Глава третья

Дальше: Владимир Фалеев Утопия или антиутопия?

Пал Палыч поправился

В коммуну прискакал верхом, без шапки, Григорий Козлов, брат Антона, председателя «Кулацкой гибели». Еще в воротах он закричал громко:

— Эй, есть тут кто из правления?

Василий Капралов вышел из конторы на крыльцо. Махнул рукой:

— Подъезжай сюда, Гриша.

Козлов подскакал к крыльцу, сполз на пузе с лошади и даже привязывать ее не стал, просто пустил.

— Кто кого? — спросил Капралов шутливо.

— Они нас, Вася, — ответил Григорий серьезно. — Беда, брат! Зерцалов меня сюда прислал. Есть здесь кто, кроме тебя, Капралов?

— Заходи в контору. Сейчас будут.

Члены правления собрались быстро. Козлов прикрыл дверь покрепче и начал рассказывать.

Оказалось, что в Чижи приезжал агроном из города, собрал сход и долго говорил о коллективизации. Доказывал выгоды крупного хозяйства и преимущества общих скотных дворов.

Пока агроном говорил, главные крикуны помалкивали. Но как только он уехал из села, началась буза. Пал Палыч Скороходов сейчас же собрал у себя на дворе народ и взялся толковать речь оратора. Язык у Скороходова теперь хорошо работал, и говорил он битый час.

По его словам получалось так, что Советская власть очень нуждается в хлебе и мясе. Чтобы получить все это, мужиков насильно будут загонять в колхозы. В колхозах скот считается общим, и ему, Скороходову, доподлинно известно, что в ближайшее же время половину деревенских коров и лошадей перегонят в город. Коровы пойдут на бойни, под нож, а лошади в Красную Армию — пушки возить. Ни копейки денег за скотину, конечно, не заплатят, выдадут липовые расписки. Вот теперь и ловчись, честной народ!

Сначала словам Пал Палыча никто не поверил: в Чижах на глазах у всех существовали две артели и не было еще случая, чтобы скот отбирался под расписки. Тогда Скороходов, чтобы убедить слушателей, начал бить себя кулаками в грудь, божиться и ругаться на всю деревню. Потом вытащил из хлева за задние ноги свинью, которая откармливалась к рождеству.

Не давая никаких объяснений, Пал Палыч свинью зарезал и приказал девкам ее палить.

Только когда костер разгорелся, Пал Палыч объяснил, что заколол свинью потому, что мелкую скотину будут отбирать в первую очередь. Уж лучше самому поесть мяса хоть в пост, чем даром город кормить.

Смотреть на зарезанную свинью собрались бабы со всего села. Начались разговорчики о том, что, может, и правда свиней надо бить. Даже мужики растерялись, поддались бабьему настроению. Но Скороходову всего этого было мало. Он вывел на улицу свою кобылу Машку, снял с нее уздечку и погнал палкой со двора.

Петра в селе не было, а на дочерей, которые было заревели, Скороходов прикрикнул:

— Ша!.. Лошадь-то, чай, моя! Что хочу с ней, то и делаю.

Запустил в кобылу камнем, а потом подошел к толпе крестьян и сказал:

— Пущай уж лучше в лесу погибает, а не в городе. Здесь ее, может, волки съедят или лисы — все-таки животные. А в городе так подохнет, без пользы, как червец.

Лошадь Скороходова была хорошая и славилась на всю округу. Отказ от нее хозяина бабы выдержать не могли. Они вдруг завыли, заголосили, замахали руками. Все разбежались по дворам, схватились за ножи, начали резать скот. Паника охватила село.

Зерцалов, Козлов и несколько членов «Кулацкой гибели» побежали по дворам и стали уговаривать крестьян бросить дикую затею. Но уговоры уже не действовали. Каждый орудовал у себя на дворе по своему усмотрению.

— Многие телят режут, — сказал Григорий Козлов шепотом. — Собашников племенного бычка прикончил. Кто поумней, тот продать норовит, в город скотину перегнать собирается. А другие сегодня ночью обязательно коров изведут. Ведь этак без стада можно остаться, товарищи! Неужели не поможете?

Николка Чурасов переглянулся с Капраловым.

— Во, Вася, как дела-то повернулись! И не ждали беды с этой стороны.

— Что думаешь?

— Катать надо всем активом, вот и все. Ведь хуже пожара дело-то. Выходит, что и свиней в политику впутало кулачье окаянное.

— Так оно и есть, — поддержал Козлов. — Скороходову податься теперь некуда, вот он и идет напролом.

Николка повернулся к Джеку:

— Скажи, Яша, Ифкину, чтобы он машину заводил.

Джек побежал в каретник к Чарли. Растолковал ему, что делается в Чижах и как Скороходов лошадь прогнал.

Чарли изумился, вытаращил глаза. Джек попросил поторопиться и вернулся в контору.

— Кто едет? — спросил он Николку.

— Ты, Капралов и я. Собрание там устроим, по дворам пойдем.

Чарли подал машину к крыльцу. Татьяна высунулась из окна своей светелки.

— Куда едете, товарищи? — закричала она.

— В Чижи едем, — ответил Николка. — Иди и ты, Татьяна. Может, к бабам слово скажешь. Только поскорей.

Татьяна повязала голову красным платком и спустилась вниз. Коммунары уже забрались в машину.

— Гони во всю мочь, Ифкин! — закричал Николка.

Перегруженный автомобиль выехал за ворота довольно медленно. Но в аллее Чарли дал полный ход и легко обогнал Козлова, который скакал верхом. Следом за машиной увязался Боби Снукс.

Когда подъезжали к Чижам, можно было слышать тонкий поросячий визг, крики мужиков и плач баб. Издалека казалось, что какое-то страшное бедствие произошло в деревне. Кое-где над дворами поднимались голубые дымки. Это палили уже убитых свиней.

Второй удар

Автомобиль остановился у избы Козлова.

Николка послал Капралова в помощь Зерцалову агитировать по дворам. Сам остался на крыльце вместе с Татьяной. А Джеку велел ехать по селу на автомобиле, собирать народ на сход.

Машина медленно поехала по улице. Джек встал на сиденье и громко кричал во все стороны, как кричат глашатаи в Америке, в маленьких городах.

— Важные новости! Все собирайтесь к избе Козлова! Доклад Чурасова о текущих событиях! Каждому важно слышать!

Старики показывались в окнах и провожали машину злыми глазами. Бабы мрачно высовывались из-за плетней и не выказывали никакого желания идти на митинг. Только несколько крестьян из бедняков да ребята пошли к крыльцу Козлова послушать, что расскажут коммунары о событиях.

Оказавшись на конце села, Чарли остановил машину и повернулся к Джеку:

— Ты, кажется, говорил, старина, что Скороходов отпустил свою кобылу на все четыре стороны?

— Ну да, с этого и началось.

— Так. Теперь слушай мое предложение. Известно, что, по законам всех стран, каждый имеет право воспользоваться вещью, от которой отказался хозяин. Пустой бутылкой, например, если ее выбросили.

— Это правильно. А какие выводы?

— По-моему, мы должны поймать лошадь. Ведь Скороходов отказался от нее при всех. Значит, она теперь ничья.

— Ну хорошо, допустим. Но как ты ее поймаешь? Ведь она бегает без уздечки.

— А я специально захватил для этого длинную веревку, Джек. Она у меня лежит под сиденьем. Поймать, что ли?

— Это было бы замечательно, — сказал Джек задумчиво. — Проучить Скороходова следует. Ведь он, конечно, рассчитывает, что кобыла вернется к нему назад, как только стемнеет. Она раньше всегда привозила его на двор, когда он пьяный засыпал в санях.

— Но мы будем круглыми дураками, если не сумеем словить ее до вечера. Я умею великолепно набрасывать петли на шею скотине. У нас в Канзасе был один парень из Колорадо, и он научил меня делать это без промаха.

— Нам сейчас некогда предаваться воспоминаниям, дружище, — сказал Джек строго. — Ловить лошадь надо как можно скорей: ее важно провести по Чижам до конца собрания. Интересно, что скажет Скороходов, когда увидит свою кобылку на колхозной веревке. Выезжай-ка в поле, посмотри, далеко ли она ушла.

Лошадь ушла недалеко. Чарли увидел ее сейчас же, как только выехал за околицу. По краю дороги она щипала траву, очень медленно подвигаясь вперед.

Американец передал руль Джеку и сказал:

— Ты подъезжай к ней поближе, осторожно, а я ее заарканю.

Но из этого ничего не вышло. Лошадь испугалась машины и понеслась вдоль дороги, распушив хвост. За ней устремился Боби с громким лаем.

— Гони что есть мочи! — закричал Чарли. — Я сейчас покажу тебе чистую работу.

Джек дал полный. Чарли стал за его спиной, сложив веревку каким-то особым способом.

Машина ехала быстро. Через полминуты она уже нагнала лошадь. Внезапно Боби Снукс, который, очевидно, понял затею, бросился с громким лаем навстречу кобыле, и она замедлила бег. Веревка нарисовала замысловатый узор в воздухе и обвила шею животного. Лошадь упала на бок, забила ногами. Джек дал тормоз. Чарли соскочил с машины, подбежал к лошади, и несколько ослабил петлю.

— Дело в шляпе! — закричал он радостно. — Говорят, что сто лет назад так ловили мустангов в прериях! Теперь мы можем поставить лошадку на конюшню…

— Ну нет, — возразил Джек. — Сначала мы должны провести ее по Чижам. Ведь все-таки мы не конокрады, дружище, а коммунары. Берись за руль, а я подержу веревку.

Чарли повернул машину и поехал к Чижам. Лошадь мелкой рысцой бежала сзади, за ней — Боби Снукс.

…В это же самое время Николка Чурасов охрипшим голосом ораторствовал с крыльца.

Говорить Николке было трудно. Впереди стояли сознательные мужики, кандидаты в «Кулацкую гибель». Уговаривать их было нечего: скота они не резали. Сомневающиеся крестьяне группировались вдали от крыльца, и именно к ним обращал свою речь Николка. Поэтому он не говорил, а кричал и сорвал себе голос.

Николка был хороший оратор, и крестьяне слушать его любили. Он всегда придумывал какие-нибудь чудные примеры, поднимал противника на смех. Он и теперь доказывал, что мужики остались в дураках. Артель не страшна крестьянам, и только отпетые враги Советской власти, такие, как Скороходов, могут восставать против коллективизации. Как можно губить скот по кулацкой указке? Ведь завтра Скороходов, чего доброго, и детей резать велит, потому что они ходят в советскую школу и воспитываются из них сознательные граждане, а не кулаки. Неужели и в этом послушают его крестьяне?

Крестьяне слушали молча, изредка улыбаясь. Теперь все перепуталось у них в головах. С одной стороны, по разуму прав был Николка: в «Новой Америке» коммунары живут хорошо, трактор у них, электричество. Но и Скороходов своими речами сумел заронить тревогу в сердца. Ведь скот-то нелегко достался! А ну как его действительно отберут под расписку!

Николка говорил долго и наконец охрип окончательно. Но он видел, что крестьяне стоят вокруг еще в нерешительности, еще не убежденные, даже, пожалуй, немного враждебные. Нельзя было распускать народ по домам.

Николка оборвал свою речь и толкнул Татьяну.

— Вали, Таня, ты, — сказал он шепотом. — У меня голос совсем пропал. Я, как отдохну, тебя сменю.

Таня кивнула головой. Николка закричал из последних сил:

— Слово предоставляется Татьяне Кацауровой!

Расчет Николки оказался правильным. Выступление Татьяны заинтересовало собрание. Мужики переглянулись, открыли рты. Старухи стали освобождать уши из-под платков. Какой-то старик сказал девчонке:

— Поди до матери добеги. Скажи, что Кацауриха выступает.

Толпа надвинулась на крыльцо.

Татьяне никогда не приходилось выступать перед деревенским собранием, но у нее хорошо получилось.

