12 ноября 1940 года по Унтер-ден-Линден, некогда одной из самых красивых и многолюдных улиц холодного, чопорного Берлина, двигался автомобильный кортеж — четыре черных «мерседеса».

Впереди ехали мотоциклисты в форме СС, но в стальных касках. Над фарами первого «мерседеса» развевались флажки: немецкий со свастикой и советский с серпом и молотом.

В первой машине ехал глава советской делегации, нарком по иностранным делам Советского Союза Молотов и с ним министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп. Они расположились по углам просторного заднего сиденья, а их переводчики — впереди, на откидных креслах.

Нарком молчал. Он сидел неподвижно, в застегнутом на все пуговицы черном однобортном пальто, в темно-серой шляпе с твердыми, чуть загнутыми полями, устремив свой неподвижный взгляд вперед.

Это раздражало Риббентропа. «Конечно, — размышлял он, — министр обижен тем холодно-формальным приемом, который только что был оказан ему на Ангальтском вокзале». Что ж, все было разыграно как по нотам. Фюрер сам определил церемониал встречи. Не слишком крепкие рукопожатия. Никаких улыбок. Никого из высших сановников или генералов, кроме Риббентропа и Кейтеля, только второстепенные чиновники министерства и работники советского посольства. Два небольших советских флага по обе стороны вокзального здания. Несколько больших, тяжелых знамен со свастикой — посередине. Проход почетного караула должен быть грозным, величественным и неотвратимым, как девятый вал.

Фюрер хотел, чтобы этот человек, советский нарком, едва ступив на перрон, понял, что приехал в центр третьего рейха, в столицу великой Германии. Он должен быть поражен, подавлен мрачным величием этого государства, должен сразу же понять, что здесь привыкли не столько слушать, сколько повелевать. Все было рассчитано на то, чтобы с первых же минут подавить воображение этого невысокого педантичного человека в старомодном пенсне.

Но, казалось, нарком был готов к такому приему. Здороваясь, чуть приподнял шляпу. Пожимая руку Риббентропа, едва прикоснулся к ней своими холодными, будто негнущимися пальцами. Проходя мимо неподвижных солдат, чуть скользнул по ним отсутствующим взглядом.

Искоса посматривая на наркома, Риббентроп испытывал чувство злого удовлетворения.

Его радовало, что сделано все для того, чтобы поставить на место этого представителя Кремля, к тому же мысль о том, что он, Риббентроп, играет столь значительную роль в истории, тешила его тщеславие. А то, что происходило сейчас, Риббентроп не сомневался, будет принадлежать истории. Как и все то, что произойдет впоследствии.

Бывший торговец шампанскими винами страдал смешанным комплексом величия и неполноценности. Его тогда еще никому не видимая звезда стала восходить в 1933 году. Однажды вечером двое людей, стараясь быть незамеченными, выскользнули из резиденции президента Германской республики. Они не пожелали воспользоваться служебной машиной и вскочили в первое попавшееся такси. Дали шоферу адрес — захолустное берлинское предместье, квартира некоего господина Риббентропа.

Ни один из них — а это были государственный секретарь Мейснер и сын президента Гинденбурга Оскар — не знал, как выглядит этот никому не известный нацист. Они слышали, что он был приятелем фон Папена, с которым, кажется, познакомился еще во время мировой войны на турецком фронте, и только.

Им вообще было наплевать на какого-то Риббентропа. У них была гораздо более значительная цель — встретиться с другим человеком, по имени Адольф Гитлер, чья партия одержала победу на последних выборах в рейхстаг, с вождем этой партии, с тем, о ком Гинденбург сказал, что, пока жив, не допустит, чтобы какой-то бывший ефрейтор занял кресло немецких канцлеров.

Дверь им открыл человек со смазливым лицом парижского бульвардье или содержателя одного из сомнительных заведений на Александерплатц; на лице его играла фатоватая, всепонимающая улыбка. Блестели густо напомаженные волосы.

Ни Мейснер, ни Оскар Гинденбург не обратили на этого пшюта ни малейшего внимания. Они вообще перестали замечать его после того, как он многозначительным шепотом произнес только одно слово: «Здесь!..»

Да, Гитлер был здесь, в этом доме, равно как и Папен, Геринг и Фрик.

К удивлению присутствующих, и прежде всего самого Риббентропа, который не хуже других знал об отношении Гинденбурга к фюреру, сын президента Оскар уже через несколько минут уединился с Гитлером в одной из комнат.

