Если бы Семену сказали на фронте, когда он был радистом-пулеметчиком в танке Тутаринова, что осенью 1946 года он будет строить свою хату на краю какой-то казачьей станицы Усть-Невинской, он бы не только не поверил, но и обиделся. Тогда у него был дом из брони, в котором он так обжился, что ни о чем другом и думать не хотел. Теперь же Семен редко когда вспоминал о танке, — и то как о чем-то далеком. Его ни за что бы не узнали друзья-танкисты — так он изменился во взглядах на жизнь. Своя хата! Своя семья! Эти слова не были для него пустым звуком.

Ночью, оставшись вдвоем, Семен и Анфиса мечтали о том уже близком счастливом времени, когда вот эта обнесенная изгородью делянка земли за станицей будет ими застроена и обжита. Они видели свой дом, аккуратно побеленный известью; видели и окна с белыми занавесками и с головками цветов на стекле, и за домом сад, а в саду белые ульи, и в четырех шагах от порога колодец с высоким срубом, и в сторонке погреб, курник, и от калитки к порогу — дорожку, посыпанную песком… И не раз казалось им, что по этой дорожке идет Семен, возвращаясь из тракторной бригады. Спецовка на нем испачкана и землей и мазутом. Анфиса видит мужа в окно, бежит ему навстречу и на пороге говорит: «Тише, Сеня, не греми… он спит…» И Семен входит в комнату на цыпочках. В люльке, подвешенной к потолку, видит головку сына. Он хочет взять его на руки, но Анфиса не пускает. «Куда ты такой грязный! — шепотом говорит она. — Иди в кухню, я тебя вымою горячей водой». В кухне стоит таз. Семен склонился над ним, а Анфиса, радостная и счастливая, своими проворными руками намыливает ему кудлатую голову…

И хотя ничего этого еще нет, а есть только плетень, ворота и калитка, да лежит серым ворохом камень для фундамента, все же мечтать об этом приятно…

Третий день Семен и Анфиса роют погреб. Продолговатая яма уже выкопана в пояс. Семен, в гимнастерке без ремня, выбрасывает лопатой землю, — сочный чернозем блестит на солнце. Анфиса не успевает за мужем. Она берет землю на пол-лопаты, выбрасывает наверх. Ей тяжело, и она, опершись на лопату, отдыхает, смотрит на Семена, любуясь и сильным взмахом его рук, и его раскрасневшимся лицом.

Анфиса взглянула на улицу, увидела машину и крикнула:

— Сеня! К нам Сережа едет!

— Наконец дождались, — сказал Семен, вытерев рукавом потное лицо. — Ну, пойдем встречать гостя.

Ванюша завернул к плетню и остановился у ворот. Сергей подошел к калитке, внимательно осмотрел ее, потом открыл и, улыбаясь Семену и Анфисе, уже подходившим к нему, сказал:

— Так вот вы где окопались! Это что ж у вас — огневая точка?

— Пока только маленький окопчик, — смущенно ответил Семен. — Видишь, роем…

— Вижу, вижу. Да тут в скором времени вырастет целая система укреплений!

— Ты, братушка, все шутишь, — с обидой в голосе заговорила Анфиса. — А нам не до шуточек… Вот пришли на голое место и роемся, как кроты…

— Не могу без смеха смотреть на вашу затею. Посмотрю на все — и меня смех разбирает… Зачем вы роете эту нору?

— А как же без своей хаты? — робко возразил Семен.

— Жили бы у родных… Был я у матери. Обижается она на вас. Без причины покидаете стариков.

— Тебе хорошо так рассуждать! — отозвалась Анфиса, косясь на брата. — Ты сел в машину и уехал. А поживи ты с нашим батей! Разве с ним можно ужиться? Бурчит и бурчит, все ему не так, все не по нем. А мы хотим жить по-своему…

— Сережа, ты же сам дал мне этот огород, — как бы оправдываясь, сказал Семен, — а теперь и недоволен.

— Верно, я давал, а теперь жалею. — Сергей сел на кучу хвороста. — Садись, Семен, поговорим. Есть к тебе дело.

Они закурили и некоторое время сидели молча. Возле Семена, прижавшись к нему, примостилась Анфиса.

— А знаешь, почему я жалею, что тебя наделили приусадебным участком? — спросил Сергей, подбрасывая на руке камень величиной с гусиное яйцо. — Не знаешь?

— Даже не могу и придумать.

