Капкан удачи
Повесть
1
Вертолет шел на высоте двухсот пятидесяти метров. Устроившись между летчиком и штурманом, участковый инспектор старший лейтенант Малинка глядел в нижние обзорные иллюминаторы пилотской кабины. Рослому худощавому инспектору никогда еще не приходилось так долго сидеть на корточках. Затекли ноги, и ныла согнутая спина, но Пионеру Георгиевичу было не до этого.
Внизу — вспученные темные воды реки. Наступило второе, предосеннее северное половодье, когда от тридцатиградусной жары начала сочиться укрывшаяся подо мхом и скудной почвой вечная мерзлота. Паводок бурлил куда резвее весеннего. Река подтопила русло, из каждого распадка в нее стремились рыжие от ила и размытого дерна потоки. Они легко тащили на стрежнях-хребтах подточенные и сваленные деревца, деревья. Выворотни эти плыли корневищами вперед и походили на головоногих моллюсков, уродливых и жутких.
Стремнина реки металась в своем каменном ложе от одного берега к другому, будто в бредовой горячке, вскипая грязной пеной, растекаясь пролысинами водоверти, над скалистыми завалами подтопленных перекатов. Во вновь явившихся заводях медлительно кружились водовороты. В них пена, сучья и мох образовывали скопления, напоминающие галактики, фотографии которых в журналах любил рассматривать Малинка.
Только теперь Пионеру Георгиевичу было не до «галактик», вращавшихся в заводях. Произошло нечто несообразное, непонятное. Впрочем, два года жизни в алмазном краю, тишайших и спокойнейших, совсем не расхолодили его. Наоборот, по многолетнему опыту он знал, что чем дольше тянется подобное бездействие, тем неожиданней и коварней может быть происшествие.
Бывало такое. И сейчас, задним числом, он как бы припоминал, что последнее время его душу тревожило какое-то странное беспричинное беспокойство.
Машина шла точно над руслом, не срезая углов. На одном из поворотов инспектору показалось, что он заметил плотик. Малинка даже руку протянул к локтю пилота, но, разглядев, вздохнул и еще ниже склонился к иллюминаторам. Летчик тоже увидел странное скопление бревен, тронул старшего лейтенанта за плечо, указал пальцем.
Инспектор поднял глаза, встретился взглядом с пилотом и помотал головой. Летчик понял его, ответил кивком. Тут штурман, сидевший рядом, сунул под нос Малинке планшет с картой и застучал пальцем по целлофану сначала в одном месте, потом чуть выше. На карте поперек реки была проведена жирная черта, обозначавшая порог. Штурман снова ткнул пальцем немного ниже и опять в черту, затем показал растопыренную пятерню.
«Пятьдесят километров осталось до порога, — догадался Малинка. — Если мы не обнаружим плот и на нем Попова, то за порогом найдем, пожалуй, лишь его труп… Совсем плохо!
Впрочем, кто ему может помешать пристать к берегу, разобрать плот, пустить бревнышки по течению, а самому податься в тайгу? Да… Но чтобы так поступить, надо иметь очень веские основания. Очень! Попов уж скоро год как живет в этих местах, знает: в редкостойной лиственничной тайге укрыться почти невозможно. В ней не то что человека — консервную банку разыскать можно. Если понадобится, конечно. Так почему же он все-таки драпанул без оглядки? А коли ничего за ним нет — чего бежать? Да еще так… опрометчиво…»
Штурман теперь показывал часы и провел пальцем по четверти циферблата.
«Пятнадцать минут лету…» — закивал инспектор.
Они по-прежнему шли на высоте двухсот пятидесяти метров. Если Попов бросил плот и ушел в тайгу, то, может быть, удастся приметить дымок костра. Хотя каждый сознавал: надежда эта призрачна.
Если бы они знали, что, собственно, произошло! Но узнать-то толком обо всем инспектор мог лишь у Попова. Пока было ясно: не напрасна тревога. Раз один из неразлучников вдруг бежит куда-то сломя голову, бросив товарища, — должно быть что-то серьезное. Мало ли бывает несчастных случаев на охоте? Однако в двадцатилетней милицейской практике Малинки не находилось происшествия, когда друг оставил бы друга в беде.