Она заговорила негромко, но очень искренне о том, как наладилась жизнь в коммуне, как там заботятся о детях, рассказала о библиотеке, цветнике, о вечерних чтениях. Несколько слов сказала она и о панике в деревне. Откуда взяли крестьяне, что город отбирает в колхозах скот? Наоборот, им в коммуну прислали сорок коров и обещают еще. Пожалуйста, приходите, посмотрите, убедитесь!

Николка совсем забыл про кооперативных коров, хотя напомнить о них крестьянам сейчас было очень важно.

Он шепнул Татьяне:

— Если устала, кончай. Я могу.

Татьяна умолкла, а Николка заговорил опять. Он вкратце сообщил, на каких условиях город помещает в коммуне скот.

— Мы ведь и вам предлагали к молочному хозяйству примкнуться, — напомнил он чижовцам. — Да не пошла на это «Умная инициатива».

Теперь кругом было уже много народу. Настроение поднялось. Бабы, которые не успели еще зарезать скотину, ликовали и готовы были поднять на смех всю эту затею. Николку начали расспрашивать о городских коровах. Интересовались, скоро ли будет проведено в Чижи электричество.

В это время на свое крылечко вышел Пал Палыч и сердито посмотрел в сторону избы Козлова. К Пал Палычу сейчас же подошли мужики, его друзья-приятели, и начали шепотом пересказывать ему, что говорили Татьяна и Николка. Скороходов стал возражать и нарочно возвысил голос, чтобы все его услышали. Крестьяне начали перебираться к скороходовскому крылечку. Толпа перед Николкой редела. Николка перестал говорить. До слуха его долетели слова:

— Лошадь прогнал, и не жалею. Не может быть теперь никакого имущества. Съел нас город, живьем съел. Все к зиме с ручкой пойдем.

Николка живо решил, что самое правильное будет — сразиться с кулаком перед всем народом. Он предложил перенести собрание к избе Скороходова и соскочил с крыльца. Еще на ходу крикнул:

— Дураков теперь мало, Пал Палыч! Ну, прогнал ты лошадь, твое это дело. А остальные тут при чем? Выходит, первый ты дурак и есть…

Скороходов не стал спорить. У него была другая цель — перевести собрание в драку. Он тоже спрыгнул с крыльца и двинулся навстречу Николке с криком:

— Бить вас в морду надо, коммунаров! Продали вы деревню городу! Гнать вас отсюда надо по шеям! Страдания вы мужиков увеличиваете!

И вдруг неожиданно какие-то бабы закричали тонкими голосами:

— Верно, верно!.. Бить их надо!.. Вон отсюда!

— Гони их в шею из Чижей! — орал Скороходов.

И сейчас же друзья его начали наступать на Николку. Остальные замерли, замолчали, откатились в сторону.

Николка никак не ожидал такого исхода. Он спорить шел, а не драться. А дракой уже пахло в воздухе. Скороходовские друзья ревели каждый на свой лад. Достаточно было одному ударить — и конец, Николка бы уже не встал, на нем бы выместили горе за порезанную скотину.

Николка все же решил сделать попытку навести порядок.

Он широко взмахнул руками и закричал:

— Тише! Дайте слово сказать…

Но его никто не слушал. Пал Палыч страшно ругался, кричал что хотел. Мужики напирали грудью. Николка понял, что, если он повернется и побежит назад, его обязательно ударят в спину. Но и стоять было нельзя. Бабы лезли прямо в лицо. Положение создалось безвыходное. И ни одного коммунара не видно поблизости.

Вдруг на дороге раздалось: тру… тру… тру…

Это гудел рожок на автомобиле.

Машина весело катила по улице; улыбающийся Чарли сидел у руля, а сзади Джек на длинной веревке тянул Машку, кобылу Скороходова.

Мужики один за другим начали отворачиваться от Николки, глядеть на дорогу. Бабы как-то сразу замолкли. Ребята шарахнулись к машине, побежали рядом с ней, закричали:

— Машку поймали!.. Ура!.. Куда ведете? Себе возьмете?

Скороходов притих и начал приглядываться к автомобилю и лошади, должно быть, не понимая еще, в чем дело. Но вдруг он узнал свою Машку, разглядел и веревку, и сразу все стало ясно ему. Он мгновенно забыл о Николке.

— Стой, стой, конокрад, злодей! — закричал он и побежал по улице прямо к машине.

Чарли остановил автомобиль шагах в ста за домом Скороходова. Пока Пал Палыч бежал это расстояние, Джек попытался разъяснить, что здесь, собственно, произошло.

— Какие же мы конокрады, Пал Палыч? — выкрикнул он с машины. — Ты лошадь вон выгнал, перед всеми отказался от нее. А мы ее спасли и вот ведем. Все-таки в ней одна лошадиная сила…

Как-то сразу переломилось настроение на улице. Мужики захохотали, заговорили:

— А ведь верно, Пал Палыч. Раз ты лошадь прогнал, не твоя она теперича. Пущай уж на коммуну поработает.

Скороходов остановился, мотнул головой и заорал:

— Друзья, помогите! Ведь грабеж! На людях грабят!

Но друзья его не откликнулись на призыв. Пал Палыч побежал и дальше один. Тут Чарли тихонько тронул машину, Джек подтянул веревку, лошадь пошла.

Скороходов бежал по улице изо всех сил, как никогда не бегают больные люди. Он расставил свои руки с короткими пальцами и несколько раз пытался схватить лошадь, но хватал только воздух. Он напрягался, кричал что-то, и на него страшно было смотреть. Это мужицкая жадность бежала вслед за уходящим добром.

Чарли вел машину таким ходом, что только хвост лошади изредка приближался к Скороходову. Но поймать его Скороходов не мог — Боби Снукс мешал, путаясь в ногах.

— Стой! Стой! — кричал Скороходов.

И бежал, бежал за машиной.

Игра определенно понравилась мужикам. Они мелкой рысцой следовали за Пал Палычем, чтобы не пропустить ни одного его движения, чтобы видеть конец всей истории.

Николка быстро сообразил, какие выгоды можно извлечь из всего этого.

Он закричал, показывая рукой вдоль улицы:

— Во, видели, ребята, какой он есть человек! Лошадь при всех прогнал, а теперь рысью за ней гонится. Не гонись, Пал Палыч, не поймаешь! Вот перед всеми Чижами говорю: поработает твоя кобылка на коллективизацию. Сегодня же вечером в книгу живого инвентаря запишем. Только через суд обратно отдадим. Так и знай. А я на суд всю деревню приведу свидетелями. Посмотрим еще, чья возьмет, товарищи. Правильно американцы сработали. Поезжайте домой! А мы пешком придем.

Вмиг автомобиль набрал скорость и исчез вместе с лошадью вдали.

Скороходов охнул, повернулся и быстро побежал назад. У избы Козлова он остановился, протянул вперед руки, словно собираясь просить о чем-то, но вместо этого сказал только:

— Бу… — Затем еще несколько раз: — Бу, бу, бу… — и грохнулся на дорогу.

Дочери Скороходова и несколько баб подбежали к нему, тонко закричали, как запели. За ними следом подошла Татьяна. Она очень испугалась. Вокруг старика образовался круг.

— Вишь ты, Чурасов! — сказал мрачный мужик Собашников, сердечный друг Скороходова. — Жить людям вы не даете. Ведь второй по счету удар со стариком. В пузырек вы его совсем загнали.

— Сам себя загнал! — ответил Николка запальчиво. — Кто его заставил кобылу гнать со двора? Не будь такого дела — и скота резать не стали бы.

— Это уж конечно, — согласились мужики. — Лошадью он нас вконец убедил. При всех поленом прогнал. Говорил, отказываюсь от нее ради волков.

В это время Скороходова уже несли по улице. Он мычал, и руки его болтались как неживые. Татьяна попросила мужиков отойти от избы и вслед за Скороходовым вошла на крыльцо.

— Таня! — закричал Николка. — Иди-ка сюда.

— Сейчас, — ответила Татьяна от двери. — Надо ему помочь. Попробую компресс поставить.

История с лошадью и удар со Скороходовым отрезвили деревню. Слишком ясно было видно теперь, что старик плутовал, прогоняя лошадь. Крестьяне самостоятельно и с большим жаром принялись обсуждать событие. Многие уже искренне жалели, что порезали скот. Бабы плакали и ругали Скороходова всеми словами. Капралов и Козлов, веселые, показались на улице. Козлов побежал к Николке и начал шептать ему на ухо:

— Ежели, Николка, опять пролежит старик всю зиму без языка, мы артель на все село развернем.

— А Петр-то?

— С ним справимся.

— Тогда, значит, можем домой идти! — сказал Николка. — Поди, Вася, позови Татьяну.

Капралов подошел к избе Скороходова. У крыльца кучка крестьян, приятелей Пал Палыча, возбужденно обсуждала события. Увидя Капралова, замолчали. Тот стукнул в окно:

— Татьяну посылайте. Ждем.

Татьяна вышла на крыльцо с заплаканными глазами.

— Прямо ужасно, — сказала она Капралову тихо. — Человека жалко. Ведь он никого не узнает, мычит. И зачем только Джек его лошадь захватил? Бороться надо честно.

— Как так честно?

— Словами.

— Ладно, — махнул кулаком Капралов. — Драка насмерть идет, разбираться некогда. Если церемониться будем, сами без голов останемся.

— Нет, нехорошо, — сказала Татьяна упрямо.

— А по-нашему, Яшка положение спас. Перед всей деревней кулака оскандалил.

Татьяна ничего не ответила и подошла к Николке, который стоял у избы Козлова. Вокруг него собрались члены «Кулацкой гибели». Настроение у всех было бодрое. Козлов кричал:

— Генеральный штаб у неприятеля без связи остался! Теперь поработаем!..

Но Николка не радовался. Он был убежден, что история со Скороходовым еще не кончилась. Перед уходом из Чижей он просил Козлова внимательно следить за избами Скороходовых и в случае чего слать верхового в коммуну.

Ночью

К вечеру пошел сильный дождь, и Джек с Чарли бегали на электростанцию посмотреть плотину. Когда они вернулись, Маршев позвал их в контору. Там собралась ячейка, и Николка хотел, чтобы и американцы участвовали в заседании.

Прежде чем приступить к разговорам, Николка запер двери на ключ. А потом уже начал:

— У меня, товарищи, маленькое предложение.

— Ну?

— Предлагаю Пал Палыча из Чижей выселить за контрреволюцию. Сельсовет нам поможет. Свезем его в город; пусть там разберут, какая у него болезнь и прочее. А то нам минуты покоя нет, пока он здесь околачивается.

Предложение было новое, и все помолчали немного. Потом начались возражения. Дмитрий Чурасов особенно был против.

— Ведь главный его козырь в языке, Коля, — доказывал он. — А раз теперь он немой и только мычит, беды от него не будет. Авось всю зиму пролежит, а мы за это время много дел наделаем. Вот проведем электричество и крепкой ногой в Чижах станем. Поправится он весной, выйдет на улицу, а кругом все наши. Он на нет и сойдет.

Булгаков тоже высказался против. Он даже целую историю рассказал:

— Пойми ты, Коль, ведь нас на смех поднимут в городе. Привезем мы его. Отлично. Возьмут его, допустим, на допрос. А у него язык не ворочается. Тоже, скажут, поймали преступника. Его на кладбище тащить надо, а не в острог. Деревенщина вы, скажут, а еще коммунары.

Джек был определенно на стороне Николки. Хоть он и не имел доказательств, но внутренне был убежден, что все беды в коммуне от Скороходовых. Припомнил он и поджог станции, и гибель огурцов. И так строить нелегко, а тут еще палки суют в колеса.

— Следить за ними давайте, — предложил Булгаков.

— Так ведь времени на это не хватит, — ответил Джек. — Следить будем, а работать когда?

— Резюмирую, — сказал Николка. — Отвезем его на машине в город завтрашний день ночью. Там доктора замечательные есть, профессора. Пусть они его осмотрят и лекарство пропишут. А как он выздоровеет, тогда поговорим.