— Видишь ли, Семен, ты для меня слишком дорогой человек. Вместе мы прошли войну, вместе жизнь познавали, оба мы молоды, все у нас еще впереди, и мне хочется, чтобы ты знал в жизни не одну свою хату, не один этот маленький окопчик… Красота нашей жизни, Семен, не в этом. Послушай, как я смотрю на нашу теперешнюю жизнь. В ней, как на реке, есть и быстрина и затишье. И мы с тобой должны плыть по быстрине, а ты свернул в затишек, хочешь пристроиться там поудобнее и зажить тихой и спокойной жизнью. А я хотел бы, чтобы ты был на быстрине… Ты понимаешь мою мысль?

Семен склонил голову и счищал ногтем золу с папиросы.

— Сережа, и что ты к нему пристаешь? — вмешалась в разговор Анфиса. — На быстрину да на быстрину, а может, Семену уже надоело жить на этой твоей быстрине? Он заслужил на войне и эту хату, и спокойную жизнь.

— Знаешь что, сестренка, — строго сказал Сергей, — ты послушай нас и помолчи.

— А я не буду молчать, — смело возразила Анфиса. — Ты хочешь, чтобы все жили так, как ты, — на колесах… А мы хотим жить по-своему.

— Анфиса, не мешай нам, — грустно проговорил Семен, и Анфиса умолкла, сердито покосившись на брата.

— Мы с тобой не на войне, — продолжал Сергей, — но и здесь, так же как и на фронте, есть передовые, ударные части и есть тылы, есть и обозы… И вспомни: кем ты был на фронте? Где было твое место?

Семен молчал, еще ниже склонивши голову.

— Если бы ты меня понял, ты бы охотно послушал моего совета… Ну, хорошо, скажем так: ты построишь себе эту хатенку, прирастешь к ней пуповиной, обживешься, разбогатеешь. В этом как будто нет ничего плохого… Ну, а дальше что? Вот сестренка говорит, что ты завоевал право на такую спокойную жизнь. Нет, Семен, у тебя права на большее! Ты же бывший фронтовик, член партии, а главное — молод! Тебе ли прятаться в этом житейском окопчике?

— Я об этом тоже думал, — проговорил Семен, не подымая головы.

— Ну и что же!

— Думал, думал и пришел к тому, что лучшей жизни мне и желать не надо… Ну, посуди сам! — Семен поднялся и посмотрел на Сергея своими чистыми голубыми глазами. — Я люблю труд физический — ты это хорошо знаешь, а тут кругом земля, столько работы, старайся — и жизнь будет красивая! Мы с Анфисой все обдумали… Вот ты говоришь, что я прячусь в затишек, что я испугался быстрины, что я не рвусь в бой, а отсиживаюсь в обозе? А мне кажется, что и быстрина, и самый жаркий бой здесь, у нас. Я буду работать в тракторной бригаде, буду пахать землю, сеять хлеб. Разве это затишек?

— Знаю, знаю. Но пойми, Семен, ты способен делать больше, чем пахать и сеять. — Сергей тоже встал. — Вот что я тебе скажу, как другу. Берись за настоящее дело… Я решил назначить тебя начальником строительства районной электростанции. Приехал инженер, а ты будешь у него организатором труда. Вот это работа! Что ты на это скажешь?

— Не пойду, — не задумываясь, ответил Семен.

— Нечего ему там делать, — отозвалась Анфиса.

— Не пойдешь? А если будет решение райкома о тебе, как о члене партии? Что ты тогда скажешь?

— А скажу то, что такого решения не будет… Я все объясню Кондратьеву, скажу, что хочу работать в тракторной бригаде, к этому у меня есть желание, и он меня поймет. — Семен умоляюще посмотрел на Сергея. — Сережа, не трогай меня. Я соскучился по земле. Сам же говорил: «Поедем на Кубань…» Ну, какой же из меня будет организатор строительства?

— Зачем ты нашу жизнь ломаешь? — уже сквозь слезы заговорила Анфиса. — Сам день и ночь мотаешься по району, домой месяцами не заглядываешь… хочешь, чтобы и Семен так жил?.. Свою хату хотели построить, чтобы жить по-людски, а ты?..

— Опекунша, уже со слезами? — сказал Сергей. — И чего вы так об этой хате беспокоитесь? Вот выстроим электростанцию, а рядом с ней поставим домик, и будет у вас и свой садик, и огород, и корова. Живите и радуйтесь. — Увидев злое, заплаканное лицо Анфисы, Сергей обратился к Семену: — Ты подумай, но я советую согласиться. Тебя я знаю очень хорошо и прямо скажу Кондратьеву, что лучшего человека для стройки подобрать нельзя. Ну, мне пора. — Он пожал руки Семену и Анфисе. — Эх ты, злая хозяйка! Не печалься, я же вам добра желаю!