Никто не знал, о чем они говорили.

Так или иначе, но одно из решающих свиданий, предшествовавших тому, что Гинденбург, нарушив свою клятву, назначил Гитлера канцлером, происходило в доме Риббентропа.

Об этом с чувством неубывающей гордости всегда помнил Риббентроп, и — что еще более важно — об этом не забыл и сам Гитлер. Очень скоро Риббентроп распрощался с захолустьем, где жил все эти годы, переехал в одну из роскошных квартир на Кудам — так на берлинском жаргоне называли Курфюрстендам, одну из фешенебельных улиц столицы, — стал руководителем внешнеполитического бюро нацистской партии.

Риббентроп был необразован, ленив, но тщеславен и высокомерен, как прусский аристократ.

К его великому сожалению, он не был аристократом, и все его попытки хотя бы походить на такового кончились плачевно.

С чувством скрытой зависти смотрел он на лица кадровых генералов рейхсвера, сухие, вытянутые, надменные лица, покрытые желтоватой кожей, точно благородным пергаментом, на их монокли, с которыми они, казалось, родились.

Одно время он и сам пробовал носить монокль, но проклятое стекло оставляло болезненный след и поминутно выскальзывало из глазной впадины. Кроме того, монокль мешал Риббентропу видеть, и это быстро раскусили те, с кем ему ежедневно приходилось встречаться. Он никогда не мог забыть, как проклятый Геринг, эта жирная свинья, насмешливый и бесцеремонный хам, к сожалению пользующийся особой любовью фюрера, сказал однажды, протягивая какую-то бумагу для прочтения:

— Только выньте монокль, Риббентроп, это важный документ…

И тем не менее звезда Риббентропа восходила все выше и выше. В 1936 году Гитлер назначил его послом в Англию с главной целью: позондировать возможность соглашения с этой страной против России.

Говорили, что тогда-то фюрер и произнес фразу, ставшую впоследствии известной многим. В ответ на высказанное кем-то замечание о некомпетентности Риббентропа Гитлер сказал: «Риббентроп хорошо знает, кто бог и кто ему молится».

Да и зачем Риббентропу была нужна компетентность в устарелом интеллигентском понимании этого слова! Разве он не смог бы, даже разбуженный среди ночи, процитировать великие, пророческие слова фюрера из «Майн кампф»: «Мы, национал-социалисты, начинаем с того места, где остановились семьсот лет назад!» Сколько раз на пивных сборищах, на уличных собраниях Риббентропу доводилось повторять эти слова! Они были пророчеством, программой, инструкцией… «Мы прекращаем бесконечное движение немцев на юг и запад Европы и обращаем наши взоры к землям на востоке. Когда мы говорим сегодня о новых территориях в Европе, то должны прежде всего иметь в виду Россию и пограничные с ней вассальные государства. Сама судьба направляет нас туда». В этих словах заключалось все, что должен был знать человек, посвятивший свою жизнь фюреру.

Однако одних этих слов, хотя бы и навсегда благоговейно затверженных, было мало для того, чтобы занять пост немецкого посла в Англии. Но, во-первых, за время работы во внешнеполитическом бюро партии Риббентроп кое-чему научился. Во-вторых, он хорошо знал, «кто бог и кто ему молится». В-третьих… Это третье, но далеко не последнее по важности обстоятельство заключалось в том, что Риббентроп имел в Лондоне связи с людьми, которых в Берлине считали друзьями новой Германии.

В Лондоне Риббентроп не засиделся. В начале 1938 года Гитлер реорганизовал свой кабинет, выкинув оттуда Бломберга и Нейрата, которые казались ему слишком «старомодными», отягощенными традициями Веймарской республики. Место министра иностранных дел оказалось вакантным. Гитлер назначил на этот пост «динамичного» Риббентропа, хорошо усвоившего принципы нацистской дипломатии.

В один из осенних дней Риббентроп по поручению фюрера подписал в Берлине антикоминтерновский пакт с Японией и вечером того же дня объявил на многолюдной пресс-конференции, что отныне Германии и Японии предстоит сообща защищать западную цивилизацию.

Он не удостоил ответа ехидный вопрос одного из журналистов, каким образом Япония, расположенная, как известно, на Дальнем Востоке, собирается защищать Запад, и не обратил внимания на сопровождавший этот вопрос общий смех, — в 1938 году звезда Риббентропа была уже в зените.

