«Дальше — тишина»
От вездехода Алексей Игоревич отказывается, ему хочется подышать свежим воздухом. Впрочем, до вертолетной площадки несколько минут ходу.
Мы идем и мечтаем о том, какой красивой может стать наша жизнь.
— Академика нужно ковать, пока он горяч, — свирепо шепчет Олег. — А вдруг он пошутил?
— Если пошутил, — Рома толкает меня в бок, — то не видать ему «россиньолов», так и скажи.
— «Требуй для всех понемногу, — советует Гвоздь, — и не забудь про меня!» Я имею в виду мой будущий персональный оклад.
Я и без их наглых подсказок рад был бы выпытать у Алексея Игоревича подробности, но он секретничает о чем-то с мамой и Надей, у всех троих хитрый вид, и влезать в их разговор мне не хочется. Лазеры и спутниковая информация! Кто мы сегодня? Шаманы и их дремучая паства, грозящие лавинам заклинаниями и обожженными на костре дубинами. А с лазерами и спутниками — ого, нас голыми руками не возьмешь! Во рту сохнет при мысли о том, что я окажусь хозяином настоящей лаборатории, где можно будет обработать, осмыслить и, наконец, привести в христианский вид целый сундук добытых нами материалов. Сегодня я слишком мало знаю, в лучшем случае — только то, что знают мои коллеги, и не могу, да и не считаю себя вправе осуществить мамину мечту — написать большую монографию о лавинах; а завтра — почему бы и не дерзнуть? Кто сказал, что Уваров всю жизнь обречен поставлять сырье, а не готовую продукцию?
И я тихо мечтаю о том, какой прекрасной может стать жизнь. Я не страдаю излишней доверчивостью, мой скромный жизненный опыт убедил меня в том, что ничто другое люди не забывают с такой легкостью, как свои обещания. Это даже не считается предосудительным — обнадежить клиента и напрочь забыть о его существовании, едва лишь он перестанет зудеть на ухо; наоборот, почтительное удивление и даже подозрение в том, все ли у него на месте винтики, вызывает человек слова, этот голубоглазый чудак, который пуще всего на свете боится прослыть трепачом. Таких нынче днем с огнем не очень-то найдешь, они старомодны и смешны, как пиджаки с ватными плечами и брюки паруса. Куда современнее мой друг Мурат: будь на месте Алексея Игоревича Мурат, я не поверил бы ему, поклянись он самой длинной и замысловатой клятвой, потому что знаю, что выполняет он обещания только и исключительно тогда, когда это ему выгодно.
А вот Алексею Игоревичу я поверил сразу и безоговорочно — не только потому, что уж очень хотелось поверить, но, главным образом, потому, что он оставил у нас до осени свои «россиньолы», как древние когда-то оставляли заложников. А если серьезно, то поверил бы ему без всякого залога. Ладно, поживем — увидим, как говорят мудрые люди, когда ничего более умного им в голову не приходит.
Вертолетная площадка находится за «Актау», со стороны южных склонов. С фасада гостиница словно вымерла, ни в задернутых шторами окнах, ни на балконах никого не видно, лишь откуда-то издали доносится какой-то непонятный гул.
— И в медпункте пусто, — приподнявшись на цыпочки и заглядывая в окно, говорит мама. — Его тоже перевели?
— На безопасную сторону, — отзывается Надя. — Мурат распорядился в первую очередь.
— Умница, — хвалит мама. — Я знала, что в конце концов он прислушается к голосу разума. А в какое помещение?
— В очень хорошее, — туманно отвечает Надя. В какое же?
— В хорошее. — Надя прячет улыбку. — В библиотеку.
— Что-о?! — Мама хватается за голову. — Он сошел с ума!
— Впустить лису в курятник! — подливает масло в огонь подхалим Гвоздь.
— Они разворуют нам все книги!
Мама бежит к центральному входу, а мы огибаем гостиницу с торца и — становимся свидетелями редкостного зрелища.
Гул, который с минуту назад казался мне загадочным, объяснился чрезвычайно просто: вокруг вертолетной площадки, огражденной живой цепью из инструкторов, дружинников и милиционеров, веселится добрая сотня туристов. Мурат, прикрыв мощным телом входной люк вертолета и воздев кверху руки, взывает к лучшим чувствам:
— Будьте сознательны, это спецрейс, у меня распоряжение срочно вывезти товарища…
— Петра Ивановича Загоруйко? Это я!
— Какого там Загоруйко? — несется из толпы. — Моя фамилия Терехов!
— Всех вывози!
— Товарищи, у меня завтра начинается турнир!
