Если вам когда-либо доводилось смотреть, как работает художник, то вы, наверное, замечали: на сером холсте сперва появлялись лишь неясные контуры и тени, затем выступали очертания головы, плеч, рук. И пока художник не бросал кисть, портрет поминутно менялся, — тона светлели или темнели, взгляд казался неестественным или поворот головы неправильным, плечо несколько поднятым или изгиб пальцев резким. Но вот художник, положив последний мазок, говорит: «Готово», — и с полотна на вас уже смотрит живой человек, и портрет навсегда таким и остается.

То же самое примерно можно сказать о Прохоре Ненашеве, с той лишь разницей, что художником здесь была сама жизнь. За многие годы она, казалось, сделала все, что только могла, и сказала: «Ну, вот это и есть Прохор Ненашев, и тут уже ничего нельзя ни убавить, ни прибавить». И в самом деле! Родился и состарился Прохор в Усть-Невинской, и за полувековую жизнь так отчетливо выразились его внешность, черты лица и характер, что все в станице были совершенно уверены: да, таким Прохор уже останется до смерти.

Однако же в ту зиму с Прохором произошло нечто непонятное — его стали не узнавать даже те из жителей станицы, кто был с ним в самых приятельских отношениях. Устьневинцев удивляла в нем странная перемена; будто по улице, направляясь на гидростанцию, идет все тот же Прохор, будто и та же торопливая походка, и тот же взгляд маленьких серых глаз, и тот же хриповатый бас, а присмотришься поближе, прислушаешься повнимательнее и скажешь: «Эге! Да это же совсем другой человек!»

Было похоже на то, как если бы к давно забытому портрету вдруг снова подошел вдохновленный художник, увидел свои ошибки и начал писать все заново… Та же история случилась и с Прохором. Если раньше он носил старенький пиджачок, извечно подвязанный веревкой, если на его маленькой голове обычно лежала либо измятая кепка, часто с оторванным козырьком, либо гнездом сидела шапка с облезлой шерстью, а на ногах черевики так истоптаны и искривлены, что вызывали одну только жалость, — это был его обычный наряд, и к этому все привыкли. Теперь же Прохор сшил себе пальто из темно-синего сукна на вате, заставил жену вынуть из сундука еще парубоцкую кубанку с таким красным верхом, что он горел, точно факел, купил на валенки калоши, а в довершение всего повесил на шею шерстяной шарф. И еще устьневинцы привыкли видеть всегда заросшее серо-бурой щетиной лицо с усами, к которым, казалось, уже лет десять не прикасались ножницы. Теперь же Прохор щетину сбрил, отчего лицо его помолодело лет на десять. Правда, усы оставил, но это уже были совсем не те колючие и некрасивые усы, — возле них походила опытная рука и подрезала на гвардейский манер. А к таким молодцеватым усам появилась у Прохора не по годам бравая походка. Еще стали все чаще замечать Прохора идущим по улице с книгами. Проходил он тогда неторопливо, поглядывая по сторонам, и кого бы ни встречал, тому и показывал книги, при этом не без гордости заявлял:

— Вот это — видал? Научность! Ночью читаю, а днем вершу.

И если кто-либо заинтересуется (а таких уже было много) и спросит:

— Прохор Афанасьевич, а что это у тебя за книги?

— Как «что»? — строго переспросит Прохор и нарочно помедлит с ответом. — Есть это разная научная литература. Погляди, какая тут программа! Это называется «Электрическая машина», — на свете, конечно, бывают разные электрические машины, но тут описаны всякие, какие только есть, так что курс сполна! А это учебник по трансформаторам и линиям электропередач.

— А что оно такое — трансформаторы? — робко поинтересуется собеседник.

