АЛЕША. Работа на перемычке не прекращалась ни днем ни ночью. Мы наращивали ряжи — звено за звеном. Огромные самосвалы, груженные камнем, переваливали через ряжи и шли вниз по течению, сами себе прокладывая дорогу посередине реки — «пионерным» способом: на площадке разворачивались и, пятясь, ссыпали породу в воду. После головных ряжей мы примемся за хвостовые — в конце насыпи.

Однажды в обеденный перерыв, когда движение на дамбе замерло, от острова отделилась и замаячила, блуждая по глубоким колеям, одинокая женская фигурка, издалека казавшаяся крошечным голубым пятнышком.

— Анка.— Трифон, вглядываясь, приставил ко лбу ладонь в парусиновой рукавице.

Анка впервые после болезни вышла на котлован, Петр назначил ее учетчицей. Мы радовались тому, что она опять была среди нас. В брючках, в голубой кофточке, худенькая, она с тихой радостью озиралась вокруг.

— Вылезла, курица...— Трифон, сняв рукавицу, заботливо неловкими пальцами спрятал под косынку выбившуюся русую прядку.

Леня Аксенов притащил и бросил к ее ногам увесистый чурбак.

— Прошу сесть. Считайте, что это кресло в стиле рококо.

Анка не поняла:

— Чего, чего?

— Отвяжись от нее со своей болтовней,— сказал я.— Сам ты в стиле рококо. Впрочем, нет, на готику тянешь. Длинен.

— Вы попали в самую точку, бригадир,— живо согласился Леня.

— Как ты сказал? Рококо? — Виктор Ненаглядов вынул из кармана гимнастерки блокнот, записал.— Надо взглянуть в энциклопедию...

Анка села на чурбак. Река плескалась у самых ее ног. А за рекой темнела тайга, тучная и таинственная.

— Хорошо-то как, господи!..— Она вздохнула, точно сбросила с плеч кладь.

Я прошел в дальний конец перемычки, опустился на камень, только что доставленный сюда с Лосенка. Вода закручивалась в мелкие воронки и журчала, наводя тоску. Тоска опять захватывала в плен и опять от неясности. Женя избегала объяснений. Она точно страшилась их, точно надеялась, что все дальнейшее решится само собой. Да и сам я, признаться откровенно, не менее ее страшился заглянуть вперед.

А вот объект наш, каким он предстанет в недалеком будущем, я видел отчетливо. Возведем перемычку эту, затем поставим две другие — верховую и низовую. Гигантская подкова утвердится на реке, концами своими упрется в монолит Гордого мыса. Из «подковы» мощными насосами люди откачают воду, и на расчищенное дно Ангары величественно ляжет бетонное тело плотины... Странно: такую махину возвести, оказывается, проще, чем близким людям прийти к согласию. И вот сейчас я решил, что откладывать наш трудный разговор дальше невозможно. Настала пора. Я уже не боялся резкости в выражениях, не пугали меня и их последствия. Так жить стало невмоготу. Нерешенность изнуряла, тяжко подкатывая к горлу.

Сегодня состоится вечер встречи рабочей молодежи со студентами. Они пригласили нас в гости. Мы тоже готовились к этой встрече. У Трифона был аккордеон, у «судьи» Васи гитара, Леня Аксенов заделался лихим барабанщиком, а у геологов нашли скрипача. Мы отрабатывали песню, нашу, ангарскую. Потом Елена и я исполняли музыкальный монтаж о героике и романтике комсомола, читали стихи. Петр Гордиенко и Проталинка выходили с чечеткой. Трифон, Илья и Вася показывали силовые и акробатические этюды. Заканчивалось все это смешным танцем плотников с деревянными топорами.

Встреча состоялась у палаточного городка, на специально оборудованной площадке. Мы брились и наряжались, чтобы отправиться на концерт, когда постучала Женя.

— Милости просим.— Леня в одну секунду прибрал раскиданную по табуреткам и койкам рабочую одежду. — Оглядите себя: входит женщина.

— Пускай входит, мы готовы,— в один голос ответили Вася и Илья.

Женя пришла, чтобы я на нее взглянул. В белом платье, она, подобно отбившемуся облачку, залетела к нам, и в комнате стало празднично. Леня смежил ресницы от непривычного блеска, вынул из кармана платок, смахнул пыль с табуретки, выдвинул ее на середину комнаты.

— Не откажите в любезности, присядьте...

— На кресло в стиле рококо? — Белое облачко опустилось, едва коснувшись воображаемого кресла.— Чем озадачен мой муж? — У Жени было хорошее настроение. Она не догадывалась, что я отважился вызвать ее на разговор, который определит пашу дальнейшую судьбу. Окончательно. Навсегда.

— Я тоже выступаю, ребята,— сказала Женя.— Не зря же я брала уроки пения у Сигизмунда Львовича.

