ОМАРЫ НА ЗАВТРАК, ИЛИ ПЕРЕПЕЛКИ В ТРЮФЕЛИНОМ СОУСЕ
Январь был тяжелым в тот год. Моя дочь долго лежала, терзаемая страшным гриппом, заразила меня… Мы пытались помочь вылечиться от алкоголизма нашей двадцатичетырехлетней родственнице. Она приходила после уколов, и сутками спала у нас дома. После операции на сердце, прожив 15 минут, умер в больнице друг и сокурсник Васи. Правительство СССР приняло постановление, благодаря которому кинокооператив, организованный для создания фильма "В городе Сочи темные ночи", признан незаконным. А съемки в самом разгаре, что делать — непонятно.
Вечером нам привозят купленный за двойную цену гэдээровский мебельный гарнитур в детскую комнату, вернее, кучу досок, из которых надо самим собрать шкафы и кровать. Внося его, грузчики каким-то образом зацепили электрическую розетку и вырвали ее. Произошло короткое замыкание, и вся квартира погрузилась во тьму… Зазвонил телефон, и одна милая молодая женщина радостно, с подробностями рассказывает мне о том, как она два месяца не могла найти себе в Германии жениха, а тут, в Москве, спустя день после возвращения, в ресторане ВТО, она познакомилась с немцем, полюбила его с первого взгляда, и он ее тоже, и теперь она опять едет в Германию… Я сижу во мраке. У меня под ногами ползает грузчик из мебельного магазина и чиркает спичками, потому что от его часов отлетел какой-то винтик, и он пытается найти его на полу… Мама с дочкой роняют с грохотом доски от гарнитура, у дочери ужасный кашель, а в шесть часов утра я должна сесть в самолет и лететь в Нью-Йорк, а чувствую я себя так плохо, что мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание…
И вот я в самолете. Стюард, латиноамериканец с руками, похожими на тюленьи ласты, объясняет, как спасаться во время авиакатастрофы. Еврейские юноши с черными ермолками передразнивают его.
Потом пересадка во Франкфурте-на-Майне. Самолет набит индусами и поляками. Зачем лечу? Мне самой это неясно. Приглашение и билет оплатил американский прокатчик фильма "Маленькая Вера". Он хочет поговорить о фильме. Но для разговоров о фильме не надо тратить столько денег и вытаскивать сценариста из Москвы.
Размышляя об этом, я смотрю фильм о том, как в одном городе воевали лысые с волосатыми, а потом волосатый мужчина полюбил лысую девушку и у них все хорошо закончилось. Передо мной польский мальчишка попросил у стюарда маленькую пластмассовую бутылочку с белым вином, но стюард не дал и, повернувшись ко мне, вдруг прокаркал по-русски с чудовищным английским акцентом:
— Меня уволят, если я ему дам.
По проходу между креслами мужчина-индус носил на руках смуглую годовалую девочку в пышном светлом платье и что-то ласково нашептывал ей в ухо. Я почему-то удивилась оттого, что не могла представить, что отцы-индусы могут так же, как и европейские отцы, нянчиться с детьми. Хотя что же в этом удивительного?
В аэропорту меня встретила помощница прокатчика Стефани, которая говорит по-испански, и мы довольно легко понимаем друг друга. Она привозит меня в знакомую квартиру на Бродвее, на 35-м этаже, где я уже останавливалась летом с Васей и Негодой. На улице серо и неуютно. Но на следующий день вдруг выходит солнце, и воздух прогревается до плюс 15.
Прокатная фирма недалеко — на соседней улице, она расположена над рестораном, поэтому в фирме пахнет кухней. Прокатчик, крепкий пятидесятилетний мужчина без шеи, с широкой грудью и пышными усами, зовут его Джерри. Он без лишних разговоров вручает мне конверт с деньгами, говоря, что это за работу: ко мне будут приходить журналисты и беседовать о фильме. Это нужно для рекламы.
Начало многообещающее.
Вечереет. Из окон прокатной фирмы видно, что на противоположной стороне улицы собирается толпа. Она все растет и растет. Наконец подъезжает автомобильный кортеж. Из лимузина быстро выходит высокая английская принцесса Диана и торопливо скрывается в освещенном яркими огнями парадном соседнего здания. Толпа расходится.
Что странно в манхэттенской толпе, так это то, что мне постоянно кажется, что очень многих из нее я знаю. Строение лиц и стиль одежды очень напоминают мне тех людей, которых я вижу ежедневно вокруг своего дома.
А может, это они и есть?
Стефани вызывает такси, и мы с Джерри и другой девушкой — пресс-атташе Люси едем в дорогой ресторан.
Там Джерри заказывает омаров.
Приехавшая в Москву после съемок для журнала "Плейбой" Негода хвасталась, что Джерри заказал ей в шикарном месте омара. Мне Джерри заказал целых два омара!