Всего четверть часа могли они потратить на осмотр с вертолета местности выше парома. Друга Попова — тоже бульдозериста и шофера — Лазарева ни живого, ни мертвого не увидели. А Попова, миновавшего паромную переправу двенадцать часов назад, упускать просто никак нельзя. Что приключилось с Лазаревым, неизвестно. Но Попов-то жив-здоров. Его и надо догнать.
Хорошо еще, паромщик, знавший Попова, догадался позвонить Малинке. Пионер Георгиевич сразу почувствовал: побеспокоили его, инспектора, неспроста. Происшествия на этом участке вообще случались чрезвычайно редко. Но коли беспокоили, то, значит, было совершенно необходимо.
После позднего звонка паромщика инспектор вывел мотоцикл и почти всю ночь провел в седле.
Странен и удивителен ночной свет, неверен. Он растушевывает очертания, путает, то удлинняя, то сокращая расстояния; вроде бы хорошо видишь дорогу, да как раз угодишь в колдобину. Он утомляет и тревожит, треплет нервы, перламутровый, блекло-радужный отсвет неба, а веет покоем. К нему невозможно привыкнуть, как к мгновению, когда вот-вот взойдет солнце, которого ждешь, затаив дыхание.
На полпути, там, где линия электропередачи отходила от дороги и шла прямиком, Малинка издалека услышал долгие надрывные сигналы автомашины. Потом они прекратились, и вскоре навстречу инспекторскому мотоциклу из-за крутого поворота выехал грузовик. Пионер Георгиевич поднял руку в краге, прося остановиться, и притормозил сам.
Зашипев тормозами, ЗИЛ замер как вкопанный. Долговязый шофер ловко выскочил из кабины и подошел к инспектору.
— Что случилось? — поинтересовался Пионер Георгиевич. — Или аккумуляторов не жаль? Поди всех медведей пораспугал.
— Эта живность давно пораспугана, начальник. А меня ребята тут обещались ждать. Я с час проваландался, только не дождался. Наверное, раньше уехали с кем-нибудь. Им же сегодня с вечера на смену.
— Паромщик вам ничего не говорил?
— Да ну его, Пионер Георгиевич! — Шофер махнул рукой. — Вы про то, что Сашка удрал по реке? Как пить дать обознался паромщик. Не может того быть, чтоб Попов бросил Трофима, чего бы там ни вышло. Неразлучники ж они! Сами знаете.
— Значит, ты отвозил их на половинку?
— А кто же? Я отвез, я и ждал.
— С ружьями они были?
— С ружьями.
— А в какую сторону пошли? Вправо, влево?
— Не знаю.
— Как же так? Привез — и не знаешь? Они спрыгнули, а ты газу? Припомнишь, может?
— Когда сошли, так стояли на правой обочине. Я тоже вышел. Закурили. Спросил я еще, куда, мол, глухарей бить пойдете? Сашка посмеялся: мол, место выведать хочешь. Вы же его знаете, одно слово — Лисий Хвост. У него никогда не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез говорит.
— Погоди, погоди, Потапов…
— Гожу, начальник.
— Что ж, пьян, по-твоему, паромщик?
— Назарыч-то?
— Назарыч.
— Не принюхивался.
— Чего ж не веришь?
— Быть того не может, Пионер Георгиевич.
— Почему это Назарычу нельзя верить?
— Да говорю же я — не может быть, чтоб Сашка куда-то один удрал. Ну, если и удрал, так где Трофим? Он бы пришел на дорогу. Ведь условились… Часы у Лазарева сломались? Ерунда получается.
— Может, и сломались. Шофер рассмеялся:
— За час, пока ждал их, я все передумал. Либо уехали, либо задержались. А вернее верного — спят, поди, давно в своих постелях. Тайгу вы лучше меня знаете, товарищ старший лейтенант. Тут уговор дороже денег.
«Про уговор ты, Потапов, правильно сказал, — подумал инспектор. — И хотелось бы мне, чтоб ребята спали в своих постелях. Только нет их в постелях-то. И по дороге мне машин не попадалось». А вслух Малинка заметил:
— Ты, видно, считаешь, что ночные прогулки мне полезны?
— На драндулете-то?
— Угу.
— Кхм… — Потапов смутился.
— То-то и оно.
— Плохо дело… получается… — пробормотал шофер.
— Потапов, ты говорил Назарычу о Лазареве и Попове?
