14 «СИЯЛА НОЧЬ! ЛУНОЙ БЫЛ ПОЛОН САД…»
Петя понял, что все кончено.
Но. собственно, что все? Он вообразил себе бог знает что. Теперь он рассуждал вполне трезво. В сущности, между ним и ею решительно ничего особенного не произошло. Был обыкновенный дружеский разговор, может быть, флирт, но не больше.
Все это выросло в воображении Пети до чудовищных размеров: до взаимной любви с первого взгляда, до безумной страсти и прочей чепухи.
Несколько дней ему казалось, что все прошло. Он успокоился.
Но однажды ночью, внезапно, без всякой видимой причины, его охватило жгучее желание увидеть ее немедленно.
Он едва дождался утра.
Не было еще десяти часов, когда он разыскал на Пироговской улице недалеко от штаба, против военного госпиталя, в новых домах общества квартировладельцев, в бельэтаже дверь с большой дощечкой, где красиво прописью с черными нажимами была выгравирована фамилия генерал-лейтенанта Заря-Заряницкого, показавшаяся прапорщику на ярко начищенной меди верхом роскоши и богатства.
Понимая, что он поступает, как мальчишка, но не в силах сладить с собой, он нажал белую фаянсовую кнопку.
Почти одновременно с громким звуком сильного электрического звонка дверь щелкнула и как бы сама собой отворилась.
На пороге, прислонившись головой к косяку и обеими руками прижимая к груди концы шерстяного домашнего платка, стояла Ирен.
— Я знала, что это вы.
— Простите, что в такой ранний час… Петя с трудом перевел дух.
Она смотрела на него нахмурившись.
— Как вы смели так долго не являться? Пойдемте ко мне в комнату, — сказала она шепотом и совсем просто, как-то подомашнему взяла его под руку. — Вчера с позиций приехал отец.
Петя увидел на вешалке генеральскую шинель солдатского сукна на красной подкладке, рядом шашку с темляком на длинной георгиевской ленте и с золотым эфесом.
Под вешалкой стоял большой походный чемодан.
— На фронте что-то ужасное, — продолжала она шепотом. — Полное разложение. Солдатня совсем взбесилась. На какой-то станции отца вытащили из вагона и чуть не растерзали. Он насилу вырвался. Боже мой, что с нами со всеми будет?
Она на цыпочках провела Петю через всю громадную, тихую барскую квартиру с дверями, выкрашенными по последней довоенной моде «модерн» в зеленовато-болотный цвет.
— Мама и папа спят. Инка в госпитале. Девчонки в гимназии. Вы меня в самом деле любите? — сказала она шепотом и посмотрела на него глазами, которые теперь, при дневном свете, показались ему лиловатыми, как полураспустившаяся сирень.
Она села за свой хрупкий письменный столик на тонких модернистых ножках и положила голову на изящный бювар с промокашкой, закапанной чернилами.
Он сел на низкую скамеечку, так как другой мебели, кроме узкой никелированной кровати, застланной белым марсельским одеялом, в этой крошечной комнате с зеленоватыми декадентскими обоями не было.
На спинке кровати висело сахарное пасхальное яичко и овальный образок св. Ирины. На подушку была положена кружевная накидка, сквозь которую просвечивала большая метка гладью.
Петя с жадностью смотрел на все эти вещи, чувствуя, что они как бы делаются частью его души.
Слишком крепко затянутый в талии своим френчем, из которого, как это ни странно, Петя успел уже немного вырасти, он с трудом мог вздохнуть и боялся пошевелиться, чтобы не нарушить тишины, обступившей его со всех сторон.
Он облокотился спиной на холодную батарею центрального отопления, и она резала ему спину.
На стене на ленточках симметрично висели две самодельные гипсовые тарелочки с английскими головками и лошадиными мордами, а немного подальше Петя увидел фотографию офицера с мрачными глазами и квадратным подбородком.
