Глава V
На полпути от самого себя
1
К приемнику колонии почти одновременно подъехали два закрытых автобуса. Анатолий вышел из второго и услышал:
— Привет ворам от Франца Красавчика!
Он даже опешил. Ну, кто бы мог подумать, что это выкрикнул выскочивший из первой машины рослый юноша в чистеньком костюмчике, с девичьим румянцем на щеках и взглядом невинных синих глаз!
Колонисты, наблюдавшие приезд новеньких, понимающе переглянулись. Один из встречавших — худощавый, смуглый, стриженный ежиком — в тон красавцу выкрикнул:
— Конец ворам, да здравствуют активисты!
И сейчас же получил замечание от мужчины в форменной одежде.
— Никто, — сказал воспитатель, обращаясь к прибывшим, — не будет вам напоминать о прошлом. То, что было, — сплыло, осталось там, за порогом. А теперь, ребята, начинайте новую жизнь, Анатолий с неприязнью смотрел на этого невысокого худощавого человека: ведь Чума предупреждал, что воспитатели — гады и мучители. И вместе с тем им овладело ощущение робости, которую непонятно чем вызвал этот воспитатель. Он не кричал, говорил неторопливо, твердо и просто, совсем не начальственно.
— Я в зону не пойду! — заявил Красавчик. — Все равно учиться и работать не буду! — С наглостью, сквозившей в жестах, взглядах и манере говорить, он оглядел прибывших с ним ребят и добавил:
— Пусть другие на меня ишачат! — Обратившись к воспитателю, он вызывающе дерзко спросил:
— И что вы на меня смотрите? Вы знаете, за что Каин убил Авеля? За то, что Авель смотрел на Каина, как шакал на зайца. То, что мне положено, я все равно буду получать. — Красавчик явно хулиганил, рисовался перед другими подростками.
— А ты, парень, не форси! Поговорим с тобой потом. А вы, новенькие, запомните: с блатными законами надо кончать, здесь мы никому, — в голосе воспитателя послышался металл, — никому не позволим тиранить слабых. Господ и рабов, как это бывает у воров, здесь нет. Некоторые из прибывших неуверенно улыбнулись, другие испытующе смотрели на Красавчика в чистеньком костюме. А тот начал ругаться, требовал, чтобы его сейчас же перевели в другую колонию, иначе он искалечит себя, и, наконец, крикнул прибывшим:
— Неужели среди вас нет ни одного стоящего?
И на призыв к «стоящим» откликнулся Анатолий. Вспомнив поучения Лени Чумы, он тоже начал истерично ругаться, дергаться, тоже требовал перевести его, Мамону, в другую колонию.
Остальные прибывшие отнеслись ко всему этому, как посторонние зрители, и на призывы Красавчика «шумнуть» даже не отозвались, чем привели его в ярость.
— Шумим, браток, шумим? — спросил воспитатель, усмехнувшись. — Ну, а теперь хватит симулировать психов. Останетесь у нас!
После регистрации их отвели в карантин для вновь прибывающих. Как только воспитатель вышел, Красавчик набросился с кулаками на новеньких, чтобы, как он кричал, проучить «слабаков», но неожиданно встретил дружный отпор. Тогда он позвал Анатолия на помощь.
Через десять минут оба оказались в штрафном изоляторе. Красавчик сразу же перестал изображать разъяренного льва и насмешливо сказал, кривя губы:
— Занавес опущен. Зрители разошлись. Кассир подсчитывает выручку. Сальдо не в нашу пользу. Как тебя?
— Мамона! Я же — Анатолий…
— А я Франц, прозываюсь Красавчик. Так вот, Мамона, надо показать, что ребята мы отчаянные, неисправимые, одним словом — оторви да брось! И лучше для здешних начальников сплавить нас в другое место. Вот и будем колесить, пока не попадем туда, где всех под себя поставим. Пятки нам чесать будут! Ты меня слушай, не пропадешь!
— Я и без тебя не пропаду. Ты для меня не авторитет. Знаешь, кто я такой? Слыхал про Леню Авторитетного, Чуму?
— А как же! — соврал Франц.
— Так мы с ним на пару, кореши, — объявил Анатолий и, чтобы утереть нос Красавчику, принялся впервые в жизни отчаянно врать, выдавая себя за участника тех страшных похождений, о которых слышал от Чумы.
— Это что, — презрительно кривя губы, отозвался Франц, — вот я… — И он тоже принялся вдохновенно врать. Потом, подзуживая друг друга, они принялись колотить в дверь ногами, требуя, чтобы их выпустили.
