место расстрела. Был партизанский суд, полицейского повесили. Однако так случилось, что командир отряда вскоре погиб — неожиданно, нелепо. Планшет с картой, который был тогда при нем, исчез. Но это все было без меня, потому и не знаю почти ничего.
— Разве тебя не было в отряде?
— Я снова была на задании.
Ганночка не раз и не два ходила из отряда в близлежащие городки, в соседние партизанские отряды. А тогда командир приказал любой ценой перебраться через линию фронта и доставить командованию очень важные сведения. Ее снарядили в этот рейс очень основательно, сообщили имена надежных людей, которых она могла в крайних случаях разыскать. Выполнять задание надо было в одиночку, и надеяться приходилось только на свою удачу. Она шла под видом беженки, разыскивающей своих родных. Из отряда ее вывел брат Егор, он прошел с нею по лесам до той точки, когда она должна была выйти на дорогу и передвигаться почти открыто, рассчитывая только на себя, свои силы и смекалку. Егор благополучно провел ее по лесам, но отряд свой на старой базе не нашел, под натиском карателей партизаны ушли в новую зону. Потребовалось много дней, чтобы Егор их разыскал.
— Нет, — задумчиво протянул Алексей. — Невозможно…
— Что невозможно? — немного удивилась мама.
— Наверное, невозможно представить в полной мере все те невзгоды, которые вы одолели, трудности, через которые вы шли.
— Как бы тебе получше объяснить… Не думали мы об этом… Измерения трудностей были совсем иными. А тогда мне повезло, удачно к своим вышла, только уже в самом конце пуля поцарапала немного, меня оставили подлечиться и отдохнуть, а в отряд сбросили радистку, как и просил командир. Вскоре наши перешли в наступление, вот, оказывается, почему так нужны были сведения о фашистах, которые я доставила. После лечения меня послали учиться, на фронт отказались направить, малолеткой посчитали. Словом, в родных местах мне удалось побывать только после войны. Постояла на пожарище, поплакала и уехала.
— А дядя Егор? Он знал о том, что произошло в Адабашах? — настойчиво допытывался Алексей.
Мама рассказала, что оккупанты в те дни бросили крупные силы против партизан. Отряд «Мститель» вынужден был уйти в глубь лесов. Так случилось, что за Адабаши не то что отомстить некому было, а хотя бы место расстрела установить, какой-нибудь знак оставить…
Конечно, Егор Иванович пытался разыскать палачей, но на войне ведь как: родное село видишь издали, надеешься, что хоть на несколько минуточек в него заскочишь, но приказ на наступление — ушел дальше, так и не узнав, кто жив остался, кого уже нет…
Егор разыскал свою сестричку Ганну только тогда, когда уже вышел из партизанских лесов, закончил краткосрочное училище и снова стал воевать. Тогда и пришло от него первое письмо.
Ганна Ивановна отыскала среди семейных документов старенькие, пожелтевшие листочки, бережно разгладила их.
— Вот послушай, что писал мне Егор. «Ганночка, дорогая моя сестричка, советую тебе по-житейски, как старший брат: выходи скорее замуж и рожай сыновей, как положено женщине, чтоб не прервался наш род. Я ведь на фронте, а здесь можно в атаку подняться, три шага сделать и навеки обнять сырую землицу.
И прошу тебя: если не вернусь, накажи сыновьям своим, чтобы нашли хоть на краю света тех палачей, чтоб ничего они не забыли и не простили. Сколько бы лет ни прошло…
Целую тебя, сестра моя дорогая, и заклинаю — береги себя. А до Берлина я все равно дойду.
С фронтовым приветом, твой брат Егор».
У них в доме, сколько себя помнил Алексей, всегда на стене висела большая фотография Егора Ивановича. Снимался он перед самой войной, после окончания педагогического института: мягко и улыбчиво смотрел с фотографии на мир паренек в косоворотке, на «парадном» пиджачке — значки, которых теперь уже никто не носит. Мама как-то пошутила: «Раньше парни гордились осоавиахимовскими значками, а сейчас адидасовскими нашлепками». Алексей знал, что это она так сказала не в осуждение нынешних молодых, а чтобы подчеркнуть, как время бежит — меняется.