Нам повязывают клеенчатые фартуки, разливают напитки, а Джерри без конца говорит комплименты и выражает свое восхищение фильмом.
На тарелке, замысловато украшенной разными травами" залитые золотистым соусом распластали свои красные клешни и усы омары. Специальными щипчиками надо вскрыть панцирь, чтобы добраться до вкусной сочной мякоти. Девушки с профессионализмом хирургов молча и сосредоточенно орудуют ими… А у меня после болезни совсем нет аппетита. Кое-как одолев одного омара, я полощу пальцы в поставленном специально для этого фарфоровом тазике.
— Второго возьмешь с собой, — радостно говорит мне Стефании. — Официант положит его в пакет, и ты съешь его утром.
Они довозят меня до дома, высаживают у подъезда, и первое, что я делаю, распрощавшись с Джерри, иду в ближайший винный магазин и покупаю там двухлитровую бутылку хереса.
В лифте по рассеянности я прижала бумажный пакет с омаром к пальто, купленном за большие деньги в Париже. Добравшись до квартиры, я с ужасом обнаружила, что жирный соус пропитал пакет и капает на пол и что этот соус залил мое замечательное пальто. Большое масляное пятно размером с детскую головку расплылось выше кармана. Я пытаюсь его отстирать — бесполезно… Потом, дома, я мучила родных вопросом: "Хотите попробовать омаров?" Получив утвердительный ответ, посылала их погрызть пальто. В Москве в то время в магазины ходили с визитными карточками, и продукты были строго нормированы…
Я включила телевизор и стала медленно вливать в себя сладкий херес, одновременно набирая по телефону свой домашний номер. Номер не отвечает, начинаю паниковать, куда же они все полубольные делись из дома в три часа дня?
В дверь позвонили. Открываю, на пороге кудрявый красавец, брюнет высокого роста.
— Добрый вечер! Я Роланд — ваш переводчик! Живу двумя этажами ниже. Зашел познакомиться. О, что вы пьете?! — Он брезгливо поморщился на мой херес. — Как это можно пить?!
"А не пойти ли тебе в задницу, Роланд? — светски думаю я, глядя в его насмешливые глаза. — Каждый расслабляется, как умеет…"
Стефани предупреждала меня, что переводчик очень хорош собой. В юном возрасте его привезли из Риги в Америку родители, и, видно, он чего-то добился, если живет в этом хорошем доме на Манхэттене.
Я без особой симпатии отношусь к эмигрировавшим из СССР гражданам. Они надоели мне еще в Германии своими бесконечными поучениями, наставлениями и желанием доказать прежде всего самим себе, что в их жизни все отлично. У большинства из них совершенно расшатана нервная система, и они готовы подозревать всех в связях с КГБ: говорят что-то увлеченно, а потом вдруг осекаются, в их мозгу что-то щелкает, глаз прищуривается, и они принимаются задавать вопросы с подтекстом.
Вообще-то переводчиком должна была быть хозяйка квартиры, где я жила. Она хорошо владела русским, виртуозно материлась. Но перед моим приездом она уехала во Францию, оставив мне длинное письмо с объяснениями, как пользоваться газом, дверным замком, мусоропроводом.
— Я весь вечер в бильярд играл, — сообщил мне Роланд.
— Какая разница во времени с Москвой? — спросила я.
— Там сейчас три часа ночи.
Теперь понятно, почему не отвечал телефон, все спят, отключив сигнал. Стало спокойней.
— Завтра в девять утра мы встречаемся. Придет корреспондент из журнала "Лайф".
— Зачем Джерри вытащил меня из Москвы?
— Разве он еще не сказал? — Роланд опять усмехнулся. — Он собирается сократить "Маленькую Веру" на 15 минут.
— Почему?!
— Директорам кинотеатров невыгодно покупать у него фильм, который длится два часа. Ломается график сеансов. Потом им требуются перерывы 15 минут. За это время они продают зрителям кока-колу и попкорн.
Этого еще не хватало! Сократить фильм, в котором выверен и отмерен каждый эпизод, все сцены в котором сюжетны и нужны для развития действия. Откуда я вытащу эти минуты?.. И дома все спят, посоветоваться не с кем.
Я налила себе еще хересу Теперь понятно, почему Джерри такой ласковый.
— Вы совсем не пьете? — спросила я Роланда.
— Нет, — он достал из кармана плоскую металлическую коробочку и папиросную бумагу. Скрутил косячок. — Хотите?
Я поморщилась.
У меня с детства отвращение к любому виду наркотиков. Я никогда их не пробовала и пробовать не хочу, хотя из любопытства, наверное, должна была бы это сделать. Но меня тошнит почему-то даже от запаха.
Так мы с Роландом посидели немного, присматриваясь друг к другу. Он был старше меня лет на пять. Но меня затошнило от его курева, а его, видно, от запаха моей выпивки. Потому мы быстро расстались до утра.