* * *
Русакова привели к тому воспитателю, который встречал их. Анатолий опять попытался кривляться и хамить, чтобы создать впечатление, что парень он отпетый, неисправимый и лучше от него отделаться. Ничего не помогло. Все понимал этот воспитатель, видел, что паренек напялил на себя чужую маску. Он знал, что ведет борьбу не с Анатолием, а с тем невидимым врагом, кто подчинил себе подростка. Влияние этого врага надо было побороть, да так, чтобы паренек содрогнулся от отвращения, увидев своего «бога» во всей его грязи, лжи и ничтожестве при свете ясного дня.
Чем больше неистовствовал Анатолий, тем спокойнее и даже веселее становился воспитатель. Раза два он почему-то, как показалось Анатолию, насмешливо хмыкнул про себя. Это злило и удивляло. Когда же Анатолий притих, воспитатель чуть насмешливо сказал:
— Не робей, воробей, и не таких людьми делали… — И он хлопнул его по плечу.
— Я отчаянный!
— Врешь. И никакой ты не вор!
— Как так? — Анатолий растерянно смотрел на воспитателя.
— А вот так! Вора, брат, за километр даже со спины узнать можно. Вор — он трус, хотя и наглый. Он все время трясется за свою шкуру, он боится, поэтому для храбрости и бахвалится перед такими пацанами. Ходит он не так, как все, а настороженно, оглядывается по-особому, вот так… — Воспитатель показал. — И взгляд у него особенный. А у тебя походка не та, взгляд не тот, все не воровское. Повторяешь ты, как попка, чужие слова.
Анатолий выругался для престижа.
— Да-а-а… Видать, воры изрядно оболванили твои мозги, замусорили. Но меня ты не обманешь. Мы продуем твои мозги свежим ветерком, и весь мусор слетит! Давай знакомиться: зовут меня Иван Игнатьевич.
— А я Мамона! — упрямо ответил Анатолий. Он растерялся, но сдаваться не хотел.
2
Он упорствовал уже несколько месяцев. Это стало для него своеобразным спортом. Кто кого? Азарт сопротивления! Стоять на своем — и не сдаваться!
В детстве он играл в путешественников, много читал об экспедициях и мечтал, когда вырастет, стать знаменитым путешественником-океанографом. Именно это и толкнуло Анатолия на ночные походы в пионерском лагере, за что и отослали его домой. Когда же он был осужден и ему показалось, что решетка отрезала его от заветной мечты навсегда, то новая игра в борьбу и сопротивление — потребность периода возмужания — помогала ему преодолеть мучительную пору душевного смятения. Уродливая, изломанная, но все же это была форма самоутверждения личности.
К невеселому, болезненному наигрышу Анатолия толкала и обида на судей, на «дружков», порой — на весь мир. Самолюбивый и гордый, даже разоткровенничавшись с Красавчиком, он ничего не сказал ему о своей обиде. Иногда Анатолий так раздувал в себе тлевший под спудом пожар, что он превращался в пожар верховой. Тогда Анатолий неистовствовал и совершал дикие поступки.
«Вы меня посчитали подлецом, виноватым во всех грехах, так нате вам! Смотрите! Я еще хуже, чем вы думаете! Пусть мне, назло вам, будет плохо, пусть я буду мучиться, но никогда не стану на колени и не начну бить поклоны, чтобы меня пожалели. Не нужны мне ни ваша жалость, ни внимание!» Так можно было бы определить буйное поведение Анатолия, мучившего самого себя.
Тогда, в их первую встречу, воспитатель не стал больше с ним спорить.
— На, держи! — весело воскликнул он. — Твоя?
Анатолий увидел свою записную книжку. Как она оказалась у воспитателя?
— Да!
Анатолий почти вырвал книжку из рук Ивана Игнатьевича, единственное, что осталось у него из дома.
— То-то! А говоришь — опытный, отчаянный. Учил, брат, урок, да не выучил… Одна теория, а практики нет. Это хорошо, очень хорошо. — Иван Игнатьевич засмеялся и легонько подтолкнул его к двери в свой кабинет. — Отчаянный вор! А где же твоя воровская наблюдательность, если ты не заметил, как я у тебя вытащил книжку из кармана? В книжке есть выписки. Ты что же, собираешься стать путешественником?
— Ну и что? — вызывающе спросил Анатолий.
— А вот если бы тебя выбросили на необитаемый остров, как ту четверку ученых, которая в конце концов встретила капитана Немо, забыл, как называется…
— «Таинственный остров» Жюля Верна.
— Ага. Они имели знания и потому многое смогли сами сделать. А если бы выбросило тебя? Ну, на что бы ты годился, не умея держать в руках ни топора, ни молотка?
— А я все равно работать не буду…
Иван Игнатьевич засмеялся.
— А все-таки что бы ты делал на острове?
— Ну, я, как Робинзон Крузо…
— Завел бы себе Пятницу? Раба? Да, каждый уголовник-рецидивист имеет привычку заводить себе Пятниц. Ты и сейчас Пятница у Франца.