— Они… Это мне Лазарев сказал, будто они зайдут к Назарычу. Если же их не будет на переправе, значит, встретят меня на половинке.
— Так и сказали?
— Лазарев сказал. Точно. Попов молчал. Даже отвернулся. Словно это не касалось его.
— Ты поточнее постарайся припомнить. Дело важное, — настойчиво попросил инспектор.
— Точнее быть не может.
— Почему же не упомянул сначала?
— Так чепуха же, Пионер Георгиевич.
— Ты в поселке не трепись… для ясности. Молчи — и все. Понял?
— Ну что вы, Пионер Геор…
— Слово дай.
— Зачем вы так?..
— Дай слово, Потапов.
— Слово, инспектор.
— Комсомольское.
— Комсомольское, Пионер Георгиевич.
— Бывай. — Малинка тронул мотоцикл.
«От одного расследователя-доброхота я, кажется, избавился, — подумал старший лейтенант. — Нет ничего страшнее в нашем деле, как эти доброхоты! После их вмешательства любое пустяковое происшествие может превратиться в лавину трепотни, управлять которой немыслимо. Десятки людей, передавая слухи, становятся недоброжелателями человека, возможно не виноватого ни в чем. Эта детская игра в испорченный телефон может сделать его пугалом, а то и посмешищем.
Итак, что я сейчас знаю: шофер Потапов довез Лазарева и Попова до половинки, и они сказали, что идут на охоту. Через два дня звонит обеспокоенный паромщик Назарыч и сообщает, что видел одного Попова, плывшего на плоту вниз по течению. На окрики Попов не ответил. Иными словами, вел себя странно. Паромщика-то Попов хорошо знает и мог бы объяснить, зачем ему понадобилось плыть в места безлюдные и дикие… И почему одному? Ведь шофер сказал паромщику, что друзья охотятся где-то выше переправы. Они даже хотели зайти к Назарычу.
Да, паромщику было от чего забеспокоиться…»
Малинка смело повел мотоцикл по крутому спуску к переправе. Недаром же Пионер Георгиевич не раз бывал призером мотокроссов республики. Машина буквально вылетала из колдобин, резко и ловко приземлялась, увиливала от нового препятствия, чтобы снова, не сбавляя скорости, рвануться вниз.
У дверей корявой избушки с лубяной крышей стоял Назарыч и с любопытством глядел на лихача, искренне радуясь каждой его удаче на трудном спуске. А когда мотоциклист круто, с заносом, притормозил около него, то паромщик лишь руками всплеснул, признав в человеке, до неузнаваемости преображенном шлемом, самого участкового инспектора старшего лейтенанта милиции Пионера Георгиевича Малинку.
— Ну и ну… — протянул Назарыч.
— А! — махнул рукой инспектор, явно считая свой спуск не самым квалифицированным. — Давно не тренировался.
Но в этих его словах все-таки слышалась гордость гонщика. Затем, выключив зажигание, Пионер Георгиевич спросил деловым тоном:
— Так в чем дело, Назарыч? Что произошло? Расскажи толком.
— Я все рассказал.
— Не-ет… Ты мне теперь вот покажи, как он плыл, как ты его увидел, и объясни, почему ты забеспокоился. Не торопясь. Припомни хорошенько.
Паромщик замялся. Он думал: не напорол ли горячки, не наговорил ли напраслины какой на хорошего человека. Шутка ли, сам участковый инспектор, старший лейтенант, примчался на паром… и ночью.
— Засомневался? — спросил инспектор.
— Засомневаешься…
— А ты выкладывай все по порядку. Вместе и подумаем.
Инспектор старался быть как можно терпеливее. Он понимал: торопить нельзя, но и каждый час промедления мог грозить неизвестною пока бедою. Что паромщик, столь горячо говоривший по телефону, засомневался теперь — вещь обычная для людей искренних и совестливых. Возможно, лишь после звонка участковому он до конца разобрался в том, что, собственно, сообщил инспектору. Ни много ни мало, как о подозрении в убийстве, вольном ли, невольном. В тайге, в медвежьих углах, не оставляют товарища одного, не мчатся как оглашенные куда глаза глядят, не сказав никому, куда да зачем.
— Давай покурим, Назарыч. Иль чайком побалуемся?
— Намотался?..
— Есть малость.
Они присели у избенки на колодину, служившую скамейкой. «Беломорина» подрагивала в пальцах участкового — лишь сейчас он ощутил всю меру усталости. После первой же затяжки сладко поплыло в голове.
