ГЛАВА 2
РОСТИСЛАВ ПЕРЕПЕЛКИН — «ЛОВЕЦ ПИАСТРОВ»
Все началось с того вечера, дождливого, ветреного и холодного осеннего вечера, который, однако, как казалось тогда Перепелкину, сулил ему столько удовольствий.
Еще бы! Накануне он познакомился на танцах в клубе с изумительной девушкой. Внешние данные — блеск! Она не уступала, по его мнению, любой «звезде» киноэкрана. В самом деле, высокая, стройная фигурка в модном платье из сиреневого крепа, точеные ножки, высокая, красивая грудь. А лицом — «вылитая молодая Орлова», — так мысленно определил Перепелкин.
Чтобы завоевать такую девушку, он превзошел самого себя. Он ли не был душой компании на танцплощадке, он ли не умел танцевать! То плавно, то неожиданно резко и смело вел он девушку, ближе, чем следует, прижимая ее к себе. Высокий, гибкий, в узких кремовых брюках и длинном голубом пиджаке, с лицом, полным самой вдохновенной мечтательности, он при этом казался самому себе, да и многим из окружающих воплощением гармонии танца. А сколько анекдотов, смешных и страшных историй было рассказано, сколько было упомянуто знаменитых имен в качестве личных знакомых!
Словом, в ход были пущены все самые проверенные средства. И вот девушка согласилась прийти на свидание. В тот самый вечер!
Ростислав Перепелкин, по паспорту значившийся, впрочем, Романом, втайне гордился своей пестрой, беспокойной жизнью. Кем только не успел перебывать Перепелкин после возвращения из армии! Так, некоторое время он работал культорганизатором в доме отдыха. Работа была, как он говорил, «чистой и здоровой», давала возможность на «готовых харчах» заводить интересные знакомства, в основном, конечно, с девушками, и оставляла достаточно времени для того, чтобы в самой поэтической обстановке, на лоне природы, убедить очередной «предмет» в искренности и глубине своих чувств. Чрезвычайно ценным оказалось и то обстоятельство, что по прошествии двадцати шести суток любой, даже самый неотвязный «предмет», неминуемо уезжал, хотя, как правило, в очень раздраженном состоянии, с опухшими от слез глазами и красным носиком. При этом никакие доводы Перепелкина по поводу того, что даже в международных масштабах суверенитет и невмешательство во внутренние дела друг друга являются краеугольным камнем мирной и счастливой жизни, не могли, как правило, изменить драматический характер этих последних встреч накануне отъезда.
Впрочем, недоволен был Перепелкин совсем другим, тем, что он формулировал примерно так: отсутствие «шума городского» и возмутительно малое, на его взгляд, количество причитающегося ему ежемесячно «презренного металла», или «пиастров».
Все это привело в конце концов к тому, что Перепелкин покинул свой пост и перебрался в Москву.
Здесь он одно время работал помощником администратора небольшого клуба, потом комендантом общежития, затем агентом госстраха, наконец, служащим при тотализаторе на ипподроме. Он свел дружбу с подходящими молодыми людьми — «мушкетерами», как они любили себя называть, и с весьма интересными девицами, при разрыве с которыми не только не требовалось прибегать к сложным примерам из области международных отношений, но и просто напускать на себя огорченного вида. Все было бы хорошо, но денег, этих проклятых «пиастров», трагически не хватало.
На робкие упреки матери, встревоженной постоянной сменой профессий и целой вереницей подруг, которых он порой даже представлял ей, Перепелкин отвечал с подобающим этому случаю сокрушенным видом:
— Я искатель, маман. Ловец, так сказать, прекрасного. Мне душно, понимаешь?
И только попав на ипподром, Перепелкин неожиданно почуял, что отнюдь не всех смертных гнетет отсутствие «пиастров». Около тотализатора мелькали люди, которые, не задумываясь, проигрывали за раз по крайней мере годовой заработок Перепелкина. Подобные суммы текли широко, но незаметно для постороннего глаза.
Перепелкин, чья высокая, худая фигура в потрепанном модном пальто и широкополой шляпе не внушала опасений, мог сколько ему было угодно, не отрываясь, жадно следить за этими умопомрачительными пари. Он понимал, что видит только результат, плоды какой-то неведомой ему, скрытой и очень выгодной деятельности. И Перепелкин ломал себе голову: какой? Эти солидные пожилые люди совсем не походили на воров, грабителей или спекулянтов, какими представлял их себе Перепелкин.
Но и на ипподроме, в этой жалкой роли, Перепелкин удержался недолго. Через два или три месяца он вынырнул уже в новом, довольно неожиданном даже для него качестве — заведующим буфетом на киностудии. Приятелям он говорил, что должность эта временная, многозначительно намекая на какие-то важные перемены в будущем. Понимать это надо было в том смысле, что скоро его на студии оценят и тогда карьера «звезды» экрана раскроется перед ним во всем своем ослепительном великолепии.
Пока же Перепелкин купался в лучах славы других «звезд», наблюдая их в бытовой, почти, так сказать, домашней обстановке: за кружкой пива или легким завтраком в перерыве между съемками. Иногда Перепелкин оказывал им мелкие услуги и удостаивался минутного внимания, иногда он пробирался в павильоны, жадно наблюдая за горячечным напряжением съемок, но воспринимал их не как тяжелый, хотя и вдохновенный труд, а как некую блестящую, недоступную простым смертным, увлекательную игру. Один или два раза ему довелось участвовать в массовках, и он умолил подвернувшегося фотографа запечатлеть его в одежде «солдата революции» на фоне павильонного уголка Москвы семнадцатого года.