Я с наслаждением, медленно ела в одиночестве омара. На узком подоконнике, на блюде, касавшемся одним своим краем батареи центрального отопления, лежали яблоки и сливы. Лучи солнца заливали всю кухню и эти плоды. Слив мне не хотелось. Они так и пролежали всю неделю на солнце, около батареи, и с ними ничего не случилось. Этот феномен поражает меня до сих пор. Почему подмосковные и крымские сливы раскисают и гниют на второй день, а американские ничего не берет. Они такие же упругие и неаппетитные.
С тридцать пятого этажа из кухонного окна была видна гавань. Там плавали корабли. Омар показался мне намного вкусней, чем накануне, хотя без щипчиков с ним труднее было справиться.
Потом пришли Стефани, Люси и Роланд. Каждый со своим завтраком. Кто с бутербродом, кто с кексом" и, весело расположившись вокруг моего омара, принялись дружно есть.
Через несколько минут примчался и корреспондент журнала "Лайф" с фотоаппаратом. Он почему-то был такой перепуганный, будто до этого ему дали пипка. Пометавшись по квартире, он поставил меня у окна, сфотографировал и в изнеможении опустился на диван. Ножки дивана подломились, и корреспондент рухнул на пол вместе с чашкой кофе, которую держал в руках.
Отряхнувшись и откашлявшись, он достал блокнот и спросил:
— А вы не можете вспомнить, во время съемок "Маленькой Веры" произошло ли что-нибудь смешное с Натальей Негодой?
Бумага все стерпит и все вынесет. Имеет ли магический смысл все написанное мною? Имеет ли магическое действие написанное другими? Часто бывает, что в реальной жизни сбывается то, что писалось о вымышленных людях, и несчастливые события, которыми я щедро одаривала своих персонажей, вдруг начинали происходить и со мной. Что это? Совпадение? Или рок?
Но помимо этого, не только слова написанные, но и слова часто повторяемые вдруг уговаривают судьбу сделать резкий скачок. Вот, например, артистка Негода. Откровенно говоря, мы совершенно не собирались снимать ее в роли Веры. Появилась она на пробах случайно: директор картины (живущий ныне в Америке) обратил на нее внимание в студийном коридоре, поболтал и на всякий случай предложил зайти, показаться режиссеру. Потом, когда делали кинопробы, ее партнером случайно оказался человек, которого она совсем не хотела видеть и общаться с ним. (Об этом я узнала позже.) Потому мы увидели перед собой нервную, казалось, плохо себя контролирующую девушку, которая старательно прятала лицо за волосами. Что-то в ней было, бесспорно, но уж слишком она была вздрюченной, и еще ТЮЗ и повадки травести, которые иногда из нее вылезали. Короче, ее затмила другая актриса с пластикой дикой кошки, низким спокойным голосом и очень красивая. Ту актрису утвердили на роль, сняли с нее мерки, чтобы шить костюмы, но она вдруг позвонила и сказала, что ей предложил роль маститый режиссер, и она не может от той роли отказаться. Это была катастрофа! Потому что актрису мы искали полгода, а до начала съемок оставалось меньше месяца.
Вот тогда мы вспомнили про Негоду. Сценарий, как выяснилось, ей не нравился, и сниматься она согласилась потому, что действие разворачивалось у моря и два месяца купаний ее привлекали. Она мечтала отдохнуть от своего театра, от утренних репетиций, от тяжелой роли Курочки Рябы. И совсем уж изнуряющего спектакля, где она играла мальчика Ванюшку, в пыльном парике, стоящего на пне и скандальным голосом что-то требующего от медведя…
Негоде так нравилось загорать, что в первый день она пролежала на солнце часов шесть.
— Наташа, ты сгоришь, — стонала я.
— Я никогда не обгораю.
— Я тоже не обгораю, но тут воздух прохимиченный, и я в прошлом году сгорела.
— А я не сгорю!
На помощь мне пришел помощник режиссера, сопровождавший нас на пляж.
— Наташ, ну у человека первая картина. Пожалей, видишь, как нервничает.
— Бл…! Дайте мне отдохнуть!
Перед съемкой, утром следующего дня, я услышала робкий стук в дверь. Открываю. На пороге Негода. Молча проводит по руке пальцем, и ее замечательный, ровный загар начинает на моих глазах сползать, обнажая младенческую розовую кожицу.
Вася хотел убить ее сразу. Без лишних разговоров. Но Негода начала так громко, жалобно и натурально рыдать, что наши сердца не выдержали, дрогнули.
Два дня я мазала ее то кремом, то одеколоном, в надежде хоть как-то остановить это сбрасывание кожи. Загар неумолимо отваливался. Причем на самых видных местах. На улицах матери указывали дочерям на пятнистую Негоду и говорили, что с ними будет то же самое, если они не будут лежать в тенечке. И никому из них не приходило в голову, что перед ними идет в таком непривлекательном виде человек, на которого через полтора года обрушится мировая слава. Об этом не подозревала и она сама. Потому дни начинались и заканчивались под повторяемое:
— А зачем мне это делать? (Или: зачем вы мне это говорите, зачем мне это слушать?) В моей-то жизни ничего от этого не изменится!