— Эге-ге-ге! — протяжно скажет Прохор. — Подробно рассказывать — песня дюже длинная, а вкратце могу ответить: сооружается такая будка, и туда идет ток высокого напряжения, а оттуда выходит низкого… Тебе и это непонятно? Тогда я поясню на примере денег: предположим, у тебя есть сто рублей, а тебе надобно истратить рубль, приходится сто рублей разменять, иначе ничего не получится. Вот в ту будку и поступают крупные ассигнации, допустим, сторублевки, а обратно выходит разменная монета… Вот оно в чем тут дело!

— Скажи, какая важная штуковина!

— А ты что ж думал?

— А куда же ты, Прохор Афанасьевич, путь держишь?

— На ученье!

— Так еще ж рано?

— Кому рано, а мне в самый раз. Меня же Виктор Игнатыч поджидает… Перед занятием мы всегда с ним советуемся — как и что. Без меня он ничего не решает!

Нетрудно догадаться, что тут Прохор уже сказал лишнее: Виктор, разумеется, его не ждал. Старику просто захотелось еще засветло пройти по станице, чтобы повстречаться с людьми, а потом на часок заглянуть к Тимофею Ильичу — давно он собирался навестить стариков Тутариновых.

В этот день Тимофей Ильич не ждал гостей. Примостившись на низеньком стульчике возле окна, он чинил сапог. Ниловна сидела на лежанке, задумчиво поглядывая на окна, и думала о том, что куры, наверное, давно уже взобрались на насест, что пора бы доить корову, но не хочется покидать теплое местечко. А между тем начинало вечереть. Наступил тот час короткого зимнего дня, когда на дворе еще светло, а в углах хаты уже гнездятся сумерки. Видя согнутую спину мужа, Ниловна мысленно ругала Тимофея Ильича за то, что так долго не бросал работу.

«И чего сидит? Только глаза портит, — думала она. — Или дня не хватает?..»

Высказать же свое недовольство вслух побоялась. Потом вспомнила Сергея, и сердце у нее тревожно забилось.

«Домой не заявляется, — сокрушалась Ниловна. — Где-то он там, бедняжка, раскатывается? Небось и голодный и холодный…»

В эту минуту ей так захотелось, чтобы открылась дверь и вошел Сергей — тогда бы она не пошла, а побежала доить корову и напоила бы сына парным молоком.

Только она об этом подумала, дверь и в самом деле отворилась, но на пороге появился не Сергей, а Прохор.

— Здоровы булы, хозяева! — сказал Прохор, снимая у порога калоши. — Сумерничаете?

— Поджидаем электричество, — ответил Тимофей Ильич, держа в зубах конец дратвы.

— Дело хорошее, — важно ответил Прохор. — Все поджидают.

Тимофей Ильич положил сапог на подоконник, вынул кисет и сказал:

— Хорошее, да дюже длинное. Вот ты, Прохор, там монтерничаешь, а скажи мне по совести: когда ж мы дождемся свету?

— Теоретически могу ответить: все дело упирается в воду.

— Знать, за этим только и остановка?

— А как же? — Прохор протянул руку к кисету. — Эта машина не на каком там газе движется, а на воде… Тимофей, да ты пришел бы и поглядел, какое мы там чудо сооружаем.

— Не ходил и не пойду.

— Отчего ж у тебя такое намерение?

— Чего ж мне туда ходить? Ни черта я в том не смыслю, да и не хочу думками себе голову заморачивать.

Прохор рассмеялся.

— Там же ничего нет такого заковыристого! Все просто. — Тут Прохор развел руками, ибо почувствовал, что выпал случай показать свою осведомленность в электричестве. — Я всю эту механику назубок изучил. Ты приходи завтра и ни к кому не обращайся, а прямо задавай мне разные вопросы. Я тебе по-простому и покажу и расскажу. А ты вот меня спроси: что такое есть свет?

— Свет да свет! — перебила Ниловна. — Вот я вам зараз подам свет.

Ниловна зажгла лампу, поставила ее на стол и пошла доить корову.

— Ну, ежели ты такой дюже стал грамотный, — заговорил Тимофей Ильич, — тогда объясни мне одну загадку.