Этот фотодокумент стал решающим подспорьем в его многочисленных романах и заставлял знакомых девиц смотреть на него с немым обожанием, пока он небрежно рассказывал о «тайнах» кино и своей дружбе с самыми знаменитыми из «звезд» экрана.
Как раз в это время с Перепелкиным случилась неприятность, которую он никак не мог и предвидеть: неожиданно для самого себя он женился. Дело в том, что молоденькая работница из осветительного цеха проявила вдруг необычайную строптивость и упорство в борьбе за свое маленькое счастье, и воспламенившийся Перепелкин, потеряв голову, пошел на «крайнее средство».
Впрочем, счастье молодых супругов длилось недолго. Перепелкин вскоре стал, вполне естественно, тяготиться семейными узами, тем более что молодая жена стала вдруг предъявлять совершенно несуразные, по его мнению, требования. Оказывается, он обязан был появляться всюду только с ней, не приходить поздно домой, приносить деньги, а за каждую ночевку «у приятеля» его дома ждали такие слезы, что у Перепелкина заранее портилось настроение и накипало раздражение. Понятно, что долго все это он терпеть не мог, как, впрочем, и его прозревшая наконец супруга, и через полгода заявление о разводе уже лежало в народном суде.
В первый раз Перепелкин не без некоторого страха переступил порог этого учреждения. Тут он узнал, что дело его «рассмотрением отложено». Потолкавшись без цели по людным мрачноватым комнатам, он собрался уже было уходить, когда внимание его привлекло необычное зрелище: раздвигая толпу, в вестибюле выстроились две цепочки солдат, и по образовавшемуся коридору под конвоем проследовали четверо небритых, угрюмых парней. Их ввели в один из залов заседаний. Подстрекаемый любопытством, Перепелкин проник туда. Слушалось дело о разбойном нападении на граждан.
Процесс подходил к концу, и суд перешел к прениям сторон. С трепетом выслушал Перепелкин гневную и суровую речь прокурора, и невольный холодок пробежал по спине, когда он услышал, какого наказания по справедливости потребовал прокурор для обвиняемых.
Вслед за ним стали выступать адвокаты. С горячностью и профессиональным пафосом, умело вылавливая все недоработки и пробелы следствия, они взывали к гуманности, напоминали о молодости обвиняемых, о горе их близких, и, в конце концов, представив все «дело» почти как шалость невоспитанных юношей (за что, конечно же, ответственны были не они сами, а школа и заводская общественность), настаивали на снисхождении. Слушая речи защитников, восхищенный Перепелкин с облегчением убедился в необъективности прокурора, ничтожности преступления и проникся жалостью и сочувствием к «заблудшим» юношам.
Приговор должны были объявить только на следующий день, и Перепелкин выбрался в коридор необычайно взбудораженный.
Теперь он уже с интересом стал проглядывать списки назначенных к слушанию дел на дверях залов заседаний и неожиданно наткнулся на «дело о хищениях в артели „Красный труженик“». Перепелкин протиснулся в переполненный зал.
Шел допрос свидетелей. Потрясенный Перепелкин услыхал о хищениях на сотни тысяч рублей, о взятках, хитроумных способах маскировки, наконец, о разгульной жизни преступников.
А на скамье подсудимых он увидел солидных, в большинстве пожилых, людей, удивительно напоминавших ему кого-то. Перепелкин напряг память. Ну конечно! Эти люди как две капли воды были похожи на тех, кого он встречал на ипподроме. Так вот где источник, вот где начало богатства, которому так жгуче завидовал Перепелкин!
И конечно же, только каким-то неверным ходом, каким-то просчетом следовало объяснить их появление на скамье подсудимых. Если же умно вести себя, то можно безнаказанно загребать денежки и жить в свое удовольствие.
Перепелкин вышел из здания суда с гудящей головой и дрожью в руках. Перед ним вдруг открылся неведомый мир, страшный и заманчивый одновременно…
С тех пор Перепелкин повадился ходить в суд, как в театр. Он пропадал там все свободное время и был теперь начинен всякими «уголовными» историями, которые потом под уважительный шепот друзей с увлечением и излагал, не очень при этом считаясь с правдой. Здесь были и никогда не происходившие в столице кошмарные убийства и лихие налеты на банки и магазины, были тупые и грубые работники милиции, неуловимые преступники, кровожадные прокуроры, несправедливые и подкупные судьи, симпатичные адвокаты…
Перепелкин в конце концов добился своего: получил развод.
А вскоре он ушел и со студии.
Он устроился на меховую фабрику в должности простого вахтера, рассудив, однако, что на этом незаметном посту он будет «занозой» для всех жуликов и сможет себя дорого продать: блеск «пиастров» не давал ему покоя.
Друзьям Перепелкин сообщил, что работает теперь «техником по охране», сообщил с таким усталым и многозначительным видом, что у этих шкодливых бездельников создалось впечатление, будто именно на его тощих плечах и лежит теперь персональная, грозная и нелегкая обязанность охранять всю фабрику.
Как уже известно читателю, неумный, но хитрый, глазастый Перепелкин на первых же порах заметно преуспел в своей новой должности, получил повышение и был даже избран в комитет комсомола. В вину ему ставились только пижонство, неуемная болтливость и легкомысленное — не более того — отношение к девушкам.
Решено было его «перевоспитать», и Перепелкин в первом же разговоре с Кругловой охотно покаялся в своих недостатках, твердо обещав «поработать над собой в плане их ликвидации в ближайшее же время».
Перепелкину все казалось, что на фабрике творятся какие-то темные дела, творятся хитро и с размахом. Но он никак не мог напасть на след, обнаружить хоть какой-нибудь, самый ничтожный кончик и уцепиться за него, заявить кому-то о себе, заставить выделить ему хоть кроху. Иногда ему вдруг приходила мысль, что все это он выдумал, что просто-напросто ему нестерпимо хочется, чтобы это так было, вот и все.