Поднялся спор. Николка крепко стоял на своей позиции, Джек его поддерживал. Они доказывали, что даже в постели Скороходов опасен. Ведь вот всю прошедшую зиму пролежал он якобы без языка, а когда зашли к нему коммунары, он Библию читает и указаний в ней по текущему моменту ищет. Как теперь узнать, когда к нему язык вернется? Может, завтра, а может, через месяц. Десяток верных приятелей у него в Чижах есть, через них он с деревней связь держит. Некоторые бабы считают его за мученика, говорят, что он записки пишет и рассылает со своими дочерьми. Теперь, как поправится, наверное, новую штуку придумает.

Капралов только открыл рот, чтобы возразить Николке, как вдруг далеко у конюшни тявкнула собачонка Чумакова. Боби Снукс, который лежал под столом, моментально вскочил на ноги и бросился к двери.

— Ша, ребята! — сказал Николка. — Подождите.

Замолчали, прислушались. Но кругом было все тихо. Только дождик лупил по крыше да вода шумела, сбегая по трубам. Собака у конюшни умолкла, но Боби стоял у двери беспокойно, задрав морду вверх.

— Дай мне слово, — начал было Капралов.

— Подожди! — остановил его Николка. — Посидим в темноте, ребята.

Он потушил электрическую лампу и подошел к окну. На площадке перед большим домом горел фонарь. Вокруг него кружились водяные капли. Коммуна спала, и совсем было тихо на дворе. Но именно эта тишина почему-то и казалась подозрительной.

Николка достал наган из стола и сказал:

— Возьми-ка собаку, Яша, да выйдем на крыльцо.

Джек взял Боби за ошейник и открыл дверь. Все вышли на террасу и молча постояли несколько минут. Ничего подозрительного на дворе как будто не было, только Боби ворчит и рвется из ошейника.

— Чует кого-то! — прошептал Николка. — Отпусти его, Яша.

Джек освободил собаку. Одним прыжком Боби соскочил с террасы и исчез в темноте. Затем, далеко у конюшни, послышался его ожесточенный лай, визг и как будто звуки борьбы.

— Хорек! — сказал Маршев.

— Брось! — оборвал Николка. — Какой там хорек! Не понимаешь разве: Скороходов Пал Палыч за лошадью пришел с друзьями своими. Бегом, ребята, но без крика!

Коммунары соскочили с террасы и побежали в темноту. Капли дождя плющились о лица, забивались в глаза и уши. Слышен был топот ног впереди и лай удаляющегося Боби. На мгновение задержались у конюшни. Капралов зажег спичку, осветил ворота. Они были заперты изнутри на задвижку, но кто-то всунул в щель железный шкворень и, видимо, пытался проникнуть внутрь. Слышно было, как лошади в конюшне тревожно перебирают копытами и как храпит Чумаков.

— Бежим дальше, товарищи! — скомандовал Николка. — Если хоть одного изловим, все дела распутаем.

Коммунары побежали по фруктовому саду, и лай Боби Снукса служил им путеводным сигналом. Собака лаяла далеко впереди.

Бежать по саду было трудно. Ноги скользили по мокрой земле, ветви яблонь хватали за одежду. В темноте можно было удариться о ствол дерева, выколоть глаз о низкий сук. Но ребят не смущало все это. Николка торопил. Он понимал, что погоня является как бы продолжением разговора в конторе и если понатужиться и нагнать неизвестных людей, то все станет ясно.

Делая огромные прыжки, Николка все время покрикивал:

— Наддай, ребята, наддай! Борьба на последнем этапе…

Сад кончался. Вдруг издалека, из-за пруда, донесся протяжный вой Боби. Затем все затихло. Коммунары выскочили из-под деревьев, перемахнули через канаву. Пруд остался сбоку, впереди были разрушенные мокрые гряды огорода, а дальше уж поле. За канавой остановились.

Ни лая, ни топота слышно не было.

— Может, в засаду сели? — спросил Капралов.

— Нет, по огороду бегут, мягко, — ответил Николка. — Поэтому и шагов не слышно. Но следы останутся.

— Да ведь не разберешь их, дождем смоет.

— Не успеет смыть, — вмешался в разговор Джек. — Теперь уж мы их словим. Боби приведет.

— А ведь верно! — подхватил Николка. — Вперед, товарищи!

Коммунары побежали по огороду.

— Позови пса, Яша, — сказал Николка.

Джек громко закричал:

— Боби, ищи!

И в ответ ему совсем близко, слева, раздался жалобный визг собаки. Джек побежал налево. Между черных гряд копошился Боби Снукс. Он попытался встать, но упал и опять тоскливо взвизгнул.

— В чем дело, Боби? — спросил Джек ласково.

Капралов спичкой осветил собаку. Спинной хребет Боби был перебит ударом топора. Задние ноги не действовали. Вся земля кругом была забрызгана кровью, и красноватая лужа темнела под собакой. Спичка догорела.

— Добей его, Николка! — сказал Джек каким-то чужим голосом. — Все равно теперь не выживет.

— Сам добей.

— Мне его жальче.

Николка вытащил наган и выстрелил Боби в ухо. Собака вздрогнула и замерла при вспышке выстрела. Ребята помолчали минуту.

Джек отошел в сторону и провел рукой по лицу. Лицо было совсем мокрое от дождя и слез.

— Эх и ответит мне Скороходов за собачку! — сказал Николка со злостью. — Ясно, поняли, что она на след нас наведет. Что же, идемте назад, товарищи. Теперь не догоним.

Но никто не двинулся с места. После стремительного бега вперед возвращаться в коммуну только с трупом собаки казалось невозможным.

— Что с Бобом делать будем? — спросил Маршев.

— Здесь пусть остается, — ответил Николка. — Завтра зароем. А сейчас кровью замараемся.

Ребята тихо вернулись в усадьбу. У конюшни долго будили Чумакова. Тот вышел наконец, и они рассказали ему о ворах, о смерти Боби и показали железный шкворень. Сонное состояние у Чумакова быстро прошло.

— Эх, не надо бы нам с кобылой связываться, — зашептал он испуганно. — Запалят нам конюшню, как пить дать. Теперь спать по ночам не придется.

— И не спи, Чумаков, — сказал Николка. — Очень свободно поджечь могут. Впрочем, ты все равно огонь проспишь.

Маршев вызвался переночевать на конюшне, сказал, что спит чутко. Остальные вернулись в контору.

— Ну? — сказал Николка, стягивая с себя мокрую рубаху. — Так, значит, Пал Палыча трогать нельзя. Пожара ждать будем?

— Теперь ждать нечего, — произнес решительно Капралов. — Верно, у него язык заработал, если людей подослать сумел.

Все разделись, выжали мокрую одежду, уселись вокруг стола. Никто не возражал против выселения Скороходова. Ночной набег и убийство собаки вызвали злобу у всех. Длинноногого Боби полюбили в коммуне. За лето узнали его ум и чутье, и всем казалось, что, пока пес на дворе, с врагами справиться легче.

Говорили недолго. Решили на другой же день вечером отправить Скороходова в город и там добиться производства следствия.

Джек поднялся в светелку и разбудил Татьяну.

— Что, Джек? — спросила она сквозь сон.

— Убили Боби Снукса, — ответил Джек просто. — Что я теперь Летнему напишу?

Татьяна села на постели.

— Кто убил?

— Конечно, скороходовская компания.

— Как тебе не стыдно, Джек, — сказала Татьяна с горечью. — Умирающий старик… Разве ему до собак теперь?

— А это мы завтра узнаем. Решили его из деревни вытряхнуть.

— Как — вытряхнуть?

— А в город его отвезем. Нам с ним вместе жить нельзя. Пусть в городе разберут, хорош он или плох.

И Джек начал стаскивать мокрые сапоги.

Татьяна помолчала немного, потом заговорила убежденно:

— Но он не виноват, Джек. Ручаюсь тебе, что не он убил Боби. Ведь я же сама видела его. В избу к нему заходила. Он может только мычать.

— В городе разберут, что он может и чего не может.

— Но ведь он оправдаться не сумеет, Джек. У него паралич языка.

— Там доктора хорошие, вылечат. Заговорит, и еще как!

— Ах, как ты рассуждаешь! Паралич часто неизлечим. Я это наверное знаю. Нехорошо вы придумали.

— Завтра поговорим, Татьяна, — сказал Джек и улегся на кровать.

Он устал; ему не хотелось спорить, но не хотелось и спать. Очень жалко было Боби Снукса. Он повернулся лицом к стене и вдруг почувствовал, что слезы сами собой бегут из глаз и мочат подушку. Джек покрепче зажмурился, но это не помогло. Он заснул не скоро — может быть, через час.

Татьяна же лежала без сна до рассвета и все думала.

Татьяна и Джек

Татьяна неплохо работала в коммуне. Она аккуратно выполняла все поручения, которые выпадали на ее долю, хорошо вела книги и сверх того копалась в саду, занималась с ребятами. На ее глазах старая, разрушенная усадьба превращалась в культурное хозяйство по новому плану и быстрыми темпами. Но как это ни странно, коммуна не радовала ее.

С первых же дней переселения крестьян в Кацауровку Татьяна начала страдать от того, что коммунары малокультурны, оскорбительно ругаются, бросают окурки непременно на пол, плюют на стены, пачкают контору ногами.

Все это было на самом деле, и Татьяна решила про себя, что главная ее задача в коммуне — бороться со всем этим.

Первое время она стеснялась делать замечания коммунарам, боялась, что ее будут считать за барыню, помещицу. Но потом, когда к ней привыкли, она повела борьбу за чистоту и культурность и нашла даже себе помощников в этом деле. Ее поддержали женщины — жена Капралова и Вера Громова, а из мужчин прежде всего Дмитрий Чурасов. Правление развесило целый ряд плакатов, призывающих к чистоте, и Татьяна начала кампанию.

Часто, краснея от волнения, она отводила в сторону Чумакова или Маршева и шептала им, что надо счищать грязь с сапог железкой, которая прибита на крыльце. Она отдала всю свою посуду в столовую коммуны, чтобы за обедом не ели из общей миски. Вместе с Дуней она мыла полы в коридоре и конторе. Но стояла горячая пора. Коммуна боролась за свое существование. Плевки и грязь казались мелочью, когда шла спешка с пахотой или уборка урожая. Поэтому полы быстро грязнились, а воздух в помещениях был тяжелый.

Татьяна приходила в отчаяние, но не хотела покориться. Она сделала попытку привлечь на свою сторону Джека, но из этого ничего не вышло.

Джек никогда не ругался, брился через день и был очень чистоплотен. Его Америка приучила к этому.

С работы он возвращался не менее перепачканным, чем остальные, а даже больше: он имел дело с машинами, со смазкой, с керосином. Но он не садился за стол, пока не отмывал грязи и не снимал рабочей одежды. Татьяна просила его подействовать в этом же направлении на коммунаров, но Джек отвечал:

— Подожди три года, Татьяна. Тогда мы займемся чистотой вплотную. Для этого надо прежде всего вырыть артезиан. А сейчас, сама знаешь, воды не хватает в колодце. Подожди три года, тогда мы покажем чистоту, какая тебе и не снилась.

— Но за три года можно умереть от грязи. В большом доме появились клопы.

— Клопов мы выбьем сейчас. А образцовая чистота начнется с постройкой артезиана.

Но Татьяне не пришлось ждать три года, дело обошлось и без артезиана. Коммуна оказалась лучшей школой новой жизни. Незаметно прививала она своим участникам широкий кругозор, сплоченность, чувство товарищества. Вслед за этим пришли дружелюбие и чистота. Большой дом дал простор. Мастерская устранила бедность в мебели, появился порядок в столовой, конторе, комнатах. Люди тоже не стояли на месте, каждый по отдельности и все вместе менялись, росли к лучшему. Мыться перед едой вошло в обыкновение, рядом со столовой была устроена умывальная комната. Никто уже не бросал костей под стол и не сморкался на стену. Ругательства вышли из обихода коммуны: за них штрафовали по гривеннику в пользу библиотеки. Сережка Маршев как-то привез из города зубную щетку. Вскоре у каждого появилось по щетке, завелись и бритвы и носовые платки. Коммуна теперь была совсем не та, что вначале. Но Татьяна как-то не замечала этого. Скорей ей казалось, что она просто привыкла к грязи и людям и опустилась сама.