— Это ваш жених? — спросил он чужим голосом.
— Да, — ответила она, не поднимая головы. Петя с отчаянием и нежностью смотрел на ее слабо развитые плечи, завернутые в платок, и на крупные завитки красивых волос.
Ему показалось, что она плачет.
— Что с вами? — чуть дыша проговорил он и нерешительно протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча.
— А что? — быстро спросила она, поднимая голову, и посмотрела на Петю с любопытством. — Может быть, вы подумали, что я плачу? — Она засмеялась. — Вообще я боюсь, что вы себе что-то вообразили. Но все равно. Я вас обожаю.
Она погрузила свою маленькую руку в Петины волосы и слегка их потрепала.
Несходство между той девушкой, которой была Ирина минуту назад, когда так печально сидела, положив голову на стол, и той, которой она стала теперь — банальной кокеткой с хорошо отшлифованными ноготками, — было так разительно, что Петя растерялся. Волшебный мир, который он создал себе, рухнул в одну минуту. От него не осталось и следа. Но сейчас же началось какое-то другое, новое волшебство.
Оно состояло в том, что Петя потерял волю и полностью подчинился Ирине. Она казалась ему обольстительной, как никогда.
Теперь он смотрел на нее как на существо высшее.
Она была на три года младше его. Он мог считать ее девчонкой. Но все равно, теперь она была царица, а он был раб.
В один миг он удивительно поглупел.
— Нет, в самом деле, я вам нравлюсь хоть немного? — жалобно спросил он.
Ирен немного подумала, а потом важно, утвердительно кивнула головой.
— Но чем же, чем?
Она снова немного подумала.
— Вы хороший, — многозначительно сказала она, и в тот же миг он почувствовал себя не то чтобы просто хорошим, но замечательным, необыкновенным, лучше всех на свете.
— А его я ненавижу! — сказала она, в упор посмотрев на фотографию офицера.
И Петино сердце тотчас наполнилось ликованием.
— Где он сейчас? — осмелился спросить Петя.
— Его здесь нет. Я его прогнала. Он уехал на фронт, в Яссы.
— В Яссы?
— Да, он там при штабе Щербачева.
На Петю с ненавистью смотрели мрачные глаза. Теперь он не сомневался, что уже однажды их видел. И твердый, квадратный подбородок. Или, может быть, ему это лишь кажется? Петя еще хотел что-то спросить, но промолчал. В Яссах он научился быть осторожным.
Петя засиделся у Заря-Заряницких и провел у них почти целый день.
Его представили генералу, который уже проснулся и ходил по своей барской квартире, мягко позванивая шпорами.
У него было грубое лицо властного, необразованного человека, хотя на правой стороне его груди Петя заметил значки военной академии.
Как ни странно, но все четыре дочки были очень похожи на отца, что нисколько не мешало им быть удивительно хорошенькими.
В особенности походила на генерала Ирина, и Петя, перенеся всю свою нежность с дочери на отца, стоял перед генералом с преданной улыбкой, держа по привычке руки по швам.
— Какой части? Где были ранены? — спросил генерал, и Петя отвечал с такой аффектацией, словно был готов по первому его слову броситься в огонь и воду.
При этом Петя через каждые два слова называл его «ваше превосходительство», хотя уже полагалось говорить «господин генерал».
Заря-Заряницкий потрепал прапорщика по погону и, другой рукой обняв дочку, с умилением стал целовать ей пальчики. Видно, она была его любимицей.
Генеральша была по-утреннему в кружевном пеньюаре, в бумажных папильотках, с заплаканными глазами и очень густо напудренным лицом.
Пришли из гимназии Шура и Мура, они были в темно-зеленых форменных платьях, черных будничных передниках и с салатными бантами в косах.
Они бросили свои клеенчатые книгоноски на подзеркальник в передней, и сразу же гулкая квартира наполнилась их свежими голосами.
