Книга первая. Рассудите нас, люди
I
АЛЕША: Меня всегда изумляли встречи. Живут в разных концах земли два человека, и вот они, подчиняясь непостижимому закону, движутся навстречу друг другу, неотвратимо, обреченно, и чужие, встретившись, становятся близкими на всю жизнь: одна река сливается с другой — страдания и удачи поровну.
Беспричинная и тревожная радость вдруг охватила меня: возможно, сейчас, в эту минуту, идет, шаг за шагом приближаясь ко мне, друг моей жизни, моя судьба. «Какая она? — подумал я. — Что заставило меня отстать от компании беспечных и шумных друзей? Что потянуло сюда одного? Не наступило ли время скреститься нашим тропам?..»
В голове у меня бродил легкий и веселый хмель.
Предвечерняя синь стояла в глубине аллей, осязаемо густая, теплая, как морская вода. Порой она словно бы вздрагивала от широких всплесков музыки...
Пройдя сквозь тяжелые ворота в парк, люди на секунду приостанавливались, как бы охваченные внезапным ощущением счастья.
Мимо прошли юноша и девушка. Они едва приметно улыбались. Рука его как бы невзначай коснулась ее пальцев, уловила их трепет и отпустила. чтобы тут же снова притронуться. Как они. эти двое, познакомились? Возможно, сели в первом классе за одну парту и — бывает так — все десять лет головы их смыкались над учебниками, над тетрадями. Потом институт, потом совместная работа...
А вот пересек площадь статный парень в узеньких парусиновых штанах, подчеркивающих кривизну ног. На штанах грубые и отчетливые строчки, кругом — карманы на «молниях». Парень вел тоненькую миловидную девушку в зеленых чулках. Держал ее за шею, как собачонку, чуть отстранив от себя, и озирал окружаюших ее ленивым и презрительным взглядом мертвых глаз — долго, видно, корежил себя, чтобы выработать такой стиль поведения, который теперь стал его сущностью. А девушка, семенившая сбоку, не догадывалась, должно быть, что она в собачьей своей покорности смешна и жалка. Над такими обычно измываются...
Мне тут же вспомнились надругательства моего брата Семена над женой.
Совсем недавно Семен пришел домой навеселе, повалился на диван.
— Эй! — крикнул он жене. — Разуй меня!
Беременная женщина послушно присела у его
ног. Один ботинок сняла, на втором шнурки затянулись в тугой узел. Семен, куражась, запустил в нее ботинком. Она едва успела заслонить локтями живот и отвернуть лицо, удар пришелся по плечу.
— Не можешь руками, развязывай зубами! На!.. — Семен выставил ногу.
Лиза, присев, уже коснулась губами ботинка...
Я вскочил.
— Не смей! Не смей этого делать! Никогда. Он подлец! Возьми ботинок и дай ему по мерзкой харе!
Семен рванул меня за плечо.
— Не лезь в чужую жизнь! — Он протрезвел. — Не хочешь, чтобы она меня разула, сделай ты, уважь брата...
Я опрокинул его на диван. Лиза позвала соседей на помощь.
Нас разнял отец...
Лиза осторожно дотронулась до ушибленного места на лице мужа.
— Больно, Сема? — спросила она с состраданием. Ей ни к чему было мое заступничество...
Семен по-хмельному примирительно улыбнулся и подергал меня за рукав.
— Не сердись, Алеша. Посиди со мной, солдат.
— Не хочу, — сказал я.
— Презираешь... — Семен обидчиво помотал головой. — Ладно, презирай. Только, знаешь, в чужую жизнь не вмешивайся. Не потерплю.
Отец с печалью смотрел на пьяного сына.
— Нехорошо ты живешь, Семен, — проговорил он. — Ох, нехорошо.
Семен куражливо вскинул лицо.
— Живу, как умею.
— Не умеешь ты жить. Совсем не умеешь.
— Где уж нам... Не учен. — Семен взмахнул руной в мою сторону. — Вот он будет ученый. Пусть. Не препятствую. Каждому в жизни своя доля, отец. У одного эта доля во какая руками не обхватишь, у другого она с ноготок. Вот такая! Пусть Алеша станет инженером, академиком. Кем хочет... А я буду баранку крутить. Надо же кому-то и за рулем сидеть, баранку крутить. Вот я и кручу. И подите вы все к чертовой бабушке! — Он трудно, со всхлипом вздохнул, и не то зависть звучала в его голосе, не то сожаление.
