Солнце уже опустилось к горизонту, когда темно-коричневый «зис» выехал за город и, мягко покачиваясь по неровному шоссе, помчался на Невинномысск. Бойченко и Сергей сидели сзади, и шофер, наблюдая за дорогой и поглядывая время от времени в зеркало, видел, как они оживленно разговаривали…

Впереди во все стороны расходились холмы. Перед глазами то вставало взгорье в ярком цветении трав, то бежали навстречу кустарники, то встречались степные хутора или кошары — две-три низенькие овчарни под камышовой крышей, круглая изгородь, домик чабанов и журавель над высоким срубом колодца.

— Если бы вы знали, — говорил Сергей, — как я жалею, что сразу не поехал в Ставрополь… Сколько времени потерял, а во всем виноват Рубцов-Емницкий.

— Лев Ильич? — с улыбкой спросил Бойченко.

— Разве вы его знаете?

— Ну, как же!

— Но вы не знаете, как я с ним познакомился и как потом попал в Пятигорск… Не успел я слезть с поезда, — тут Сергей вспомнил и дорогу вдоль пшеницы, и цветы по обочине, и огненно-красных быков, и Ирину в белой косынке, — как ко мне явился Рубцов-Емницкий, усадил в машину и тут же начал сватать меня к себе в заместители, и как сватать! С большими стараниями и настойчивостью… Мне было и неловко, и смешно, — посудите сами, какой из меня кооператор. Вначале я ничего не понимал, теперь же мне все ясно. Ему хотелось, чтобы моя военная слава ходила у него в заместителях и надежно защищала от возможных толчков и ударов…

— Ловкач!

Под колесами потрескивал гравий, мелкие камни взлетали из-под колес и со звоном ударялись о крылья машины. «Зис» выскочил на бугор, — и отсюда открылся вид на красивую, в лучах заката, кубанскую низменность. По взгорью белели станицы и хутора, багровым пламенем горели стекла окон, а в пойме реки, как чернь на серебре, лежал мелкий курчавый лес.

— Может быть, я в чем и не прав, — заговорил Сергей, — но мне о многом хочется вам сказать…

— Говори, говори, я охотно слушаю.

Я часто думаю о фронтовиках, которые вернулись в колхозы… Когда я ехал домой, в вагоне мне попалась книжка — названия ее я не помню. В ней рассказывалось о том, как фронтовики в промежутках между боями писали письмо в тыл своим друзьям и знакомым. Письмо получилось хорошее: написано от души, в нем много новых, интересных мыслей и деловых советов. Читая его, чувствуешь — тем, кто его писал, было и там, на войне, не безразлично, что делают и как живут люди далеко от фронта… Тогда наши войска только-только подходили к своим границам, война была в самом разгаре, и если бы мне в то время попалось это письмо, я охотно бы подписался под ним. Но теперь война победно завершена, и те, кто писал это письмо, уже дома. Значит, положение изменилось — не только давай дельные советы, но и сам не стой в стороне, а засучивай рукава!.. Я бы теперь так сказал: «Эй, фронтовики, а ну, кто там писал письма тыловикам, кто учил, как надо жить и работать! Подходите ближе, становитесь в первые ряды и покажите на живом примере, как это делается…» И когда я думаю, в чем же должны показать себя бывшие воины, то мне кажется, что именно им суждено стать вожаками, организаторами, если и не всем, то каждому десятому — а это немалая армия. Наступило время не только сеять и пахать землю, но и как можно шире внедрять технику в сельском хозяйстве, обучать колхозников умению управлять любой машиной, настойчиво прививать культуру в труде и в быту… Сама жизнь этого требует. В той же Усть-Невинской много молодежи. У каждого парня или девушки, как правило, семилетнее или десятилетнее образование. И если, скажем, мои родители, уже старики, живут по старинке и жизнью своей довольны, то молодежь жить по старинке не хочет… Она хочет убирать подсолнух не серпом и цепом, а комбайном, доить коров не руками, а механической дойкой. Молодежь часто бывает в городе и городскую культуру приносит в станицу. Поэтому и в станице она хочет иметь и свой театр, и библиотеку, и кино, и электрический свет. Не случайно, что, когда в пятилетний план было внесено строительство электростанции, об этом заговорила вся станица, а особенно молодежь. Они уже видят свою станицу не такой, какая она есть, а какой она будет… И я верю: если мы построим электростанцию, скажем, к весне будущего года, Усть-Невинскую уже в эту пятилетку нельзя будет узнать.

— Я тоже в это верю, — сказал Бойченко. — И я согласен со всем, о чем ты говоришь. Правильные, хорошие мысли… Но дело заключается не в одних только добрых желаниях…

— А я не только говорю…

— Правильно. Но тебе под силу и большее, нежели то, чем ты сейчас занимаешься. Ты вполне мог бы справиться с работой, скажем, председателя райисполкома. Говоря конкретно, мог бы заменить Федора Лукича Хохлакова.

— А Федор Лукич?

— Он давно просил подыскать ему смену. Старому казаку надо и отдохнуть и полечиться…

— С этой работой я не справлюсь, — твердо заявил Сергей. — Мне еще надо учиться. Ведь я же с первого курса ушел на фронт…

— Вот видишь, — с огорчением заговорил Бойченко, — смотреть на жизнь со стороны легко, а окунуться в нее с головой и тебе не хочется. После твоего ответа я не пойму, к кому же относятся слова: «Эй, фронтовики, засучивайте рукава!»

— И ко мне… И я, как вы видите, не сижу сложа руки, но учиться мне необходимо.

— Да, учиться каждому необходимо, — сказал Бойченко и умолк.

В просвете между двух гор лежала Усть-Невинская. Густо курились трубы, и на крыши, на сады, вместе с вечерними тенями, тонкой пеленой ложился сизый дымок.

Возле двора Тутариновых машина остановилась. Сергей поблагодарил Бойченко, просил зайти в дом.

— Тороплюсь, — сказал Бойченко, пожимая Сергею руку. — На обратном пути заеду. Ну, желаю успеха. А о том, что я тебе говорил, советую подумать.

— Хорошо, я подумаю.

Сергей постоял у калитки, подождал, пока машина выскочила на площадь и скрылась в сумерках, потом неторопливо вошел во двор.

Навстречу ему бежала Анфиса.