Презрительно шмыгнув носом, Дормидонтович выпалил:

— Сопляк!

Отвернувшись, он стал рассматривать однообразный пейзаж. Путаница стволов, укутанных в иней и запорошенных снегом, сливалась в серую стену.

Савельич ничего не ответил на реплику свояка. Все происшедшее было для него, как и для Дормидонтовича, настолько неожиданным, выходящим из ряда обычных представлений, что он никак не мог определить своего отношения к Андрею. Он не мог, подобно свояку, так сразу и резко осудить охотоведа, не уяснив мотивов его поступка, не разобравшись в этом сложном деле, хотя по первому впечатлению и согласился с Дормидонтовичем. Однако в глубине души он не только оправдывал Андрея, но и восхищался им. И именно это оправдание и восхищение Савельич и не мог объяснить для себя.

Когда стихла пурга, они с Дормидонтовичем отправились на поиски Андрея. Они шли два дня, стреляя через час дуплетом в надежде, что пропавший охотовед услышит их. Двигались они по направлению следов, которые приметили еще тогда, вернувшись к месту поимки первого тигренка. Пойти по следам беглеца и Андрея им помешала неожиданно разыгравшаяся непогода. Звероловам пришлось вернуться на табор, чтобы спасти жизнь второго тигренка, которого они поймали, да и отправляться на поиски Андрея во время пурги было бессмыслицей, ничем не оправданным риском. Они знали, что охотовед не новичок в тайге, сумеет укрыться, и раз он преследовал тигренка, взяв с собой карабин, то в любом случае погоня закончится благополучно: Андрей либо убьет тигра, если не сладит с ним, либо сладит и, оставшись один на один, пристрелит пленника, чтобы не оставаться голодным. Иного исхода никто из охотников не представлял. Не могло же случиться так, что, начав преследование полусвязанного, обезумевшего от страха зверя, который дальше чем на десяток километров и убежать не был способен, охотник не догонит его, или что охотник, отлично владеющий карабином, вдруг настолько опростоволосится, что попадет в лапы зверя. Конечно, всех вариантов несчастья, которое могло произойти в тайге, никто предвидеть не способен, однако случившееся настолько выходило из ряда вон, что, выслушав Андрея, Дормидонтович долго и непристойно ругался и не успокоился ни через день, ни через неделю, а при воспоминании неизменно произносил одно полюбившееся ему определение:

— Сопляк!

Савельич молчал. Он молча выслушал Андрея еще в тайге. Тогда, после двух суток поисков, они услышали выстрел и бросились на звук. Пробежав километра три, они кубарем, не отставая от лаек, спустились в распадок. Они спешили потому, что, услышав выстрел, ответили несколькими дуплетами, потом палили на бегу, но Андрей молчал. Они увидели его сидящим на снегу около убитой косули. Она была еще теплая. От бедра, из которого Андрей вырезал кусок мяса, шел пар. Сам он, захлебываясь кровью, ел сырое мясо. Когда они подошли, Андрей вытер капельки крови и спокойно сказал:

— Я слышал, как вы стреляли, да у меня патронов не осталось. Последний на косулю истратил.

— А тигр? — спросил Дормидонтович. Позавчера отпустил. Да и на племя не плохо было бы оставить.

Дормидонтович плюнул:

— Струсил.

— Ногу он мне разодрал, когда связывал. Сильно. Нести его не мог. Просидели голодными неделю. Убивать зачем же?

— Сопляк, — выпалил Дормидонтович. — Шкуру — продать, а за мясо, что не сожрал, большие деньги ученые в Хабаровске дали бы. А то — жалость обуяла! Всех бы жалел. Чего ж косулю пристрелил?

— Одного зверя человек еще может убить, а другого уже не имеет права. Перед всей землей он за них в ответе, за каждую белку, за каждого птенца.

Савельич усмехнулся и, вынув из-за пояса топор, пошел рубить дрова для костра. Очевидно, в его отсутствие миролюбиво настроенный Андрей окончательно рассорился с ершистым Дормидонтовичем. Андрей сидел насупившись, а хмурый Дормидонтович свежевал косулю и ворчал:

— Беззащитную да безобидную животную можно убивать, выходит, а лютую тигру — нет?