От этой тупой уверенности, что участие в нашем фильме ей лично ничего хорошего не принесет, у меня портилось настроение и хотелось треснуть Негоду по башке. А она твердила это все лето, потом всю осень, когда шло озвучание…
У нее у единственной после выхода фильма в свет изменилось в жизни ВСЕ!
Очень часто с тех пор мне хочется доставать окружающих бубнением фразы: "А зачем мне это, ведь в моей жизни ничего не изменится…" Только суеверный ужас — не стало бы хуже — останавливает меня.
После интервью мы поехали на киностудию, где Джерри арендовал монтажную и монтажера.
Полдня мы с Джерри препирались, стоит ли вообще сокращать фильм. В процессе разговора я выяснила, что Джерри набился ко мне в соавторы. У него были монтажные листы с переводом на английский диалогов фильма, сделанным двумя русскими женщинами в Экспортфильме. Джерри рукой мастера переписал все заново и даже придумал Лене Чистяковой, подруге Веры, новое имя, типично русское. — Блу.
Первым делом я предложила сократить не совсем удачную, на мой взгляд, сцену, где брат Веры долго и нудно читает в Санпросветбюллетене то" что надо знать о СПИДе.
— Нет!!! — истошно закричали Стефани и Джерри. — Это самое интересное место в фильме. Американцы сейчас так озабочены этой проблемой. Им интересно будет знать, что русских она тоже волнует!
Потом я согласилась в трех местах, что панорама может быть покороче. В результате в тот день мы сократили целых две минуты. Оставалось, по мнению Джерри, еще 13. Я же настаивала, что хватит и двух.
Роланд очень гордился своей машиной. Мне кажется, что он подобрал ее на свалке. Это была французская модель, названия не помню, на которой французские аристократы шиковали аж в 1968 году. Почему-то Роланду казалось, что жители Нью-Йорка так же, как и он, испытывают удовольствие, глядя на этот автомобиль. В салоне были продавлены кресла, а печка и дворники не работали. Все это можно было бы вытерпеть, пока на улице было тепло, но когда температура вдруг снизилась до нуля и пошел снег, я эту машину возненавидела. Я промерзла в ней так, что прилетела домой с тяжелейшим бронхитом, с высокой температурой и жутким кашлем. Этот кашель заставлял вздрагивать членов съемочной группы, и все понимали, как тяжело ездить в Америку, если человек возвращается оттуда таким больным и бледным. Все, кроме моего мужа, который безжалостно заставлял меня без конца переписывать сценарий.
В тот год, когда мы познакомились, Роланд решил попробовать себя в качестве фотографа. Он показал мне несколько каталогов, для которых он снимал моделей. Его любимой девушкой была восемнадцатилетняя манекенщица, которая без конца жаловалась Роланду, что приходится ездить по всему миру, сниматься на пляжах, а ей это так надоело.
— Все американские девушки безумны, — объяснял мне Роланд. — Вот посмотри на них, — он указал мне на энергичных Стефани и Люси, — они совершенно невменяемые. Носятся, носятся, работают, работают. Они же не живут! Вот моя девушка такая же. Знаешь, когда я познакомился с ее родителями, а у нее средняя американская семья, они не подозревали, что можно читать книги. Это я им подал такую мысль. Они попробовали, им понравилось, они были мне благодарны. Видишь, можно сказать, я несу культуру американскому народу.
Работать переводчиком Роланд согласился, чтобы оплатить квартиру Его фотоискусство не давало стабильных доходов, а квартира ежемесячно требовала 700 долларов…
В один из дней он привез меня в небоскреб, где расположен Интернациональный литературный центр. Там несколько комнат занимает русский отдел, где удивительно приятная русская женщина Вероника позволяла приезжающим из СССР набирать бесплатно столько книг, сколько они могли унести. Приезжающие уносили оттуда книги ящиками. Я до сих пор не понимаю, кто оплачивал всю эту халяву если в среднем изданная за границей русская книга стоила 15–30 долларов…
На следующий день у меня на завтрак опять был ужин, который я принесла из ресторана. На этот раз разнообразные ракушки с рисом. Несмотря на то что это национальное испанское блюдо — "паэлья", я не понимаю, какое удовольствие испытывает испанский народ, поедая его. Бесконечное ковыряние в ракушках для того, чтобы вытащить из них чье-то, величиной с горошину, тельце, а в рисе обломки раковин скрипят на зубах.
Роланд, Стефани и Люси опять пришли со своими завтраками-булками.
Чуть позже явилась женщина-журналист в ярко-красных колготках и короткой юбочке, что для ее пятидесяти лет мне показалось немного странным. Она писала для серьезной газеты серьезную статью о русской перестройке, и фильм "Маленькая Вера" был для нее элементом этой самой перестройки. Ей было интересно, как поменялась психология людей.