Отец, удивляясь своему горю, безмолвно развел руками и тихо вышел на свою половину.
Лиза подступила к мужу, несмело протянула руку, чтобы убрать прилипшую к потному лбу прядь волос. Семен с досадой вздернул плечом.
— Отстань ты от меня! — крикнул он.
Лиза испуганно отшатнулась от него, спряталась за мою спину.
Если бы женщины не выказывали так явно свою рабскую покорность, как возвеличилось бы гордое мужское племя и насколько поубавилось бы среди них скотов!.. Но, должно быть, я слишком строг, должно быть, пора для полного нравственного совершенства человека еще не наступила. Слишком много еще острых углов и гвоздей в дверях жизни, о которые бьются в кровь и человеческое достоинство, и самолюбие, и гордость...
Небо загустело до черноты. На площадях еще было светло, а под сенью деревьев уже сомкнулись сумеречные тени. Звуки музыки тонули и глохли в их вязкой духоте. Стало тихо, как в минуту томительного ожидания...
Я прошел по набережной, потом свернул на затененную аллею.
Дорожка привела к эстраде. На сцене расположился симфонический оркестр. Скрипки вызывали в душе щемящую и сладкую боль, и слушать их долго было невмоготу... Я направился к танцевальной площадке, — после возвращения из армии я еще ни разу не танцевал.
Взгляд мой скользнул по лицам молодых людей, группками толпившихся возле веранды. Задержался на девушке. Она стояла неподалеку от лесенки. В ее одиночестве, в ожидании было что-то смелое и застенчивое. Меня будто легонько подтолкнули, я сделал два шага к ней и остановился, — ведь девушка ждала другого.
Молодые парни, подвыпившие «для храбрости», громко смеясь, задевали прохожих, отпускали остроты, примитивные и тяжелые, как кирпичи. Они тоже заметили одинокую девушку. Медлительный верзила с тяжелой головой в тугих кольцах медных волос отделился от группы и неловко наклонился к ней.
— Позвольте вас пригласить...
— Я не танцую, — сказала она.
— Ну это ты врешь, у меня глаз снайперский... — Рыжий склонился еще ниже, взял ее под локоть. — Я научу.
Она нетерпеливо дернула локтем:
— Пошел вон!..
Рыжий сконфузился, как вести себя, что ответить на оскорбление? Застегивая пиджак, он оборвал пуговицу и швырнул ее в цветы. Приятели посмеивались над его поражением.
— Подумаешь, принцесса! Видали мы таких... — Он схватил ее за плечо.
Девушка опять отмахнулась от него:
— Отстань! Не пойду я с тобой.
— Не нравлюсь! Стилягу тебе подавай, с попугаями на рубахе? — Он потянул ее к лесенке.
Этот молодец своими повадками напомнил мне моего брата Семена. Надо поставить его на место. Я подошел к парню:
— Отпусти ее. Она идет танцевать со мной.
Я был уверен, что девушка ухватится за меня,как за спасителя. Но она с насмешливым любопытством скрестила на груди руки, в темных глазах — ни смущения, ни страха.
— Почему вы решили, что я пойду с вами танцевать? Уберите вашу руку.
Весь свой гнев рыжий обрушил на меня.
— Что тебе надо?
За моей спиной уже стояли стенкой его друзья, и я понял, что скандала, а то и драки не избежать.
Я с оскорбительной брезгливостью оглядел парней. Мне захотелось показать перед девушкой свое бесстрашие, свое превосходство.
— Убирайтесь отсюда, пока не поздно! И поживее! Слышите? Катитесь!..
— Что? — Рыжий задохнулся от такого неслыханного нахальства. — Тебе жить надоело, да? Жить надоело?! Ну, говори. Надоело жить?
Ребята обступили меня плотнее. Но в ту минуту мне все было нипочем. Я даже прочитал с вызовом строчку стихов, которая особенно нравилась.
— «Я с удовольствием справлюсь с двоими, а разозлить — и с тремя!..»
Их бесила моя веселая безбоязненность. Ко мне сунулся вертлявый остроносый паренек-провокатор.