— Алексей Игоревич! — завидев нас, кричит Мурат. — Прошу пропустить товарища академика!
— Все здесь академики!
— Может, штаны он шьет для академиков!
— У меня ребенок с температурой!
— Алексей Игоревич! — К нам подлетают Вадим Сергеич с мадамой. — Где ваши вещи, мы поможем!
Алексей Игоревич тихо стонет.
— Пра-пустить! — громовым голосом орет Мурат. — Абдул, обеспечить посадку товарища академика!
— Иду! — срывающимся фальцетом кричит Вадим Сергеич, хватает за руку мадаму и через образовавшийся проход бежит к вертолету. Под смех и улюлюканье толпы их тащат обратно.
— Ой, не могу! — бушует Алексей Игоревич. — Чаплин!
— Пра-пустить!
Свист, хохот, визг! А толпа все прибывает, из нижних окон прыгают, из верхних спускаются на веревках и простынях все новые претенденты, у многих за плечами рюкзаки, в руках чемоданы.
— Жре-бий! Жре-бий! Жре-бий!
Это дирижирует барбосами Катюша. Они без вещей, просто дорвались до развлечения и валяют дурака. А я-то еще удивлялся, что они пропускают такой балаган.
— В вертолет у нас имеют право… — звонко провозглашает Катюша и взмахивает рукой.
— …и мореплаватель, и плотник, и академик, и герой! — ревут барбосы. — Жре-бий! Жре-бий!
— Жребий! — подхватывает толпа.
— Сажай с ребенком!
— Товарищи, у меня турнир!
— Все равно продуешь!
— Умоляю, завтра моей теще сто лет!
Полный балаган!
— Где он? — К нам с выпученными глазами прорывается Абдул.
— Кто, Алексей Игоревич? — Надя не умеет врать, у нее получаются слишком честные глаза. — Разве его нет? Ах да, у него какие-то дела.
— Дела у него, — поясняет Гвоздь. — Он занят!
— Сбэжал! — кричит Мурату Абдул. — Дэла у него, занят!
Зло жестикулируя, к Мурату подходит Захаров, командир вертолета: показывает на часы, тычет пальцем в небо.
— К черту! — рычит Мурат. — Абдул, веди травмированных! Эй, где там туристка с ребенком?
— Правильно!
— Товарищ Хаджиев… — взывает Катюша.
— …мо-ло-дец! — скандируют барбосы.
— Хаджиеву гип-гип…
— Ура! Ура! Ура!
Толпа расступается перед героями в гипсе. Первым скачет на костылях тот самый закованный, который советовал мне ради Катюши отложить собственные похороны.
— Отбили? — кивая на барбосов, злорадно спрашивает он. — Растяпа!
— От растяпы слышу, — вяло огрызаюсь я. — Нога в гипсе тоже не лучший сувенир, который можно вывезти из Кушкола.
Но закованный, конечно, врубил в солнечное сплетение, вряд ли мне теперь удастся погадать Катюше по руке. Наверное, старею, все-таки четвертый десяток, без особой горечи думаю я, года два назад у меня таких осечек не было. Катюша показывает на меня пальцем и со смехом что-то говорит, а свора слушает ее, радостно разинув пасти. Снова что-то затевают, собаки. Петя прав, за этой компанией нужно смотреть в оба.
— Не огорчайся, — сочувствует Надя, — не на ней свет клином сошелся.
— Он сошелся на тебе, — ворчу я.
— Я рада, что ты пришел к этому выводу.
— Не пришел, а еще ковыляю.
— Ну, это по моей специальности, я тебе помогу, — обещает Надя.
Пока мы обмениваемся любезностями, посадка в вертолет продолжается. Мурат в самом деле молодец, нашел верный способ усмирить толпу: на места битых-ломаных никто не претендует. Замыкают их шествие двое таинственных субъектов, таинственных потому, что их физиономии по глаза обмотаны шарфами; субъекты волокут носилки, в которых, прикрыв лицо руками, жалобно стонет женщина. Продвижение носилок сопровождается всеобщим сочувствием: все-таки для толпы, даже неуправляемой, есть святые вещи.
— Потерпи, милая…
— На операцию, да?
Субъекты хрюкают что-то неопределенное и ускоряют шаг.
— Я ее не помню, — озадаченно говорит Надя. — Наверное, из «Бектау».
Мне смешно, вспоминаю мамин рассказ. Она встретила на московской улице бывшую школьную подругу, ныне известного хирурга. Они разговаривали, обменивались новостями, и тут к ним подошел сияющий молодой человек и низко, с чувством поклонился: «Большое вам спасибо, Вера Петровна, вашим золотым рукам!» И ушел. Вера Петровна вот так же озадаченно смотрела ему вслед и бормотала: «Не помню, кто же это… кто же это… ба, геморрой!»
