Как ни были люди утомлены, как ни хотелось им есть и спать, пришлось немедленно взяться за кирки, лопаты и ломы.

Вдруг Стрельбицкий увидел в щель маленького деревенского мальчика, бегущего по направлению к «ежикам». Мальчик бежал без шапки, поминутно спотыкаясь и падая. Очевидно, ему было очень страшно бежать среди замерзших трупов, уже наполовину засыпанных снегом, среди лиловых согнутых ног и раскинутых рук со скрюченными пальцами. Но, видно, ему было еще страшнее остановиться или оглянуться назад. Он бежал, весь в снегу, с раскрытым ртом, с лицом, мокрым от пота, несмотря на холод. Он обеими руками прижимал к груди какую-то бумажку. А сзади, за его спиной, за гребнем балки, слышались свист, улюлюканье, грозные крики. Один раз, когда мальчик споткнулся и упал, за гребнем раздался выстрел и пуля чиркнула возле мальчика, подняв снежную пыль. Тогда мальчик вскочил и, сделав последнее усилие, наконец добежал до щели, в которой лежал Стрельбицкий.

— Ой, дяденька, не стреляйте! Ой, не стреляйте! — кричал он, задыхаясь и протягивая Стрельбицкому какое-то письмо.

Стрельбицкий высунулся из щели, поймал мальчика за рукав и хотел втащить его в пещеру, но мальчик затрясся всем телом и зарыдал:

— Ни, ни… Я не можу идти до вас в катакомбы. Если я пойду до вас в катакомбы, они убьют мамку и запалят хату. Они приказали передать письмо и зараз тикать обратно. Берите письмо и не держите меня за рукав.

Он посмотрел на Стрельбицкого снизу вверх полными слез глазами и быстро прошептал:

— Ой, дядя, хиба б вы чулы, як они, теи фашисты, над нами издеваются! Вы не знаете, когда уж они, проклятущие, сгинут?

— Скоро, — сказал Стрельбицкий. — На днях немцев сильно под Москвой побили. Вам это известно?

— А як же! Мы читали листовки… Ну, дай вам бог здоровья, а я зараз побежу, бо слышите, як они там свистят.

За гребнем слышались свист и крики. Стрельбицкий взял письмо.

— Это от ихнего коменданта, — сказал мальчик и вдруг жалобно, просительно прибавил: — Только вы им, дяденька, не сдавайтесь. Держитесь! Народ на вас сильно надеется.

И мальчик, не оборачиваясь, побежал назад и скоро скрылся за гребнем.

Черноиваненко отложил в сторону кирку и руками, покрытыми землей и каменной пылью, разорвал длинный, из плотной, так называемой полотняной, бумаги на синей линючей подкладке конверт, на котором было написано хотя и вполне грамотно, по-русски, но все же каким-то нерусским, иностранным почерком: «Катакомбы. Начальнику подземного партизанского отряда».

Черноиваненко повертел конверт в руках, как бы не зная, куда его девать, а затем передал его ближайшему от него человеку — Святославу. Святослав прочел его и передал дальше. Пока конверт таким образом ходил по рукам, вызывая неопределенное, презрительное любопытство, Черноиваненко, надев очки, успел прочитать и самое письмо. Он сначала прочитал его быстро про себя, а потом вслух, с большим выражением, делая иногда короткие замечания.

— «Товарищи партизаны!» Восклицательный знак, — прочел Черноиваненко, приставив письмо к фонарю. — Они, подлецы, так и пишут: «товарищи». Ну и мерзавцы!.. «Красная Армия катится на восток. Возврата Советской власти и Красной Армии нет». Точка. «Доблестные, победоносные немецкая и румынская армии молниеносно продвигаются на восток». Вот именно! Продвинулись до самой Москвы и там получили по морде. «Ваша борьба бесцельна». Это мы еще посмотрим! «Нам известно, что вы терпите лишения, болезни, голод». Нетрудно догадаться! «Вы должны понять, что вы не повернете колеса военной истории назад». Колесо военной истории — это что-то сильно умное. «Сдавайтесь. Мы вам гарантируем жизнь в концентрационных лагерях на правах военнопленных. Срок ультиматума двадцать четыре часа. В случае непринятия нашего ультиматума мы располагаем такими средствами, что вы будете уничтожены в одно мгновение». Соли нам на хвост насыпать… «Наш офицер будет ходить у выхода первой шахты». Стало быть, у «ежиков». Они, видать, кроме «ежиков», ни о каких других наших выходах понятия не имеют. Это надо учесть! «Он будет в белых перчатках…»

Тут Леня Цимбал хихикнул и к слову «белые» приложил такой эпитет, который невозможно привести в печати при всем желании. Черноиваненко строго посмотрел на Леню через очки и, повысив голос, повторил:

— «Он будет в белых перчатках. Вы должны выходить к этому офицеру по одному, без оружия. Военное командование». Все. Видать, придется-таки нам выходить и сдаваться этому… в белых перчатках, — сказал Черноиваненко. Как вы на это смотрите, товарищи?

Он повернулся и вдруг увидел Синичкина-Железного, который стоял в штреке. Никто не заметил, как он подошел. Было трудно себе представить, каким образом ему удалось без посторонней помощи встать, одеться и дотащиться сюда. Все с удивлением смотрели на его длинную, костлявую фигуру, завернутую в шинель, как в больничный халат. Он стоял, тяжело опираясь на винтовку, трудно дышал и улыбался. Но что это была за улыбка! Если бы офицер в белых перчатках мог в эту минуту увидеть улыбку Синичкина-Железного, его бы, наверное, прошиб холодный пот.