С пригорка были видны навесы на низких столбах, белые полотнища куриных стай и крохотный домик под камышовой крышей. Как только Сергей увидел и птичник и домик, куда его прошлым летом загнал дождь, сердце у него дрогнуло. Его и радовала и пугала предстоящая встреча с Ириной, и к привычной взволнованности примешивалось чувство не то обиды, не то горечи…

«Забавно, — подумал он, — у меня такое самочувствие, точно я и в самом деле в чем виновен перед Ириной».

Ванюша свернул с дороги к домику и, притормозив машину, медленно проехал мимо окна знакомой Сергею комнаты… Ирина припала к стеклу и тотчас отскочила. Сергей на ходу выпрыгнул из машины, вбежал в сенцы и распахнул дверь. В кухне никого не было. Сергей подошел к порогу соседней комнаты и постучал. На стук никто не ответил. Тогда он ударил в дверь кулаком, распахнул ее и остановился на пороге.

Ирина прислонилась спиной к окну, держась руками за подоконник, и смотрела с таким удивлением, точно не могла понять, почему Сергей сюда приехал. Лицо ее, освещенное с двух сторон, казалось и худым, и усталым, и смуглым до неприятной черноты…

— Иринушка, здравствуй!

Ирина улыбнулась, но невесело: глаза ее, обычно ясные, вдруг потускнели. Сергей подошел к ней, хотел обнять, но она несмело отстранила его руку.

— Ирина! Что с тобой?

— А что? Ничего…

— А отчего невеселая?

Она горестно посмотрела на Сергея, — теперь ее глаза блестели и смуглое лицо сделалось таким гордым и красивым, каким Сергей его еще никогда не видел.

— Эх, Сережа, Сережа! — сказала она грустно. — Когда я тебя ждала — не приходил… А теперь…

— Что теперь?

— Меня ждут в обозе… Я на минутку забежала домой… — Она взяла с подоконника узелок. — Проводи меня до дороги.

Они шли ложбиной, в том же направлении, как и в то памятное утро после дождя. Тогда в этой низине морем блестела росистая трава по колено. И все — и умытая степь под ярким, только что выглянувшим из-за горы солнцем, и птичьи голоса в светлом небе, и пасущиеся коровы, и пастух в полотняных штанах, и даже намокшие изгороди базов — было для них и радостным и значительным… Теперь же ничего этого не было. Нежаркое солнце робко пробивалось сквозь плывущие на запад тучи и лишь на короткое время освещало тусклые поля, серую, вытоптанную стадами траву… У Ирины тревожно билось сердце, хотелось многое сказать Сергею, а мысли путались, и она шла молча, глядя вдаль.

— Ирина, я знаю, отчего ты такая грустная… Поверила бабским сплетням?

— Нет… И не верила и не верю. — Ирина остановилась и почему-то испуганно взглянула на Сергея. — Сережа, мне больно, но я не верю, чтобы ты такое обо мне сказал… А только, Сережа, обо всем я уже передумала… И вот теперь смотрю на тебя и говорю сама себе: напрасно я тебя полюбила…

— Ну, что за глупость, Ирина!

— Нет, Сережа, это не глупость…

— Да я же ни в чем не виноват перед тобой…

— Верю. — Ирина закусила губу, ресницы ее сделались влажными. — И если ты сейчас ничего плохого не говорил обо мне, то всегда можешь об этом сказать, потому что это — правда… Что тут скрывать? Тебе нужна жена не такая, как я, — разве это не правда?.. Мне больно и горько… Но я уже не смогу быть с тобой такой, как была…

— Знаю, ты гордая! Но вот такую я и люблю тебя!

— Нет, не гордая я, а несчастная.

Из станицы, извиваясь по дороге, выползал обоз. На передней арбе стоял Никита и махал шапкой.

— Меня зовут, — сказала Ирина.

— Останься, Ирина, — проговорил Сергей, беря ее за руку. — Мы их догоним… Я тебя на машине подвезу.

— Не могу, Сережа…

Ирина оправила на голове шаль и, высоко подняв голову, пошла к обозу. Сергей видел, как она села в бричку, взмахнула кнутом и погнала быков, а потом встала и помахала платочком. Последняя подвода давно скрылась за Верблюд-горой, опустела серая лента дороги, а Сергей все стоял и с грустью смотрел на блеклую степь под низким, в тучах, небом.