— Какую?

— А вот послушай. — Тимофей Ильич достал из печурки кусочек бумаги, куда он записал сообщенные Марфой Игнатьевной слова, подошел к лампе, надел очки, прочитал. — Что означают такие слова: альпера, вольта и лошадиная сила? Вот оно какая у меня загадка!

— Так, так, — сказал Прохор, поглаживая усы. — Так ты, Тимофей, захотел знать эти слова? А на что они тебе понадобились?

— То дело мое. А ты поясняй!

— Или тоже изучаешь? — допытывался Прохор.

— Какое тебе дело? Хочу знать — и все! — стоял на своем Тимофей Ильич. — Может, у меня есть своя цель.

Прохор задумался и долго мял усы, а Тимофей Ильич терпеливо ждал ответа.

«И где он выдрал такие слова? Сам сапоги чинит, а в голове — погляди на него, какие мысли… Знал бы — и не заходил».

Но надо было как-то выходить из затруднения.

— Поясняй, поясняй! — торопил Тимофей Ильич.

— Могу! — решительно заявил Прохор, снял кубанку и погладил ладонью вспотевшую лысину. — Ну, сказать — лошадиная сила? Что ж тут непонятного? Всякая лошадь имеет силу — вот и весь ответ!

— Допустим, лошадь имеет силу, — согласился Тимофей Ильич. — А еще два слова?

— Те слова — то же самое, только на научной почве, — не моргнув глазом, ответил Прохор. — Все это — техника!

— Э-э-э! Прохор, Прохор, скажи, что ничего ты не смыслишь.

— Смыслить-то я смыслю, — оправдывался Прохор, — но тут, Тимофей Ильич, такая научность, что до тонкостев сразу не дойдешь. А вот ежели хочешь, то я тебе поясню, каким путем проникает в твою хату электричество.

— Это я и сам знаю. По столбам.

— Не-е-е! — значительно протянул Прохор. — По столбам-то — еще не главная вещь! Главная вещь, Тимофей Ильич, ежели хочешь знать, в том, чтобы иметь понятие… Для наглядности скажу: та турбина, какую мы на быках привезли, будет вырабатывать такую силу, что ежели, допустим, без ума с нею обращаться, то она может всю станицу вмиг сжечь. Припоминаешь, как у нас в грозу сено горело? Мокрое, а пылает, как свечка.

— Так то ж от молнии.

— Ты послушай меня, а тогда уже и возражай. — Прохор подсел ближе к Тимофею Ильичу. — Ток именно и есть самая настоящая молния, только на небе она как-то сама по себе вырабатывается — этого я не знаю, а тут она от машины идет… А силу имеет могучую!

— Так почему ж та молния не делает человеку вреда?

— А потому, что эта молния, сказать, ручная. Ученые люди приручили и таким путем ввели в обиход.

— Как же это понять? — насупив брови, спросил Тимофей Ильич. — Незримую вещь — и приручить?

— Поясню. — Прохор погладил усы и долго молчал, как бы давая этим понять, что пояснить не так-то легко. — Предположим, что мы имеем реку, — для примеру возьмем нашу Кубань… Что она делает в разлив?

— Известно, — проговорил Тимофей Ильич, — бушует! — А тебе, допустим, требуется полить огород, и ты направляешь ту реку на плантации… Что из этой затеи может получиться?

— Ну и чудак же! То ж стихия!

— Постой, постой! Стихия — это верно, но можно ее перепрудить, в цемент заковать, а потом уже провести трубы или ручейки и на грядки, и на водопой, и дажеть тебе в хату — и уже нет стихии, а имеется человеку одна выгода… Так оно получается и с током. С помощью таких разных приспособлений эту громадную силу можно направить куда хошь — и в лампочку, и в мотор, и в плитку, чтобы на ней сало жарить, и в чайник, и дажеть в утюг, чтобы было бабам облегчение… Вот в чем главная вещь!