Между тем скорбно согнутые фигуры субъектов кажутся мне до странности знакомыми. Я всматриваюсь и, озаренный внезапной догадкой, делюсь ею с Абдулом. Тот ошеломленно хлопает себя по ляжкам и устремляется за носилками.
— Таварищ Хаджиев, это абманщики! Плуты!
Мурат делает ему страшные глаза, но Абдул не видит: он выполняет свой долг, разоблачает плутов. Субъекты почти бегут, они уже рядом с вертолетом, но Абдул их догоняет и…
— Ах!! — вырывается у толпы.
Свист, рев, стоголосое ржание! Из носилок на снег вываливается мадама и своим ходом рвется в вертолет. Петухов и композитор за ней. Но куда им против Абдула, экс-чемпиона республики по вольной борьбе!
Только думаю, что благодарности за свое рвение он сегодня не получит…
— Всем туристам немедленно возвратиться в гостиницу! — громогласно возвещает Мурат. — Абдул, Хуссейн, обеспечить!
Я разыскиваю глазами свору — никого нет, исчезли. Странно, это на них не похоже — бросить такой балаган на произвол судьбы.
— Отправляй свою бетономешалку! — кричит кто-то Захарову.
Тот высовывается из кабины и грозит кулаком, для вертолетчика «бетономешалка» такое же оскорбление, как для моряка «дырявое корыто».
— От винта!
Толпа распадается, вертолетная площадка пустеет. К нам, бормоча на ходу проклятья, с грозным видом направляется Мурат.
— Предоставь его мне, — вполголоса говорит Надя и чарующе улыбается Мурату. — Мы с Максимом поражены, как организованно и с каким тактом вы произвели посадку! Любого другого на вашем месте толпа могла бы растерзать. Искренне поздравляю вас, Мурат Хаджиевич.
Я еще не видел ни одного человека, совершенно равнодушного к лести. Тем более когда мужчину осыпает похвалами молодая и привлекательная женщина.
— Преувеличиваете, — скромничает Мурат. Он еще сердит, но основной заряд злости через громоотвод уходит в землю. — Главное, Надежда Сергеевна, с толпой не надо рассуждать, она воспринимает только при-казы!
— Для того чтобы приказать, нужны силы и воля, — простодушно, от всего сердца говорит Гвоздь. — Не каждому это дано.
Весь облик Гвоздя, от преданной физиономии до ботинок, свидетельствует о том, что он исключительно уважает Мурата.
— Если бы каждому, некем было бы командовать, — соглашается покладистый Мурат. — Однако не об этом речь. Какого черта академик…
— Мурат, при даме… — упрекаю я.
— Извините, Надежда Сергеевна. Так какого дьявола…
Надя смеется. Мурат, не выдержав, присоединяется к ней, и мы вполне дружелюбно беседуем. Мурат благодарит Надю за маленького Хаджи, проклинает Абдула, который своим усердием не по разуму помешал эвакуации уважаемых людей, и жалуется на Уварова, который поставил руководство в невыносимые условия. Я в свою очередь упрекаю, что сделано еще далеко не все: жильцы дома № 3 не переселены, не закрыты лазейки, через которые туристы просачиваются из «Актау», и прочее. Что же касается академика, то он успел дочитать «Сорвиголову» лишь до середины, и если бы Захаров часа два его подождал…
— Намылят мне холку за твоего академика, — бурчит Мурат. Известный человек, лауреат, а ведет себя как трехрублевый фан.
— Это который за трешку в день угол снимает, — комментирует Наде Гвоздь. — Очень легкомысленная публика, мы с товарищем Петуховым стараемся держаться от нее подальше.
— Распустил ты свой персонал, — неодобрительно говорит мне Мурат. — Теперь так: скажи академику… нет, Надежда Сергеевна, полагаюсь на вас, Максим человек несерьезный… скажите академику, что Захаров прилетит за ним часа через два, пусть будет готов без всяких отговорок, мне и без него неприятностей вагон и маленькая тележка… А тебе чего надо?
— Олег и Хуссейн… послали передать… — Вася бежал и еще не отдышался. — Свежая лыжня у четвертой лавины!
x x x
Мы едем на вездеходе и слушаем Васину скороговорку. Он возбужден и очень доволен, еще никогда он не жил такой насыщенной жизнью. Никакого особенного ЧП, по его мнению, пока что нет, просто несколько лихачей похитили лыжи из контрольно-спасательной службы — спасатели-то были в оцеплении — и ушли в побег. Но далеко не убегут, это Вася гарантирует. А в остальном все хорошо. Инструкторы и дружинники бегают за туристами, как собаки за зайцами, и загоняют в гостиницу. Не обошлось и без двух-трех инцидентов — Вася не без гордости щупает здоровый фонарь на лбу, этакое лиловое подтверждение того несомненного факта, что моя уборщица на полставки честно отрабатывает свой хлеб.