Я спросил с улыбкой:

— «Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила»? — Мне вспомнился тот печальный вечер, когда я пришел просить ее руки и мать выставила меня за дверь, а Женя разучивала в то время злосчастный романс. Я убегал, а меня преследовал ее слабый и ласковый голосок.

— Знаешь, Вадим^-переделал этот романс на современный лад,— сказала она.— Получилось немного смешно, но очень мило. Вот услышишь...^-

Мы вышли из общежития, направляясь к поселению студентов. На холме белое облачко оторвалось от нас и замелькало среди стволов, уплывая, и Леня помахал ему рукой.

В тесной избенке Катя Проталина потерянно топталась из угла в угол, побледневшая, как будто осунувшаяся, большущие глаза потемнели от страха, не мигали.

— Я так волнуюсь, так волнуюсь!.. Сердце так мечется!.. А вдруг собьюсь с такта или переход забуду на новую фигуру... Или каблук отлетит, или споткнусь, упаду — вот смеху будет! Асфальт неровный, я смотрела...

— Катерина, прекрати! — прикрикнул на нее Петр.— Я не узнаю тебя! Все пройдет отлично. И вообще,— обратился он ко всем,— выше голову, рабочий класс! Постойте минуту спокойно, я взгляну на каждого.— Мы выстроились, смыкаясь плечом к плечу. Он улыбнулся.— Молодцы, как на подбор! Ангару отважились укрощать, а тут перед каким-то концертом оробели!

— А мы не робеем,— сказал Трифон.— Мы у себя дома. Пускай они робеют, студенты.

— Им тоже робеть незачем. Мы все свои.— Петр взглянул на часы.— Пора. Инструменты не забыли? Пошли?

Мы вытолкнулись из тесного домишка, вздохнули облегченно. Шествие до площадки было торжественным: в историю стройки этот концерт войдет как первый. Он положит начало самодеятельному творчеству, а возможно, народному театру, когда завершится строительство Дворца культуры.

День угасал. Солнце ушло за сопки, взмахнув на прощание розовым рукавом зари. В воздухе сеялась, не оседая, золотая пыльца. Прохлада остужала щеки.

Танцевальная площадка и сколоченная из досок сценка для оркестра располагались у подножия холма. Зрители рассыпались по взгорью среди естественной колоннады берез и сосен, вид этой колоннады и скопления людей уносил воображение в глубину веков, к народным зрелищам...

Следом за нами от палаточного городка к танцплощадке подошла студенческая группа — тоже с музыкальными инструментами. И нас и студентов зрители встретили восторженными криками; а когда зажглись прожекторы и осветили сцену, крики и аплодисменты всплеснулись еще неистовей.

Расторопные ребята из электриков метались по площадке, по сцене, устанавливая микрофон, проверяя проводку. Наконец студент-конферансье объявил о начале представления. Зрители притихли. Мы заранее решили объединить программу — нашу и студенческую, и от этого она приобрела и солидность, и обширность, и разнообразие.

Концерт открыли нашим монтажом: он давал всему последующему гражданскую направленность. И я и Елена были спокойны и уверенны, и номер наш прошел без накладок, голоса, усиленные репродукторами, звучали страстно, музыка вступала вовремя, и зрители вознаградили нас аплодисментами щедро, не жалея ладоней. Затем хор исполнил песню строителей. После хора тройка наших ребят — Трифон, Илья и Вася — показывали силовые приемы и акробатические этюды. Это было до примитивности смешно. Трифон вышел на площадку первым — в костюме борца. Анка соединила вместе черные трусы и голубую майку. Но пестрота костюма не портила атлетическую фигуру могучего гиганта. К нему выбежали в таких же костюмах Илья Дурасов, приземистый, с буграми плеч, и «судья» Вася, тоненький, хилый, но ловкий. Они принялись выделывать свои уморительные штуки. Комбинация была проста и крайне наивна, но подготовка к ней была длительна и церемонна. Ребята расходились в разные стороны, сближались, проникновенно пожимали друг другу руки, опять расходились на далекое расстояние и застывали в картинных позах. За этим следовала по-детски легкая фигура, вызывавшая у зрителей смешки. А после третьей комбинации, старательной, сосредоточенной, хохот раскатился по взгорью, уносясь в темноту. Акробаты раскланивались, важничая. Студенческий оркестр подчеркивал их движения выразительной мелодией — уловили ситуацию...

Потом пела про свою урну Женя, выбежала на сцену, оживленная, легонькая и счастливая — белое облачко, озаренное огнями, на секунду зажмурилась, задохнулась от волнения, и рука ее непроизвольно легла на горло. Обернувшись, она кивнула оркестру. Я слушал ее, прикрыв глаза,— опять сдавила сердце тоска, как от предчувствия: мне все казалось, что вот-вот белое облачко оторвется от микрофона и улетит, и голос ее затихнет в темной и звездной выси. Любят у нас лирические песенки про любовь, про встречи и разлуки; толпа, затаившаяся в темноте, хлестала в ладоши, не отпуская певицу, и Женя возвращалась еще и еще.