Назарыч, держа папиросу в кулаке, выдохнул вместе с дымом:
— Не в себе он был. Ошарашенный какой-то. Черт его ведает… Сдается, он и не слышал, что я кричал ему. Ей-ей, не слышал. Сидел на плоту, колени руками обхватил, подбородок в колени уткнул и все куда-то вперед таращился. Вот и все.
— Это не по порядку. А насчет чаю как?
— Чай у меня завсегда. В халупу пойдем?
— Тащи кружки сюда.
— Лады.
Крепкая заварка пахла на воздухе пряно, перебивая нежный дух лиственниц и даже острый еловый аромат. Прихлебывая чай из большой эмалированной кружки, Назарыч принялся за рассказ, время от времени тыча заскорузлым пальцем в сторону речной быстрины, словно именно сейчас там скользил плот и на нем сидел отрешенный от всего окружавшего Сашка Попов, не видя размахивавшего руками паромщика, не слыша ни его зычного голоса, ни перекатывавшегося эха.
— Не в себе он был… Не в себе! — почти шепотом закончил Назарыч, добавив уже ровным, глуховатым голосом: — Я его знаю. По осени помню. Верткий такой, задиристый. И потом не раз встречал.
— Что ж осенью-то было?
— Про то и вы знаете. Грохот они тогда на новую фабрику волокли.
— Слышать — слышал, — кивнул инспектор и залпом допил чай.
— А я видел.
Неверно говорят, будто воспоминания требуют времени. Они всплывают мгновенно, их видят, слышат, осязают, обоняют. И совершавшееся часами, или даже днями развертывается тоже сразу, от начала до конца. Потом сознание отбирает в воскресшей картине те детали, которые нужны в данном случае. Поэтому иногда «вдруг» человеку приходят на ум такие подробности, какие он вроде бы и не заметил «тогда».
Однако нужно время, чтобы рассказать о воспоминании: о свете дня, о том, что делали и говорили люди и хорошо ли они выполняли свое дело.
Назарыч помнил, как после злой пурги, зарядившей на четверо суток, прояснилось и ударил скрипучий мороз градусов под тридцать. Медное солнце, тусклое и бессильное, едва вылезло над увалами лысых сопочных вершин. С чистого неба, вспыхивая и сверкая, опускалась едва ощутимая выморозь, выжатая из влажного еще после метельной погоды воздуха. Телефона тогда на пароме не было, и Назарыч очень удивился, услышав издалека звонкую трескотню тракторных двигателей. Он пошел вверх по недавно пробитому колдобинному летнику и увидел процессию из пяти тракторов и двух бульдозеров, которые волокли громадный, с двухэтажный дом, длиннющий дырчатый цилиндр грохота.
Неподалеку от спуска колонна остановилась.
С первого трактора, тянувшего грохот плугом, соскочил юркий коротышка-якут Аким Жихарев и помахал Назарычу рукой-культяпкой. Назарыч ответил на приветствие степенно, потом спросил:
— Как же вы эту бандуру по спуску с крутым поворотом проволокете? Да и река толком не стала.
Аким сощурился так, что глаз совсем стало не видно:
— Бульдозеры у нас. Дорогу чуток спрямим, подбреем, на реке мост наморозим. Вон как жмет… — И Жихарев поднял широкоскулое лицо кверху, под искристую выморозь. — Пройдем. Обогреться бы нам.
— Давайте, давайте, — заторопил их Назарыч.
— Хозяином здесь будешь? — спросил Аким.
— Остаюсь. Мне ж много не надо. И шофера едой не обижают.
— Коли ты, Назарыч, серьезно, то и зарплату тебе положат. Ты не беспокойся. И продуктовым НЗ обеспечим. Чего это тебе при должности паромщика побираться. Дворец-то сам собрал?
— Сам.
— Не мал?
— На нарах человек двадцать разместятся. Жихарев хлопнул Назарыча культяпкой по плечу:
— Так это ж отель!
— Чего?
— Гостиница.
А когда вошли в избу, Жихарев еще больше удивился. Внутри древесина лиственниц была ошкурена и нежно светилась.
— Ну, Назарыч, не ожидал, — сказал Аким. — Культяпкой ручаюсь, быть тебе в должности паромщика. И гостиницу твою поможем содержать. Это точно. Если б ее тут не было, следовало выдумать. Поможем.