Они принесли городские новости: бросили работу трамвайщики по всей Ришельевской; от Александровского участка до Городского театра стоят пустые вагоны; бастуют рабочие порта, заводов Кранцфельда и Гена, электрической станции.
— Чего же они хотят? — сухо спросила Ирен.
— Иди спроси у них, — ответила Мура.
— Они хотят «Долой смертную казнь!», «Долой войну!», «Мы требуем перемирия на всех фронтах!», «Долой корниловцев, смерть Корнилову!» — сказала Шура.
— Я тебе запрещаю говорить подобные вещи! — крикнула генеральша.
— Это не я говорю, а так у них написано на флагах. За что купила, за то и продаю.
Вскоре вернулась домой из госпиталя, в косынке с красным крестом и в дорогой замшевой куртке, красавица Инна. Она подтвердила, что бастует электрическая станция и вечером придется сидеть без света.
Генерал несколько раз громко говорил по телефону, куда-то сообщал о своем прибытии, и невозможно было понять, приехал ли он в отпуск или просто бежал из действующей армии от солдатского самосуда.
К вечеру собрались гости, те самые, которых Петя видел на даче. Но только теперь, при зареве свечей, отражавшихся в черных стеклах окон и лаковой крышке рояля, они были мало похожи на гостей, собравшихся за чайным столом, а скорее на каких-то заговорщиков.
Даже у Шуры и Муры были сумрачные, озабоченные лица.
— Это что? Конец, гибель?
— Фронта больше не существует.
— Пропала Россия.
— Бог не допустит.
— Но что же нам делать?
— По-моему, Россию может спасти только одно: немедленно открыть фронт и сдать Петроград немцам, чтобы они задушили революцию.
— Сдать Питер?
— А что вы думаете? И дурак будет Корнилов, если не сделает этого.
— Позвольте! Господа! Но ведь это измена!
— Изменой будет, если мы допустим, чтобы солдатня перебила кадровое офицерство и пустила матушку Россию под откос.
— Ну, это вы, знаете ли…
— А вашего душку Керенского на фонарь.
— Это вы чересчур. Я против таких крайних мер. Душке Керенскому надо просто дать — пардон, мадам, — коленом под зад. А на фонарь — Ленина-Ульянова и всю его компанию. И чем скорее, тем лучше.
— Я не спорю. Но зачем такая нервозность?
— Затем, что армия бежит.
— Как! И Румынский фронт?
— Да вы что, с луны свалились? По тридцать верст в сутки драпаем.
— А Щербачев?
— Что Щербачев! Я даже не знаю, где у него сейчас находится штаб фронта.
— В Яссах!
— Не может быть!
— Скажите спасибо, что еще не в Кишиневе.
— А румыны?
— Что румыны! Вы же знаете, что это не нация, а профессия.
— Но все-таки.
— Румынской армии не существует. А если и существует, то лишь для того, чтобы при содействии немцев оттяпать у нас Бессарабию.
— Никогда!
— И даже очень скоро.
— Во всяком случае, штаб одной из наших дивизий уже с божьей помощью находится в Оргееве.
— Так это же почти рядом с Одессой?!
— Не рядом, но все же…
— Позвольте! Выходит, что неприятель на носу.
— Если на вашем, то мы еще успеем пообедать.
— Старо! Не обкрадывайте старика Багратиона.
— Нет, кроме шуток, где же выход?
— Как хотите, господа, а выход один: Центральная рада.
— Это еще что за птица?
— Украинское правительство.
— Что? Самостоятельная Украина? Гоп, мои гречанитси? Только не это.
— А Совдепы лучше?
— Только не самостийная Украина. Сегодня Украина. Завтра Финляндия. Послезавтра Кавказ. Потом Туркестан. А там Курская республика, Тульская республика… Так мы, господа, всю Россию профукаем. Сумасшествие!
— А социалистическая республика не сумасшествие? Все что угодно, но только не это.
— Социализм — это гибель цивилизации.