Никто не знал ее мыслей, печали и слез. Она жила все время в тайной отчужденности от своих новых товарищей. Помимо своей воли, она видела во сне прежнюю усадьбу, и даже братьев своих она вспоминала с любовью. Поваленные на аллее дубы вызывали в ней грусть. Цветник перед домом, о котором она мечтала весной, временами казался ей неуютным и ненужным.

Главное несчастье Татьяны заключалось в том, что она ни с кем не могла поделиться своими мыслями. Даже Джек был для нее чужой человек, хотя по внешности это не чувствовалось. Татьяна редко спорила с ним: она считала, что все равно он не поймет ее. Они слишком разно смотрели теперь на вещи. Кроме того, Джек был всегда занят и, казалось, не имел нужды в задушевном разговоре и даже отдыхе.

Он ожесточенно работал, и это наполняло его жизнь до краев. Только работа в большом общем деле может так увлечь человека. Он работал не только руками и не только головой, но и все чувства его находили себе применение на полях, на собраниях, в городе. Он не был теперь одиноким, как прежде, в Починках. Каждое чувство его было чувством его товарищей, и это удваивало и утраивало его энергию.

Прежние мечты о маленькой ферме казались Джеку смешной, ничтожной затеей, пустой спичечной коробкой, которую выбрасывают на дорогу легко и без сожаления. Перед ним открывались возможности, о которых он и не мечтал в Америке. Обилие земли, грандиозные планы, новые товарищи — все это увлекало его. Он рос на работе, в поле и в лесу, во время бесед и собраний, он все время двигался вперед к общей цели. А вот Татьяна не сумела перестроиться.

Внешне она не была чужой в коммуне. Ей доверяли, и Татьяна всегда старалась оправдать доверие. Но жизнь не казалась ей такой простой, как коммунарам, успехи — не такими большими, и часто новые мероприятия коммуны вызывали в ней внутренний протест, которого она не решалась высказать.

Сейчас, например, она считала, что со Скороходовым поступили несправедливо. Ей было жалко старика, который гнался по улице за лошадью, и она не понимала Джека, который был зачинщиком всего этого дела. «Нехорошо он поступил, — думала она, — не по-человечески». И Татьяна заснула с мыслью, что завтра утром она наконец поговорит подробно с мужем обо всем, выскажет ему все свои сомнения и попросит на них ответа.

Но ей не удалось сделать этого.

Когда Татьяна проснулась, Джека в комнате не было. Он встал рано, тихо оделся и побежал закапывать Боби Снукса. Татьяна решила поговорить с ним после обеда и даже придумала, как начать. Но Джек не пришел к обеду. Как выяснилось, он работал на электростанции и, видимо, захватил еду с собой. Татьяна хотела перекинуться словечком с Николкой, но сразу поняла, что из этого ничего не выйдет. Николка говорил за обедом с возмущением о ночном нападении, и все разделяли его гнев. Врага не называли, но ясно было, что существует уже не подозрение, а уверенность. Вмешаться в разговор за столом Татьяна не осмелилась. И дальше, после обеда, Татьяна тосковала и томилась, желая хоть с кем-нибудь поделиться своими мыслями. И она нашла такого человека — Пелагею Восьмеркину.

Как это ни странно, Пелагея и Татьяна очень близко сошлись между собой в коммуне. Старуха полюбила Татьяну, во всем угождала ей, и, когда Джека не было, она приходила в светелку, и они шептались о чем-то. И теперь, после обеда, Татьяна позвала Пелагею наверх, и они долго разговаривали. Под вечер старуха тихо сошла со светелки, а Татьяна заснула.

Джек вместе с Чарли долго работал на станции. Ночной дождь размыл рабочий рукав, и надо было подсыпать камней у желоба. Над этим провозились до позднего вечера. Поэтому Джек не пришел и к ужину, и напрасно Татьяна ждала его. Только часов в десять вечера Чарли закричал на дворе по-английски, и Татьяна поняла, что Джек вернулся. Она сейчас же накинула платок и вышла на крыльцо. У конюшни слышались голоса, и Татьяна пошла туда.

При свете фонаря она увидела две телеги, запряженные парой лошадей каждая. Весь актив коммуны был здесь. Оживленно разговаривали, и Татьяна подошла незаметно.

— Куда собираетесь ехать, ребята? — спросила она.

— Да вот хотим одного человечка в город, в больницу, свезть, — лукаво ответил Николка.

Татьяна поняла, о каком человечке идет речь, но она чувствовала, что сейчас заступаться за Скороходова уже поздно. Коммунары были одеты по-дорожному, и, судя по всему, у них все было решено. Однако Татьяна все-таки захотела сделать еще одну попытку. Она потянула Джека за рукав и тихо сказала:

— Джек, поди сюда. Ведь мы не видались с тобой сегодня.

— Верно, Таня. Я на плотине был с утра.

Они отошли в сторону. Татьяна зашептала:

— Мне надо поговорить с тобой по секрету.

— А завтра?

— Нет, сейчас.

— Ладно, говори.

— Джек, — сказала Татьяна и неожиданно для себя самой заплакала, — я знаю, вы Скороходова выселять едете. Не надо, не надо этого делать.

— Будет тебе, Таня, — сказал Джек, скрывая возмущение. — Ну чего ты за него заступаешься? Ведь если он больной, его прежде всего вылечат.

— Нет…

И вдруг она почувствовала в себе какой-то гнев, решительность, силу.

— Я уйду из коммуны, если вы это сделаете… Уеду в Москву…

И, не дав Джеку сказать, она побежала к пруду так быстро, как будто бы решила утопиться.

Джек догнал Татьяну за кустами сирени. Он сжал ее руку и зашептал в лицо:

— Как тебе не стыдно… Из-за кулака… Ведь он сожжет нас, если его оставить. Иди сейчас же домой!

— Хорошо, Джек, — сказала Татьяна покорно.

В этот момент ей показалось, что в кустах промелькнула какая-то тень. Татьяна задрожала от волнения, даже зубы застучали.

— Чего ты, Таня, такая? — спросил Джек мягко. — Больна, что ли?

— Мне очень страшно, Джек. Мне кажется, что здесь, в саду, ходят…

— Где?

— Вот там, за сиренью.

Джек сделал движение к сирени, но Татьяна удержала его:

— Не ходи туда, не ходи… Я боюсь…

— Чего же бояться-то? Если там кто-нибудь ходит, то я его сейчас…

— А если он тебя… Подожди… Я хочу сказать тебе один секрет. Ты знаешь, я послала…

— Сейчас, Таня, погоди! — закричал Джек громко. — Я сперва посмотрю… Не должно быть врагов у коммуны…

Как раз в этот момент пухлый желтый огонь показался в темных кустах. Затем был грохот выстрела и сильный толчок. На этом оборвалось сознание Татьяны и Джека.

Ружье, очевидно, было заряжено волчьей картечью, иначе выстрел не уложил бы сразу двоих.

Они упали рядом, держась за руки.

Говорит Москва

Редактор перебирал последние телеграммы из провинции и вдруг как-то наморщился, вскочил с места и вынул одну телеграмму из пачки остальных. Потер лоб, прошелся по комнате, не зная, что делать. Потом быстро подбежал к телефону, взялся за трубку. Назвал номер, все еще глядя на телеграмму.

— Попросите к телефону товарища Летнего.

— Я вас слушаю.

— Беда, Егор. Ведь убили Восьмеркина. И жену его убили. Сейчас телеграмма пришла. Приезжай.

Через полчаса Летний вошел в кабинет редактора. Тот сидел уже над рукописью и молча протянул ему бумажку.

— Чертовщина! — сказал Летний и пригорюнился. — И не поймешь, в чем дело. Кто убил? Почему сразу двоих?

Редактор произнес совершенно твердо:

— Тебе придется поехать туда, Егор. Подшефный колхоз, большое несчастье. Надо вокруг этой истории движение поднять, весь район всколыхнуть… Расследовать придется все сверху донизу. Мы тебя от газеты уполномочим. С властями свяжешься, с партийными органами. Будешь каждый день нам телеграфировать. Когда выехать можешь?

— Завтра могу.

— Завтра так завтра. На похороны все равно не поспеешь. Телеграмме этой три дня.

Немного помолчали.

— А как объясняешь эту историю? — спросил редактор.

— Да как объяснить? Ячейка у них молодая, неопытная, проглядела, что вокруг делается. А борьба сейчас обострилась, сам знаешь. Мы ведь его еще весной предупреждали, что беда может быть.

— Как же, помню.

— А жалко Восьмеркина, — сказал Летний душевно. — Хороший из него работник вышел, квалифицированный, смелый. Решительный он был, на половину не шел. Он мне рассказывал, как за одну ночь колхозником сделался.

— Надо им послать что-нибудь в коммуну. Он тут весной о динамо говорил.

— Достали они динамо.

— Инкубатор, может быть?

— Есть у них инкубатор. Сами сделали.

— Тогда узнай на месте, что требуется, и напиши. Мы вышлем. Ты их как следует там подбодри.

— Это уж конечно. Постараюсь.

— А телеграмму я завтра в газете даю. Сделаю примечание, что выслали специального корреспондента.

Весь следующий день Летний бегал по делам, связанным с отъездом.

Он получил аванс на поездку, накупил книг, карандашей, тетрадей. Специально ребятам на новые галстуки достал большой кусок красной материи.

Но все эти хлопоты, такие приятные обыкновенно, сейчас не радовали его. Все время мысль писателя возвращалась к Джеку, к энергичному, неунывающему Яшке, каким он видел его в коммуне и в Москве. Летний как-то не представлял себе, что Восьмеркина уже нет в «Новой Америке». Кто теперь там бьет в гонг по утрам, разводит горячку, строит новые планы? Разве такую утрату легко заменить? Конечно, нет. И писатель больше всего рассчитывал на свою бодрость, которую он из Москвы привезет в коммуну.

Летний еще раз побывал у редактора, и они долго говорили о поездке. Вечером на вокзал сотрудник редакции привез целый ящик литературы и письмо от шефов в коммуну. Летний прочел письмо, спрятал его в карман и вошел в вагон. Он уложил тяжелый ящик под лавку и вышел погулять по платформе.

— Отчасти сама виновата. Колхозников часто убивают, — услышал он вдруг за своей спиной.

Летний обернулся. Произнес эту фразу человек средних лет, одетый по-дорожному. Даже сумочка была у него через плечо. Рядом с ним стоял другой человек, помоложе, и хорошо одетая женщина.

— Возвращайся скорей, Валентин, — говорила женщина. — Я буду очень скучать без тебя.

— А если обо мне зайдет разговор, — сказал другой человек, помоложе, — то ты соври, что я уехал на Кавказ и оттуда не пишу. Ты там надолго думаешь задержаться?

— Нет, больше дня не пробуду. Что мне там делать?

Разговор перестал интересовать Летнего, и писатель вошел в вагон. Поезд скоро тронулся. Поплыли фонари по платформе, и квадрат окна то наливался ярким светом, то потухал, сливаясь со стеной. В отделение кто-то вошел. Летний сейчас же узнал человека, который ехал куда-то на один день.

Человек занялся своими чемоданами. Их было два, и они были велики. Редко берут столько вещей на один день. Человек легко поднял чемоданы кверху и уложил их на полку. Потом закурил папиросу и обратился к Летнему:

— Далеко едете?

— Далеко. За Волгу.

— Ага, значит, нам по пути. Я тоже еду в один заволжский колхоз. У меня несчастье: сестру-колхозницу кулаки убили. Сегодня в газетах было.

— Да, читал, — сказал Летний, не подавая виду, что история эта так хорошо известна ему. — Ужасный случай. Только ведь вы на похороны не поспеете. Кажется, много дней уж прошло.