— Я ж не из-за этого…
— Знаю. И тем не менее…
Конечно, Аким знал, что по всей Сибири, и особо на Севере, то на половинке, то на четверти пути из одного места в другое стоят вот такие — а есть и много хуже — избы, и живут в них добровольные сторожа-блюстители. Такой должности не существует ни в одном штатном расписании. Исполняют ее старики, которым не под силу сделалась охота, но без людей, без дела жить они не могут и не хотят. Бескорыстное и страстное служение — потребность их души.
У Назарыча еще достало сил по бревнышку за лето собрать избу. Впрочем, не без добрых людей — редких проезжающих мимо умаявшихся шоферов. Он благодарил их отменной заваркой.
Трактористы уже отужинали и чаевали, когда в избу пришли Жихарев и двое бульдозеристов, промерзшие, с осунувшимися лицами. По тому, что парни не хотели раздеваться, пока не согреются, Назарыч догадался: люди они на Севере недавние. Но Аким тут, конечно, настоял на своем.
— Ты, двоюродный племяш, меня здесь слушайся, — похохатывал он, стаскивая с долговязого Лазарева полушубок. — Раздевайтесь до белья — тотчас тепло будет. И ты, Сашка, не отставай. А еще солдаты. Чего ж холод под одеждой хранить?
После четвертой кружки чая Жихарев оглядел парней, на которых под полушубками оказались только хлопчатобумажные солдатские гимнастерки, и спросил:
— Сдурели?
— Не заработали еще на одежду.
— Больше недели на дорогу не дам, — неожиданно жестко сказал Жихарев. — Как раз за это время настил на реке наморозим.
Парни в гимнастерках переглянулись, отерли пот со лба, утерли распаявшиеся в тепле носы.
— И не просите — больше не дам. Не загорать сюда приехали, — разгорячился Аким.
— Вот-вот, — закивал Сашка, такой же коротышка, как и Жихарев.
— Три дня — и дорога будет, — трубно высморкавшись, сказал Лазарев.
— Чего?! — не сдержался румяный тракторист в свитере крупной домашней вязки. — Не трави.
— Трофим сказал — три дня, — подтвердил Сашка Попов. — Значит, три.
Аким налил себе еще чаю в кружку:
— Послушай, паря, Север трепачей не любит. Ты хоть прикинул, сколько и какой земли передвинуть надо? Отутюжить. А? Однако, поди, нет, Лазарев. Это ж месячная норма.
— В армии норм нет, — сказал большеглазый Лазарев.
— Братва, — заторопился румяный тракторист, — отвечаем ящиком спирта — не вытянут солдаты.
— Ха! — воскликнул Сашка. — Ешьте сами. Нам без надобности.
— Горючее нам без надобности, а вот парой свитеров ответьте, — сказал Лазарев.
— Свитеры чепуха! — рассердился Аким. — Попову я свой из запаса дам, а для тебя, Лазарев, у ребят найдется. Кто ж к вам под полушубки заглядывал…
— Свитер найдется, — поддакнул тракторист-торопыга. — Только вы чем ответите, пехота?
— Горючим на праздники, — подмигнул Сашка. — Чтоб твоя морская душа распустилась, как масло на горячей сковородке.
Аким нахмурился:
— Не зарывайтесь, ребята. Здесь Север.
— Дядя Аким, и мы не в тропиках служили, в Забайкалье.
— Вещи разные… — протянул Жихарев.
— Будто мы не служили, — обиделся вдруг тракторист-торопыга, передавая Трофиму плотной вязки свитер подводника. — Флот — это, брат, флот, а не пехота.
— Я не об этом говорю, Филипп, — пожал плечами Лазарев. — А за свитер спасибо.
— Поглядим, как пойдет дело, — сказал Жихарев. — Теперь — спать.
На другой день трактористы рубили лес для стлани на льду. Река хотя и замерзла, но слабо. Естественный ледяной мост не выдержал бы многотонную махину уникального грохота. Лазарев и Попов трудились над выравниванием спуска словно одержимые. Назарыч носил им чай и разогретые консервы к бульдозерам, и ели они, не вылезая из кабин.