За всех людей в целом я не могла ей отвечать. Я рассказала ей про детей.
Сына нашего знакомого принимали в пионеры у Мавзолея Ленина. На Красной площади, на ветру детям повязали галстуки и повели к дедушке Ленину. Там одна девочка заплакала от ужаса, а сын наших знакомых был очень недоволен, что Ленин лежит, укрытый знаменами, и его плохо видно. Его надо было бы поставить и повыше, — мальчик недавно посетил с папой Биологический музей, видел там заспиртованных младенцев в банках на полке и отнесся к вождю мирового пролетариата, как к такому же экспонату.
Мою дочь сделали пионеркой внутри Монумента покорителям космоса. Учительница очень просила меня присутствовать при этом мероприятии, убеждая, что в пионерской клятве ничего плохого нет. А меня и убеждать не надо было, потому что я ничего не имею против красного галстука, он очень хорошо смотрится на унылой коричневой школьной форме. Самое смешное, что в тот год в последний раз в нашей стране принимали детей в пионеры.
Построив два класса парами, мы повели их к ракете. Путь пролегал мимо коммерческих киосков, стекла которых были завешаны календарями с обнаженными девушками. Свои огромные голые груди юные красотки поддерживали руками, словно это были большие мячи. Между пышными ягодицами виднелась маленькая ленточка, обозначавшая трусики. Оба класса радостно начали подталкивать друг друга локтями в бока, похабно хихикая.
— Дети! — всполошилась учительница, поздно сообразив, что повела их не той дорогой. — Дети! Посмотрите на меня! Давайте повторим стихотворение про красный галстук!
— Как повяжешь галстук, — нестройным хором откликнулись на ее призыв дети, — берегись его: он тебя задушит дома одного!..
На киностудии половину дня мы с Джерри мотали фильм на монтажном столе туда-сюда и никак не могли найти место, где можно было бы что-то вырезать.
Вечером Стефани повела меня на тусовку кинематографистов, делающих некоммерческое кино. Там по очереди ко мне подошли три девушки и радостно сообщили по-английски, что у них русские корни, их дедушки-бабушки приехали в Америку, из Харькова, Киева, Херсона и т. д.
— А сейчас я покажу тебе место, откуда открывается великолепный вид на Бруклинский мост, — интригующе сказала Стефани и потащила меня пешком по пустынным, темным, пропахшим рыбой улицам (неподалеку был расположен рыбный рынок) к каким-то баракам, которые давно надо было бы снести.
Фонари горели тускло. Свет автомобильных фар не слепил нас, потому что машины там не ездили. Стефани толкнула массивную дверь одного из бараков, и мы оказались в помещении, напоминающем мастерскую или гараж. Там забаррикадированный железными банками от пива и кока-колы чинил мопед пожилой мужчина в промасленном комбинезоне. Он с удивлением взглянул на нас.
Стефани что-то объяснила ему, и мы по скрипучей деревянной лестнице поднялись на второй этаж.
Там была кухня с ржавой газовой плитой и холодильником, сделанным в пятидесятые годы. Дальше, в комнате, изъеденная мышами мебель, покрытая толстым слоем пыли.
"Все ясно, — обреченно подумала я, — она действительно безумна. Сейчас она меня здесь убьет и бросит".
— Ой! — обрадовалась Стефани, увидев на пыльном кухонном столе несколько пыльных нераспечатанных конвертов. На марках стояли штемпели. Стефани взяла письма в руки и поднесла к глазам. Электричество было только на лестнице.
— Это моя старая квартира, — наконец объяснила она мне. — Это была комната брата, а я жила выше, сейчас мы туда пойдем…
От пыли щекотало в носу, но я мужественно лезла на третий этаж по ненадёжной лестнице. Там было такое же запустение. Стефани подошла к окну, за которым, по-видимому, и открывался великолепный вид на Бруклинский мост. Окно было забито фанерой. Стефани энергично подергала, пытаясь отодрать эту фанеру. Но прибито было крепко, и она развела руками.
Мы пошли обратно. Стефани торжественно держала в руках письма. Отдав ключи мужчине на первом этаже, Стефани обдула с конвертов пыль и убрала их в сумочку.
— Это мне написал мальчик, с которым мы любили друг друга в школе. Поздравляет меня с позапрошлым Рождеством. Он не знает моего нового адреса, а я здесь уже семь лет не живу.
Я знала, что Стефани семь лет жила с парнем, с которым рассталась незадолго до моего приезда. Она надеялась залечить свое разбитое сердце при помощи красавца Роланда, но он не отвечал ей взаимностью.
— Давай позовем Люси и пойдем в китайский ресторан, — сказала Стефани, и мы вернулись в зал, где выпивали кинематографисты-интеллектуалы. Ярко-синим пятном выделялось среди них шелковое платье Люси, ярко-рыжие волосы довершали ее образ. Стефани по сравнению с ней была не такой яркой. Но она старалась одеваться экстравагантно в необычного покроя пиджаки и странные ботинки.
