От Филиппа Ивановича пришло письмо, давно ожидаемое и все-таки неожиданное, как первый выпавший ночью снег. Привез его на своем захлюстанном «козлике» ранним-преранним утром сам секретарь райкома партии.

Его суховатый, надтреснутый голос Феня услышала поначалу как сквозь сон, потом уж подключилось и сознание; у Фени отчего-то часто, торопливо застучало сердце, она соскользнула с постели, на цыпочках приблизилась к двери, затаилась, слушая.

Федор Федорович Знобин разговаривал с ее отцом. И говорил он совсем не о том, о чем хотелось бы Фене. Секретарь спрашивал о колхозных делах, о новом — шестом уже по счету — председателе, тоже не прижившемся, о заготовке кормов, об очередном наборе ребят и девчат на курсы трактористов; спросил и о Грише, который, оказывается, учился вместе с сыном Федора Федоровича в педагогическом техникуме, и только под конец Феня услышала то, чего ждала с отчаянно бьющимся сердцем:

— Старшая-то дома у вас?

— Дома, где ж ей быть, — сказал Леонтий Сидорович. — Феня!

Феня бегом вернулась в постель, закрылась одеялом с головой. Слышала, как скрипнула открытая отцом дверь.

— А ты, может, выйдешь к нам? — донесся из другой комнаты голос Федора Федоровича. — Уж больно долго спать изволите, красавица. А еще говорят про тебя, что ударница. Вставай-ка, поговорить надо.

Сердце ее заколотилось еще сильнее, хотя по голосу секретаря нельзя было определить, с какой — худой, доброй ли — вестью объявился он в доме Угрюмовых в столь ранний час. И потому, выйдя из горницы и уставившись на него тревожными глазами, она пыталась по его виду понять, с чем пожаловал к ним самый главный районный начальник. Федор Федорович был непроницаем, как осенний туман, из которого он десятью минутами раньше вынырнул на своем забрызганном грязью автомобиле, и по сию минуту почему-то не прекратившем глухого, сердитого ворчания где-то там, за окном.

— Подруги небось давно на работе, а ты…

— Подруги спят еще без задних ног, Федор Федорович! Это вас, знать, великая нужда подняла ни свет ни заря.

— Нужда, это верно. Приятная нужда. Письмо тебе привез, красавица. От мужа. Ну, ну, вот это уж ни к чему! Зачем бледнеть! На, держи!

Он еще не успел вынуть совсем руку из кармана, как Феня выхватила конверт, мгновенно пропала за дверью. Вскоре появилась вновь, уже одетая в ватник, на ходу поблагодарила секретаря, но Федор Федорович остановил ее:

— Вот те раз! Кто же так благодарит? А ну-ка, милая, вернись, да поцелуй старика, да сбегай в погреб за огурчиком — приозябли мы с моим Андрюхой в дороге.

Феня вернулась, неловко обняла Федора Федоровича, поцеловала в обе щеки и, схватив с судной лавки большое блюдо, метнулась к двери.

— Андрея, шофера моего, позови в дом. Закоченел, поди! — крикнул ей вдогонку секретарь, а Леонтия Сидо-ровича спросил внезапно: — Что-то ты совсем забыл меня, отец? А в пятнадцатом, под Перемышлем, в одной роте служили, да и в семнадцатом распрощались с окопами по доброй воле в один день, а точнее — в одну ночь. Забыл?

— Нет, не забыл, Федор Федорович.

— Однополчане мы. А ты хотя бы раз зашел ко мне, есть ведь что вспомнить. И в Туркестане были в одной дивизии. Правда, не видались, не довелось. А все же… Нельзя боевых друзей забывать, Леонтий!

— Шишка вы теперь большая, Федор Федорович, — сказал грубовато Леонтий Сидорович и, боясь, что гость его обидится, иоснешил добавить: — Вы уж извините меня — мужик, он и есть мужик. Слов других, которые по-приятственнее были бы, у него нету. У мужика.

— Шишка, говоришь? Верно — шишка. Только мне б не хотелось, чтоб о нее мои товарищи спотыкались.

— Что-то я вас не очень понимаю, Федор Федорович.

— Не понимаешь — и ладно. Туманно, знать, говорю. А вообще-то у меня есть к тебе дело, Леонтий. Не прогулялся бы ты со мною завтра в райком? Сегодняшний денек я у вас потолкаюсь, в Завидове, а завтра, на зорьке, и махнули бы, а?

— Зачем это я вам спонадобился? — встревожился Леонтий Сидорович.

— А там узнаешь.

— Секрет, стало быть.

— Что ж, бывают и секреты. Только бояться нам с тобой нечего. Едем, значит?

— Коли прикажете.

— Не приказываю, а прошу.

— Знаю я ваши просьбы, — ухмыльнулся Леонтий Сидорович.

— Ну, а знаешь, так и лады! — тоже улыбнулся Федор Федорович и, завидя в дверях Феню с полным блюдом соленых помидоров и огурцов, от которых подымался холодный, аппетитный парок, оживился еще более: — Ах, умница! Ба, да там еще и арбуз выглядывает, ну, это уж совсем убила, прямо наповал! Андрюха, а ты чего топчешься у порога? Раздевайся, мы приехали в гости к моему другу, понял?