И Перепелкин терзался сомнениями.
Так было вплоть до того памятного вечера, с которого, собственно, все и началось. В тот вечер он думал только о встрече со своей новой знакомой, «неслыханной красоткой», которую обворожил накануне на танцплощадке в клубе. Но случилось непредвиденное…
Да, конечно же, все началось именно с того вечера.
В условленный час Перепелкин появился на месте свидания, у входа в сквер на площади Свердлова. Моросил нудный, мелкий дождь; порывами задувал то с одной, то с другой стороны холодный ветер. Сквер был пуст; на дорожках темнели рябоватые от дождя лужи. Шумливым потоком пересекали площадь вереницы легковых машин, автобусов, троллейбусов, текла густая толпа прохожих: рабочий день окончился.
Перепелкин поднял воротник пальто, поглубже засунул руки в карманы и, насвистывая модный мотивчик, стал вышагивать журавлиным шагом по дорожкам сквера, старательно обходя лужи и не упуская из вида каменные шары у входа. Он волновался: придет или не придет Эллочка? Заветная сотня, давно припрятанная на экстренный случай, гарантировала уютный и приятный вечер в кафе. Вот только придет Эллочка или нет?
Дождь усиливался.
Наконец у входа в сквер мелькнула стройная фигурка, и Перепелкин, забыв о лужах, устремился навстречу.
— Это жестоко — заставлять себя так долго ждать! — страдальческим тоном сказал он, приподымая в знак приветствия шляпу.
— Ну, что вы! — удивилась Эллочка. — Всего пятнадцать минут.
— О, мне они показались часами!
— Ах, вы промокли, бедняжка? — лукаво спросила Эллочка.
— Нет, нет, я этого дождя просто не замечал! То есть замечал и поэтому безумно боялся, что вы не придете.
— Ну, так теперь ваше безумие кончилось. Куда же мы пойдем?
— Надо перенести свидание с натуры в павильон, — галантно ответил Перепелкин, беря девушку под руку.
Они пересекли площадь и направились по одной из улиц.
— Из наплыва, — торжественно объявил Перепелкин, — аппарат панорамирует на средний план: вход в кафе, светящиеся шары в косых струях дождя… Крупным планом: молодая, красивая и… влюбленная пара.
— Ого! — засмеялась Эллочка. — Однако!.. Стремительность у вас действительно, как в кино, и самонадеянность…
— Я не виноват, — весело оправдывался Перепелкин, — так принято в кинематографе. Штамп! Железный закон!
Они зашли в кафе, разделись и прошли в дальний угол зала, к свободному столику. Официантка положила перед ними продолговатую папку с меню. Но в этот момент заиграл джаз.
— Танго, — мечтательно произнес Перепелкин и положил руку на тонкие пальчики Эллочки. — «Листья падали с клена». Пойдемте?
Он танцевал самозабвенно, нежно прижимая Эллочку к себе, и, погрузив лицо в ее мягкие, душистые волосы, шептал:
— Мы не случайно встретились с вами. Это судьба! Я так долго ждал вас. И тосковал. Я так одинок!
Эллочка молча улыбалась.
Потом джаз умолк, и они вернулись к своему столику.
— Вам приходилось участвовать в съемках? — с интересом спросила Эллочка.
— О, да! — небрежно ответил Перепелкин. — Не раз. Вот кстати…
И на свет появился знаменитый фотодокумент.
— А где вы сейчас работаете? — снова спросила Эллочка, вдоволь налюбовавшись фотографией.
— Сейчас? Временно на одной крупной меховой фабрике. Мне поручили наладить ее охрану. Вооруженную охрану, — уточнил он.
— Ой, как это должно быть страшно!
— Ну, что вы! К свисту пуль можно привыкнуть.
Официантка накрыла на стол. Перепелкин налил Эллочке вина, себе — коньяку и, подняв рюмку, многозначительно произнес:
— Давайте выпьем за этот вечер — вечер, с которого начнется новая, чудесная наша жизнь. Давайте?
— Просто за этот вечер, — благоразумно поправила Эллочка. — А там посмотрим, что начнется.
В это время откуда-то сбоку до Перепелкина донесся удивленный возглас:
— Гляди! Ромка! Ей-богу он, собственной персоной! И, конечно дело, не один!
Перепелкин поднял голову.
Невдалеке за столиком сидел шофер с их фабрики Григорий Карасевич. Это был невысокий крепыш, смуглый, черноволосый, с усиками, одетый, даже на взгляд Перепелкина, с излишней крикливостью. Чего стоил только один галстук — явно заграничный! — где на красном фоне были разбросаны зеленые пальмы с обезьянами и розовыми женскими фигурками.
С Карасевичем была работница их фабрики. Лида Голубкова. Ее Перепелкин узнал тоже не сразу. Ярко накрашенные губы, как-то по-особому уложенные волосы, серьги, пестрое платье с глубоким вырезом у шеи, вызывающая улыбка и дерзкий взгляд — все это так не вязалось с обычным, скромным обликом этой девушки, с обычным выражением робости и тревоги, что сейчас Лидочку действительно трудно было узнать.
— Гуляем, Ромка? — весело подмигнул Карасевич.
— А как же! — охотно отозвался Перепелкин. — Милости прошу к нашему шалашу! Официанточка одна и та же, дозволит.
Карасевич охотно согласился. За ним последовала и Лидочка. Разлили вино, коньяк и чокнулись.
— За веселую жизнь всем вам! — объявил Карасевич.