— А ну, ударь, ударь! — Он наскакивал и тыкался плечом в мою грудь. — Ну, ударь, ну, бей!..
— Отойди! — Я оттолкнул его от себя, и он взвизгнул, будто его и в самом деле ударили.
Тогда рыжий кивнул невысокому толстощекому парню. Маленькая, остриженная под бокс голова его была крепко посажена на могучие литые плечи. Коротким ударом он сбил меня с ног.
Вокруг нас тотчас образовалась толпа.
Я приподнялся на локоть. Левое ухо было залито звоном, боль жгуче сверлила висок.
Испуг расширил глаза девушки. Она не ожидала таких стремительных и бурных действий.
Неистово заклокотала во мне ярость. Я не заметил, как очутился на ногах. Шагнул к толстощекому. В последнюю секунду, изменив направление, я качнулся к главарю, рыжему парню. Я наступил ногой на носок его ботинка, чтобы он не смог отшатнуться, отступить, и, опрокидываясь всем телом, нанес ему отрывистый удар в подбородок, — этому я научился в парашютных войсках. Рыжий рухнул там, где стоял. Вертлявый провокатор головой нацелился мне в живот, но я успел подставить колено. Потом я сцепился с толстощеким...
Толпа вокруг загудела, заверещали свистни комсомольского патруля, милиционеров. Я услышал, как трезвый и властный голос приказал мне:
— Скрывайтесь!
Свистки оборвались. Наступившая тишина вызвала во мне мгновенную усталость и тошноту. Руки мои были скручены дружинниками, заломлены назад, — итог рыцарского порыва.
Милиционер расстегнул китель, вытер шею платком, — прибежал, видимо, издалека.
— Ну, молодежь пошла!..
— Отпустите мои руки, — попросил я двух рослых дружинников. — Отпустите, ребята. Больно же...
Милиционер дал знак, и я вздохнул, освобожденной. Встретился глазами с девушкой, из-за которой вступил в бой с превосходящим по численности и мощи противником. Казалось, она смотрела на эту «трагедию» как на забаву. «Дурак ты, дурак, — сказал я себе с веселым осуждением, — из-за чего полез в драку?! Теперь выкручивайся, доказывай, что ты не верблюд...»
Как во всякой толпе, нашлись злорадные советчики и судьи.
— Влепить ему пятнадцать суток!
— Когда только избавимся от хулиганов!
— Вот, попался. Теперь не отвертится!
— Он вот к этой гражданке приставал!
Милиционер повернулся к девушке, что она скажет по этому поводу. Растолкав людей, девушка подступила ко мне вплотную.
— Ко мне приставал? — она рассмеялась. — Я его, миленького, ищу весь день. Закатился с утра — и нет его! Это мой муж. — Толкнула меня в грудь и заговорила еще более крикливо: — И долго я буду бегать за тобой, караулить! — Пожаловалась милиционеру, да так искренне, с горячностью: — Чуть отпусти, он тут же к приятелям, к собутыльникам!
«Актриса», — пронеслось у меня.
— Я тебе покажу приятелей!.. Я тебе покажу собутыльников!..
Она замахнулась на меня. Я перехватил ее руку.
— Вы что?.. С ума сошли?!
В толпе одобрительно засмеялись.
- Так его! Приласкай разочек
— Вихры надери!
— Не беспокойтесь, надеру и вихры! — Девушка стала выталкивать меня из толпы.
Никогда еще знакомство не начиналось с пощечин и тумаков по лопаткам.
Мы отодвинулись в сумрак аллеи. Только здесь девушка перестала долбить мою спину, — роль сыграна до конца.
Некоторое время мы молчали. На веранде, завывая, гремела музыка — так и не удалось потанцевать.
Я спросил девушку:
— Как это вы отважились на такой героический шаг?
Она приняла мой иронический тон: по-другому в такую минуту не заговоришь.
— Исключительно из чувства гуманности: вам наверняка влепили бы те пятнадцать суток.
Она подняла лицо. У нее был нежный, чуть вздрагивающий подбородок и очень нежная высокая шея. А в глаза просто боязно смотреть, как с кручи в пропасть.
— В ушах звенит! — сказал я. — Точно били не ласковой девичьей ручкой, а поленом.