— Разумеется, я опоздал. Но я и не стремлюсь попасть на похороны. У меня другие намерения.

— Какие же могут быть другие намерения в таких случаях?

Кацауров замялся.

— Как вам сказать… Мне хотелось бы забрать в коммуне кое-какие вещи. Наследство, если можно так выразиться. Я и чемоданы с собой нарочно захватил. — Он поднял глаза к потолку. — Они пустые…

— На какое же наследство вы рассчитываете? — спросил Летний чуть-чуть насмешливо.

Кацауров не заметил иронии и ответил деловым тоном:

— О, конечно, сущие пустяки… Не дом, не сад и не аллея. Когда-то вместе с сестрой жил наш покойный отец. После него остались белье, мелочи, книги. Там есть замечательный английский глобус с часовым механизмом, китайский гонг, виды тропиков, карты. Наш отец был моряком дальнего плавания, у меня есть младший брат. Я думаю, что мы, как сыновья, имеем право получить вещи покойного отца. Я уже советовался с юрисконсультом. Почему эти вещи должны отойти к коммуне? Там есть приличная английская библиотека. Вряд ли эти книги пригодятся колхозникам. Значит, я могу взять их.

Летний задумался. Он вспомнил рассказы Джека о том, с каким интересом слушали коммунары описания путешествий капитана Кука по теплым морям. Писателю захотелось сейчас же сказать своему спутнику, что английские книги все-таки нашли себе применение в коммуне, так же как и глобус и китайский гонг. Но Летний промолчал. Он вспомнил, что Джек умер и теперь некому переводить путешествия. Разговор сам собой прекратился.

Писателю неприятно было разговаривать с Кацауровым, историю которого когда-то рассказывал Джек. Летний знал, что братья плохо относились к Татьяне. Они вспомнили о ней только теперь, когда она умерла.

Неприятное чувство к Кацаурову сохранялось у Летнего всю дорогу. Писатель читал газеты и отвечал на вопросы односложно. Видимо, Кацауров понял, что Летний сознательно избегает его, и тоже умолк. Только за час до выхода из вагона разговор завязался опять.

Кацауров уже снял свои огромные чемоданы с верхней полки и надел калоши.

Летний спросил:

— А вы как думаете до коммуны добраться: пешком или лошадь возьмете?

— Конечно, думаю нанять какую-нибудь клячонку.

— Тогда мы можем поехать вместе.

Кацауров посмотрел на Летнего с любопытством и сразу оживился:

— Как? Разве вы тоже туда едете?

— Да.

Кацауров испугался и замолчал. Он начал вспоминать, не сказал ли он чего-нибудь лишнего своему молчаливому спутнику. Потом решил, что надо узнать сначала, кто он такой.

— А вы там раньше бывали?

— Да, прошлую осень там был.

— И покойную сестру знали?

— Да, знал. Знал и ее мужа. Сейчас я послан в коммуну от газеты в связи с убийством.

Кацауров поднялся и заговорил дрожащим голосом:

— Странная, ужасная, печальная смерть. Бедной сестре не повезло в жизни. Мне ясна и причина, если хотите. Она была ни то и ни се, не наша и не ваша. И вот поплатилась.

— Я ничего не знаю о несчастье, кроме самого факта, — сказал Летний. — Но должен заметить, что сестра ваша хорошо работала в коммуне. Ее уважали как работницу. Мне даже кажется…

Летний остановился.

— Что вам кажется? — испуганно спросил Кацауров.

— Мне кажется, что ваш приезд в коммуну с этими пустыми чемоданами вряд ли вызовет там радость.

— О, я на это и не рассчитываю.

— Возможно даже, что выйдут неприятности.

— Какие именно?

Летний решил выместить на Кацаурове в одном слове всю антипатию. Он сказал, глядя ему в глаза:

— Арестуют…

Кацауров передернулся.

— Но я не преступник. Почему вы так думаете?

— Видите ли, ваша сестра передала коммуне почти все свое имущество.

— И гонг?

— Да, конечно. И гонг, и глобус, и карты, и даже библиотеку. Посуда в общей столовой. Вам придется отнимать вещи силой…

Кацауров почернел, замолчал.

Потом он заговорил мягко и укоризненно:

— Почему же вы так поздно сказали мне об этом? Мне кажется, что в наши тяжелые времена интеллигентные люди должны помогать друг другу. Ведь сейчас мне придется возвращаться в Москву. Не стану же я устраивать сам скандала в коммуне, я возьму поверенного. Иными словами, я совершенно напрасно потратил время и деньги.

Летнему было очень трудно удержать смех. Но он все-таки сдержался и ответил вполне серьезно:

— Я не специалист по части получения наследства. Я писатель. Может быть, я и ошибаюсь, и вам вернут вещи полностью и еще заплатят за пользование…

— Это коммунары-то? Извините. Я себе совершенно ясно представляю, что там может случиться. Поезжайте в коммуну вы, если вам хочется, а я туда не ездок.

Он вышел из вагона, не доезжая одного перегона до места назначения. Уходя, не простился с Летним и сильно стукнул дверью.

Через двадцать минут Летний сошел на знакомой станции.

Прежде всего он пошел разыскивать людей, которые могли бы рассказать ему подробности трагического происшествия в коммуне.

Он вернулся на станцию через полчаса и отправил в Москву телеграмму:

ВОСЬМЕРКИН ЖИВ ТЯЖЕЛО РАНЕН ЖЕНА УМЕРЛА ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ.

Третий удар

Вот что случилось в коммуне в ту памятную ночь. Выстрел прогремел близко от конюшни, и коммунары, не мешкая, бросились в сад. Николка бежал первым. В кармане у него был электрический фонарик, как-то подаренный ему Егором Летним.

Освещая себе дорогу, Николка заметил два тела на земле.

— Оба убиты! — закричал он, повернувшись назад. — Маршев, скачи в больницу за докторшей! Телеграмму дай прокурору на станции! Осторожно в дом их несите — может, живы еще. А мы дальше побежим.

Маршев вернулся во флигель, и сейчас же двор наполнился плачем и причитаниями. Татьяну и Джека перенесли в комнату Николки. Прибежал Чарли, охнул, схватил Джека за пульс. Рука была теплая, и пульс хоть слабо, но бился.

У Татьяны никаких признаков жизни не было.

Чарли начал быстро раздевать Джека. Одежда была прострелена и промочена кровью в трех местах: на груди, на ноге и на руке. Лицо у Джека было желтое и незнакомое. Пока Чарли раздевал его, он не издал ни одного звука. Чарли потребовал водки, йода и чистых полотенец. В коммуне оказались только полотенца. Йод был у Татьяны, но его не могли найти.

В это же самое время Сережка Маршев на паре лошадей скакал в больницу.

Пятеро коммунаров — оба Чурасовых, Капралов, Булгаков и Курка — бежали по саду, все время чувствуя, что преступник ушел недалеко. По топоту ног и треску сучьев иногда казалось, что впереди бегут двое-трое, но сколько именно — решить на ходу было нельзя. Только за садом, у пруда, Николка рассмотрел перед собой две фигуры.

Он закричал:

— Стой! Стрелять буду! — и дважды выпалил из нагана не целясь.

Фигуры не остановились. Наоборот, прибавили шагу.

За прудом преступники, очевидно, решили, что правильнее бежать в разные стороны, чтобы запутать преследователей. Но маневр этот не принес им пользы: коммунаров было пятеро.

Николка и Курка побежали за тем, что взял влево от пруда; остальные за другим, по дороге к Чижам.

В поле Николка почувствовал, что начинает уставать. Он был тепло одет и в высоких сапогах. На ходу Николка сбросил ватную куртку и прибавил шагу и тут заметил, что фигура впереди как-то странно подпрыгивает.

Николка оглянулся и крикнул Курке:

— Эй, наддай шагу! Сейчас мы его застукаем!

Затем зажег свой фонарик, сделал еще несколько шагов и остановился. Впереди никого не было, и топот затих. Только кусты горбились под слабым светом фонарика.

Подбежал Курка, тяжело дыша.

— Ну?

— Пропал из глаз.

— Кусты обыскать надо, — сказал Курка. — Там и найдем.

Николка с фонариком обошел все ближние кусты, но не нашел никого.

— Эй, вылезай, видим! — закричал он наудачу. — Стрелять буду! — и выстрелил в дальний куст.

Никакого ответа.

Николка упал на землю и застонал от досады.

— Неужели и теперь не поймаем? Ведь позор! Позор!

— Может быть, те поймали? — предположил Курка.

Николка вскочил:

— Нам хоть бы одного захватить! До остальных доберемся. Идем!

Они побежали назад. Вдруг Николка присел и потянул за собой Курку:

— Посидим немного. Может, он выскочит.

Они тихо сидели на земле. Кругом огромное темное поле, над ним — небо без звезд. Тоска.

Вдруг где-то далеко грохнул выстрел. Курка хотел было бежать, но Николка остановил его:

— Там справятся. Давай лучше еще по кустам пошарим.

И они снова принялись обыскивать кусты, перекликаясь и пересвистываясь.

Трое коммунаров, побежавших по направлению к Чижам, очень скоро почувствовали, что преступник не уйдет от них. Он явно задыхался, уставал, и расстояние до него все уменьшалось.

— Сейчас возьмем, — шептал Капралов. — Прибавь шагу, ребята.

Расстояние сократилось шагов до шестидесяти. Вдруг преступник остановился.

— Ложись! — скомандовал Капралов.

Как бывший красноармеец, он почувствовал, что дело неладно. Все трое упали наземь, и одновременно грохнул выстрел. Никто не был ранен, дробь пронеслась над головой. Но преступник, очевидно, решил, что ранены все. Мелкой рысцой он двинулся дальше, прямо на Чижи.

Коммунары воспользовались этим, тихо поднялись, побежали. Побежал и преступник. Но теперь коммунары следовали за ним с опаской, боялись, что он снова выстрелит.

Преступник двигался к Чижам, и коммунарам это было на руку. Они рассчитывали, что поблизости от села человек стрелять не будет — побоится разбудить народ.

Оказавшись на задворках Чижей, коммунары прибавили шагу. Человек — тоже. Но он не жался к дворам, наоборот, заворачивал в поле.

— На кладбище бежит, — сказал Капралов.

Кладбище было в стороне от села, у сгоревшей деревянной церкви. Там росли высокие березы и много кустарника. Ограды вокруг не было, была только канава, через которую преступник легко перескочил и сейчас же затерялся среди крестов и могил.

— Оцепить местность придется! — крикнул Капралов на ходу. — Туда лезть не стоит. Перестрелять он нас может поодиночке. Заляжет за могилами и палить начнет.

Кладбище представляло собой почти правильный квадрат. Кругом было поле.

Капралов подозвал Булгакова:

— Жарь в Чижи за Зерцаловым и Козловым. Да поскорей приходите. А мы пока с Дмитрием покараулим.

Булгаков побежал в Чижи, а Капралов и Дмитрий Чурасов стали караулить на двух противоположных углах кладбища. Все было тихо. Но временами Капралову казалось, что преступник ползет по канаве и наводит на него ружье. Капралов лег на землю, за кочку, и кое-как окопался пятерней. Но через каждую минуту он поднимался и свистел. Ему отвечал свист невидимого Дмитрия Чурасова с другого угла кладбища.

В таком положении их застали прибежавшие из Чижей Булгаков и Козлов.

— Только двое пришли? — спросил Капралов, приподнимаясь.

— Сейчас Зерцалов еще народ приведет. Мы вперед всех прибежали, — ответил Козлов. — Вот горе-то какое!..

Скоро Зерцалов пришел еще с шестью крестьянами; в их числе был Советкин.

Решили немедленно обыскать кладбище. Развели костер и с горящими ветками в руках осмотрели могилы. Тени от крестов зашатались, запрыгали по кустам бузины. Люди бродили долго, зажигая ветку о ветку. Не нашли никого. Начали совещаться.

— Убежать-то он не мог? — спросил Зерцалов.