— Смотри-смотри, видишь, яппи пошли, — указала она мне, когда мы опять очутились на улице, на двух тщательно причесанных девушек с кейс-атташе в руках, в костюмах деловых женщин с галстуками. — Они делают карьеру.
— А вы с Люси делаете карьеру? — спросила я.
— Да.
— Значит, вы тоже яппи?
— Нет, — засмеялась Стефани, — мы не яппи, — она с грустью посмотрела вслед этим девушкам. — Они очень хорошо зарабатывают.
В китайском квартале, в том ресторане, куда хотела пойти Стефани, чтобы угостить меня настоящей китайской уткой, не оказалось мест, и мы пошли в соседний.
Но там, когда Стефани увидела то, что нам принесли под видом утки, у нее вытянулось лицо.
— Что это?! — брезгливо спросила она.
Я не знаю, как должна выглядеть настоящая китайская утка, и мне казалось, что нам принесли нечто съедобное.
— Не-е-ет! — покачала головой Стефани. — Это не утка… Это то, о чем мы недавно говорили, я опять забыла, как это будет по-испански… Да! Это — черви!.. Идем, купим выпить что-нибудь и навестим мою сестру. Она здесь недалеко живет, тоже драматург, между прочим.
Сестра-драматург жила на третьем этаже кирпичного трехэтажного дома в вытянутой, как вагон, квартире. Начиная с прихожей одна длинная узкая комната переходила в кухню, потом кухня в другую комнату, и все заканчивалось письменным столом у стены. На столе стоял антикварного вида поцарапанный громоздкий компьютер. Наверное, сестра-драматург знала в прошлом лучшие времена, раз смогла позволить себе купить первую модель компьютера. Сестре было лет под сорок, и неизбывная грусть одинокой женщины таилась в ее глазах. Она сидела за письменным столом перед потухшим экраном.
Родители у сестер были дипломатами, и, оказывается, в детстве они достаточно поколесили с ними по миру, пока не осели в Нью-Йорке.
— На соседней улице. — сказала мне сестра-драматург, — есть театр Я мечтаю заработать денег, купить его и ставить там мои пьесы…
Эта мысль мне понравилась. В ней есть полет и широта. С тех пор я мечтаю купить себе киностудию и издательство. Мы пили джин с тоником и грызли орехи, развалившись на тахте у драматурга.
— Сегодня я в восемь утра ходила на прием к гинекологу, — рассказывала Люси, — и говорю ему: "У меня месячных нет уже два месяца". Он отвечает: "Это потому, что вы беременны".
А как я могу быть беременной, когда уже полгода я не трахалась с мужчиной!!!
Хорошая собралась компания! Когда они узнали, что моей дочери уже девять лет, они вытаращили глаза, будто у меня тяжелая болезнь, а не ребенок.
— Такого не может быть! — кричали Стефани и Люси. Они были старше меня года на два, и, кажется, им никогда не приходило в голову, что они могут стать матерями.
— Пошли на дискотеку, — предложила сестра-драматург.
Тогда только что вошел в моду стиль "техно", в дискотеках гремели барабаны и мигал в такт фиолетовый свет. Стефани танцевала старательно, будто работу важную делала, сестра, смущаясь, сидела на стуле.
— Почему в СССР развал экономики? — выпытывал у меня утром следующего дня серьезный журналист с седой бородкой. — У вас, я знаю, много армян. Они хорошие коммерсанты. Почему так плохо развита торговля?..
Откуда я знаю?? Я жалела, что у дивана Роланд починил ножку. Вот было бы смешно, если бы этот дядя тоже свалился.
Болела голова. У меня начинался бронхит.
Пришел с магнитофоном журналист из "Голоса Америки". Задавал умные вопросы. Я истошно кашляла в микрофон. Не понимаю, как ему удалось смонтировать из этого кашля что-то членораздельное. В Москве два наших знакомых слышали это мое интервью, им даже что-то понравилось.
Смена в монтажной была заказана на вторую половину дня, и Роланд повел меня в Музей современного искусства. Машину свою он, слава богу, отдал в починку, и мы поехали на такси.
В музее мне повезло, там только что открылась посмертная выставка Энди Уорхола, и я смогла посмотреть его картины и постаралась понять, так сказать на месте разобраться, почему у него мировая слава.
Не поняла…
— Я был с двумя девушками в баре, — сказал Роланд, — в который часто ходил Уорхол, и он зашел туда. Это было незадолго до его смерти. Я дал одной из девушек доллар и велел ей сходить, попросить у Энди автограф. Он дал. А она, дура такая, на следующий день этот доллар потратила!