— Будут жалобы, — цедит Мурат, — Абдул оформит тебе десять суток, это я тоже гарантирую.
— Мы в порядке самозащиты, — оправдывается Вася. — Не здесь, Максим Васильевич, дальше, за кустарником!
Я останавливаю вездеход, дальше ехать нельзя. Да и не только ехать, идти тоже нельзя, справа от нас — зона смерти, конус выноса четвертой лавины. Она высится в полукилометре, необъятно огромная ослепительно белая четвертая, будь она проклята. Мы становимся на лыжи и по глубоко проложенной лыжне направляемся к кустарнику. Оттуда не доносится ни звука, уж кто-кто, а Олег и Хуссейн не станут тревожить лавину громкими разговорами. Скрипят лыжи, мы идем молча, и меня вновь, в который раз за эти дни, охватывает нехорошее предчувствие. Не люблю я таких приключений — по своей воле идти в пасть к дракону. Ну, Вася — ему море по колено, еще не битый, сияет, как солдатская пуговица, а вот за Надю я ругаю себя последними словами, ее-то зачем потащил?
— Тишина-то какая, — делится своим наблюдением Вася, — будто…
— Цыц! — обрывает его Гвоздь.
Могильная тишина в зоне смерти — это действует даже на мою психику. Жутковато от мысли, что, если четвертая надумает сорваться, нас укутает покрывалом толщиной в несколько десятков метров. Ну а «Дальше — тишина».
Я не выдерживаю.
— Надя, я, кажется, забыл выключить двигатель, возвращайся к вездеходу и жди нас там.
Она делает вид, что не слышит.
— Надя, прошу тебя…
— Возвращайся сам, — не оборачиваясь, бросает она.
Мы проходим кустарник, отсюда до Актау метров двести.
— Я говорил, что их догонят! — торжествует Вася. — Знай наших!
Нижняя часть склона оголена.
Теперь я уже точно знаю, что дело плохо. Если бы оно обстояло иначе, Олег, Хуссейн и Рома ни одной лишней секунды не оставались бы под этим гнусным склоном. «На том свете темно, — говорит в таких случаях Олег, — до чего ни дотронешься, холодно. Дёру отсюда, братишки!»
Теперь мы спешим, хотя спешить некуда и поздно.
— Мы за ними… они лэсенкой на склон… мы им: «Спускайтесь, там гибэль!» — сбивчиво рассказывает Хуссейн. Они смэялись… вот этот смэялся, обзывал!
Я смотрю на унылого, с поникшей головой типа — Анатолий…
Лавинку они обрушили пустяковую, кубов на триста, всех завалило, но трое остались живы-невредимы.
Сбросив лыжи, Надя склоняется над неподвижным телом.
— Искусственное дыхание! — волнуется Мурат. — Массаж!
— Все сделали, — сдавленно говорит Олег, — опоздали… Эти трое на поверхности были, а ее откапывали, неудачно она…
На меня в немом изумлении смотрят голубые глаза Катюши.
— Перелом шейных позвонков. — Надя встает. — Мгновенно…
— Хуссейн, этих переписать, — командует Мурат. — Составишь протокол. Потом доложишь, почему в КСС никого не было.
— Дежурный там был, — вступается за Хуссейна Рома. — Они его заперли и взяли лыжи.
Бедная дурочка, с горечью думаю я, чувствуя, что к горлу подкатывается комок. Ты хотела только любить и смеяться, а дождалась протокола. Без тебя мир уже не будет таким красивым, бедная дурочка…
Я подхожу к Анатолию и с силой врезаю ему по скуле. Он поднимается, вытирает с лица кровь и честно говорит:
— Бей еще.
Он внушает мне отвращение.
— Бог подаст.
x x x
По дороге мы вылавливаем и загоняем в гостиницу с десяток туристов и, подавленные, возвращаемся домой. Мама и Алексей Игоревич, судя по их виду, кое-что знают, но с расспросами не пристают; мама привыкла к тому, что после такого рода событий я бываю неразговорчивым. Она возится на кухне, ребята сникли и забились в угол, Надя молча сервирует стол — так тихо у нас давно не было. Алексей Игоревич удручен, он чувствует себя виноватым и лишним.
— Может быть, я пойду? — робко спрашивает он у Нади.