— Да не должно бы, — ответил Капралов.

— А как думаешь — кто?

— Думали сначала на Скороходова. Да больно быстро бежал, заморил нас совсем.

— Проверить надо.

Было решено, что Капралов и Булгаков пойдут на дом к Скороходову и там произведут поверку. Остальные взяли кладбище в кольцо и, перекликаясь, расхаживали вдоль канав.

Капралов и Булгаков задами прошли на двор к Скороходову и постучались в окно. Выскочила в одеяле испуганная девка, дочь Скороходова.

— Вам чего?

— Пал Палыч по делу требуется.

Девка заревела:

— Да вы что, обалдели, что ль? Болен он, при смерти, спит. Не знаете разве?

— Пропусти, — сказал Капралов и вошел в избу.

В избе было тепло и темно. Девка жалобно плакала и тянула Василия за рукав, но тот прошел за перегородку. Зажег спичку.

Скороходов спал на своей кровати, накрывшись с головой. Он ровно дышал под одеялом. Капралов взмахом руки потушил спичку и повернул назад.

Когда ребята вернулись на кладбище, начало уже светать. Костры горели по всем четырем углам. Было холодно. Советкин спал, завернувшись в полушубок.

— Ну? — закричал Зерцалов.

Капралов рассказал все, что видел в доме Скороходова, и уселся к костру. Долго молчали.

В это время с поля донеслись крики:

— Го-го-го!..

— Это Николка кричит, — сказал Капралов и свистнул в ответ.

С поля действительно шли Николка и Курка. Булгаков побежал навстречу:

— Ну, поймали кого?

Николка промолчал. Курка за него ответил:

— Убег. Сейчас уже при свете искали. А вы поймали?

Булгаков рассказал все подробности преследования и поисков. Нйколка Чурасов хрипло выругался:

— Опять обманули нас, стервецы! Чего же тут сидеть? Идем домой. Ведь беда там…

Все поднялись с мест и начали затаптывать костры. Вспомнили вдруг о страшном несчастье, которое стряслось над коммуной и о котором забыли в пылу погони.

Молча пошли по полю.

Только один Зерцалов остался на месте. Он внимательно присматривался к чему-то на кладбище.

— Зерцалов! — закричал Николка. — Чего стал? Аль кого видишь?

— Вижу, — ответил Зерцалов глухо.

Все вздрогнули. Остановились.

Николка вернулся к Зерцалову.

— Где видишь?

— А вон там, на дереве. — И Зерцалов палкой указал на верхушку.

Это была большая береза. Голые ветви ее четко выделялись на фоне посветлевшего неба, и было заметно, что верхушка березы по стволу изуродована наростом, словно человек сидел там, прижавшись к дереву, или какой крупный зверь.

Все вернулись гурьбой к дереву и тут увидели ясно, что на березе, обняв ствол двумя руками, сидит человек. Лицо его было прикрыто шапкой.

— Слезай, видим! — закричал Зерцалов.

Фигура не двинулась.

— Тогда у меня разговор короткий будет, — сказал Николка и начал снимать куртку. — Заберусь наверх и стащу его за ногу.

— Стой, стой, Николка! — крикнул Капралов. — Нельзя лезть. Дробник у него. Он в поле стрелял.

— Давайте, ребята, его дымом подкурим, — предложил Козлов. — Соберем хворосту и запалим. От дыма он живо слезет.

Быстро у подножия березы разложили костер. Сырой хворост разгорелся не скоро, но дал много дыма. Однако дым не шел вверх по стволу. Только нижние ветви были им слегка затронуты. Человек продолжал сидеть на дереве безмолвно и не двигаясь.

— Надо огонь сильнее поднять! — скомандовал Козлов. — Можжевельнику бы хорошо, ребята.

Принесли еще хворосту. Огонь начал разгораться. Жарко было стоять рядом.

В это время человек, сидевший на дереве, бросил что-то вниз, в костер. Потом еще и еще. Ребята сразу не разобрали, в чем дело. Но вдруг в костре негромко лопнул выстрел, и медная гильза патрона со свистом вылетела из огня. Гильза попала в рот Советкину. Тот упал на землю, но сейчас же вскочил и побежал от огня. Изо рта у него текла кровь.

— Патроны в огне! — крикнул Капралов. — Отходи!

Все побежали в разные стороны и остановились шагах в сорока от костра. В огне еще несколько раз хлопали выстрелы, и горящие сучки разлетались далеко и дымились между могил. Теперь опасно было подойти к костру, разбросать хворост.

— Валить березу придется, — сказал Зерцалов. — Кто за пилой пойдет?

Двое ребят побежали в Чижи за пилой, остальные расселись кругом на могилах. Стало совсем светло, но нельзя было все-таки узнать человека. Лицо его было по-прежнему прикрыто картузом, руки обнимали ствол.

Огонь под березой потух. Только черная, обожженная кора дерева курилась дегтярным дымом.

Из Чижей принесли пилу и топоры. Николка Чурасов подбежал к дереву первый. Он начал рубить быстро и со злостью, как будто разил врагов. Подруб шел в дерево наискосок, мелкие щепки летели далеко в стороны.

— Смотри, Коля, застрелит! — крикнул Чурасов.

— Сразу не застрелил, теперь не застрелит, — откликнулся Николка. — Все патроны вышли у него, должно быть.

— Пилой надо, — сказал Зерцалов. — Пилой верней.

Двое ребят, Булгаков и один чижовский, начали пилить против подруба. Вдруг Капралов крикнул:

— Стреляет!

С дерева грянул выстрел. Дробь крепко звякнула по пиле. Одна дробина попала в руку Булгакова, и он побежал со стоном, зажимая рану ртом. Остальные запрыгали через могилы.

— Кончать историю надо, — сказал Николка. — Пусть стреляет, а я дерево повалю.

Он поплевал на руки и взялся за пилу.

— Ну, ребята, кто со мной на линию?

После недолгого молчания вышел Козлов:

— Вместе помрем, Николка. Берись!

— Стой, стой! — вдруг закричал Курка. — Пусти, Николка, меня. Может, это он станцию поджег? Моя вина, что тогда я его прозевал. Пусти. Я пилить буду. А тебе дела другие найдутся.

Николка отошел от дерева. Не глядя наверх, Курка и Козлов принялись пилить. Все со страхом и напряжением смотрели на них и на верхушку дерева. Но человек не стрелял.

Береза была подпилена больше чем наполовину и уже качалась, когда человек начал спускаться.

— Стой, Козлов! — крикнул Николка, — Спускается.

Курка и Козлов перестали пилить.

Человек спускался медленно, как бы нехотя. Ружье ему мешало. Он задержался на минуту на середине дерева и бросил дробовик вниз, стараясь зашибить кого-нибудь прикладом.

— Мое ружье! — закричал Николка. — Я его Собашникову два года назад продал!

Но с дерева спускался не Собашников, а сам Пал Палыч Скороходов. Стал на землю, развел руками.

— Ишь ты!.. — с досадой сказал Капралов. — Значит, на кровати другой кто-то за него дышал…

Чижовские ребята бросились было бить кулака.

— Не трожь! — закричал Николка и загородил Скороходова телом. — А то он нам третий удар разыграет. Разговор его теперь нужен. В город с утренним поездом, как наметили…

Джек хочет жить

Серега Маршев гнал лошадей во весь дух и совсем их запарил, когда подкатил к больнице. Здесь бросил вожжи коням на спину, соскочил с телеги, разбудил сторожа и вместе с ним прошел к докторше. Та еще не спала, читала книгу у лампы. Маршев, сбиваясь и путаясь, рассказал о несчастье в коммуне, а потом громко, по-мужицки заплакал.

Докторша сейчас же стала собираться в путь, побежала в больницу за марлей и ватой. Серега обещал заехать за ней через десять минут, а сам погнал лошадей на станцию, до которой было с полкилометра. Там он дал в город, прокурору, телеграмму, как наказал ему Николка. В телеграмме сообщал, что члены коммуны «Новая Америка» — Восьмеркин и его жена — убиты неизвестными преступниками, и просил оказать помощь в розысках. Ночью телеграмма эта была передана в центр. Из нее и узнали о событиях в коммуне редактор и Егор Летний.

Когда Маршев вернулся к больнице, докторша уже стояла у ворот с сумочкой и большим свертком ваты. Сережа усадил ее в телегу и погнал лошадей обратно. Телега сильно подскакивала на ухабах, и докторша вскрикивала. Но Серега не обращал на это внимания и хлестал лошадей изо всех сил.

Когда телега остановилась у конторы, от коней валил пар, как зимой. Сергей велел ребятам распрячь лошадей и поводить, а сам с докторшей прошел в комнату Николки, где лежали Джек и Татьяна.

Докторша осмотрела Татьяну и сказала тихо:

— С этой кончено.

Потом подошла к Джеку, попробовала пульс и начала быстро резать блестящими ножницами повязки, которые наложили Чарли и Катька. Она осмотрела раны и заявила, что лучше всего отправить Джека немедленно в больницу: надо сделать операцию.

Пелагея, которая молча стояла у дверей с открытым ртом, начала возражать:

— Куда его везть? Пусть уж здесь лучше сынок мой помирает.

Докторша посмотрела на нее строго, и Катька замахала рукой. Пелагея замолчала, вышла в коридор и там неистово заревела.

— Надо только его очень осторожно доставить, — сказала докторша, вспомнив о своем пути в коммуну, — иначе он в дороге умрет.

Чарли взялся довезти Джека на машине с полной осторожностью. Через пять минут он уже подал автомобиль к крыльцу. В автомобиле соорудили что-то похожее на кровать и бесчувственного Джека перенесли осторожно на матраце. Машина медленно тронулась. Несколько коммунаров двинулись вслед за автомобилем в больницу.

Никто не ложился в коммуне спать в эту ночь. Во флигеле бабы причитали у тела Татьяны.

Чарли ехал медленно и осторожно. Он хорошо знал дорогу, все бугры и выбоины и вел машину плавно, как будто нес Джека на руках. Только в одном месте, у большого дуба, автомобиль сильно качнуло. Джек поднял голову.

— Чарли! — сказал он по-английски. — Куда это мы едем так медленно, старик?

— В больницу, — ответил Чарли, не оборачиваясь. — Лежи и молчи.

— Дай тормоз, старина, я сейчас сойду, — продолжал Джек. — В какую больницу можно ехать сейчас? Надо спасать коммуну, товарищ. Ты подумал о тракторе? Ведь они сожгут его. Скажи Маршеву, чтоб он отвел его к теплице.

— Лежи и молчи! — крикнул Чарли строго.

Но Джек снова сделал попытку подняться. Докторша удержала его. Он застонал, заговорил на этот раз по-русски:

— Горит, Чарли, горит…

Потом запел английскую песню. Но когда машина остановилась у больницы, он был уже опять без сознания, и его, как мертвого, перенесли в палату на тюфяке.

Утром Джеку сделали операцию. Одна картечина прошла в сантиметре от сердца и застряла в спине. Раны на руке и ноге были не опасны.

Операция прошла хорошо, но Джек был очень плох несколько дней. Боялись заражения крови. Особенно тяжело прошла одна ночь. Пульс начал ослабевать, и докторша заявила, что надежд на выздоровление почти нет.

Коммунары по очереди дежурили в больнице. Чарли просиживал все ночи в приемной и прислушивался к звукам, которые шли из палаты Джека. Николка поехал в город и привез оттуда двух врачей. У постели больного устроили консилиум. Но и консилиум не дал ничего определенного.

Это были черные дни в коммуне.

Татьяну похоронили в самом конце сада.

На похороны собралось много народу из окрестных деревень. Николка произнес большую речь о борьбе с кулаками, о страшной борьбе, которую ведет сейчас страна.

— Пусть эта смерть протрет глаза тем, кто сомневается, — сказал он в конце. — Кабы все сознательные были, не посмел бы кулак из ружья стрелять.

Все бабы плакали. Крестьяне и те вытирали глаза картузами. Всем казалось необъяснимым, что именно Татьяна пала от руки кулаков.