В ресторане музея мы долго изучали меню. Зная, что за все платит щедрый Джерри, я выбрала блюдо не по названию, а по цене — самое дорогое. Роланд перевел: "Филе перепелки в соусе из трюфелей". Я с нетерпением стала ждать, что это, особенно интересно было посмотреть" как выглядит загадочный гриб — трюфель.
Когда принесли это филе, я от хохота чуть не свалилась со стула: на большой тарелке лежали два кусочка размером с трехкопеечную монету, политые каким-то белым киселем.
— А где же трюфели? — спросила я.
— В соусе, — невозмутимо ответил официант и ткнул пальцем в кисель.
Это было единственное блюдо, которое мне не удалось взять с собой на завтрак.
В монтажную нас вез таксист, который, узнав, что мы едем на киностудию, радостно сообщил, что он кинорежиссер и у него дома под кроватью стоят коробки с двумя его фильмами, которые он не может продать.
Мы проезжали мимо здания Нью-Йоркской биржи.
— Вот здесь мне дали миллион долларов, — меланхолично заметил Роланд, — а через месяц все забрали обратно.
Я не могла представить Роланда с его вялостью среди биржевых маклеров.
— И долго ты играл на бирже?
— Год, — ответил он. — И таксистом я работал… Полгода, наверное, тяжелая работа. От вибрации я очень уставал…
Джерри ждал нас в монтажной. Он был не такой веселый, как обычно.
— В русских магазинах на Брайтоне уже продают видеокассету с "Маленькой Верой", откуда они могли взять копию?
Джерри еще не приступил к распространению видеокассет с фильмом, субтитры еще не были готовы, да и длина еще не та…
— Стефани придумала, где можно сократить! — добавил он. — Всю сцену на корабле, где они выпивают и арбуз едят, а Блу забирает мужчина с цветами.
— Нет!!! — закричала я. — Эту сцену выбросить невозможно! Она такая красивая!
Кроме того, у меня к этой сцене особое отношение. Я ее переписывала раз десять.
Джерри и Стефани стали давить на меня с двух сторон, объясняя, что в какой-нибудь Оклахоме подросток, пришедший посмотреть кино, ничего в этой сцене не поймет.
А что понимать-то?
Ну выпили ребята. А Вера осталась без подруги.
Поздно вечером интервью у меня брала русская журналистка для нью-йоркской русской газеты.
— Месяц назад я познакомилась с Натальей Негодой и разговаривала с ней. Ваш муж выбрал ее на главную роль в картине, потому что она похожа на вас?
Я подавилась чаем.
Такого я еще не слыхала!
Если мы чем-то и похожи с Негодой, так это тем, что у нас по две руки, две ноги, два глаза и т. д., а также пол у нас с ней одинаковый — женский. А в деталях: она меня ниже на голову, тоньше в два раза и в четыре раза темпераментней.
— Я предупредила Джерри, что в русских магазинах на Брайтоне продается кассета с вашим фильмом. Я настоятельно советую вам туда поехать, позвать хозяина магазина и потребовать с него, как минимум, две тысячи долларов!
— Обязательно сделаю это, — согласилась я.
До Брайтона ехать два часа.
Хотела бы я посмотреть на того хозяина магазина, который сразу выложит доллары кашляющей замотанной советской женщине только за то, что она хрипло произнесет: "Я автор этого фильма! Деньги на прилавок!"
— Давайте я покажу вам ночной Нью-Йорк, — предложила журналистка. — Через 20 минут у меня встреча с ленинградским оператором из передачи "Пятое колесо", мы с ним пойдем снимать беседу с хозяином знаменитого ночного клуба, лотом поедем в другой клуб, там нас ждут позже.
На первой же минуте знакомства оператор ленинградского телевидения попытался выпросить у меня сигарету.
— Сейчас я куплю тебе сигарет, — русская журналистка побежала к киоску.
Мы ждали ее в такси. Оператор принялся жаловаться, как надоела ему эта Америка, он здесь уже три месяца и никак не может вылететь домой к жене и детям. От него сильно пахло спиртными напитками, а голова клонилась к лежащей на коленях большой видеокамере.
У знаменитого клуба стояла толпа. Выкрикивая имя хозяина, русская журналистка протиснулась ко входу, за ней на нетвердых ногах оператор с камерой на плече.
Наконец вошли.
Музыка гремит, свет мигает, дым клубится, оператор шатается, но, включив над объективом лампочку, честно снимает панораму по лицам.
Наконец нашелся хозяин. Он повел нас на второй этаж, где напротив бара сломана стена, а обнажившиеся вентиляционные и канализационные трубы были облицованы синими, желтыми и красными неоновыми лампами, узкими и длинными. Это было необычно и красиво светилось в полумраке помещения.