— Жалею, что не оказалось под рукой полена. Ненавижу пьяных...
— Я тоже. Приставалы с пьяными рылами выводят меня из равновесия...
— Успокойтесь. Вы не лучше их: напились и — в парк, на публику, демонстрировать свое свинство.
«Она, кажется, слишком вольна в выражениях», — мелькнуло у меня. Но возразить было нечего.
— Завтра друзья уезжают в Сибирь, на стройку, — пробормотал я. — Надо было проводить.
— Проводить надо, но в драку лезть не обязательно.
— Я защищал женщину!
— Она могла сама постоять за себя. И уж конечно, не от девичьей руки у вас такой фонарь.
Я притронулся к глазу. Он так пылал, что, казалось, рассыпал искры.
— Вы правы, фонарь яркий, повешен добросовестно и на почетном месте. А вам не кажется странным положение мужа, который не знает, как зовут его жену?..
Девушка рассмеялась.
— Меня зовут Женя. А вас?
— Алексей Токарев. И не рискованно ли бросить жену в парке в поздний час одну?
Она опять рассмеялась.
— Ладно уж, идемте вместе... — В ее ответе послышалось снисхождение.
Она, должно быть, отлично знала, что находиться рядом с ней приятно каждому, и взяла меня под руку.
Мы прошли по дорожке в дальний конец парка, вернулись на, набережную и врезались в людское веселое скопище. Женя вложила в мою ладонь свои пальцы.
— Держите меня, а то потеряемся! — крикнула она.
— Как же вы очутились тут одна?
— Я не одна. Он отошел на минутку, а когда возвращался, то, я думаю, милицейские свистки загородили ему дорогу. — И засмеялась с явной издевкой над тем человеком, который отошел на минутку, и что из этого получилось.
Людские волны бились в мои бока, швыряли из стороны в сторону. Но толчков я не чувствовал: ощущение узенькой теплой руки властно владело мной.
— Господи, не жмите мне так руку! — взмолилась Женя.
В этот момент с неба опрокинулся луч прожектора. Он с размаху хлестнул по толпе, заклубился фиолетовой рекой. Женя сощурилась, на ресницах вспыхнули голубые искры, белым призрачным огнем запылали волосы. А дальше, за ней, дрожали танцевали в струящемся потоке фантастические смеющиеся маски с текучими, как бы дымящимися глазами. Вскоре луч, прыгая по головам, переместился вправо, на набережную, и люди, веселясь, хлынули вслед за ним...
— Да тут я, тут, не оглядывайтесь, — сказала Женя со скрытым смешком. — Никуда не денусь. Выводите меня скорее на свободу, а то без ног останусь — отдавили!
— На руках вынесу.
— Еще что!..
Я никогда не встречал такого свободного и обаятельного обхождения. Она, видно, совсем не заботилась о том, какое производит впечатление. Я для нее — случайный человек, и ей все равно, что я о ней думаю. Это немного задевало: можно стерпеть все, только не безразличие!
Мы пробились на открытую площадку. Женя взглянула на свои босоножки.
— Надела самые лучшие, дурочка, думала — танцевать буду. Натанцевалась! В пыли вся. Ну, погоди, я тебе покажу!.. — пригрозила она кому-то. — Ремешок лопнул... Да отпустите же руку!
Я все еще сжимал ее пальцы в своей ладони...
— Вам не хочется остаться здесь еще ненадолго?
— Хватит, сыта по горло и культурой и отдыхом! Исщипали всю.
— Что же вы не сказали?
— Решила, что одного фонаря для вас вполне достаточно.
Она вынула из сумочки зеркальце, тронула пальцами губы, брови.
— Идемте отсюда.
Мы поднялись на Крымский мост. Женя шла чуть впереди и, казалось, совсем забыла обо мне, размышляя о чем-то своем.
Слева над парком затрещали ракеты. Хвостатые, юркие, они прошивали темноту, словно играли вперегонки. Там, в вышине, натыкались на невидимую преграду и раскалывались, будто весело смеялись. Красноватые облачка дыма клонились к реке.
Женя обернулась.
— Хорошо, правда? — Взгляд ее следил, как зарево над парком то разгоралось, то никло. — Люблю всяческие заварушки: грозу с молниями, быструю езду, салюты, карнавалы...