К полуночи треть спуска была отутюжена. Аким сам проверял дорогу и остался доволен. А в шесть утра бульдозеристы снова сели в кабины. Лазарев хотел побриться, но Жихарев запретил:
— Обморозишь лицо.
— Непривычно небритым. Чувствуешь себя плохо.
— Привыкай. Это Север.
— Ладно. Попробую, — пробурчал Лазарев. — Север, Север…
В полдень, когда начали укладывать стлань, Трофим неожиданно остановил бульдозер и спустился к Жихареву на реку. За ним — Сашка.
— Дядя Аким, — сказал Лазарев. — Почему вы бревнышко к бревнышку подгоняете?
— Чего тебе?
Трофим повторил вопрос.
— Испокон веков четырехнакатная стлань так делается, — недовольно ответил Жихарев. — Что еще?
— Если бревна укладывать по-другому, то и трехнакатная стлань выдержит.
— Точно, — поддержал друга Сашка.
— Занимайтесь своим делом, — раздраженно сказал Жихарев.
— Вы выслушайте, дядя Аким.
— Какой я тебе, к черту, дядя! А Сашка улыбнулся во весь рот:
— Соскучились мы по «гражданке», дядя Аким. А трехнакатную стлань нас капитан Чекрыгин научил класть. На маневрах это было. Ей-ей! Точно. Вот Трошка подтвердит.
Лазарев вытаращил растерянно глаза, но Сашку, видать, понесло:
— Мы за три дня такую стлань сделали — закачаешься. Она выдерживала пять бронетранспортеров сразу. И три танка еще. А эту игрушку запросто выдержит! — Попов мотнул головой в сторону грохота, высившегося на горбе берега.
— Ты дело говори, — чуток подобрел Жихарев. — Чего болтать-то! На рынке, что ли, товар расхваливаешь? Рекламу даешь? Цену набиваешь?
Смущенный Лазарев переминался с ноги на ногу. Назарычу показалось, что рассказ о сверхпрочной стлани, которую солдаты наводили под руководством капитана Чекрыгина, выдуман Сашкой на ходу. Но эти соображения Назарыч удержал при себе, да и хотелось узнать, как выкрутится Лазарев.
— По-моему, — начал Трофим, — надо поперечные бревна раздвигать в разные стороны. Одно наполовину вправо, другое — влево. Площадь их опоры на лед увеличится в полтора раза…
— Вот! Смотрите! — Сашка достал коробок спичек и, разровняв валенком снег, показал наглядно, что предлагал сделать Трофим.
— Потом, — продолжал Лазарев, взяв спички, — второй накат, продольный, укладывается вровень. Ну, а третий, как обычно, бревно к бревну.
— А водой заливать как? — спросил Аким, очень заинтересовавшийся проектом.
— Обычно, — выпалил Сашка, покосившись на Лазарева. — Это ж Север, дядя Аким. Тут лед крепче стали. Верно?
— Да, — подтвердил тот.
— Можем и расчетик сделать. Математический, — совсем осмелел Сашка.
— И так понятно, что к чему, — сказал Жихарев. — И без математики ясно. Ловко. Молодцы! Вот чертяки! — улыбнулся начальник колонны, нажимая пальцем на спичечную модель стлани, а затем заторопил: — Ну, давайте на дорогу. Чтоб к сроку готова была! Это ж действительно монтажники могут закончить обогатительную фабрику к Новому году. Ведь только в оборудовании и задержка. Давайте, давайте, ребята, на бульдозеры. Неделю выгадаем, понимаете?
И спуск, и стлань подготовили за три дня. Столько же выгадали при подъеме на противоположном берегу, день сэкономили в пути…
Однако все эти воспоминания Назарыча уложились в две фразы:
— Вот тогда, с грохотом, они здорово помогли — и дорогу подготовили, и с мостом придумали. Хорошие парни, дельные.
— Кто спорит! — поднялся с колодины Малинка. — Да вот один пропал, другой утек.
— Вы, Пионер Георгиевич, поспешите Сашку-то догнать. Не в себе он. Куда подался? По реке на триста верст даже заимки нет. Да еще темная вода идет. Долго ли топляку плотик перевернуть? Порог еще там. Бурливый называется. Местов-то Сашка не знает!
— Далеко порог?
— Верст сто пятьдесят. С гаком.
— Велик ли гак? — усмехнулся Малинка.
