ЖЕНЯ: Меня всегда тревожила тишина перед торжественным наступлением грозы, тишина затаенная, с легкими, как бы пробными рывками ветра, с глухим шелестом ветвей. В такую минуту душе становится как будто тесно в груди, она начинает испуганно метаться... Вот такая же тревожная тишина обступила меня в тот день, когда я готовилась, быть может, к самому знаменательному событию в моей жизни. Я ждала Алешу с утра, ждала мучительно, до утомления...

Мама приглядывалась ко мне с подозрением; отчего это я такая тихая и покладистая сегодня? Я помогала Нюше прибираться в доме, электрополотером натирала полы. Свою комнату наверху я просто вылизала, все лишнее выкинула, переменила занавески. На паркетном полу теплыми косыми квадратами улеглось солнце. Ветра не было, но листья березы перед окном шевелились, и желтые бархатные сережки на ней дрожали. Я представила себе, как поднимется сюда, в «нашу комнату», Алеша, близкий мне человек, как он выйдет на балкон, сощурясь, оглядится вокруг, посмотрит на острые вершины елей, улыбнется и скажет с мягкой иронией: «Неплохо устроилась буржуазия...» Я подойду и стану рядом. Много ли нужно людям для счастья? Чистый и теплый угол, ясный горизонт перед глазами и близость любимого человека...

Я ничего не хотела говорить маме заранее. Слишком хорошо знала, как она умеет разубеждать, как может поколебать уверенность, заставить перерешить решенное!.. Лучше поставить ее перед фактом...

Я спустилась в зал. Мама сидела возле камина за столиком и читала, отмечая что-то авторучкой. В очках она всегда выглядела доброй и озадаченной, в ней угадывалась — еще далеко-далеко, но уже угадывалась — бабушка. Подмывало желание сказать ей об этом, то есть о бабушке, но я промолчала, боясь обидеть: мама не соглашалась стареть. Я тихо приблизилась к ней, опустилась на корточки и подсунула голову под ее локоть.

— Не мешай! — вскрикнула она негромко. — Видишь, кляксу из-за тебя посадила...

— Мама, если тебя не знать... Я про других говорю... то по твоему виду можно подумать, что ты страшно сердитая. Но ты ведь не очень сердитая. ..

— Не очень? Но все-таки сердитая? — спросила мама, снимая очки.

Я потерлась носом о ее колено, как в детстве. Она запустила пальцы в мои волосы и чуть приподняла мое лицо, заглядывая в глаза.

— Что нам надо? Ну, щеночек?

— Ко мне придет один человек, очень-очень для меня дорогой. Будь с ним поласковее. Пожалуйста!..

— Что это за человек? Твой новый поклонник?

— Вроде этого.

— Почему я должна быть с ним ласкова? Он что, робок?

— Не совсем робок, но лучше, когда человека встречают приветливо.

— Я его знаю? Из какой он среды?

— Из среды людей, мама.

— Меня всегда обижало, даже оскорбляло это ее деление людей на какие-то категории. Я встала, обиженная за Алешу. — Ты всегда вот так. Какое это имеет значение!

— Ну, хорошо, хорошо, постараюсь принять так, как тебе хочется... А ты иди оденься, сейчас приедет Сигизмунд Львович. Он жалуется: ты занимаешься с большой неохотой. Мне это не нравится, учти...

— Учту, мама, — послушно сказала я.

— Только можно тебя спросить?

Она кивнула.

— Я часто спрашиваю себя: почему у нас так мало хороших, больших музыкантов, певцов, художников, артистов.

Мама надела очки и пристально взглянула мне в глаза.

 — Так почему?

— Наверно, потому, что все места в учебных заведениях, в театрах, в консерваториях должны принадлежать людям одаренным. На самом же деле они, эти места, занимаются людьми посредственными, даже совсем неспособными. Тут и знакомства сказываются, и передача профессии по наследству, хотя — и это чаще всего — наследники не имеют тех талантов, которые были у родителей, и, значит, занимают чужие места. Можно учиться музыке или рисованию, но это совсем не обязательно, чтобы из этого делать профессию, зарабатывать деньги...

— Это что же, такие веяния идут от нового твоего знакомства?

Я пожала плечами:

— Почему от знакомства? Разве я не могу думать сама?

Мама побарабанила пальцами по столику, точно придумывала, что мне ответить.

— Ладно, — сказала она. — Мы с тобой поговорим об этом после. — Мама придвинула к себе книгу. — Ты лучше подумай, не отвлекают ли тебя поклонники от дела. Иди.

— Тоже мне дело: надрывать голос, которого нет, — невнятно проворчала я, уходя, но мама не расслышала.

— Что ты там ворчишь, как древняя старуха? — Она всегда издевалась надо мной, когда я произносила что-нибудь невнятно. — Ступай приведи себя в порядок.

Я усмехнулась про себя: «Эх, мама, не папе нужно быть генералом, а тебе!..»

Сигизмунд Львович опоздал. Он позвонил так пронзительно и нетерпеливо, точно за ним гнались и в дом вбежал с разлету. Дребезжащий, пронзительный голос его разнесся по всем углам:

— Извините, Серафима Петровна, но задержался не по своей воле. С нашим транспортом редко кому удается приехать вовремя. Здравствуйте!