— Жить надо уметь, — нравоучительно начал захмелевший Перепелкин. — По принципу «всех денег не заработаешь, всех девушек не перецелуешь, но надо к этому стремиться!»
— Ха, ха, ха! — звонко рассмеялась Эллочка. — Прикажете и нам следовать этому принципу?
— Ни в коем случае! — ревниво замотал головой Перепелкин, и, перебив собравшегося было что-то сказать Карасевича, он запальчиво продолжал: — Ведь я это к чему привел? К вопросу о том, что надо уметь жить. А то знаете, как бывает? «Умные на поезде катаются, а дураки под поездом валяются».
— Себя ты, конечно, сажаешь в поезд, и притом в классный вагон! — ехидно заметил Карасевич.
— А то как же! Не в твою же задрипанную «Победку» садиться! — отпарировал Перепелкин. — Вот пусть девушки решат, куда бы они сели, с кем?
— Я с Гришей, хоть в «Победе», хоть так! — горячо и чуть заискивающе ответила Лидочка, и Перепелкин, хоть был уже изрядно пьян, но все же отметил про себя эту странную интонацию: «Боится, что бросит он ее, что ли?».
— А я подумаю еще! — игриво заметила Эллочка.
— Я, брат ты мой, в этой «Победе» самого Свекловишникова вожу! — обиженно произнес Карасевич.
— Подумаешь! Нашел, чем крыть! — вошел в раж Перепелкин. — Да я, может, и его за жабры возьму! Все жулики! У меня на подозрении. Захочу — и посажу. — Он поднял сжатый кулак. — Вот вы все где у меня!
Карасевич даже задохнулся от злости. Ах, так! Этот тип еще насмехается над ним! Ну, ладно! Он ему мину подложит, не обрадуется. Все в удобный момент «самому» передаст. Жуликами обзывает, тюрьмой грозит! Ладно! Попомнит Гришу Карасевича!
Между тем Перепелкин уже рассказывал притихшим и испуганным девушкам жуткую историю с тремя убийствами, случившуюся якобы совсем недавно в Москве.
— Процесс сейчас идет, — важно закончил он. — Я там присутствую.
Девушек развлекал теперь один Перепелкин. Карасевич угрюмо отмалчивался. Когда же Перепелкин и Эллочка ушли танцевать, он подозвал официантку, торопливо рассчитался и грубо бросил через плечо Лидочке:
— Пошли, ты!.. Расселась!..
Так в тот вечер Перепелкин, сам того не подозревая, приобрел опасного врага, и неожиданно пророческим оказался первый его тост за начало новой, не очень, правда, «чудесной» жизни.
В один из дней следующей недели Перепелкину пришлось долго томиться на заседании комитета комсомола.
Обсуждался вопрос о состоянии спортивной работы на фабрике. По этому вопросу ожидали самого Свекловишникова, а также председателя фабкома Волину и заместителя председателя областного совета ДСО Огаркова.
Первым пришел Свекловишников. Это был тучный пожилой человек. Из-под черного халата виднелся неряшливый костюм, плохо завязанный галстук, жирно лоснилась бугристая, совершенно лысая голова, и только из больших, мясистых ушей выбивались густые пучки волос. Свекловишников, сопя, опустился на пододвинутый стул и обвел собравшихся маленькими, заплывшими глазками.
— Шумим, комсомол… — добродушно просипел он. В комнату влетела маленькая энергичная Волина, следом за ней появились Огарков и еще один человек, высокий, подтянутый, в куртке с «молнией».
— Вот, товарищи, тренер нашей борцовской секции, — представил его Огарков, — Василий Федорович Платов.
— Так будем начинать! — решительно сказала Круглова.
Все члены комитета прекрасно понимали, чем вызван этот неожиданный наплыв «начальства».
Полгода назад специальным приказом в отдел главного механика был оформлен на свободную «штатную единицу» новый слесарь Николай Горюнов. Вопрос этот, как оказалось, был предварительно «увязан» с облсоветом ДСО. Дело в том, что Горюнов, ничего не понимая в слесарном деле, имел, однако, первый разряд по классической борьбе. Это сулило фабрике славу передового физкультурного коллектива, первенство на соревнованиях, грамоты, кубки, дополнительные ассигнования на спортивную работу и, конечно, приятно щекотало самолюбие начальства. Но на главном месте стояло соображение, так сказать, общественного, воспитательного порядка: появление чемпиона должно было вдохнуть новую струю энтузиазма и привлечь молодежь к спорту.
Действительно, на первых же областных соревнованиях Горюнов без труда завоевал первенство.
Присутствовавшие в качестве зрителей представители фабрики были искренне захвачены красивым и увлекательным зрелищем, неистово аплодировали, громкими криками подбадривали товарища и были безмерно горды его внушительной победой.
Горюнов оказался парнем общительным, веселым и хотя знал себе цену, но своим положением не козырял и успехами в борьбе не кичился.
На фабрике он появлялся редко и ни с кем особенно не дружил: пропадал на сборах, тренировках, соревнованиях. Был он до самозабвения влюблен в спорт и этой своей влюбленностью сумел заразить кое-кого на фабрике.
С десяток энтузиастов записалось в борцовскую секцию, капитаном которой считался Горюнов, а руководил Василий Федорович Платов.
После первых же месяцев тренировок фабричная команда заняла на первенстве облсовета ДСО третье место. Фабрика была охвачена ликованием, в котором потонули голоса отдельных скептиков, считавших, что Горюнов все же не по праву занимает место и получает зарплату.
Успешно выступал Горюнов и на более ответственных соревнованиях. Ему уже уверенно прочили звание мастера, первого мастера по этому виду спорта в ДСО «Пламя»!