— Как сказать… Пожалуй, верст тридцать наберется. Я в позапрошлом году с экспедицией этих… гидрологов ходил. Они насчитали больше ста пятидесяти километров. Мы же по верстам меряли… Так с гаком выходило.
— Да пес с ним, с гаком, — рассердился вдруг Малинка. — Ты, Назарыч, не помнишь, что гидрологи о скорости течения реки говорили?
— При темной-то воде?
— При темной.
— Помнится, где десять, где двенадцать кеме.
— «Кеме»…
— Так они говорили.
— Эх, шалая его голова! — воскликнул инспектор. — Ну, Сашкино счастье, если вертолет на базе есть. Давай звонить.
Инспектор пошел в избу. Назарыч — следом, приговаривая:
— Ради такого дела летуны должны расстараться.
— «Должны, должны»… А что, как вечером прилетят? Попов к тому времени, пожалуй, двести километров одолеет. Пройдет порог.
— И-и! Не пройдет! Тут и гадать нечего — не пройдет Разобьется.
— Не каркай, Назарыч!
— Я что? Я правду говорю.
Закончив разговор со своим и летным начальством, Пионер Георгиевич снял шлем и вытер вспотевший лоб.
— Повезло тебе пока, Попов. Слышь, Назарыч, через два часа машина здесь будет.
И крошка вертолет прибыл к переправе как по расписанию.
Хотя Назарыч и торопил начать поиски Попова, инспектор все-таки решил в первую очередь облететь окрестности в надежде обнаружить Трофима. Но беглый осмотр ничего не дал. Они видели избушку, поставленную зимой строителями ЛЭП, но дверь была забита крест-накрест досками, и вокруг ни души.
Теперь Пионер Георгиевич ругал себя за потерянное понапрасну время. Тем более что пилот торопил его с осмотром. Нежданно-негаданно поперек их курса потянулись низкие косматые облака, волочившие за собой по земле серые шлейфы дождя.
Штурман опять постучал по циферблату, показывая, что до порога осталось пять минут лету и вот-вот он появится вдали. Но на рыжей, будто нефтяной реке по-прежнему не было видно ни Сашки Попова, ни плота.
«Если бы мы обнаружили плот! — с тоской взмолился про себя инспектор. — Хотя бы плот! Тогда бы стало ясно: Сашка высадился и хоронится где-то на берегу. Жив, по крайней мере. И найти его — дело времени. Некуда здесь бежать. Только к жилью, только к людям, даже если кругом виноват!»
Не поверив часам штурмана, инспектор взглянул на свои. Они показывали то же время. Секундная стрелка дергалась с противной нервозностью.
— Пло-о-от! — услышал старший лейтенант крик летчика.
Малинка глянул вниз — пустая река.
— У по-ро-ога! — заорал ему на ухо штурман, тыча пальцем вперед.
Взглянув вдаль, инспектор увидел словно замершую на распахнутом плесе аккуратную щепку. Это был плот. И совсем неподалеку от него ровный, будто нарочно сделанный, перепад порога. С высоты он выглядел игрушечным, как и плот-щепка.
Инспектор в забывчивости схватил пилота за рукав. Машину тряхнуло.
Летчик резко сбросил руку Малинки и гневно посмотрел на него. Но Пионер Георгиевич внимания на это не обратил.
— Успеем? — крикнул он. Пилот расстегнул шлем.
— Успеем? — заорал инспектор.
Взглянув на него, летчик помотал головой, а потом, приглядевшись к плесу и плоту, пожал плечами.
Старший лейтенант знал, что сектор газа был уже выжат до упора. На полном ходу машина полого снижалась, будто с горки катилась. Летчик делал отчаянную попытку догнать плот, хотя и не верил в такую возможность. От этого еще горше стало на душе инспектора.
Малинка не воевал, и никогда в жизни ему не приходилось видеть, чтоб человек погибал у него на глазах. И чтобы при самом страстном желании помочь терпящему бедствие оказывалось невозможно…
А парень на плоту, пожалуй, и не чувствовал опасности.
Он лежал, распластавшись на выворотнях, из которых был на скорую руку связан плот. Инспектор даже засомневался, жив ли Попов?