Шофер сбросил фуфайку на сундук и, привечаемый сразу всеми — хозяином, хозяйкой, их дочерью, — подсел к столу с тою привычною непринужденностью и простотой, какая выработалась у шоферов, проведших долгую бродяжью жизнь при районном начальстве. Такой шофер никогда не знает, сколько им еще придется мотаться по селам, где и кто догадается покормить их, поэтому первую же такую возможность он старается использовать наилучшим образом.

За столом вспомнили про Фенино замужество, про свадьбу. Федор Федорович вновь посетовал, что не был приглашен на нее; говорили про Филиппа Ивановича, не затрагивая при этом главного, того, где же все-таки он находится сейчас, что же это за командировка у него такая, что никто о ней ничего не должен знать. Добрались в разговоре и до шофера Андрея Васильевича, которому было уже за тридцать. Аграфена Ивановна (Феня куда-то успела все-таки сбежать), потчуя гостей, спросила у Андрея про его семью и страшно удивилась, когда тот сказал, что не женат.

— Что же это ты, милок? Неужто невесты не нашлось?

— Невест хватило бы и на мою долю, хозяюшка, да вот времени нету, чтобы жениться. Всю жизнь первых секретарей вожу!

Леонтий Сидорович хмыкнул сдержанно. Секретарь же надулся как-то весь, щеки вспухли и вдруг выхлопнули оглушительный звук, за которым последовал долгий, захлебывающийся, перемежаемый кашлем смех.

— Ах, негодяй! Все на меня свалил! — отдышавшись, но все еще сотрясаемый новыми приступами смеха, заговорил Федор Федорович. — Ну, это я тебе припомню, разбойник ты этакий. Я, значит, помешал тебе жениться? Погоди же! Завтра окручу с нашей секретаршей. Надёнка давно заглядывается на тебя!

— Так уж и заглядывается!

— Заглядывается. Будто ты и не знаешь…

Вернулась Феня, и Андрея оставили в покое. А она встала возле печки, рядом с матерью, и оттуда уж спросила несмело:

— Федор Федорович, а посылочку можно ему собрать.

— Думаю, Феня, этого не надо делать. Вот письмо строчи сейчас же. Я сам отправлю — поскорее дойдет. Только поласковей сочиняй, клянись любить до гробовой доски и быть верной женой. Нашему брату это нравится. Поняла? Ну, валяй. Бумага-то есть? Хорошо. Иди пиши. А нам с твоим отцом пора в правление. В сельском Совете кто теперь, что-то запамятовал? — спросил он у Леонтия Сидоровича, когда Феня скрылась за дверью. — Шпич? Санька?! — удивился Федор Федорович. — Неужели он? Батюшки мои, как время-то бежит! Давно ли вручал я ему премию за охрану урожая? Ну и ну! Пионером и потом комсомольцем он был шустрым. Впрочем, он и сейчас еще в комсомоле. Непременно загляну к этому шкету. Подумать только: Санька Шпич — Советская власть на селе! — Федор Федорович долго еще ахал и охал, удивлялся Санькиному стремительному восхождению, а глаза недисциплинированно косились на шесток, где на высоком тагане дожаривалась яичница с картошкой — любимая его еда. Слышал за спиной соблазнительное шипение и всхлипывание сковороды и шофер, сидел, однако, спокойно, глаз не косил, но и покидать своего места не собирался.

Феня появилась с ответным письмом, когда сковорода уже опросталась — Федор Федорович проворно очищал ее дно ломтиком ржаного хлеба, а шофер благодарил хозяйку за угощение и собирался на улицу, где, освоившись с обстановкой, Павлик изо всех сил жал на кнопку автомобильного гудка.

Завершив свое дело, секретарь райкома поднялся, тоже поблагодарил хозяев, взял из рук Фени конверт, пощупал:

— Не годится. Тощевато.

— Да я торопилась. Вам, поди, неколи ждать-то.

— Подожду. На, дописывай. Ночевать все равно к вам приеду. Пиши! Ну, пойдем, Леонтий. Будешь у меня за провожатого.

— А председатель сельсовета?

— И председатель. Оба пойдете. Сам же обо мне сказал — шишка.

И Федор Федорович вышел во двор. Аграфена Ивановна видела через щелястую сенную дверь, как он заглянул в хлев, потом потрогал плетень — прочно ли стоит, долго осматривал новый хлев и только уж потом пошел к машине. Усадив рядом с собой Леонтия Сидоровича, попросил:

— Заглянем к Николаю Ермиловичу.

— К дяде Коле? — удивился Леонтий Сидорович.

— Это для ребятишек он дядя Коля, а для нас с тобой Николай Ермилович Крутояров, в прошлом — боевой моряк, секретарь первой в вашем селе партячейки.

— Да, но…

— Никаких «но»! Обидели его ни за что ни про что. А старику цены нет. Говорят, и пить перестал. Его бы к делу какому пристроить… Пока что пенсию персональную ему выхлопотали. Пойдем сообщим о том, порадуем старого моряка. Вспомни меня: еще много хорошего увидят от него люди.

На шум мотора во двор выбежала Орина, жепа дяди Коли, встревоженно выглянула из полуоткрытой калитки, увидала Знобина с Угрюмовым и успокоилась. Позвала:

— Миколай, кажись, к тебе.

Дядя Коля вышел из избы, приблизился к машине:

— Никак, это вы, Федор Федорович? А я, грешный, подумал: опять ваши мудрецы «деньгодельный» станок искать приехали.

— Они плохие искатели. Пришлось мне вот самому за тебя взяться. Приглашай в избу.