— Хотите поссорить нас?
— А вы и так поссоритесь. Не такой у тебя характер, чтобы тобой помыкал этот Красавчик.
Анатолий нахмурился и промолчал. Ему казалось, что Иван Игнатьевич знает о нем что-то такое, чего он сам о себе не знает.
Потом Иван Игнатьевич вызвал Франца.
— Что вы на меня тогда так смотрели? — спросил Красавчик.
— Ты в театре играл?
— Я артист на сцене жизни! Мой предок, тот артист знаменитый. А что?
— Да просто пожалел, Артистические способности зря пропадают.
— На дешевку хотите взять? Я в самодеятельности участвовать не буду. Зря стараетесь.
— Характер у тебя… Небось учился на двойках, изводил преподавателей, тиранил малышей и знал, что ничего за это не будет? Мать заступится, а если надо, то и отец…
— Ну и что! Он и сейчас за меня хлопочет.
— Мать, наверное, давала много денег. Самому тратить скучно, завелась компания, рестораны, девушки, подарки… Маминых денег стало не хватать, ну и начал красть? А краденое — надо продавать. Связался с перекупщиками краденого. Ну и пошло… Правильно?
— Вы же сами обещали, что о прошлом никто напоминать не будет.
— Верно! Напоминать не будем, если сам постараешься забыть прошлое и покончить с ним. Если перестанешь ломаться и, как все люди, будешь работать, учиться. Приезжал твой отец. Но учти: до тех пор пока не возьмешься за работу и учебу, я запретил передавать тебе сладкое.
— Значит, предок появлялся? — воскликнул Франц. — Я не могу без сладкого. Это безобразие! — Нижняя губа у Франца загнулась влево, уродуя лицо. — Вы не имеете права задерживать передачи!
— Заруби себе твердо: бездельничать и жрать пышки на чужой счет — не позволим. Ты не болонка… Будешь учиться, овладевать ремеслом — все будет.
— А зачем мне ремесло, я же буду артистом.
— А это тоже труд, да еще какой!
— А я не ишак. У артиста не труд, а вдохновение.
— Ишь ты! — рассердился наконец Иван Игнатьевич. — А я ведь думал, что парень ты калеченый, но неглупый… Да знаешь ли ты, умная голова, каким упорным трудом пришли великие люди искусства к вершинам своего мастерства, сколько трудового пота пролили Шаляпин и Собинов, Качалов и Ермолова, Чаплин и даже хоть не великий, но любимый тобою Дуглас Фербенкс? А читал ли ты когда-нибудь книгу о гениальном скрипаче Паганини? А знаешь ли ты, по скольку часов в день работал и до скольких лет учился Репин? «Вдохновение»! Ты что же, думаешь, без вдохновения воздвигнуты высочайшие здания, перекинуты мосты через реки, построены электростанции, созданы самолеты? «Артист»! А хорошую обувь, красивую мебель, фотоаппараты «ФЭД», автомобили — разве все это не создали артисты своего дела?
Франц молчал.
— Ты понимаешь, кто ты?
— Я? Я же сказал — артист на сцене жизни.
— Ты бездельник по убеждению, игрок по характеру, иждивенец по образу жизни, молодой вор по профессии. А в целом — очередная жертва воров-рецидивистов, отравивших твое сознание. Вошь укусит — человек заболевает тифом. Вот и у тебя тиф от яда паразитов, только тиф моральный, нравственный. И нам выпала нелегкая задача не дать тебе погибнуть.
Франц слушал, опустив голову.
Зато, когда он опять очутился в штрафном изоляторе, чего только не наплел Анатолию о том, как ловко он «посадил в калошу» воспитателя. Анатолий не отставал от него.
Затем они принялись мечтать о побеге и пришли к заключению, что дело это безнадежное. А если прикинуться раскаявшимися? Ведь пускают же активистов в город. Лишь бы пустили, а там — поминай как звали! Но, чтобы посчитали раскаявшимися, надо и учиться и работать лучше, чем другие. Нет, так не пойдет! Решили держаться непримиримо, но все же так, чтобы не попадать в штрафной изолятор. Ну его к черту. Скучища — подохнуть можно. Да и кормят голодно, на обед одно блюдо…
3
Закончился карантинный период. Рано утром, когда новичков вели в баню, перед тем как перевести в основной корпус, Франц воскликнул:
— Гляди!
Анатолий впервые увидел воспитанников. В черных костюмах, по четыре в ряд, они выстроились очень длинной колонной. Большинство колонистов были коротко острижены, некоторые же имели длинные волосы.
— Курят! — радостно объявил Красавчик.
У многих колонистов во рту торчали дымящиеся папиросы. Анатолий подметил, что у длинноволосых папирос не было.