— Что вы, Алексей Игоревич… Извините нас, еще не остыли. Вот попьем чайку, успокоимся…
Что же, когда-нибудь, наверное, успокоимся, мы-то живы. Я раскидываю перед собой и невидящими глазами рассматриваю карту хребта Актау. Вот здесь, в этой точке погибла Катюша… Я знаю, сейчас не время размагничиваться, но ощутимо чувствую щемящую тяжесть на сердце. Славное, легкомысленное существо, которое я не смог уберечь… Ну что мне стоило попросить Хуссейна закрыть на замок лыжи на КСС? Меня охватывает бессильный гнев. Я ненавижу человеческую глупость, надутых пустым самомнением болванов, уверенных, что мир создан исключительно для того, чтобы потешить их спесь. Через сколько бед нужно пройти, сколько крови пролить, чтобы они осознали свое ничтожество…
— Алексей Игоревич, — говорит Олег, — а вы слышали про японских рыбок? Лучше любого сейсмографа! Как начинают метаться по аквариуму — знай, либо землетрясение, либо цунами.
— Бионикой я всерьез не занимался, — отвечает Алексей Игоревич, — но о таких феноменах наслышан. Очень возможно, что…
Я улавливаю красноречивый взгляд Олега и понимаю, что о рыбках он вспомнил не только для того, чтобы отвлечь меня от тяжелых мыслей. Бывает, что шестое чувство и Олега обманывает, но когда от него исходит тревога, я всегда с этим очень считаюсь. Паниковать Олег не станет, но мне дан намек.
Я иду в свою комнату, кивком зову Олега, и мы выходим на связь с Левой. Против обыкновения, Лева волнуется, он еле дождался нашего вызова, потому что температура воздуха наверху резко подпрыгнула: два часа назад было минус шесть, а сейчас, сию минуту, столбик поднялся почти что до нуля.
— Полундра, чиф!
Меня бросает в жар: спусковой крючок взведен! Вот тебе и пресловутое шестое чувство — мы просто несколько часов не смотрели на термометры. Я выпроваживаю Олега проверить готовность инвентаря, а сам звоню сначала в управление, потом Гулиеву, потом администратору «Актау» — Мурата нигде нет. Неужели он плюнул на мои предупреждения? Так и есть, дома и отдыхает, Юлия просит позвонить через полчаса. Впервые в жизни я грубо на нее ору: «Дура, через полчаса он будет отдыхать вечно!» Юлия так ошеломлена, что тут же передает трубку Мурату. Я несколькими словами ввожу его в обстановку и, стараясь не срываться на брань, требую немедленно покинуть дом, отменить всякие вертолеты и любыми мерами держать туристов взаперти. Мое волнение передается Мурату, я слышу, как он кричит: «Юлька, беги к соседям, пусть немедленно выходят! Бабушка, одевай детей!»
— Лентяй! — упрекает Жулик. — Ты сделал зарядку?
— Сделал, дружище, сделал.
Я спохватываюсь, что на моих ногах тапочки, обуваю альпинистские «вибраны» и возвращаюсь в гостиную. За столом молчат — видимо, слушали мой разговор. Мама торопливо разливает чай.
— Кушайте, — просит она. — Поешь, Максим… Слышите?
— Вертолет, так быстро? — удивляется Надя. — По вашу душу, Алексей Игоревич.
— Что ж, удачи вам, друзья. — Алексей Игоревич встает, церемонно целует маме руку. — Надеюсь, в недалеком будущем…
Мгновенье мы с Олегом смотрим друг на друга. Это не вертолет! Я хватаю бинокль, бегу в свою комнату, распахиваю окно — и у меня захватывает дух.
Четвертая! Я никогда еще с такой удачной точки не видел, как идет гигантская лавина, и наконец-то понимаю, почему в средние века живописцы изображали ее в виде разъяренного дьявола. Со склона Актау, окруженное бурлящими завихрениями, несется огромное белое чудище, поддирая лежащие на пути снежные пласты и опрокидывая их на себя. На большом перегибе примерно посреди склона чудище совершает гигантский прыжок и, резко увеличив скорость, летит вниз. Наверное, именно здесь клубы снежной пыли превращаются в снеговоздушное облако и рвутся вперед, обгоняя и закрывая передний фронт лавины.
— Фантастика!.. — бормочет за моей спиной Алексей Игоревич.
Секунда, другая — и в комнату будто врывается снежная буря. Снежная пыль обжигает, душит, режет лицо, гремит посуда, звякает битое стекло.
— Окно! — кричит мама.
На ощупь, вслепую я захлопываю окно.
— На выход!