Но ведь это, выходит, ему дядя завещал: найти хоть на краю света тех палачей. Он подивился мудрости мамы, которая, вроде бы ни на чем не настаивая, приохотила его к изучению немецкого языка. Но мысль о том, что надо искать тех, из прошлого, долго казалась ему странной. Надо ли гоняться за призраками?
— Ты все еще думаешь о мести, мама? — тихо спросил Алексей. Он с волнением ждал ответ, это было то самое главное, что могла сказать ему мама и что определит его дальнейшую жизнь.
— Не о мести — о справедливости думаю я, мой сын.
Столько лет прошло, размышлял Алексей, все на земле изменилось, выросли новые города, образовались новые страны. А эта рано состарившаяся женщина, его мать, ничего не забыла, все случившееся с нею очень давно помнит острой и тревожной памятью. И если люди старшего поколения не в силах избавиться от боли и печали прошлого, то, может, это следует сделать молодым, тем, кто поднялся к жизни в новые времена, не в грозу, а под солнцем?
Ганна Ивановна догадалась, о чем думает ее сын. Разве и она не размышляла часто о том же? Забыть — слово, венчающее утихшую боль, растаявшее горе. Как убедить сына, что есть в нашей жизни вещи, которые не подлежат забвению, что прошлое связано не только с настоящим, но и с будущим?
— То, о чем я расскажу, случилось очень давно. Я была совсем еще маленькой. Шла коллективизация, и Адабаши дружно вступили в колхоз. Кулачье — хуторяне свирепствовали в округе, стреляли по ночам, запугивали. Был у нас хороший сад, редкие сорта яблонь, только Адабаши и умели выращивать такие. Сад мы передали колхозу. Так вот однажды ночью злые люди вырубили сад под корень. Ты бы видел, какой плач стоял! Сам наш прадед пришел осмотреть порубку. Он и посоветовал: «Не трогайте ничего, не корчуйте, у срубленных яблонь есть молодые побеги, сад еще поднимется. Но второго такого палачества он не перенесет».
Алексей понял, что хотела этой притчей сказать ему мама. Вырубили род Адабашей один раз, но побеги остались, может, поднимется род, снова распрямит свои ветви. Ну а если опять ударят по нему топором?
Еще он знал, сожженные Адабаши после войны вновь отстроились, поднялись к жизни. И новые жители села пригласили маму на открытие памятника погибшим. На митинге председательствующий представил ее:
— Бывшая партизанская связная Ганна Ивановна Адабаш-Черкас. Можно сказать, единственная оставшаяся в живых представительница славного рода Адабашей.
— Нет, люди, — сказала Ганна Ивановна. — Не единственная я теперь… Растет у меня сын Алексей. Жизнь, дорогие мои земляки, убить нельзя.
По-доброму, очень хорошо приняли ее тогда в Адабашах. Но поклониться своим родным, поплакать на их могиле она не смогла. С исчезновением карты командира отряда затерялся след. Ведь каратели все окрестные села тогда пожгли, побили всех людей подряд. Неясные слухи были в то время, что Адабашей расстреливали в противотанковом рву каком-то. Их несколько выкопали в начале войны, предполагалось, что наши войска остановятся здесь, закрепятся. Но по-другому все случилось, бои были хотя и жестокие, но недолгие. В эти места наши возвратились только через два года. За это время сровнялась могила Адабашей с землей, поросла травой. А в первую послевоенную весну вообще все рвы и траншеи, все окопы и воронки от бомб заровняли, посеяли там пшеницу, посадили лесополосы…
— А что там сейчас, мама?
— Хлеба от края и до края… Лесочки молодые… Хорошо там, приволье, луг весной весь в цветах, как будто землю ковром укрыли.