Но вот недавно произошло несчастье: на тренировке Горюнов сломал себе руку. Уже месяц, как он лежит в больнице. Стало окончательно ясно: для спорта он пропал. Был чемпион, да весь вышел!
— А ведь какой был результативный, какой перспективный спортсмен! — горевал Платов.
Но теперь надо было спасать то, что можно было еще спасти: борцовскую команду меховой фабрики.
Первым на заседании комитета комсомола выступил Огарков. Квадратное румяное лицо его выражало суровость и непреклонную решимость.
— Главное, товарищи, не унывать, сохранить среди молодых спортсменов — борцов вашей фабрики — веру в свои силы, так сказать, энтузиазм, боевой, наступательный дух. Мы, дорогие товарищи, марксисты. Герои приходят и уходят, а народ, масса, ясно дело, остается. В данном случае перворазрядники уходят и приходят, а команда ваша должна остаться. Тут мы вправе рассчитывать на общественные организации: комсомол и профсоюз. Так что призываю вас, товарищи. На носу, так сказать, городская олимпиада профсоюзов. Ну, на первое место теперь рассчитывать не приходится, ясно дело, но второе можем занять. Как, Василий Федорович? — обратился он к Платову.
— Второе можем, — откликнулся тот. — Хорошо еще, что Горюнов уже больше ни за кого другого не будет выступать.
— Ну, а как Горюнов-то себя чувствует? — с места спросил Женя Осокин.
— Готовясь к сегодняшнему совещанию, — охотно откликнулся Огарков, — я звонил в больницу, говорил с врачом. Все в полном порядке: Горюнов лежит и уже ни за кого выступать не сможет.
— Порядочек!.. — иронически протянул Женя.
— Это надо понимать в смысле прогнозов олимпиады, — покраснел Огарков. — В другом, так сказать, гуманном смысле порядка, ясно дело, нет. Я хочу, товарищи, — продолжал он, — поставить вопрос ребром. До олимпиады два месяца. Надо вашим борцам создать условия.
— Суммы, выделенные на спортработу, уже освоены полностью, — вмешалась Волина. — У фабкома денег нет.
— Это мы наскребем, — заверил Огарков. — А вот надо путевочки.
— Ну, это, я думаю, осилим. На две недели. Под Москву.
— Вот, вот. Но это перед самой олимпиадой. А пока просьба к дирекции. — Огарков повернулся к хмурому Свекловишникову и указал рукой на собравшихся. — Тихон Семенович, от имени общественности, от имени молодежи: надо помочь.
— Как вам еще прикажете помогать? — резко ответил Свекловишников. — И так слесаря взяли себе на шею, не уволишь теперь: скажут, зачем брал? А мне, между прочим, настоящие слесари требуются, а не мифы, да еще со сломанными руками.
Всех невольно покоробили его последние слова.
— Все-таки руку он сломал, а не голову, — сердито бросил Женя Осокин. — Еще поработает.
Но больше никто ничего не сказал: Горюнов был здесь для всех, по существу, чужим человеком.
— А нам его голова и не требовалась, — проворчал в ответ Свекловишников и повернулся к Огаркову. — Ну, так чего же вы теперь хотите от дирекции? Только быстрее выкладывай.
— Освобождения, Тихон Семенович, — мягко сказал Огарков. — Ну, часика на два-три в день, для усиленной тренировки.
— Чтобы побольше рук и ног переломали? Подумаем еще.
— Вот! — воскликнул Огарков. — Ясно дело, уже начинается паника. Товарищи комсомольцы! Мы специально прибыли к вам, я и вот он. — Огарков показал рукой на невозмутимо курившего Платова. — Надо провести работу среди молодежи, среди способных, перспективных, хотя еще и не очень результативных борцов вашей фабрики…
Свекловишников тяжело поднялся со своего места и направился к двери. Проходя мимо Перепелкина, он, не останавливаясь, сухо буркнул:
— После зайдете ко мне.
Перепелкин только оторопело посмотрел ему вслед: от неожиданности он даже не успел ответить.
Заседание комитета кончилось поздно, и Перепелкин досадливо подумал, что разговор со Свекловишниковым теперь отложится, конечно, до завтра. А его разбирало нестерпимое любопытство, смешанное с какой-то непонятной тревогой: зачем он понадобился — выдвижение, разнос за что-нибудь, личная услуга или…
На всякий случай Перепелкин заглянул в приемную дирекции. Секретарши Зои Ивановны уже давно не было. На ее месте сидел ночной дежурный, с увлечением читавший какой-то пухлый роман.
— Сам-то здесь? — спросил Перепелкин, кивнув на дверь кабинета.
— Ага.
Перепелкин нерешительно приоткрыл дверь.
— К вам можно, Тихон Семенович?
— Прошу.
Свекловишников просматривал какие-то бумаги, машинально помешивая ложечкой в стакане с чаем, рядом на тарелке лежали две витые сдобные булочки.
В большом, просторном кабинете царил полумрак, горела только настольная лампа, бросая яркий пучок света на разложенные по столу бумаги.
— Присаживайтесь, Перепелкин, — добавил Свекловишников, снимая очки и устало откидываясь на спинку кресла. — Побеседуем.
По его тону Перепелкин догадался, что разговор будет мирным, а обстановка придавала ему даже некоторую интимность. Вслед за тем последовало милостивое разрешение курить, и Перепелкин окончательно успокоился.
— Ну-с, так как вам работается на нашей фабрике, Перепелкин? — отеческим тоном спросил Свекловишников. — Довольны?
— Еще бы, Тихон Семенович. Под вашим руководством…
— Ну, ну, — поморщившись, перебил его Свекловишников. — Давайте без этого. Не приучайтесь. Окладом, конечно, не очень довольны?