Я слышала, как мама приказала Нюше;

— Позови Женю. Вы извините, Сигизмунд Львович, что мы не смогли прислать машину — муж уехал по делам.

Нюша поднялась ко мне наверх, обошла вокруг меня, расправляя складки на платье.

— Учитель прибежал. Ты не перечь ему, а то мать недовольная чем-то, выговаривать станет, если что не так...

— Няня, сядь, — попросила я ее с решимостью, — я хочу тебя спросить.

Нюша села в кресло, испуганно замигала своими маленькими глазками.

— Я стала тебя бояться. Женя. Ты меняешься на глазах, и я не могу угадать, что ты сделаешь через минуту. О чем ты меня хочешь спросить?

— Я хочу сказать папе, что мне не нужны уроки пения, что это пустая трата денег и времени, моего и учителя. Хотя ему все равно, он за это получает деньги.

Нюша замахала на меня рукой, заговорила всполошенно:

— Что ты, Женечка! И не думай. Ничего, кроме ссоры, из этого не выйдет, это я доподлинно знаю. Если Серафима так постановила, то так и будет, и никакой маршал приказ ее не отменит. В доме старше ее человека нет. Она глава и командир, и все ей подчиняются. Так уж заведено. Ты же это знаешь, Женя. И не начинай. Ты лучше постарайся петь как следует, не серди ее.

— Ладно, пойду петь, — сказала я, — хоть мне и тошно петь. Понимаешь, тошно, няня!..

Сигизмунд Львович забавлял меня своей чрезмерной старательностью. Похоже, он и в самом деле намеревался сделать из меня певицу. Наивный младенец! Это был щупленький, страшно нервный и вспыльчивый человек с небольшими усиками, похожий на Чарли Чаплина. Кроме музыки, Сигизмунд Львович, по-моему, ничего в жизни не знал и знать не желал. Подбежав к инструменту, он крутил винтовой стул, сперва вверх, потом вниз, садился, вскакивал и опять крутил. Нотные листы раскрывал, как волшебную книгу, а клавиши поглаживал, как пальцы любимой женщины. Повернув ко мне лицо, он шевелил усиками.

— Ну-с, девочка, приготовимся...

И начинались мои мучения!

Сегодня Сигизмунд Львович меня особенно раздражал: придирался, заставляя повторять одно и то же по нескольку раз, непоседливо крутился на стуле, кивал головой и тут же страдальчески морщился, как от зубной боли.

— Может быть, отложим сегодня? — Я заискивающе улыбнулась учителю.

Сигизмунд Львович вскочил, вспылив, глаза его округлились и как будто порозовели.

— Опять? Нет, сударыня, я не намерен совершать такие путешествия, чтобы услышать ваше очаровательное «отложим»! Извольте заниматься. — Он покосился на маму и недовольно пошевелил усиками.

Мама оторвалась от бумаг, взглянула на меня поверх очков и уронила сдержанным голосом:

— Евгения...

Я прекрасно знала, что может последовать за этим медленно произнесенным словом, и поспешно обратилась к учителю:

— Ну, пожалуйста, Сигизмунд Львович...

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила...

И эта злосчастная урна, и мой голос, оплакивающий ее, надоели мне до чертиков!

Сигизмунд Львович резко оторвал пальцы от клавишей и опять вскочил.

— Что с вами? Вы совершенно не слышите, что поете! — Он в изнеможении сел и, ослабив узел галстука, расстегнул ворот рубашки.

Я виновато улыбнулась:

— Простите...

Мама строго, все так же пристально наблюдала за мной поверх очков, пыталась догадаться, что со мной происходит. Сигизмунд Львович повернулся к инструменту и попросил:

— Пожалуйста, Женя, повнимательнее...

В это время в зал вошел папа. На свете, наверное, нет человека более красивого, чем мой папа, добрый, застенчивый мой генерал с синими глазами и седой головой. Громадный, он очень осторожно, на цыпочках, чтобы не производить шума, направился к маме. Сигизмунд Львович, заметив его, встал и поклонился.

Воспользовавшись паузой, я подбежала к папе, закинула руки ему за шею и шепнула, поцеловав в щеку:

— Папа, ты меня любишь?

Он по-солдатски вытянулся, руки по швам, и отчеканил — он не был лишен юмора:

— Так точно, люблю! Зачем вам мое признание?

— Просто захотелось заручиться твоим расположением.

Мы рассмеялись. Мама с осуждением покачала головой:

— Как дети!..

Папа понял, что помешал занятиям, кивнул учителю:

— Извините, Сигизмунд Львович. Ухожу...

Мама вышла из зала следом за папой. Я вернулась к учителю и посмотрела на часы, стоявшие на камине. «Урну с водой уронив», — запела я. Вдруг голос мой дрогнул и оборвался — в прихожей зазвонили. Мама вернулась за бумагами.

— Кто пришел? — спросила я.

Мама равнодушно ответила:

— Молочница.

И ушла.