…И вот теперь, исполненный чувства гордости и собственного величия, он ехал в огромной министерской машине по Унтер-ден-Линден, искоса поглядывая на молчаливого советского наркома, с которым в прошлом году встречался в Москве.

Никаких признаков эмоций не было заметно на лице Молотова. И это раздражало германского министра. «Ординарное лицо гимназического учителя, — говорил себе Риббентроп. — Интересно, можно ли представить себе его с моноклем? И почему он предпочитает старомодное пенсне очкам? В Германии такие пенсне носили разве что только ювелиры и зубные врачи, в большинстве своем евреи…»

— Как дела в Москве? — с натянутой улыбкой спросил Риббентроп, чтобы нарушить тяготившее его молчание.

— В Москве дела идут хорошо, — ответил нарком, чуть поворачивая голову в сторону своего собеседника.

— Как здоровье господина Сталина?

— Отлично.

— Как Большой театр? — продолжал спрашивать Риббентроп.

— Большой театр на месте.

— Очень приятно слышать. «Лебединое озеро» — одно из моих незабываемых впечатлений. Конечно, театральный сезон уже начался?

— Да. Первого сентября, — лаконично ответил человек в пенсне.

— Как поживает несравненная Лепешинская?

— Кто?

— Я имею в виду вашу выдающуюся балерину.

— Она танцует.

Молотов рассеянно поглядел в окно. На тротуарах было много штурмовиков и полицейских. Риббентроп знал, что сегодня им было поручено не только обеспечивать безопасность кортежа, но и разгонять очереди, которые обычно стояли у продуктовых магазинов.

Риббентроп снова скосил глаза в его сторону, когда они проезжали мимо развалин, — это были свежие следы ночной бомбежки.

Но гость сидел по-прежнему неподвижно, снова устремив взгляд вперед. «Что ж, — подумал Риббентроп, — тем лучше». На всякий случай он сказал:

— Несколько дней назад англичане бросили на Берлин сто самолетов. Рейд отчаяния. Прорвались только три. Позавчера Люфтваффе предприняло ответную карательную акцию. Пятьсот самолетов! Почти все они достигли цели. Лондон — в развалинах. Мы получили прекрасные фотоснимки.

— Да? — сдержанно переспросил Молотов.

«Интересно, что вы запоете, когда наши самолеты будут бомбить Кремль!» — злорадно подумал Риббентроп. Эта мысль принесла ему некое внутреннее облегчение. Он стал думать о переговорах, которые должны были скоро начаться. Было приятно размышлять об этом. Приятно, потому что в этих переговорах на его стороне окажется огромное преимущество. Неважно, что будет сказано. Важно, исключительно важно будет то, о чем сказано не будет.

Он, этот невысокий человек в пенсне, и тот, другой, что стоит за ним, усатый, в полувоенной форме, и все те, что стоят за обоими, — люди неполноценных рас, они не знают, что их час фактически уже пробил, что все они вместе со своей проклятой страной скоро будут уничтожены.

Да, им, к счастью, неизвестно, что гигантская машина уже пущена в ход и что стрелка часового механизма медленно, неотвратимо обегает положенные ей круги… «Они все погибнут, все, все, в гигантском катаклизме, в схватке огня и льда», — мысленно произнес Риббентроп, привычно прибегая к широко распространенной в высшей нацистской среде мистической терминологии.

Впрочем, сам он в душе был далек от всякого мистицизма. Там, в Берхтесгадене, высоко среди баварских Альпийских гор, в Бергхофе — загородной резиденции Гитлера — он со смиренным вниманием вслушивался в исполненные мрачной таинственности пророчества фюрера о том, что весь мир стоит на пороге грандиозной мутации, которая даст человеку могущество, подобное тому, каким древние наделяли бога.

Все эти разговоры об извечной борьбе льда и огня, о сверхчеловеках, которые притаились где-то под землей, в глубоких пещерах, и скоро появятся, чтобы править людьми, были непонятны Риббентропу, — он начинал чувствовать себя в своей тарелке лишь тогда, когда разговор переходил на дела сугубо практические.