Mы переждали, пока пронесутся машины, затем перешли улицу.
— Как это вы устояли против столь модного искушения и не помчались на целину, в Сибирь — за славой? У вас нет тщеславия? — спросила Женя.
— Не знаю. Не задумывался об этом. По вашему, я должен уехать из своего города в Сибирь, а на мое место приедет и начнет разгуливать по моим улицам тот же сибиряк, пензенец или конотопец. Да, впрочем, улиц в Москве много, пусть разгуливают.
— В рубахах с попугаями и в узких брючках, — подсказала Женя с едва уловимой насмешкой.
— Каждый одевается и щеголяет согласно своему вкусу и, если хотите, своей глупости. Дурак не тот, кто признается, что он дурак, а тот, кто думает, что он чересчур умен. Навесит на грудь ярлык «я умен» и держится соответственно этому ярлыку. Смотреть на такого умника и смешно и тошно...
Мы медленно брели по Метростроевской. Улица все больше пустела. В переулках жизнь совсем замерла.
— Каждый человек. Женя, создает себя прежде всего сам в соответствии с задачами и целями, которые он перед собой поставил. И чем выше жизненные задачи, тем значительней поступки. Никто из моих родственников выше рабочего не поднимался. Так уж случилось. Отец надеялся на меня. Надежд его я не оправдал: после десятилетки провалился на экзаменах в институт. Взяли в армию. Вот вернулся. Хочу сделать еще одну попытку.
— Теперь вы на коне: производственный стаж или служба в армии сильнее всех баллов. — Я не мог уловить, осуждает это Женя или одобряет. — Ну и что? Поступите в институт, окончите. Ну, а дальше-то что, Алеша?
— Ничего. Просто будет больше возможностей для воплощения замыслов.
— А какие они, ваши замыслы, если не секрет? — спросила Женя.
— Не знаю. Я ничего не знаю. Время летит с такой сверхзвуковой скоростью, что едва успеваешь следить за ним. Время меняет облик Земли, облик мира, жизни. Сегодня мы одни, а завтра — совершенно другие, новые и более совершенные. Нужно не отстать от времени, нужно успеть что-то сделать. Возможно, я буду сменным мастером на стройке какой-нибудь колхозной птицефермы. Но может случиться, что стану и начальником строительства какого-то неведомого доныне города на земле. Города Солнца, о котором мечтал когда-то Фома Кампанелла. Не знаю. Женя. Но быть готовым ко всему необходимо.
Женя спросила:
— А в какой институт вы сдаете?
— В строительный.
Она приостановилась.
— Я там учусь.
— Вы? — Я оглядел ее с головы до ног: она годилась бы, ну, скажем, в стюардессы на международных авиалиниях; для строителя — слишком изящна.
— Представьте, — подтвердила Женя.
Я опять приблизился к пропасти — заглянул ей в глаза, темные и недвижные. Я осознал, что встреча наша не случайна.
Женя тронула меня за локоть и шагнула вперед.
--Сейчас поступают учиться туда, куда есть возможность попасть.
— У вас, должно быть, мощная была... возможность?
— Вот именно. Генеральская. — Мы рассмеялись, поняв друг друга.
— Как пойду на экзамен с таким синяком? Подумают, хулиган.
Женя бережно прикоснулась пальцами к моему глазу.
— Они так примитивно не подумают. Сейчас что-нибудь сообразим...
Через несколько минут она ввела меня в дежурную аптеку. В помещении было глухо и полутемно. За барьером одиноко сидел очень древний человек с выбеленными сединой, неживыми волосами и обрабатывал рецепты. Женя приблизилась к стеклянному окошечку.
Старичок молча и с сочувствием посмотрел на нее сквозь выпуклые очки.
— Нет ли у вас какой-нибудь примочки или мази?
— Где у вас боль? В пояснице, в коленках?
— Нам от ушибов что-нибудь, — сказала Женя тихо и покосилась на меня.
Аптекарь приподнял очки на лоб. Бледное, высушенное личико его оживилось понимающей улыбкой.