— И ничего я тебе не верю, — склонивши голову, возразил Тимофей Ильич. — Ты говорил про воду — тут я согласен, потому как вода — зримая, ее можно в ведро зачерпнуть, умыться, и ежели она течет по трубам или ручейками, то все наглядно… А вот скажи: ты видел, как ток идет? Э! Не видел! А ежели своими глазами не видел, то и голову мне не морочь!

— Какой же ты непонятливый! — Прохор даже покачал головой. — Я бы тебе все доказал, да нужно мне спешить на курсы.

— А ты докажи, ежели можешь! Докажи!

— В другой раз докажу, — со вздохом ответил Прохор, вставая.

— Ну, ну, подучись, — с усмешкой сказал Тимофей Ильич, провожая гостя.

Всю дорогу от Тутариновых до школы Прохор не мог успокоиться и продолжал спор с Тимофеем Ильичом. В голове его вдруг появилось столько, как ему казалось, неоспоримых доводов, что хоть возвращайся обратно, да и только! Прохор даже хотел вернуться, и, надо полагать, разговор с Тимофеем Ильичом затянулся бы до полуночи, а то и дольше, но тут совсем близко засветилась окнами школа.

В коридоре собрались курсанты, и Прохор, поправив кубанку, подошел к ним. Вскоре прибыл и Виктор, но не один, а с Ириной, и учеба началась… В этот вечер курсанты изучали «Устройство сетей высокого и низкого напряжения» — тема, безусловно, важная, но мы не станем подробно излагать весь ход занятий, а скажем лишь о том, что Виктор очень понятно объяснял, какие бывают виды электропередач высокого напряжения; как устанавливаются линии специально сельскохозяйственного назначения; что собой представляют линии электропередач низкого напряжения, какой должна быть высота столбов и какое допускается расстояние между проводами и поверхностью земли в обычных местах и при пересечении дорог…

Словом, много интересного говорил в тот вечер Виктор своим ученикам. Но мы все это опустим и обратимся к будущим электрикам, людям в Усть-Невинской новым и, безусловно, интересным… Они заполнили все парты небольшого класса. Лампа-молния, свисавшая с потолка, освещала их лица, — посмотрите, посмотрите хорошенько, какая в них сосредоточенность, сколько во взгляде вдумчивости и пытливого внимания! Вот сидят два дюжих парня из Белой Мечети. Им тесно за партой — нельзя ни склониться, ни раздвинуть локти, но они слушают и записывают, забыв в эту минуту о неудобствах. За спинами у них — пожилой дядько с усами какой-то гнедой окраски. Он то подымает голову, то пригибается к парте. Его сосед посматривает на Виктора и что-то записывает с таким усилием, что ему время от времени приходится быстрым движением вытирать взмокший лоб, и этот жест как бы говорит: «Эх ты, черт побери, как трудно!» Молоденький паренек слушает Виктора с чуть приоткрытым ртом и с такими светящимися глазами, точно ему рассказывают занятную сказку. А Прохор важно откинулся на спинку парты и только иногда кивает головой и причмокивает губами. Сидящий с ним рядом суровый на вид мужчина не сводит с Виктора глаз и все покручивает ус.

Девушки — их было восемь — занимали передние парты и, казалось, ничего, кроме доски и Виктора, не видели: у той сбился на плечи полушалок, и она о нем забыла; у другой распустилась коса или выбился на лоб завиток, и она не поправляла ни завиток, ни косу, — все их внимание было обращено к столбам и проводам, которые рисовал мелом Виктор. Лена Коломейцева, — та самая Лена из «Светлого пути», — так пристально смотрела на доску, что вдруг увидела и степь вблизи своего хутора, и линию проводов, убегающую к горизонту. Ирина, сидевшая в паре с Леной, тоже мечтала о том недалеком времени, когда побегут столбы от станицы к станице, понимала, как важно знать то, о чем рассказывает Виктор, но ей казалось, что усвоить и понять все это значительно легче, чем ту программу, которую она изучала вместе с Виктором. Одна только Соня хотя и делала вид, что слушает, а думала о своем: не могла она понять, почему Виктор ни разу ее не проводил домой, а Ирину провожает на птичник каждый день. Ей было до слез обидно, что и Сергей и Виктор, которые когда-то любили ее, теперь не обращают на нее внимания и оба ухаживают за Ириной.