Джек пришел в себя на четвертый день после операции. На этот раз он прежде всего спросил о Татьяне. Докторша ответила ему что-то неопределенное. Джек сейчас же попытался соскочить с постели. Он заявил, что пойдет в коммуну и наведет справки сам. Докторша уложила его с помощью сиделки.

Джек заволновался, почувствовал страшную слабость, впал в забытье.

Когда он снова пришел в себя, он увидел, что рядом с его кроватью на табуретке сидит Пелагея. Он не сразу узнал ее. Старуха была в белом халате, в черном платке, и лицо ее сильно изменилось за последние дни.

— Татьяна жива? — спросил Джек.

— Похоронили в четверг в саду, — ответила Пелагея просто, по-крестьянски. — Попа не было. Зато народу собралось!..

Джек закрыл глаза, и по лицу его побежали слезы.

— Яшенька, — зашептала Пелагея горько. — Говорила я тебе, что не рука на помещице жениться. Не послушал ты меня, вот и вышло…

— Эх!.. При чем здесь помещица, мать?

— Яшенька, — продолжала Пелагея. — Ведь это она тебя погубила, она. Докторица правлению сказала, что не будешь ты жить.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Джек слабо, но с задором. — А почему ты говоришь, что Татьяна виновата?

— Так ведь она на сторону Скороходова стала. И меня в грех ввела. Уговорила в Чижи слетать, предупредить Пал Палыча, что коммуна его ночью выселить хочет. Я сдуру пошла, думала, что зла от этого никакого не будет, одно добро. А он, пес, не болен был, а притворялся. Мне виду не подал, все стонал, а ночью пришел с ружьем и начал палить. В городе сознался, что хотел коммуну сжечь, а тебя застрелить. Думал, что это ты его выселить настоял. Во злость-то какая! Никому я об этом не говорила — ни Катьке, никому. Тебе первому сказала, чтоб легче помирать было.

Пелагея сдвинула платок на лицо и заплакала. Джек лежал с закрытыми глазами, и Пелагея уже думала, что он умер.

— Так, значит, это старик Скороходов стрелял? — вдруг спросил он, не открывая глаз.

— Он, враг. Из чурасовского ружья.

— Один был?

— Говорит, с Петром. Все на него теперь валит. И станцию, говорит, Петр поджег.

— А Петра поймали?

— Убег. И в городе его искали, и в лесу — нигде нетути.

— А как же артель их теперь?

— С козловской сливается. Одна артель теперь в Чижах будет — «Правильный путь». А в правлении Козлов, Советкин и Зерцалов председателем.

Джек задавал вопросы все тише и тише и, наконец, умолк совсем. В это время в коридоре послышались голоса. Фельдшерица не пускала кого-то в палату, говорила, что халатов не хватает.

Джек встрепенулся.

— Поди, мать, — сказал он громко, — отдай свой халат, а сама ступай в коммуну и все с глазу на глаз Николке Чурасову расскажи.

— А мне ничего за это не будет?

— Увидим.

Пелагея, громко стуча сапогами, вышла из палаты. Дверь закрылась за ней. Джек с трудом повернул голову и ждал нового посетителя.

Он не сразу узнал гостя, не ожидал увидеть его. В белом халате, важный и торжественный, в палату вошел Егор Летний. В руках он держал толстую красную книгу в коленкоровом переплете.

— Такие-то дела, Яша, — сказал Летний, усаживаясь на табуретку. — Горе большое, что и говорить. Но ничего не поделаешь. Трудное дело мы с тобой затеяли, братец, — мир перестроить. Однако, думаю, осилим. — И писатель погладил Джека по голове. — Тебе редактор привет посылает, — продолжал он. — Говорил, что, если нужда в чем есть, газета поможет!

Джек ответил едва слышно:

— Нам артезиан в первую очередь нужен. За чистоту пора приниматься.

— Что ж, артезиан так артезиан. Думаю, что он согласится. А тебе я, по твоему поручению, политграмоту купил. Самую толстую, какая есть. Тут обо всем прочтешь: и о крестовых походах, и об Америке, и о коммунизме.

— А о коммунах есть?

— И о коммунах. На всякий вопрос — ответ.

Джек задумался.

— Егор Митрофанович, — сказал он немного погодя, сильно волнуясь. — А есть в политграмоте объяснение, почему у нас все так плохо вышло?

— Это, Яша, и без книжки понятно. Трудно коммуны строить. Надо, чтоб народ поднялся до них, чтоб все условия были. А вот вы построили хозяйство, отгородились от всех проволокой, про жизнь-то окрестную и забыли. Вот и случилось. Предупреждали мы тогда тебя в Москве, да не послушал ты, значит.

Джек сделал гримасу.

— Не в том дело, Егор Митрофанович. Вы еще всего не знаете. Ведь это Татьяна все натворила. Послала Скороходову известие, что мы его выселить хотим. Пожалела его. А он ее первую застрелил, да и меня вот тоже. В меня и целился. Эх, сделал я ошибку, что на помещице женился! А может, и в том виноват, что не сумел ее переделать. — Джек закрыл глаза, потом вдруг тревожно заворочался.

— Чего ты? — спросил Летний. — Иль тебе чего-нибудь хочется?

— Жить хочется, Егор Митрофанович. А дышать вот трудно.

— Будешь жить! — произнес Летний уверенно, как будто он был замечательный врач. — Будешь жить, ручаюсь…

— Хорошо бы. Только неужели все наши труды напрасны были? Неужели по неправильному пути шли? Неужели «Новая Америка» для строительства социализма не пригодится?

— Пригодится, Яша. Вот попомни мое слово — пригодится. А пока спи.

«Новая Америка» пригодилась

Примерно через восемнадцать месяцев, весной 1931 года, в Москву от коммуны «Новая Америка» был командирован Чарльз Ифкин.

К этому времени Чарли хорошо выучился говорить по-русски, и правление не побоялось дать ему поручения. Кроме того, Чарли должен был побывать в Москве, чтобы оформить свой переход в союзное подданство.

Остановился Чарли у Егора Летнего, и писатель с большим удовольствием начал водить американца по театрам, музеям и выставкам. В начале апреля Чарли стал уже было собираться домой, как вдруг неожиданно почувствовал себя плохо. У него сильно поднялась температура. Три дня он пролежал в комнате Летнего на диване, а затем его перевезли в больницу. Там выяснилось, что у Чарли воспаление легких в очень серьезной форме. Чарли не поверил в серьезную форму, начал нервничать и сказал по секрету Летнему, что думает бежать из больницы. Писатель запретил ему болтать об этом, написал обстоятельное письмо в коммуну, а закупки Чарли — книги, семена, инструменты — выслал посылкой.

В письме Летний просил Джека не волновать Чарли известиями из коммуны, но писать все-таки почаще, потому что без писем Чарли изведется.

Больница, куда попал Чарли, была бесплатная. Американец не переживал тех мук, какие в свое время испытал Джек в американской больнице. Его беспокоило другое. Он знал, что в коммуне с весны будут работать пять тракторов, работать день и ночь, иначе не удастся засеять корм на триста коров, которые стояли теперь в Чижах и «Новой Америке». Должна была производиться пахота и на лошадях, так как поля «Новой Америки» за последний год значительно увеличились. В общей сложности надо было поднять не меньше шестисот гектаров. И вот теперь Чарли, лежа в постели с высокой температурой, видел во сне разные небылицы и просыпался в ужасе. Днем, когда температура падала, он объяснял сиделке, что в СССР мало машин и что пахота в коммуне обязательно сорвется, если из строя выйдет хоть один трактор. Конечно, при коммуне имеется маленькая мастерская, но он, заведующий этой мастерской, дезертировал, а без него ремонт проходит туго. И он смотрел умоляющими глазами на сиделку и просил ее уменьшить ему в листке температуру, чтобы врачи его выписали поскорей.

Да, Чарли страшно волновался в больнице и вел себя, как мальчишка. Может быть, отчасти поэтому болезнь его протекала так тяжело.

А из коммуны шли утешительные вести. Джек прислал четыре открытки в больницу, и из этих открыток Чарли узнал, что горевать и волноваться нечего. В последней открытке Джек поздравил приятеля с выздоровлением и не удержался приписать на полях, что в коммуне есть неожиданные и приятные новости. Чарли любил новости, но здесь, в отдалении, известие взволновало его сильнее, чем следует, тем более что подробностей Джек не написал. И Чарли начал с новой силой приставать к доктору с просьбой о выписке из больницы.

Но прошел апрель и половина мая, а доктор все отрицательно покачивал головой и блистал своими золотыми очками при этом. Он убедительно просил Чарли не волноваться и даже приносил ему газеты с сообщениями, что весна в Союзе поздняя в этом году и что пахота тоже запаздывает. Но Чарли возражал на это, что при поздней весне пахоту надо произвести особенно энергично и что каждый человек сейчас дорог деревне.

Наконец двадцатого мая доктор заявил, что с завтрашнего дня американец может считать себя выздоровевшим.

Чарли сейчас же позвонил по телефону Егору Летнему, просил его раздобыть билет на завтра и уведомить Джека о высылке лошади.

Двадцать первого вечером Чарли уехал из Москвы.

В пути ему пришлось поволноваться еще немного. Трудно было думать о чем-нибудь, кроме пахоты. По обе стороны полотна лошади и машины трудились над полями, сев был в разгаре. И Чарли из окна вагона целыми часами имел возможность видеть, что все-таки к работе он опаздывает.

Подъезжая к своей станции, Чарли за километр высунулся из окна, чтобы хорошенько рассмотреть знакомые места. Может быть, на дороге он увидит телегу из коммуны? На автомобиль он не рассчитывал. Он знал, какие ужасные дороги бывают весной и, конечно, Джек не станет гонять машину по грязным колдобинам.

Вот наконец и станция выплывает из-за поворота. Паровоз дает протяжный гудок, и лес отвечает ему в тон гудком послабее. Чарли с чемоданом уже стоит на площадке вагона. Он пытается рассмотреть лошадь коммуны у станции, ведь он отлично знает всех лошадей. Но знакомой подводы не видно. Зато рядом с крестьянскими лошадьми стоит какой-то грузовичок, на нем керосиновые бочки. Что это за грузовичок в здешних местах? Не есть ли это приятная новость, на которую намекал Джек в открытке? И Чарли почувствовал, что после двухмесячного отсутствия он подъезжает к коммуне с бо́льшим интересом, чем тогда, давно, когда он приехал из Америки.

Поезд подошел к станции. Много баб в разноцветных платках и сияющий Джек со своими золотыми зубами. Чарли закричал с площадки вагона:

— Я здесь, Джек! — и прокатил мимо, так как вагон его был первым от паровоза.

Когда Чарли выскочил на платформу со своим черным чемоданом, Джек уже подбегал к нему. Они обнялись, прослезились.

— И дернуло тебя заболеть в такую пору, — буркнул Джек и взял чемодан. — Идем скорей!

— И не говори, — ответил Чарли. — Хворать в пахоту я считаю двойной болезнью. Уж и перемучился я!

Они быстро прошли по дороге за станцию, и Джек потащил Чарли прямо к грузовичку.

— Ого! — сказал Чарли. — Так, значит, это наша машина? Я увидел ее еще из вагона. Откуда она, старик?

— Я расскажу тебе обо всем доро́гой, — ответил Джек, усаживаясь за руль.

Чарли оглядел грузовик со всех сторон и сказал сквозь зубы:

— Не пойму одного: как ты сумел провести машину и не забрызгать ее грязью? Ведь я представлял себе нашу дорогу сейчас и был убежден, что авто застрянет. А грузовичок, можно сказать, чистехонек.

— Я же говорю тебе, старик, что у нас много новостей, — ответил Джек с легким раздражением. — Неужели не можешь потерпеть две минуты? Сейчас поедем, и все узнаешь.

Чарли засмеялся, предвкушая удовольствие, и уселся на подушку сиденья.

— Что же, новости касаются и дороги от станции до коммуны? — спросил он ехидно.