Андрей сидел, облокотившись о колени, и молчал.

Савельич разжег костер. В ярком свете солнечного дня пламя было почти невидимо, только курился высоко над сучьями сизый дым, поднимался столбом и распластывался над вершинами.

— Покажи-ка ногу, — сказал Савельич.

Андрей размотал рубашку, которой была обернута раненая нога.

— Однако, как же ты шел?

— Вот так.

Дормидонтович глянул на ногу Андрея через плечо Савельича, полез потом в котомку, достал бинт.

— Этак на одной можно остаться. Андрей благодарно кивнул ему:

— Подживет.

— Спирт достань, свояк. Первое дело — спирт. Видишь, куда огонь пошел.

Промыв спиртом рану, Савельич передал бутылку свояку. Тот прикинул глазом, что там осталась добрая половина, залпом осушил бутылку, понюхал обшлаг суконной куртки.

— Коль тигров на волю отпускают, то и это совсем не грех. Ты, Андрюха, подумал, что зверь-то всем нам принадлежал, не один ты хозяин? А? Подумал? Свадьбу-то на что играть станешь? Али втихую его дочку к себе перетянешь? У нас такого обычая нет. У нас с этим делом строго.

Андрей и Савельич молчали.

— Во второй тигре твоей доли нет, — отрезал Дормидонтович.

— Коли захочет за меня — подождет, — не стерпел Андрей.

Разрывая бинт, чтобы закрепить повязку, Савельич с сердцем сказал:

— Круто берешь, парень.

— Каков есть, Игнат Савельич. Поднявшись, Прокопьев обратился к свояку:

— Нарты какие ни на есть связать надо. Не может он идти.

— Дойду.

— Ты, парень, не ершись. Постарше тебя — знаем, — проговорил Савельич. — Сказано — на нартах. Нарежем ремней из шкуры косули и свяжем нарты.

Так и сделали.

Доставив Андрея в райцентр в больницу, охотники договорились с ним об отлове восьми кабаньих подсвинков и ко времени, когда он выздоровел, были уже дома. Ловля прошла удачно.

В то пасмурное утро Савельич ненароком видел в окно, как Аннушка разговаривала с Андреем, и догадался, о чем шла речь. Он не обмолвился с дочерью ни единым словом о своем отношении к поступку Андрея, хотя знал, что среди охотников в поселке ходят про него нелестные слухи. Но он отмахивался. Теперь, глядя на ссутулившуюся спину ковылявшего к своему дому Андрея, Прокопьев понял, что настал его срок сказать свое слово.

И когда Анна пришла в дом, Савельич хлопнул ладонью по столу:

— Не твое дело путаться в мужские дела.

Сказав это, подумал, что начал совсем не с того, с чего надо. Анна покосилась на отца заплаканными глазами и, резко скинув с плеч полушубок, ответила:

— А ты не лезь в бабьи. — И вдруг, опустившись на лавку, заплакала снова. — Сами затравили меня. Как мне жить-то с ним после таких насмешек? Разве можно мне с ним… И-их, люди!

— Кому ты такая нужна? — сказал Савельич, и опять подумал, что не то говорит, не о том.

Анна вскинула на отца заплаканное лицо, по-детски вытерла пальцем слезы:

— Ты мою мать взял? Ему тигра дороже меня. Он любовь мою по ветру пустил. А ты все молчишь, молчишь. Смеются над ним, а ты молчишь. И ты с ними! А я не могу без него. Все равно уйду.

— Иди, я не против. Только ведь стыдно, когда курицу яйца учить начинают. Не к чему, однако, тигру-то было убивать. Отпустить-то — это вернее. Потому как гибнет краса тайги. Зол еще больно человек, жесток. Надо, не надо — тянет из тайги. А он по-хозяйски. И смеялись-то над ним потому, что самим горько было. Обидела-то ты его крепко?

Аннушка кивнула.

— Ну и поди, скажи: мол, сдуру, понапрасну. Анна выпрямилась.

— Еще чего? Сам пусть опять придет. Коль любит — придет. А не придет — сама пойду… через неделю.

— Круто гнешь, Анна.

— Мне с ним жить, не тебе.