— у современных молодых людей кулаки намного крепче мыслей. К такому выводу пришел я к концу своей жизни. Практика.;. Одного не могу постигнуть: наука превосходит самое себя. Не кулаками же движется она, скажем, в космос. Очевидно, я допустил просчет в своих выкладках. Но возвращаться искать ошибку нет времени, не успею. Мой внук уверяет, что я отстал от жизни. Наверное, в этом есть логика. Он мальчик смышленый, талантливый. Между прочим, комсомолец. Аптечное окошечко, я вам скажу, не высокий пост для наблюдения жизни. Не с мечтой люди идут сюда, а с недугами, с ушибами. Я сейчас приготовлю компресс из бодяги.
Белый одуванчик головы его качнулся к двери. Старичок принес на блюдце серую пахучую массу.
— Поухаживайте, милая девушка, за своим кавалером. Наложите это на бинт, вот так, и — к ушибленному месту. Надеюсь, цвет лица изменится к лучшему...
Женя завязала мне глаз. Сразу стало легче, не столько от снадобья, сколько от ее пальцев, легко прикасавшихся к моему лицу, к волосам. Она отступила от меня на шаг и кивнула головой.
— Вы напоминаете адмирала Нельсона. Правда, доктор?
Белый пух на голове старичка шевельнулся, как от дуновения ветерка. Старичок тоже поддался обаянию девушки.
— От вас веет романтикой, Алеша.
— Бодягой, — поправил я и усмехнулся.
— Спасибо вам, доктор, — опять польстила старичку Женя. — До свидания...
Будьте счастливы, дети. — Аптекарь маленькими шажками пробежал к выходу, провожая нас.
Мы двинулись вдоль бульвара.
— Какой милый старикашка! — сказала Женя. — Сидит, что-то там составляет... Он так похож на одуванчик, что мне хотелось подуть на него. — И вдруг засмеялась, запрокинув голову. — Бодяга! Ужасно глупо и смешно!..
Женя развеселилась. Она вскакивала на пустые скамейки, кружилась, убегала далеко вперед, звала меня за собой. Я невольно заразился ее дурачеством. Вот она остановилась возле памятника Гоголю, церемонно поклонилась.
— Здравствуйте, Николай Васильевич! Много же вы доставили нам горьких хлопот: не терпелось убежать погулять, а тут надо было читать вашу скучную книжку «Мертвые души». Почему это все книжки, которые надо читать по обязанности, кажутся скучными?.. Учились в школе — не могли дождаться, когда закончим. А пришел конец — испугались: впереди одни беспокойства,нужно устраивать свою судьбу, думать о себе всерьез. А в школе было весело. Изобретали всяческие проделки, устраивали спектакли...
Я тоже вспомнил свою школу.
— В последний раз мы ставили «Горе от ума».
— Вы играли Чацкого?
— Да.
— А я — Софью.
Женя отбежала за скамейку и голосом слуги произнесла: «К вам Александр Андреич Чацкий!»
Я подлетел к Софье.
— «Чуть свет — уж на ногах, и я у ваших ног!»
В этом месте во время репетиций мы, «Чацкие», целовали девчонок, игравших Софью, в губы — со встречей! — приводя их в смущение и вызывая веселье ребят. Я и сейчас, дурачась, хотел так сделать. Но я забыл, что здесь не школа и передо мной — не одноклассница. Женя отвернула лицо.
— Это жульничество. — сказала она суховато. — У Грибоедова ремарка: «С жаром целует руку».
— У нас, наверно, была другая редакция комедии.
— Я не хочу играть по другой редакции.
Мы пересекли Арбатскую площадь, непривычно пустынную в этот поздний час. Одинокий, как бы забавляясь сам с собой, озорничая от скуки, метался в светофоре огонек, — то в одно окошко заглянет, то в другое. Беспрепятственно проносились редкие автомобили...
Минуту назад такая простая, общительная. Женя — я это сразу почувствовал — отдалилась от меня, точно одумалась, и замкнулась в свой мир. Шагала рядом молчаливая, строгая и чужая. Я угадывал, что в ней происходила какая-то борьба, она чему-то сопротивлялась. Возможно, мою выходку с поцелуем нашла неуместной и даже нахальной.
«Идиот! — ругал я себя. — Более бездарной шутки нельзя было придумать!»
На Суворовском бульваре Женя чуть было не упала, — споткнулась о камень или о корень. Села на скамейку и сняла босоножку.