Но ощущение своей причастности к некоему грандиозному тайному замыслу усиливало в Риббентропе сознание собственной значительности. Он становился как бы сродни этим самым демоническим сверхчеловекам. И Риббентроп с чувством огромного превосходства посмотрел на своего бесстрастного соседа. «Хотел бы я увидеть твое лицо, твои немигающие, прикрытые овальными стеклышками пенсне глаза, — со злорадством думал он, — если бы ты узнал то, что пока знают лишь несколько десятков человек в Германии! Знает Йодль, которому фюрер еще год назад дал ясно понять, что завоеванная польская территория должна рассматриваться лишь как плацдарм для нового, решающего прыжка немецкой армии. Знает заместитель Йодля полковник Вальтер Варлимонт, которому три месяца тому назад фюрер разрешил посвятить узкий круг офицеров штаба вермахта в свое твердое намерение атаковать Советский Союз весной сорок первого года. Знают Гесс, Геринг, Геббельс, Борман, Кейтель, Браухич, Гальдер. Все они посвящены в исполненный нордической хитрости грандиозный замысел фюрера, и все они умеют хранить тайну…»

…Резиденцией советской делегации должен был служить дворец Бельвю. Машины промчались по длинной аллее, образуемой густыми рядами лип, и остановились недалеко от парадного подъезда.

— Этот дворец, — торжественно сказал Риббентроп, когда он и Молотов сделали несколько шагов по парку, — некогда был собственностью кайзера. Теперь он принадлежит Германии…

Риббентроп тут же счел свои слова неудачными: «Чего доброго, Молотов подумает, что я хочу подольститься к нему, выражаясь подобным образом» — и добавил уже значительно суше:

— Фюрер предназначил дворец для гостей немецкого правительства.

Он повел наркома по парадным комнатам. Они шли молча. Риббентроп искоса поглядывал на человека в пенсне, стремясь уловить, какое впечатление все же производит на него окружающее — стены, увешанные старинными гобеленами, драгоценный фарфор, огромные букеты роз в вазах, старинная дворцовая мебель и застывшие у дверей слуги в расшитой золотом одежде.

Но Молотова все это, по-видимому, не интересовало. Он не задержался ни у одного гобелена, не постоял ни перед одной картиной, не полюбовался ни одной розой, хотя бы из вежливости.

Риббентроп с досадой вспомнил, что сам он не удержался от восхищенных восклицаний, когда в прошлом году его провели по парадным залам Кремля. А сегодня этот апатичный славянин ступает по бесценным коврам одного из самых великолепных дворцов Германии, мимо картин и гобеленов, которые послужили бы украшением знаменитейших музеев мира, проходит так, точно всего этого просто не существует.

Перед широкой мраморной лестницей, ведущей во второй этаж, где располагались жилые помещения, Риббентроп остановился.

— Вы увидитесь с фюрером во второй половине дня, господин министр, — многозначительно сказал он. — Если с вашей стороны нет возражений, мы смогли бы обсудить некоторые вопросы в предварительном порядке. Разумеется, после того как вы отдохнете…

— Мы будем готовы через полчаса, — сказал Молотов, и это были первые слова, произнесенные им после того, как они вошли в замок.

Риббентроп предложил наркому сигареты и сигары, хотя знал, что тот не курит. Затем сам закурил сигару, выпустил клуб дыма, вежливо помахал рукой, чтобы дым не достиг гостя, и, широко улыбнувшись, голосом, не лишенным некоей торжественности, сказал:

— Итак, господин министр, настало время, чтобы четыре великих державы — я, естественно, имею в виду Россию, Германию, Италию и Японию — определили сферы своих интересов. По мнению фюрера, — он сделал ударение, произнося это слово, — все устремления этих стран должны быть направлены на юг. Италия, как известно, уже пошла по этому пути. Что касается Германии, то она в дальнейшем намерена расширить свое жизненное пространство за счет земель в Центральной Африке. Хотелось бы услышать о намерениях России, — несколько наклоняясь в сторону своего собеседника, сказал Риббентроп и сделал большую паузу.

Но человек в пенсне, видимо, не собирался разомкнуть свои плотно сжатые губы. Помолчав мгновение, Риббентроп продолжал, значительно подчеркивая слова:

— Не считает ли Россия, что для нее было бы естественно обратить свои взоры на юг, то есть к южному морю? Полагаю, что новый морской выход был бы для России…

— К какому морю? — неожиданно прервал Риббентропа нарком, и в интонации его прозвучало нечто похожее на усмешку. Риббентроп удивленно приподнял брови, точно желая спросить: неужели в Кремле плохо знают географию? Однако Молотов молчал, вопросительно глядя на Риббентропа.

Последний невольно смешался и хотел было напомнить, что уточнение географических пунктов в ситуациях, подобных сегодняшней, не в традициях дипломатии. Однако счел за лучшее вообще не отвечать на столь прямолинейно поставленный вопрос. Он сделал неопределенный жест рукой, прочертив полукруг зажатой в пальцах сигарой, и стал пространно говорить об огромных переменах в мире, которые неизбежно произойдут после того, как Германия закончит начатую ею победоносную войну.