Этот разговор оказался очень важным для Алексея. Мать вручала ему по праву наследства то великое и тяжкое, что не смог завершить брат ее, дядя Егор, боевой капитан, дошедший до Берлина и сложивший голову, когда, казалось, все уже позади. Алексей твердо решил стать юристом.
Маму это его решение порадовало.
— Для нашей семьи, — сказала она, — как и для многих других, ответственность оккупантов за преступления — очень личное дело…
Алексей только позже, через несколько лет понял, как умело и тактично помогала ему мама выбрать будущую профессию.
Однажды в порыве откровенности он сам рассказал ей о том стыдном для себя случае, когда отступил перед вымогателями, бросил в беде товарища. Он хотел было добавить, что забыть об этом никак не может, в самые неожиданные минуты вдруг вспоминается.
«Дорогой мой капитан! Где ты, откликнись! Пишу и не знаю, найдет ли тебя мое письмо. Но верю, что ты его получишь, потому что, не может быть, чтобы жизнь была устроена так несправедливо: если два человека любят друг друга, их нельзя разлучать надолго. Я живу только надеждой на встречу с тобой. Я тебя взяла в плен, и ты принадлежишь только мне. Это, конечно, шутка, но мне хотелось бы надеяться, что твои чувства ко мне остались прежними.
А мои испытывать не надо. — я в них уверена так же крепко, как и в том, что за окнами нашего дома — Берлин, и руины его уже не дымятся. Вместе с другими берлинцами вчера ходила разбирать развалины, было холодно, камни попадались с острыми краями, но твоя Ирма старалась изо всех сил.
Мама ворчит: к чему, этот энтузиазм. И еще вчера сказала с недоумением: странные эти русские, вначале все разрушили, а теперь помогают восстанавливать. Ваши солдаты работали на разборке развалин вместе с нами. Потом приехала кухня, и всех кормили бесплатным супом.
Я глотала этот суп, и было мне и радостно, и стыдно. Жизнь возвращается в мой бедный город, и этому можно только радоваться. Но как вспомню все, что ты рассказывал о зверствах на вашей земле, становится очень больно. Потому я и сказала маме: вот Гитлер столкнул наш народ в бездну, а русские помогают нам выбраться. Мама не стала по своему обыкновению спорить, кажется, она тоже что-то начинает понимать. Но она мне сказала странные слова: «Ирма, забудь капитана. Достаточно и того, что мы спасли его, а он — нас». Нет, я никогда тебя не забуду, даже если это будет на горе мне.
Мой любимый, прошло уже два месяца, как мы расстались. Я считаю каждый день, хотя и понимаю — все напрасно, надеяться мне не на что. Кто я такая? Дочь эсэсовца, немка, принадлежу к народу, который принес столько горя другим народам, особенно вашему.
Я ни на что не рассчитываю, сейчас хочу только выжить, встать на ноги и хотя бы знать, что ты жив и с тобой ничего не случилось.
На днях приходил сержант Орлик, он нас не забывает. Принес консервы и еще кое-какую еду. Мама очень радовалась, с продуктами плохо. Она поила сержанта чаем и называла «господином унтер-офицером». Я спросила Орлика, почему ты мне не пишешь. Он ответил, что ты человек надежный, с тобою в любом бою не страшно. Какое это имеет отношение к тому, что ты молчишь, исчез, будто и не было никогда тебя? А может, тебя и не было, и я придумала тебя?
Нет, ты был и есть! Тогда откликнись, даже если и не любишь все равно напиши всего два слова: «Я жив!» Всего два этих слова — их мне будет достаточно для счастья.
Навсегда твоя Ирма.
Вспоминаешь ли ты, как я первый раз пришла к тебе в госпиталь? Меня не хотели пускать, но я показала письмо твоего командования, и женщина-врач сказала: «А это та, которая спасла нашего капитана? Пропустите ее». Она и сама не знала, что выписала для меня пропуск в любовь и новую жизнь…»