— Ну, что это такое! — воскликнула она плачущим голосом. — Стоит только надеть хорошие туфли — непременно каблук отлетит. Как назло!
Я рад был случаю снова завоевать ее доверие.
— Ничего страшного. Сейчас починим. — Я взял у нее туфлю, нашел осколок кирпича и отодвинулся к решетке. Укрепив туфлю на железном столбике, я ударил по каблуку, потом еще раз, посильнее, — и тоненький каблучок переломился пополам.
— Что вы там возитесь? — Женя прихромала ко мне. — Готово?
— Готово, — сказал я упавшим голосом.
— Да. сапожник...
Женя с грустью разглядывала изуродованную босоножку. Сначала она зашагала бодро, легко опираясь на носок. Потом хромота ее стала заметней. Усталая, она просто ковыляла, держась за мое плечо. На Малой Бронной Женя сбросила босоножки и пошла босиком.
— Тут уж недалеко, — сказала она.
Проходя мимо какого-то дома, мы услышали звуки рояля. Они вырывались из раскрытого окна на первом этаже, приглушенные и в то же время явственные, до осязаемости отчетливые. Нежная и медлительная мелодия стремительно переходила в тревожный рокот. «Баркаролла» Чайковского. Музыка не нарушала ночную тишину, а еще больше ее подчеркивала. Мы остановились и заглянули в окно, оно не было занавешено.
В дальнем углу огромной полутемной комнаты за роялем сидел старик с пышными седыми волосами, седой бородкой клинышком и впалыми морщинистыми щеками. Неяркий свет от лампы, стоявшей на черной плоскости рояля, падал на листки нот, на клавиши и на руки старика. Женя вздрогнула, зябко повела плечами и прислонилась к моему боку.
— Он так чисто играет, что каждый звук просто видишь. И если подставить подол, то они насыплются доверху, как хрустальные шарики.
Я оглянулся. Позади нас стоял дежурный милиционер и тоже слушал музыканта. Я подумал, что он сейчас, запретит ему играть. Но милиционер лишь тихонько сказал Жене:
— Вы простудитесь, девушка, босиком-то... — Постояв немного, он неслышно, будто на цыпочках пошел дальше.
Мы ушли уже далеко, а рокот рояля все еще гудел в сумрачном ущелье улицы, вызывая в душе смутную тревогу и торжество. Я взглянул в позеленевшее небо над темными громадами зданий и прочитал, сжимая руку Жени:
Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,
У которой суставы в запястьях хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,
У которой гостят и гостят и грустят.
Что от треска колод, от бравады Ракочи,
От стекляшек в гостиной, от стекла и гостей
По пианино в огне пробежится и вскочит —
От розеток, костяшек, и роз, и костей.
— Это Пастернак, — быстро отозвалась она в ответ и пожала мою руку, как бы говоря при этом: как хорошо, что мы понимаем друг друга...
На Пионерских прудах перед новым домом Женя легонько подергала меня за рукав:
— Здесь...
Уличные фонари погасли. Чуткий предрассветный сумрак обнимал город, ворочался в тесных переулках, рождая гулкие шорохи.
— Мама не спит, — прошептала Женя, взглянув на освещенное окошко в третьем этаже. — Ох, достанется мне!.. — Она переступила на месте босыми ступнями. Лицо ее померкло, уголки губ утомленно и грустно поникли. — Ну, я пойду... Ноги озябли... — Она тихонько притронулась пальцами к моей повязке. — До свидания, Нельсон... — Отдалилась на несколько шагов, приостановилась. обернулась. — Что же вы стоите? Уходите. — И опять пошла через улицу. Плавно покачивался колокол ее юбки.
Я не удерживал ее: намеки или откровенные просьбы о новой встрече казались мне мелкими в этот миг. Я молча провожал ее взглядом, все сильнее ощущая в груди, возле сердца, холод и пустоту.
На середине мостовой Женя еще раз задержалась. Склонив голову, произнесла шепотом — я отчетливо услышал каждый звук:
— К 9-95-20. Запомните?..
Еще бы не запомнить! Это не Женя сказала мне — сама Судьба.
Проснувшийся голубь затоптался на карнизе, роняя приглушенный сердитый клекот.