У края площадки стояли Ручьев и Верстовский и тоже аплодировали артистам.

Оркестр незаметно и умело перешел на четкий танцевальный ритм, и конферансье объявил о Кате Проталиной и Петре Гордиенко. Оба в белых костюмах, они танцевали слаженно и изящно, ни разу не сбились, не потеряли синхронности, и все бы кончилось блестяще, если бы сквозь толпу зрителей не протолкался и не встал на свету Аркадий Растворов. Он неотрывно, с жадностью следил за Катей с выражением радости на бородатом, мрачном лице. Катя, увидев его так близко, приостановилась, забыв обо всем, сбилась с такта, растерялась и уже не могла вести танец. Петр понял это, обнял Катю, поцеловал ее, и они с достоинством покинули площадку. Публика эту неудачу как бы не заметила и проводила их по-доброму, не пожалев аплодисментов...

После концерта начались танцы. Зрители хлынули с холма и стали теперь действующими лицами на площадке. Всюду в тесноте в свете прожекторов шла упорная толкотня под музыку.

Пробившись сквозь рыночную людскую толчею, у деревянного помоста встал Аркадий. Он окликнул Катю. Она обернулась, и он протянул ей руки.

— Идем!

И она пошла к нему, как завороженная, с тревожно округлившимися глазами. Он осторожно снял ее, белую — в белых брюках и белой кофточке,— с помоста на асфальт, и они затерялись среди танцующих.

Я был сбит с толку. Наша Проталинка — и этот волк. Невероятно! Но я, должно быть, чего-то недопонимал, что-то упускал в сложнейших человеческих переплетениях, и это еще острее возбуждало мою досаду, мое бессилие и мою боязнь. Женя очутилась возле меня. Она еще светилась радостью успеха.

— Пойдем потанцуем?

Мы спрыгнули со сцены. Женя положила руку мне на плечо.

— Помнишь тот вечер в Парке культуры и отдыха? — сказала Женя.— Странный вечер, который нас свел... Вот случайность-то! Тогда тоже была толпа, тоже давка, толчея. Помнишь?

— Помню,— сказал я.— И как ты каблук сломала...

— И как ты его чинил... Мне кажется, что все это было давно-давно... А на самом деле совсем недавно, всего один год. Это потому, что слишком много было тоски, одиночества... Думы носила — точно камни. Иной раз казалось, не выдержу, свалюсь...— Она улыбнулась.— Я, кажется, жалуюсь?..

— Ничего,— сказал я, чувствуя, как она нечаянно для себя подошла и прикоснулась к тому, чего мы избегали касаться.

Мы были затерты в самую середину толчеи, стиснуты со всех сторон телами танцующих, жаркими, веселыми, молодыми.

— Выберемся отсюда? — спросил я.— Или еще порезвимся?

Женя усмехнулась:

— В больших дозах такие танцы обременительны.

Мы протолкались к краю площадки и только тут, вырвавшись из плена тел, из тесноты, ощутили всю сладость простора.

— Куда пойдем? — спросил я.

— Мне все равно,— ответила она и положила руку мне на плечо.— С тобой везде хорошо... Мне понравилось, как вы читали. Елена-то какая... В ней есть что-то героическое. А Трифон просто прелесть как хорош. Уморительно!..— Мы отодвигались от танцплощадки все дальше, и музыка звучала глуше и протяжней. Женя взяла меня за руку и замерла, молча указала в темноту.

Неподалеку от нас, под старой елью, что-то смутно белело и слышались невнятные голоса. Я шагнул ближе и различил голос Кати Проталиной:

— ...вы какой-то дикий, взъерошенный... у меня сердце заходится, когда я вас вижу. Я вас боюсь...

— Ну что ты говоришь, Катя! Отчего ты меня боишься? Не зверь же я! Если тебя пугает моя борода, так я ее смахну к черту. В два счета! Только ее и видели.

— Нет,— возразила Катя поспешно.— Не надо. Она идет тебе. Я даже не представляю тебя без бороды.

— Вот видишь! А кроме бороды, во мне ничего страшного нет...

— А глаза? А зубы?

Аркадий коротко и весело засмеялся:

— Привыкнешь, Катенька, птица моя дорогая!.. Я люблю тебя. Люблю. Надо же случиться такому!.. Искал ее в Москве, любовь, а нашел на краю света. Прямо не верится. Катюша... Я буду служить тебе, как пес.

— Ох! — вздохнула опа. Наступило молчание...

Мы двинулись дальше.

— Даже не предполагала, что Аркадий может полюбить,— сказала Женя,— как пес...

— Заморочит он ей голову, сукин сын! — отозвался я с явным раздражением.— Уедет, и лей, девчонка, слезы. А то еще хуже — вниз головой с обрыва. Я ее знаю.— Мы вышли к реке, остановились.— Поговорим, Женя?

Она помедлила, сказала, зябко обхватив себя за плечи руками:

— Поговорим.