— Как вам сказать, Тихон Семенович… — насторожился Перепелкин.
— Так и сказать. Сам был молод, знаю, как кровь-то в ваши годы играет. И того хочется и сего…
— Конечно, Тихон Семенович, культурные запросы у меня есть, — скромно подтвердил Перепелкин, внимательно рассматривая свои ногти.
— Однако жуликов ловите усердно, — усмехнулся Свекловишников.
— Приходится, — извиняющимся тоном ответил Перепелкин.
— Так, так. Работой вашей я в общем и целом доволен. Вы, кажется, на своем месте.
— Стараюсь, Тихон Семенович.
«Куда он клонит?» — лихорадочно соображал Перепелкин, но ответа не находил.
— Вот, вот. А потому имею намерение вас поощрить. Есть у меня для такой цели фонд, — доверительно продолжал Свекловишников и с ударением добавил: — Личный фонд. Во избежание кривотолков и прочих лишних разговоров распределяю его сам.
Свекловишников выдвинул ящик стола и достал оттуда тетрадь. Когда он ее раскрыл, Перепелкин увидел вложенные между листами сторублевки. Чистый лист под ними оказался разграфленным, вверху были вписаны названия граф: «Ф. и. о… Должность… Сумма… Подпись». Под ними была заполнена только одна строчка.
— Вот. Извольте здесь расписаться, — придвинул Свекловишников тетрадь к Перепелкину.
«Началось, — с неожиданным страхом подумал Перепелкин, и руки его стали влажными от пота. — Пошли пиастры. Но за что, за что?» Он облизнул сразу вдруг пересохшие губы и не очень твердо расписался. Свекловишников веером выложил перед ним пять сотенных бумажек.
— Прошу.
Перепелкин суетливо подобрал их и, скомкав, неловко сунул в карман.
— Теперь вот что, — наставительно произнес Свекловишников, отхлебнув чай и не спеша, со вкусом разжевывая сдобную булочку. — Первое, об этих премиальных не принято судачить со всяким встречным-поперечным. Ясно? Второе. Будете стараться — через месяц подкину еще. И третье. По судам можете шляться сколько заблагорассудится, по ресторанам да кафе веселиться, танцевать тоже не грех, для того живем. Но с одним надо, Перепелкин, покончить: болтливы и хвастливы не в меру. Да-с! Солидней держитесь. Деньги, они сами за себя что надо вашим девушкам скажут.
«Все, старый черт, знает, — со смешанным чувством восхищения и тревоги подумал Перепелкин, — никуда от него не денешься».
— И последнее, — закончил Свекловишников, жирной рукой стряхивая с пиджака крошки, — положением своим на фабрике, общественным доверием дорожите. Очень дорожите. Бдительность свою удвойте. Понятно?
— Ну, конечно, Тихон Семенович. Вы же меня так стимулировали, так стимулировали, что…
— Но порядочек примем вот какой, — перебил его Свекловишников. — Ежели кого с поличным задержите, то сперва докладывайте мне, лично. А там решим, как поступить. Подход тут нужен индивидуальный, чуткий.
— Слушаюсь, Тихон Семенович. Можете целиком положиться. Муха не пролетит. Я для вас, Тихон Семенович…
Перепелкин даже захлебнулся от избытка чувств.
— Не мое добро бережете, государственное! — многозначительно произнес Свекловишников. — А для меня что. Ну, разве так, помочь в чем…
— Эх, Тихон Семенович, только бы случай представился! На деле бы доказал. Только бы случай…
На глазах у Перепелкина выступили слезы, он не на шутку разволновался и говорил очень искренне.
— Бог даст, будет случай, будет, — покровительственно произнес Свекловишников. — Докажете еще…
Из кабинета Перепелкин вышел уже с сухими глазами, подтянутый и строгий: доверие обязывало ко многому.
Прошел месяц, но случая доказать свою преданность Свекловишникову или хотя бы повышенное служебное рвение так и не представилось. Перепелкин был в отчаянии. Что же делать? Получит ли он снова эту странную, но так пригодившуюся ему премию, о которой, как его ни подмывало, он, однако, никому даже не заикнулся? Перепелкин, конечно, понимал, что дело тут не совсем чистое, ну, а если его болтовня дойдет до Свекловишникова, то что будет тогда — Перепелкину страшно было даже подумать.
Дни тянулись за днями, полные напряженного, щемящего ожидания, но Перепелкина никто не беспокоил. Между тем он с удвоенной энергией выполнял теперь свои служебные обязанности: ведь Свекловишников требовал бдительности! Ночью он тщательно проверял пломбировку цехов, чуть не каждый час обходил территорию фабрики, проверяя во всех зонах наружные посты охраны, лично занимался со сторожевыми собаками.
Но особенно бдителен был Перепелкин в час, когда очередная смена кончала работу. К этому времени он неизменно оказывался в проходной, у дверей своего кабинета, и зорко вглядывался в проходивших мимо людей, следил, как переворачивают они табель, забирают из камеры хранения свои сумки и кошелки и шумно, со смехом переговариваясь между собой, выходят мимо вахтера на улицу. Как назло, никто больше не попадался на краже шкурок.
Внимательно наблюдал Перепелкин и за выезжавшими с территории фабрики машинами, которые развозили по магазинам готовую продукцию — меховые шубы и шапки, доставляли на пошивочные фабрики кипы воротников для будущих пальто. Но и здесь отличиться не удавалось. Иногда, правда, Перепелкину казалось, что груза на них больше, чем значилось в накладных, которые предъявляли вместе с пропуском сопровождавшие машины работники магазинов, люди, как правило, обходительные, веселые и услужливые. Но не разгружать же эти машины в воротах, не пересчитывать каждую шапку?