— Я уверен, — зажигая потухшую сигару, закончил Риббентроп, — что обе наши страны выиграли, заключив свой исторический пакт. Не кажется ли господину министру естественным, что и дальнейшее, послевоенное сотрудничество между Германией и Россией пошло бы на пользу нашим народам?

Произнося эти слова, Риббентроп вспомнил о директиве фюрера, данной им генералу Томасу, начальнику управления военной экономики верховного командования. Смысл ее заключался в том, чтобы планировать поставку России материалов, предусмотренных германо-советским договором, лишь до весны сорок первого года. Лишь до весны!..

Риббентроп снова улыбнулся, глядя на представителя страны, судьба которой уже была решена.

— К какому морю? — неожиданно повторил свой вопрос этот человек, точно не слышал ничего из того, что только что было сказано Риббентропом.

Немецкий министр недовольно передернул плечами и резким движением потушил сигару, ткнув ею в дно хрустальной пепельницы.

«Что ж, — подумал он, — в конце концов, я ничем не рискую».

— Я полагаю, — сказал он, — что Россия могла бы извлечь серьезные для себя выгоды, обратив взоры в сторону Персидского залива и Аравийского моря.

— Вы так п-полагаете? — переспросил Молотов, впервые обнаруживая свою привычку слегка заикаться, которая так нервировала Риббентропа еще в Москве, потому что нередко придавала самым простым словам этого человека многозначительный или ядовито-насмешливый характер.

Риббентроп посмотрел в упор на наркома, стараясь определить, является ли его вопрос чисто риторическим, или в нем заключен какой-то особый смысл.

Но лицо человека в пенсне хранило по-прежнему спокойно-непроницаемое выражение. «Уж не намерен ли этот большевик издеваться надо мной? — подумал Риббентроп. — Какого еще ответа он ждет от меня? О, интересно было бы себе представить, какой характер принял бы разговор, если бы этот бесстрастный, как и все большевики, лишенный воображения человек знал, какая ставка сделана в этой игре!..»

Риббентроп снова мысленно повторил слова — приказ, отданный Гитлером генералу Томасу, но в этот момент Молотов неожиданно сказал:

— Я задал свой вопрос, потому что при определении любых перспектив необходима точность и… б-бдительность. В особенности когда речь идет о Германии и Советском Союзе.

Риббентроп на мгновение смутился. Ему показалось, что Молотов каким-то чудом услышал слова, которые он произнес лишь мысленно. «Чепуха, совпадение», — тут же успокоил себя Риббентроп и, чуть повышая голос, переспросил с хорошо разыгранным недоумением:

— Вы сказали «бдительность»? Я вас правильно понял? — На этот раз он обращался к переводчику.

— Да. И бдительность, — повторил нарком.

Риббентроп настороженно посмотрел на своего собеседника и подумал: «Что он намерен этим сказать? Хочет дать понять, что ему что-то известно об истинных намерениях Германии? Нет, этого не может быть. Он просто стремится набить себе цену. Просто делает вид, будто располагает какими-то сведениями. Что ж, пусть попробует пойти по этому пути, когда встретится с фюрером!

О, этот человек в пенсне просто не знает, что его ожидает! Он привык иметь дело с простыми смертными. Но ему предстоит увидеть победителя, громовержца, услышать звук его сокрушительного удара кулаком по столу!.. Может быть, тогда этот человек без нервов поймет, что находится на земле третьего рейха, перед лицом хозяина Европы, завтрашнего властелина мира…»

И Риббентроп с улыбкой, подчеркнуто вежливо сказал Молотову, что ему понятен серьезный и осторожный подход господина министра к возникающим проблемам, но он уверен, что при встрече с фюрером эти проблемы будут благополучно разрешены.

Говоря все это, Риббентроп старался найти ту едва ощутимую грань, черту, которая отделяет вежливость от тонкой насмешки. Он балансировал на этой черте, готовый в зависимости от реакции собеседника немедленно перейти по ту или другую ее сторону.

Но Молотов, казалось, вообще никак не реагировал на слова Риббентропа. Невозмутимо слушал, чуть наклонив голову к переводчику, затем едва заметно кивнул, блеснув стеклами своего пенсне, и встал.

Предварительные переговоры были окончены.