Хозяин ночного клуба поставил перед нами стаканы с виски. Русская журналистка начала интервью, представив меня и оператора, который оторвался от глазка камеры и хищно смотрел на выпивку. Журналистка объяснила, что хозяину клуба выпала большая честь быть представленным советским телезрителям в одной из самых прогрессивных программ русской перестройки. Русские люди стали очень открытыми и все чаще интересуются американским образом жизни… Эту светскую беседу мне переводили отрывками. Хозяин, сорокалетний здоровенный блондин, грубостью черт лица напоминающий финского лесоруба, вдруг обратился ко мне:
— А вот если открыть такое заведение в Москве, молодежь будет его посещать?
— Безусловно! — согласилась я.
— Может быть, имеет смысл мне этим заняться? Я буду первым американцем?
— Несомненно! Обязательно займитесь этим!
Оператор опять зажег лампочку над объективом и принялся нас ослеплять, снимая то одного, то другого, потом прошелся вокруг бара, заснял мерцающие неоном трубы.
Беседа длилась часа два. Хозяин никуда не спешил. От грохота я сильно устала В дискотеке нельзя общаться, надо только дергаться в такт музыке, иначе свихнешься. Но сил, чтобы дергаться, да и желания не было…
Наконец мы ушли из этого знаменитого клуба.
Светлые волосы русской журналистки растрепались, щеки раскраснелись, но она не обращала на это внимания. Походка ее стала нетвердой.
У клуба стояли такси. Она забралась в одно из них. Оператор полез было на переднее сиденье, но в Америке это не принято, и таксист начал ругаться, журналистка огрызалась ему в ответ. Так они препирались визгливыми голосами минут пять. Оператор включил камеру и свет, направил объектив на таксиста. Это еще больше разъярило его.
Оператор уселся рядом, завозился с камерой, чем-то пощелкал.
— Поехали, — по-русски сказала журналистка и слабо махнула рукой. Машина неуверенно тронулась с места.
— Хорошие сегодня были съемки, — сказал оператор прогрессивной передачи "Пятое колесо", — жаль кассету с пленкой забыл в камеру вставить…
Таксист несколько раз повторил один и тот же набор английских слов.
— По-моему, он спрашивает нас, куда ехать? — предположила я.
— Ну я не знаю куда! — раздраженно ответила журналистка.
— Вы говорили, у вас где-то еще одна встреча, вас где-то ждут?
Она тяжело вздохнула:
— Нигде нас не ждут… Никому мы не нужны…
— Бродвей, — сказала я таксисту и, когда более или менее начала ориентироваться и узнавать места, расположенные рядом с домом, где жила, я вышла из машины, покинув эту печальную пару.
Джерри надоело со мной спорить.
Пора было отправлять меня обратно в Москву.
— Все! — сказал он. — Даю тебе пять тысяч долларов, а ты мне эту сцену на корабле.
"Стоит ли эта сцена пять тысяч долларов? — медленно подумала я. — И можно ли вообще сцены из гениального фильма мерить долларами?" Я так устала, что, если бы Джерри предложил мне в обмен на эту сцену еще и дом в Калифорнии, я, наверное, так же вяло реагировала бы.
— Ужасная страна Америка, — заметил Роланд. — Вот я в ней жил, жил, а потом однажды повесился.
— Зачем? — удивилась я.
— От тоски… По меня родители вынули. С тех пор я живу отдельно от них…
В аэропорту Кеннеди индусская девочка с папой провожала маму и бабушку. Они вместе со мной направлялись на посадку в самолет до Франкфурта. Когда пришло время прощаться, девочка, которой было лет пять, молча бросилась к матери и цепко, как обезьянка, уцепилась за нее руками и ногами.
Отец, не говоря ни слова, отодрал ее.
Мать, поддерживая за локоть свою мать — сухую седую старушку в пестром сари, старалась не глядеть в сторону дочери и задавить в себе поглубже готовые вырваться слезы.
Девочка молча уткнулась в ноги отцу и больше не взглянула на мать, и, не сказав друг другу на прощание ни слова, они разошлись.
Такое молчаливое отчаяние несли в себе эти люди, что я запомнила их расставание на всю жизнь.
И вот я дома. Лежу, кашляю.
Из школы прибегает с вытаращенными глазами моя дочь и вопит, что летом, она договорилась, в нашей квартире неделю будет жить американская семья. Это очень выгодно, потому что за проживание они заплатят целых десять долларов.
— Откажись немедленно! — умоляю я. — Они умрут от голода!
Директор школы почему-то решила расширить советско-американские связи и пригласила для проживания в домах у школьников несколько семей. В тот день она ходила по классам и составляла список тех, кто согласен принять их у себя.
Руки поднимали все дети, надеясь, что американцы привезут им много подарков. Вечером родители были в шоке.
Наша подружка живет в малогабаритной квартире из двух комнат с бабушкой, папой и мамой. Ее родители сказали, что, к сожалению, американцы не смогут у них поселиться, потому что у них дурная привычка — не запирать за собой двери в дом. Во всей Америке незапертые входные двери! Но у нас — это невозможно! Всю квартиру вынесут! Так как же мы пустим их к себе жить?