Через секунду-другую, заметив вертолет, парень на плоту вскочил, разглядывал мгновение стрекочущую машину. Затем, наверное, услышал рокот падающей воды. Он схватил шест, попробовал оттолкнуться, однако не достал дна. Суматошно огляделся. Снова обернулся к приближавшемуся, но еще далекому вертолету, потом глянул на порог, близкий, ревущий. И, видимо уже ни на что не надеясь, отшвырнул шест, лег на бревна, обхватив руками голову.
«Сдался! Сдался, дурень!» — подумал инспектор.
Малинка понимал всю бессмысленность их попытки добраться до Сашки у порога. Но отказаться от этой попытки инспектор не мог. Еще несколько секунд он смотрел на человека в телогрейке, в болотных сапогах, распростертого на плоту.
— Ну же, ну! — невольно шептал старший лейтенант. — Ну придумай что-нибудь, Попов! Дерись! Дерись! Хоть попробуй спастись.
Парень на плоту не шевелился. Он добровольно отказался от борьбы за жизнь, пусть борьбы глупой, самой невероятной и отчаянной, но борьбы во что бы то ни стало. Этого инспектор не мог простить ему.
В те мгновения Пионер Георгиевич вел себя подобно одержимому. И выглядело странным — потом, конечно, — что пилот, штурман и бортмеханик слушались старшего лейтенанта. Инспектор знаком попросил сбросить трап. Переглянувшись со штурманом, пилот кивнул и сказал что-то бортмеханику по телефону. Тот ответил и тут же отключил связь. Догадавшись, что его предложение принято, Малинка устремился к дверце. Однако штурман опередил его, жестом показав: командовать будет он. Прежде чем открыть люк и сбросить трап, штурман с помощью бортмеханика опоясал старшего лейтенанта нейлоновым тросиком.
— Для страховки! — крикнул он. — Вас спасать некому будет.
Малинка рукой махнул: чепуха, мол…
Штурман погрозил ему кулаком, пропустил нейлоновый тросик через скобу около двери, распахнул дверь и спихнул за борт моток десятиметрового веревочного трапа. В лицо инспектора наотмашь ударил вихрь, сперло дыхание. Почему-то виновато улыбнувшись штурману и бортмеханику, страховавшим его, старший лейтенант присел у двери, нащупал ногой одну ступеньку, потому другую и стал спускаться.
На седьмой перекладине Малинка решил оглядеться. Только лучше бы он этого не делал. В тот миг метрах в ста от него исчез за перекатом плот. Мелькнули вцепившиеся в корни выворотней Сашкины руки, и все пропало.
Инспектор промахнулся было ногой мимо перекладины трапа и тут же почувствовал, как страховочная веревка потянула его вверх. Малинка поднял глаза на штурмана. Тот манил его обратно. Пионер Георгиевич отчаянно замотал головой и показал рукой за порог. Штурман исчез из люка — видно, советовался с пилотом, — а бортмеханик продолжал манить его. Инспектор попробовал спуститься еще на ступеньку, но не тут-то было: бортмеханик застопорил страховочную веревку.
Малинка выругался, насколько хватило его способностей и сил.
Наконец, вертолет подался к порогу. В дверце показался штурман и знаком разрешил спускаться.
Они миновали порог в том самом месте, где нырнул в него плотик. Перепад действительно оказался невелик — метра полтора. Но это инспектор отметил мельком. Он спускался на ощупь, не сводя глаз с пенной воды.
Сильно потянули страховочную веревку.
«Дальше спускаться некуда, — понял инспектор. — Кончился трап. Ни черта не видно в воде! Сашка и плот… Черт с ним, с плотом! Они должны вынырнуть где-то здесь. Летчик знает дело… Плот… Сашка! Сашка!»
Пионер Георгиевич увидел совсем рядом всплывающую фигуру Сашки: горб ватника, подпоясанного солдатским ремнем, растопыренные недвижные руки, темные волосы, будто вставшие дыбом.
— Пилот знает свое дело, — пробормотал Малинка и, повиснув на одной руке, отвел ноги, стоявшие на трапе, в сторону.
Инспектор не стал дожидаться, пока струя вынесет тело Сашки на поверхность. Он погрузил руку в воду почти до плеча, нащупал широкий солдатский ремень, с трудом подсунул под него пальцы. Сейчас же натянулась страховочная веревка, машина пошла вверх, и инспектор ощутил всю тяжесть Сашкиного тела, обвисшего на ремне.
«Ну, Георгич, — заворчал он про себя. — Теперь держи. Держи! Держи!..»