— Да, касаются и дороги.

Джек перевел рычаги. Машина пошла.

— Ну, рассказывай скорей! — закричал Чарли. — А то я подохну от любопытства.

— Не знаю даже, с чего начать, — заговорил Джек неуверенно. — Придется, пожалуй, с философии. Ты знаешь, старик, что в Советской стране все находится в движении. Здесь мы не держимся за старое, а наоборот, идем все время вперед и не жалеем вчерашнего дня.

— Да, я это знаю. Без изменения остаются только дороги, — вставил Чарли.

Он сказал эту фразу и сейчас же замолчал. Наклонился из окна над дорогой и начал рассматривать ее с большим вниманием. В ровном ходе автомобиля он почувствовал что-то новое. Уж он ли не знал здесь каждого поворота и выбоины!

— Кажется, я ошибся немного насчет дороги, — наконец сказал он смущенно. — Что-то тут делали без меня и по дорожной части. Подсыпали щебнем да, кажется, прошлись и трамбовкой. Вот о каком сюрпризе писал ты мне, старик! Ну, да говори же, Джек, в чем дело?

— Ну, ремонтировали мы немного дорогу, и все, — ответил Джек деланно равнодушным тоном. — Без этого нельзя было обойтись. Ведь движение-то увеличилось раз в десять.

— Ну уж и в десять? — неуверенно усомнился Чарли. — Чего бы ему увеличиваться в десять раз?

— У нас произошли большие изменения в организации хозяйства, Чарли. Все колхозы в окрестностях решили соединиться для пахоты. Образовалось и много новых за эту весну. Середняки здорово расшевелились. Ну, ты сам понимаешь, это отразилось и на движении.

— Ясное дело. И мы, конечно, вошли?

— Ну да.

— И большой клок земли получился в общей сложности?

— Порядочный. Если считать на американские меры, то около сорока…

Машину сильно качнуло в этот момент. Джек оглянулся:

— Ишь ты, выбоина!

— Чего около сорока, старик? — закричал Чарли.

— Около сорока тысяч акров, хотел я сказать.

Чарли неопределенно хмыкнул:

— Да… ничего себе хозяйство! И в Америке не много таких. Но, между нами говоря, дружище, я не приветствую этого соединения. Ведь с ума сойти можно, прежде чем осилишь посев на таком кусочке. Конечно, попробовать следует, но, прямо говорю, трудное дело. Телефонов нет, дороги неважные. Я думаю, не родился еще человек, который мог бы к сроку закончить сев на таком куске при наших условиях.

Джек промолчал.

— А верно, — продолжал Чарли, — кто же будет председателем такого огромного объединения?

— Да, собственно, предложили мне, — ответил Джек тихо, как будто стесняясь.

— Ну, и ты, конечно, отказался?

— И не подумал!

Чарли крякнул.

— В таком случае я предсказываю, что ты сядешь в грандиозную калошу. Как же ты, умная голова, думаешь справиться с этим делом?

— А сколько нас человек работает, Чарли? Ты позабыл? Я и на тебя рассчитываю.

— Я-то, конечно, помогу. Вот приеду, побреюсь и стану на работу. Только, сказать по совести, что такое я один, когда хозяйство величиной чуть ли не с Панамскую республику? Это не наша покойная ферма в коровий носочек. Лошади-то фуражом обеспечены?

— Средне.

— Я так и думал. Теперь позволь задать тебе нескромный вопрос, старик. Ведь с осени под зябь пахали здесь мало. Сколько же вы осилили новой пахоты на сегодняшнее число?

— Вчера к вечеру было восемьдесят процентов.

— Как же это вы сумели?

— А ты подумай хорошенько.

— Неужели вам удалось раздобыть немножко машин, Джек? — спросил Чарли очень робко.

— Ну конечно.

— Подцепили десяток тракторов?

— Нет, с десятком тут не управишься.

— Что же, два десятка?

— Не угадал.

— Полсотни! — закричал Чарли с восторгом.

— Поднимай выше. Если считать с нашими, то будет шестьдесят пять.

— Брось!

— А вот представь себе.

В эту минуту они въехали во двор коммуны, и Чарли увидел перед собой не старый, знакомый двор, а что-то совершенно новое, словно они ошиблись адресом.

Там, где раньше бродили белые куры, где была площадка для тенниса, вытянулся длинный дощатый сарай под толевой крышей, и искры кружились над его железной трубой. Очевидно, здесь были мастерские. Вокруг теснились в очереди на ремонт самые разнообразные машины. Здесь были и рондали со своими отполированными дисками, носастые сеялки, широкие железные бороны. Даже один комбайн, как дом, выглядывал с заднего плана. Его время работать еще не пришло, и он стоял пока тихо за другими машинами — новый, лаковый, многообещающий.

Чарли заметил также на дворе несколько грузовых автомобилей, цистерну для керосина и пяток триеров. Двое незнакомых рабочих возились у огромного гусеничного трактора — катерпиллера. Трактор был похож на утюг, на лодку, на танк, и высокое сиденье тракториста на нем было покрыто хорошей кожаной подушкой.

Джек остановил машину у катерпиллера. Чарли выскочил и ударился коленкой о гусеничную передачу.

— Ой! — закричал он весело. — Честное слово, здесь ничему не знают меры! Раньше была пустыня, а теперь невозможно повернуться, чтобы не разбиться о машину. Как же, Джек, называется вся эта благодать?

— Машинно-тракторной станцией, Чарли. По счастливому стечению обстоятельств, ее развернули здесь экстренно, в середине апреля.

— Но почему же именно на нашем дворе?

— По десяти причинам, Чарли. Во-первых, все наши коммунары умеют работать на тракторах, что они сейчас и делают. Во-вторых, у нас электричество. В-третьих, мастерская. В-четвертых, мы оказались в центре участка. В-пятых, у нас артезиан. В-шестых…

— Понимаю, понимаю, — перебил Чарли. — О причинах довольно. Мне бы хотелось узнать теперь, откуда же все это взялось? Ведь тракторы не падают с неба, тем более катерпиллеры. А мы за них не выплачивали.

— Да, но каждую осень мы возили зерно на пункт. Помнишь, я еще протестовал один раз, и мы уехали с тобой из коммуны. Так вот теперь это зерно вернулось к нам в виде машин. И нам будет легче работать, дружище.

— Понятно. Идем здороваться с товарищами.

— Но все они на работе, сказал я тебе. В такую пору здесь никого не бывает. Впрочем, директор станции — вон он…

— Где?

Чарли оглянулся, но не увидел никакого директора. Правда, из конторы огромными шагами, вернее, даже прыжками к нему приближался улыбающийся Николка Чурасов. Но он нисколько не был похож на директора.

— Здорово, Ифкин! — закричал Николка. — Ну как?

— Да вот поправился.

— Поздравляю! Я, брат, директорствую здесь, разрываюсь, а все-таки остался тебя подождать. Когда можешь стать на работу?

— Минут через двадцать выйду. Мне хочется только помыться и посмотреть наших кур и свиней.

— Успеешь, там все благополучно. А вот здесь похуже. Эта «катя», — Николка потрепал рукой катерпиллер, — все время из строя выходит, не управляются с ней. А машина новая. Можешь ты образец ударной работы показать? Знаешь, так, чтобы всех обогнать, новый рекорд установить и без единой поломки. Можешь?

— Постараюсь, — ответил Чарли конфузливо.

— Мы тебя бригадиром в пичеевскую группу назначим. Она у нас позади плетется в соревновании, прорывчик там, скрывать нечего. Подкулачники еще не вывелись и бузят. Новую лазейку себе нашли: против сдельщины возражают. Надо нам все преимущества высокой выработки показать. Так как же, можешь?

— Я бы хотел сначала все посмотреть, — коротко ответил Чарли.

— Да я тебе все в двух словах расскажу. Положение на сегодня у нас такое. Десять бригад тракторных, двадцать три лошадиных. Бригадиры все тебе знакомые: наши, из Починок, чижовские. И Советкин работает и Козловы. Катерина Восьмеркина за бригадира ездит. Во как закрутили! Встречный мы выставили: пятнадцать процентов сверх плана. Как будто невелика цифра — пятнадцать, а по вашим теперешним масштабам это полторы тысячи гектарчиков. И мечтать прежде не могли, а справимся. Мы с Яшей, как две руки, сработались. Теперь твоя очередь пришла себя показать. Берешься?

— Берусь, — ответил Чарли смело. — Ладно, берусь. Только я еще не совсем представляю себе план и организацию работ.

— Ну, это дело несложное. Вот закусим и поедем. Агроном тебе все разъяснит.

— А разве у нас теперь есть агроном?

— А то как же! Мишка Громов, старика Громова сын. Не знаешь его?

— Не знаю.

— Скоро узнаешь. Парень подходящий. Главное, все места кругом изучил. Да ты сам увидишь.

Через час Джек, Николка, Громов и Чарли выехали на автомобиле в сторону Пичеева.

— Эх и пригодилась нам твоя машина, Ифкин! — сказал Николка, наклонясь к уху Чарли. — Без нее нипочем бы не управились. На лошади нашего комбината не обскачешь — падет. А на машине каждый день все бригады объезжаем.

Они ехали по пичеевской дороге и миновали уже, не останавливаясь, две бригады трактористов, которые кончали свои участки. Чарли только помахал рукой Капралову, который стоял недалеко от дороги, у трактора. Капралов закричал что-то вслед, но что — нельзя было разобрать. Дальше дорога шла в гору, и автомобиль замедлил ход. Николка попросил остановить машину на перевале.

Отсюда с горы все было видно на много километров вперед. Как бы огромный план развернулся под ногами. Черные, недавно запаханные квадраты, озимь, и еще не запаханные, серые участки. Горизонт был подернут дымкой, и за ней скрывались дальние края полей.

Маленькие тракторы внизу ползали, как жуки, и земля под их плугами из серой делалась черной. Некоторые работали стайками, по пять-шесть штук, и полоса запашки за ними была широкая, как река. Все это было покрашено солнцем, свежая зелень рябила в глазах. Но воздух был душен. Огромная, пузатая туча голубиного цвета подползала с севера на тонких ножках дождя.

— Эх, помочила бы посевы! — сказал Николка мечтательно. — Но так, чтоб пахоту не тронула.

— Так и будет, — произнес Джек, оглядывая небо. — Она ближе к линии прольется.

— Здесь упадет! — крикнул Громов.

Николка подошёл к Чарли и показал вперед.

— Вот туда тебе надо. Сейчас я тебя с работниками познакомлю и в курс дела введу. Участок отстающий, не скрываю, но я на тебя рассчитываю.

— Чарли не подгадит, — сказал Джек и обнял приятеля. — Ему трудодни выколачивать надо. Да и «катя» ему поможет: ведь в ней четыре трактора сложено.

— Видишь теперь наш план? — спросил Николка и ткнул Чарли в бок.

— Вижу! — ответил Чарли. — Вижу ваш план и план всего СССР — идти все время вперед. И если: мы будем так двигаться дальше, то…

Чарли не кончил. Угловатая, злющая молния запрыгала в туче, как бы силясь вычеркнуть ее с небес. Гром ударил неожиданно близко и оглушительно. По земле побежал ветер.

— Что — то? — закричал Николка.

— Честное слово, мы в пять лет действительно перегоним старую Америку.

Чарли сказал это и покраснел. Николка захохотал:

— Нашел чем пугать! Это в нашем плане значится. Помяни мое слово, Ифкин: придется тебе еще домой, за океан, бригадиром ехать, чудеса показывать.

Гром ударил опять. Туча опустила перпендикуляры на ближние поля, и с земли туманом поднялись мельчайшие брызги. Тракторы один за другим скрывались из глаз. Джек побежал поднимать в машине верх.

А через минуту автомобиль покатил навстречу водяной стене. Люди, сидевшие в машине, не боялись дождя.

Миллионы этих крупных капель сулили победу, радость, урожай.

Назад: Весенние работы

Дальше: Владимир Фалеев Утопия или антиутопия?