С особым почтением пропускал Перепелкин синюю «Победу» Свекловишникова. Тот ничем при этом не выказывал своего особого расположения к Перепелкину и равнодушно кивал головой в ответ на его почтительное приветствие. Рядом за рулем сидел самодовольный Карасевич, всегда иронически и в упор смотревший теперь на Перепелкина, и тот, неизвестно почему, ежился под этим враждебным взглядом и отводил глаза.
…До окончания смены оставалось полчаса. Перепелкин сидел у себя в кабинете за обшарпанным столом с отбитым стеклом, под которым лежали списки караулов, выписки из приказов, записки с фамилиями людей, которых в разное время требовалось пропустить на фабрику.
Сквозь давно не мытое окно видна была широкая, обсаженная липами аллея, которая вела к трехэтажному административному корпусу. По сторонам от него вытянулись низкие кирпичные цеха, из широких окон лился голубоватый свет. Перепелкин, закурив, подпер кулаком щеку и задумался. Так удачно начавшийся роман с Эллочкой начинал уже тяготить его. Последние дни он был занят тем, что придумывал способ как-нибудь покончить с этой связью.
Зазвонил телефон.
— Товарищ Перепелкин? В дирекцию немедленно, — услышал он знакомый голос секретарши.
Перепелкин стремительно выскочил из проходной, забыв даже накинуть пальто, и побежал к административному корпусу.
— Вот что, дорогой мой, — просипел Свекловишников, когда запыхавшийся Перепелкин плотно прикрыл за собой дверь его кабинета. — Сейчас смена кончается. Пройдет и кладовщик наш Климашин. Знаете его?
— Ну, конечно, Тихон Семенович.
— Так вот, есть у меня сведения, что вынесет шкурку. Надо задержать.
— Очень сомнительно, Тихон Семенович, — авторитетно покачал головой Перепелкин. — Не такой человек. Уж я-то народ знаю.
— Сомнительно там или нет, а проверить надо, — раздраженно ответил Свекловишников, — раз такой сигнал поступил! Причем, — он многозначительно поднял жирный палец, — сделайте это так. Пусть заберет свою сумку — он сегодня с сумкой пришел, — выйдет на улицу, а вы его потом уже догоните, вернете и проверите. Особенно сумку. Если что-нибудь обнаружите, протокол не составляйте, а ведите его ко мне немедленно. Ясно?
— Так можно ведь гораздо проще, — услужливо начал Перепелкин. — Можно…
— Проще не требуется! — перебил его Свекловишников.
Перепелкин возвращался к себе в полном смятении. Климашина он знал. Этот худощавый жизнерадостный парень с веселыми карими глазами даже у него, у Перепелкина, не вызывал подозрений. А Перепелкин умел безошибочно определять честных и смелых людей, хотя бы по одному уже чувству смущения и опаски, которые они ему всегда внушали. Так неужели?.. Перепелкин терялся в догадках.
Вернувшись к себе, он занял свой пост в дверях кабинета. А через минуту мимо него уже лился говорливый, шумный людской поток.
Вот идет Горюнов. Он уже месяц как из больницы. Пытается слесарить, но, говорят, получается плохо. Ишь как похудел, ходит угрюмый, злой, выпивать начал здорово. А заработок-то стал раза в два меньше: теперь, брат, без дураков, — сколько наработаешь, столько и получай. «Ничего, ничего, — со злорадством подумал Перепелкин, — это тебе не в чемпионах ходить».
Но вот и Климашин в своей неизменной солдатской шинели и ушанке. Он спокойно перевернул табель, получил свою сумку и, весело помахивая ею, вышел на улицу.
Перепелкин дал ему отойти подальше от фабрики и только тогда окликнул:
— Товарищ Климашин! Одну минуту!
Тот с недоумением оглянулся.
— Ба! Перепелкин! Тебе что?
— Прошу вернуться на фабрику, — как можно тверже проговорил запыхавшийся Перепелкин. — У нас сегодня выборочный осмотр сотрудников. Вы назначены, но случайно вас пропустили.
— Так в другой раз, дружище, — беспечно ответил Климашин. — Вот мой трамвай идет. И потом учти, — с шутливой многозначительностью добавил он, — молодая жена ждет. Билеты у нас. Культпоход. Потому спешу. Понял?
— Прошу вернуться. Дисциплина, товарищ Климашин, — настаивал Перепелкин, сам внутренне стыдясь этой глупой сцены. — Очень прошу, не подводите меня. По долгу службы, так сказать.
— Да господи! Ну обыскивай здесь, что ли, — с нетерпением и досадой ответил Климашин. — Сейчас все тебе карманы выверну.
— Нет, нет. Прошу вернуться, — в третий раз повторил Перепелкин. — Надо же сознательность иметь, товарищ Климашин.
— А, черт с тобой, пошли. Вот ведь пристал.
Они молча возвратились в проходную, и Перепелкин прикрыл за собой дверь кабинета. В знакомой обстановке к нему вернулись уверенность и спокойствие.
— Вот теперь показывайте ваши карманы, — сухо произнес он.
— Пожалуйста. Любуйся. Формалист несчастный! — раздраженно ответил Климашин, расстегивая шинель и выворачивая один за другим карманы. — Что, доволен?
— Доволен. Теперь посмотрим сумочку.
— Вот тебе сумочка!
Климашин отдернул замок-«молнию» и неожиданно замер. Трясущимися руками он вынул скомканную шкурку серого каракуля. Несколько мгновений он ошеломленно смотрел на шкурку, потом поднял сразу посеревшее лицо на Перепелкина.