А Леня Цимбал, как будто его тронули шилом, даже весь как-то вдруг взвился от веселья.

— Нет, товарищи, вы слышали что-нибудь подобное? — закричал он, хлопая себя по бедрам. — Ах, гады! Кому они предлагают сдаться? Да что они одурели? Они, кажется, совершенно забыли, с кем имеют дело. Разрешите, сказал он, беря из рук Черноиваненко письмо. — Пошли, ребята, в красный уголок! Мы им сейчас напишем ответ. Мы им напи-шем! — Его карие глаза блеснули озорно, неистово. — Мы им сейчас сочиним такой ответ, который даже и не снился нашим многоуважаемым предкам, написавшим в свое время, надо-таки признаться, добрую цидулку турецкому султану, как это довольно жизненно изображено в московской Третьяковской галерее, в картине Репина «Запорожцы»… Верно, товарищ Черноиваненко?

Но Черноиваненко взял из рук Лени Цимбала письмо и резко сказал:

— Нет!

— Что, опять нехорошо? — удивился Леня.

— Нет! — повторил Черноиваненко и скомкал письмо. — Не дождутся они, мерзавцы, такой чести, чтобы получить от нас письмо. Мы не запорожцы, а они — тем более — не султан. Нам с ними шутить не приходится. Мы им ответим, но только совсем в другом роде. Мы им покажем белые перчатки! — и бросил письмо на землю.

— Добре! — сказал Синичкин-Железный. — Я это разделяю. А их ультиматум все же надо подшить к делу.

С этими словами он медленно, кряхтя, наклонился, поднял письмо, не торопясь, разгладил его и спрятал в карман.

— Николай Васильевич, кто вам разрешил вставать с постели? — строго сказал Черноиваненко.

— Я совершенно здоров, — мрачно блеснув глазами, ответил Синичкин-Железный. — И я очень вас прошу больше не возвращаться к этому вопросу.

— Так вот что, товарищи, — сказал Черноиваненко. — Пока что ход «ежики» окончательно мы не будем заделывать. Я думаю, он нам еще сослужит последнюю службу. А уж потом мы его прочно заделаем и будем ходить с черного хода. Он многозначительно поднял брови. — Будем ходить с черного хода. Да.

На исходе ночи, в тот мертвый предутренний час, когда даже самых бдительных часовых обычно одолевает сон, Туляков и Цимбал, нагруженные большими трофейными минами, вылезли по веревке из колодца.

Мороза почти не было. Как это часто случается на юге, среди зимы вдруг наступила короткая оттепель.

Дул мягкий морской ветер, и звезды так равномерно мерцали, как будто бы по ним время от времени проводили темной ладонью.

Над головой небо было серое, и чем ниже оно спускалось, тем становилось темнее, а на горизонте, над мутными, безлюдными снегами, оно было как черный бархат.

Они пробрались через неохраняемый сад школы к самому дому и положили там все три мины. Две мины они пристроили у заднего крыльца, а одну, на всякий случай, — в воротах. Они так медленно ползли через сад, так долго лежали в сыром снегу возле каждой изглоданной зайцами яблони, так терпеливо пережидали малейший подозрительный шум, что на все это у них ушло не менее двух часов. Когда они вернулись к колодцу, по всем дворам села Усатова уже пели третьи петухи. Они благополучно спустились в колодец, зажгли оставленный фонарь и скоро достигли лагеря.

Их уже давно ждали. Все были в сборе, все были вооружены и ждали только сигнала, чтобы приступить к выполнению второй части задуманной операции. Тотчас весь отряд, в полном составе, отправился к ходу «ежики». Здесь все они вышли наружу и подняли страшную пальбу в воздух. Патронов в катакомбах осталось совсем немного, но для этого случая Черноиваненко приказал каждому человеку выпустить полную обойму. Они стреляли и бегло, и по команде, и залпом. Серафим Туляков строчил из пулемета, давая одну за другой длинные очереди. Цимбал бросил несколько гранат, которые, разрываясь, судорожными вспышками освещали землю, и небо, и трупы расстрелянных пленных. В довершение всего каждый во все горло кричал «ура». Они подняли такой шум, что издали можно было подумать, будто целый батальон идет в атаку.

Очень скоро где-то вдали стали вспыхивать электрические фонарики, послышалось несколько винтовочных выстрелов часовых или патрулей. В серое предутреннее небо полетели разноцветные сигнальные ракеты, и рожок горниста сыграл тревогу. И в тот же миг над Усатовыми хуторами вспыхнула молния, рванулось высокое разноцветное пламя, и грохнул взрыв, от которого задрожала земля, — это, по всей вероятности, поднятый по тревоге комендант выскочил со всем своим штабом на крыльцо, где совсем недавно побывали Туляков и Цимбал. И не успело эхо первого взрыва утихнуть где-то за волнистым краем сумрачной снежной равнины, как ударил второй взрыв, немного послабее первого, но тоже достаточно сильный, — вероятно, это из ворот школы выехала маленькая дежурная танкетка и напоролась на другую мину.

— Вот это и есть наш ответ турецкому султану, — сказал Черноиваненко.

После этого люди быстро спустились под землю, и ход «ежики», отслужив свою службу, был заминирован и заделан весьма прочно на долгое время.