«И что они нашли в этой вознице такого прелестного? Видать, Сережа ее уже бросил, так она льнет теперь к Виктору», — думала Соня.

А когда урок был окончен, курсанты обступили своего преподавателя, — кто угощал табаком, кто задавал вопросы, а тот молчаливый мужчина, что весь вечер крутил ус, развернул тетрадку с записями и чертежами.

— А взгляни, Виктор Игнатьевич, — сказал он басом, — правильно я вершу дело?

Пока Виктор закуривал, отвечал на вопросы и рассматривал чертежи, Ирины в классе не оказалось.

«И что за своенравная ученица! — думал Виктор, выходя из школы. — Условились же час или два позаниматься, так нет же — опять убежала… Придется догонять…»

Вечер был морозный и тихий, небо иссиня-темное и чистое. Среди густой россыпи звезд гуляла молодая луна, а над уснувшей Усть-Невинской струился слабый свет. Виктор вышел за станицу и, увидев невдалеке Ирину, пустился бежать, а Ирина тоже побежала и остановилась только у порога хаты. Она стояла спиной к дверям, держась рукой за щеколду, и лицо ее было возбужденно-веселым.

— А что, догнал? — спросила она, тяжело дыша.

— Ирина, я тебя не понимаю, — угрюмо проговорил Виктор. — Таких диких коз, как ты, в станице я не встречал.

— Значит, одна еще осталась, — ответила Ирина, играя глазами.

— Ну, что же это такое, Ирина? — Виктор посмотрел на ее смеющееся лицо и сам улыбнулся. — Ты от меня убегаешь, как черт от ладана, мы же программу изучаем, а не в кошки-мышки играем.

— Ты сам пожелал меня обучать.

— Да что ж это за учеба? Лучше бросить всю эту затею.

— Зачем же ее бросать? Раз начали, то надо продолжать… А только вместе ходить не нужно.

— Что за странное условие!

— Обычное.

— Знаю: Сергея боишься!

— И ни чуточки.

— Неправда! Помнишь, как он рассердился? Но ты ему скажи, что не влюблюсь в тебя. Этого ты не бойся.

— А я и не боюсь.

— Тогда почему же мы не можем идти вместе?

— А так вот и не можем. Нельзя нам ходить вместе — вот и все!.. А ты на меня не сердись… Зараз я пойду в хату, зажгу лампу, все приготовлю, а тогда и тебя позову.

— Погоди, я еще не все сказал. — Виктор хотел взять Ирину за руку.

— Нет, нет, — она вырвала руку и скрылась в сенцах.

Марфа Игнатьевна еще не спала. Разбирая постель, она искоса, недовольным взглядом посмотрела на дочь.

— Опять с учителем явилась? — строго спросила она.

— С ним, мамо… Мы часок позанимаемся.

— Ох, гляди, дочка, как бы за тем ученьем чего другого не получилось… Полюбила одного, так и выбрось все из головы…

— Да я и так выбросила, — оправдывалась Ирина. — Мы ж с Виктором электричество изучаем.

— Ох, вижу я, заморочит он тебе голову тем электричеством! — со вздохом проговорила Марфа Игнатьевна.

Ирина ничего не сказала и пошла в свою комнату. Там она зажгла лампу, взяла фотографию Сергея, — он смотрел на нее почему-то очень строго, — поцеловала ее, снова поставила на стол, рядом положила книги, тетрадь и пошла звать Виктора.