— Это… это… откуда?
— Вам лучше знать, откуда, — строго возразил Перепелкин, сам, однако, пораженный не меньше Климашина.
— Мне? — заливаясь краской, переспросил Климашин, и глаза его сузились от злости. — Да ты знаешь, что это такое? Знаешь, как это называется?
— Знаю, знаю. Я-то знаю, — с неожиданной жесткостью произнес Перепелкин. — Знаете ли вы?
— Ни черта ты не знаешь! Это провокация! Не брал я этой шкурки! — с силой прокричал Климашин.
— Провокаторов у нас на фабрике я что-то не наблюдал. А вот… жуликов случалось, — насмешливо и уже вполне спокойно отпарировал Перепелкин. — Одну минуту.
Он снял трубку и вызвал кабинет дирекции.
— Задержан кладовщик Климашин, — с еле сдерживаемым торжеством доложил он, — у него обнаружена шкурка серого каракуля высокого качества. Как прикажете поступить?.. Слушаюсь.
— Идем, — коротко приказал он.
Доведя Климашина до кабинета директора, Перепелкин вернулся к себе. Он был не на шутку взволнован всем происшедшим, и какое-то неясное сознание своей вины в чем-то не давало ему покоя.
Через полчаса Климашин, бледный, с дрожащими губами, ни на кого не глядя, прошел через проходную. Перепелкин отвернулся.
А на следующий день под вечер он был снова вызван к Свекловишникову и получил на этот раз семьсот рублей, расписавшись все в той же тетради. Деньги были как нельзя более кстати: намечался последний вечер с Эллочкой, и Перепелкин хотел расстаться с ней красиво и ярко, как истинный джентльмен.
— Старайтесь, Перепелкин! — довольно просипел Свекловишников, милостиво пожимая ему руку. — Еще один такой эпизод — и вы можете рассчитывать ежемесячно на эту сумму.
«Ого, вот это я понимаю! — ликовал про себя Перепелкин, выходя из директорского кабинета. — Житуха пошла. Пиастры прут сами в руки. Только не теряться».
Прошла неделя. Климашин продолжал являться на работу. Только на лице его не видно было больше улыбки, а в уголках плотно сжатых губ залегла горькая, упрямая складка.
Как-то, проходя мимо Перепелкина, он остановился и, пристально глядя ему в глаза, глухо сказал:
— Думаешь, я вор, да? Врешь, брат. Я еще докажу, какой я вор, увидишь. Много кое-чего докажу.
«Угрожает, — с непонятным ему самому страхом подумал Перепелкин. — Кому же это он?» И почему-то невольно подумав о Свекловишникове, в тот же день передал ему слова Климашина.
— И это вместо благодарности, что под суд не отдал, — покачал массивной головой Свекловишников, и отвислые, склеротические щеки его еще больше побурели. — Ну да надеюсь, мы скоро от него избавимся. Надеюсь.
После этого разговора прошла еще неделя, и вот Климашин по неизвестной причине не явился на работу. А на следующий день на фабрику пришла заплаканная жена Климашина, совсем еще молоденькая, худенькая, миловидная женщина, с выбившимися из-под пестрого шарфика волосами, в скромном, поношенном пальто. Перепелкин сам проводил ее в кабинет Свекловишникова.
— Откуда я знаю, где ваш муж, — раздраженно, но вполне искренне развел тот руками. — В милицию обращайтесь, уважаемая. А мы в таком случае проверим склад. Он тут успел у нас уже отличиться.
— Он последнюю неделю сам не свой был, — прошептала Климашина. — Боюсь я, товарищ директор… Горячий он.
— Ну, и я боюсь, — отрезал Свекловишников, — за склад боюсь.
— Вы что говорите!.. Вы только подумайте, что вы говорите!.. — заливаясь слезами, пролепетала Климашина. — Да Андрюша разве может…
— Я знаю, что говорю, гражданочка. Слов на ветер не бросаю. А розыском вашего сбежавшего супруга милиция займется. Да-с, милиция.
В продолжение всего этого разговора Перепелкина била какая-то нервная дрожь, которую он не в силах был унять. Жалость переполняла его при взгляде на эту женщину — жалость и невесть откуда взявшийся липкий, отвратительный страх.
— Ну вот, полюбуйтесь! — со злостью произнес Свекловишников, когда они остались одни. — Удрал, подлец. Это же уму непостижимо!
И голос его при этом звучал так искренне, что Перепелкин не знал, что и думать. Впрочем, факт оставался фактом: был человек — и нет человека.
А через два дня, в воскресенье, выходя поздно вечером из ресторана, пьяный Перепелкин был задержан комсомольским патрулем. Вот тогда-то и состоялся его ночной разговор с Климом Приваловым — разговор, припомнив который на следующее утро, Перепелкин в страхе побежал к Свекловишникову.
— Дурак ты! — с неожиданной грубостью крикнул тот. — И дважды к тому же. Во-первых, пьешь, как свинья, и болтаешь лишнее. А во-вторых, что испугался этого молокососа. Ступай, ступай, — уже мягче добавил он. — И на своем посту рот не разевай. Лови птичек, как условились. Скоро еще одна прилетит, — многозначительно произнес он и, усмехнувшись, прибавил: — А насчет Климашина — что ж. Сбежал! Да еще, оказывается, шкурок прихватил тысяч на сорок. А охрана наша проморгала. Только и всего.
Перепелкин ушел из кабинета директора не на шутку встревоженный. «Какая еще прилетит птичка? — думал он. — И что все-таки случилось с этим Климашиным?» В то, что охрана «проморгала», он решительно не верил, а раз так, то что же все это означает?