— Только открыть немцам фронт! Если мы сами не в состоянии справиться с большевистской солдатней, то пусть их приведет в христианский вид Вильгельм Второй.
Если бы Петя не был в невменяемом состоянии влюбленности, он бы, наверное, ужаснулся тому, что он слышит.
Но смысл страшных слов о гибели России, о необходимости открыть фронт, о том, что лучше Вильгельм, чем революция, почти не доходил до его сознания, а если и доходил, то в каком-то странно искаженном виде.
Впрочем, временами к нему возвращалась способность мыслить, и тогда он понимал, что все то, что он слышит, не только ужасно, но просто преступно, что он, как русский офицер и патриот, не должен этого даже слышать.
Но Ирен была рядом. Он касался ее плеча. Свечи отражались в рояле. Время исчезло. Ничего в мире не существовало для Пети, кроме страстного меццо-сопрано красавицы Инны, которое, заглушая звуки аккомпанемента, заставляло дрожать черные оконные стекла:
Сияла ночь! Луной был полон сад.
Сидели мы с тобой в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Их сердца дрожали.
Потом Ирен и Петя снова сидели в ее комнате, но только теперь поменялись местами. Она сидела на скамеечке, а он на стуле. И она положила голову ему на колени, туго обтянутые бриджами.
— Я вас люблю, — сказала она шепотом и посмотрела на Петю так, что у него потемнело в глазах.
Он понял, что теперь она уже больше не шутит.
Потом она открыла ящик столика и вынула маленький дамский револьвер с никелированным барабанчиком и дулом и перламутровой ручкой.
— Его подарок, — сказала она со странной улыбкой.
Петя понял, что это подарок жениха.
Дверь была полуоткрыта. Из глубины квартиры в темную комнату проникал слабый свет колеблющихся свечей, и Петя видел, как блестят ее глаза и никелевые части револьверчика.
— Как хорошо! — с глубоким вздохом блаженства сказала она. — Лучше уже никогда не будет. Хотите, умрем вместе? Сначала я, потом вы. Вы меня, а потом себя. Нет, нет, ни за что! — вдруг воскликнула она с ужасом, бросила револьвер в стол и захлопнула ящик. — Не слушайте меня. Я сошла с ума. Нам совсем не надо умирать. Мы будем долго, долго жить. Правда?
Она схватила его голову и прижала к груди. Он слышал, как у нее стучит сердце.
— Теперь идите.
Она взяла Петю за руку и вывела по темному коридору в переднюю. Осторожно сняла дверную цепочку и щелкнула американским замком.
— Иди, — шепнула она.
Петя стал спускаться по темной мраморной лестнице, освещенной снаружи слабым светом звезд.
— Подождите!
Она выбежала со свечой и догнала его.
— Я влюблена в вас, как кошка. Вы понимаете это? — сказала она совсем тихо и, обняв его свободной рукой за шею, сильно потянула к себе.
Они поцеловались.
Фуражка упала с Петиной головы.
— А теперь ступай спать. И не приходи, пока я не позову. Через две недели. Мы должны сперва проверить свои чувства. И знай: я не играю больше. Я тебя безумно люблю. Так случилось. Пока об этом никто не должен знать. Дай слово.
— Даю.
Она тихонько заплакала.
Багрово-лазурное, копьевидное пламя свечи вытянулось, метнулось по стене лестничной клетки, расписанной под искусственный мрамор, бросило тени от темной электрической арматуры в виде тюльпанов.
Дверь щелкнула. Петя остался один, в темноте.
«Кто же я теперь: жених или не жених? И что со мной происходит?» — думал Петя, идя по темному, тревожно-пустынному городу в лазарет.
Он забыл у Заря-Заряницких свой костыль, но заметил это, уже ложась в постель. Спал он глубоко и сладко до позднего утра, а когда проснулся, то сразу вспомнил, что случилось вчера, и его охватила жажда деятельности.