В бане Красавчик шепнул Анатолию:
— Длинноволосые — это активисты, наши враги. А. если в строю курят — а курить запрещается, — значит, есть в колонии парни с «душком», значит, и здесь жить можно.
Новичков поселили в основном корпусе — хмуром многоэтажном кирпичном здании с железными лестницами. На каждом этаже помещался отряд воспитанников, в комнате — отделение, то есть класс, человек двадцать пять — тридцать. В комнате отделения, куда их зачислили, они получили по железной койке с постелью и по деревянной тумбочке для вещей. Потом им выдали личные вещи и учебники. Красавчик и Мамона учебников не взяли и пригрозили, что если их будут заставлять учиться и совать эту проклятую мораль, от которой их тошнит, то они изорвут книги.
Еще перед этим с новичками знакомилась комиссия по приему в составе начальника колонии, старших воспитателей, врача, директора школы, заведующего производственными мастерскими, а теперь старший воспитатель предупредил Франца и Анатолия, что, если они не будут подчиняться режиму колонии, их поведение будет обсуждаться на совете воспитанников.
— Долой режим, никаких привилегий лучшим, да здравствует уравниловка! — объявил Франц.
И снова они стояли перед Иваном Игнатьевичем.
— Режим есть режим, то есть порядок жизни, и никому мы не разрешим его нарушать. Вы будете делать утреннюю зарядку, сами заправлять постели, учиться и работать.
— Я ненавижу режим, никогда, даже дома, в школе, у меня не было никакого режима. Я вор, и в тюрьме я не подчинялся режиму. Дома не учился и не работал и здесь не буду. — Так объявил Франц, и Анатолий вторил ему.
— Ты, Франц, дома привык прятаться за широкую спину отца, а сейчас не удастся. Не я, так воспитанники заставят.
— Это те, что курят в строю? Воры — свободные люди, и для них режим — смерть…
— Видишь ли, до войны были спецколонии для особенно трудных, а сейчас таких колоний нет, а жаль, так как в них надо бы направить тех, кто у нас мутит воду. Насчет того, что у воров нет режима, ты врешь.
— Я вру? Да вы не знаете, могу рассказать.
— Ну расскажи, расскажи.
И Франц залился соловьем. Послушать его, так нет на свете более свободных людей, чем воры. Братство равных, где добыча делится поровну и никто зря не обидит другого, а если обидит, того судит сходка воров.
— А что это у тебя за метки на руке? — вдруг спросил Иван Игнатьевич.
— Это? — Красавчик смутился. — Это так… порезался.
— Врешь! Это шрамы от бритвы. И порезы эти сделали тебе воры за то, что ты не сумел выполнить их поручение. А шрамов у тебя много. Значит, воры по-своему заставляли тебя придерживаться режима воровской жизни. А режим воровской жизни строгий и жестокий. Можешь ты без разрешения воровской сходки уйти из шайки? Молчишь? А ты что скажешь, Анатолий?
— А зачем мне уходить, мне и в шайке будет хорошо.
— Уходишь от ответа? Юлишь? Вору под страхом смерти запрещается уход из шайки. Он может «завязать» только с разрешения сходки, если женится или болен. И это тоже воровской режим. Конечно, настоящий человек найдет в себе силы уйти из воровского болота, отмыть грязь и зажить честной жизнью. И воры, как правило, только грозят расправиться. Сто уйдет, а расправятся они с двумя-тремя, и то только при чрезвычайных условиях, потому что боятся. Вот ты, Франц, говорил о воровской свободе. А можешь ли ты, как вор, отказаться, если вор приглашает тебя выпить с ним водки?
— Только лошади от водки отказываются, — отозвался Франц, и лицо его болезненно искривилось.
— А ты, Анатолий, тоже будешь юлить?
— Не может вор отказаться от выпивки, если его приглашает вор.
— Правильно. Железный воровской режим. А почему такой режим нужен ворам? Чтобы подпоить новичка, чтобы заставить его играть в карты. А воры…
Иван Игнатьевич обратил внимание, как Анатолий испуганно взглянул на него.
— …А воры, — продолжал Иван Игнатьевич, делая вид, что не заметил этого взгляда, — говорят: больше будешь играть в карты на деньги, скорее станешь вором. Проиграл — плати. Не заплатишь — пальцы отрубят. Руку отрубят. У нас есть один такой без трех пальцев на левой руке и двух пальцев на правой. Так это называется, как ты говоришь, «братство равных»? Чушь! По воровским законам слабый должен подчиняться сильному. Так, Анатолий?
— Так! Не будь слабым.
— Какое же это «братство», если сильный имеет законное воровское право эксплуатировать слабого! И вы отлично знаете, что старший заставляет малолетнего вора или воров ишачить на себя, берет «положенное». Малолеток украдет десятку, отдаст старшему, а тот ему за это отвалит целковый на мороженое.
— За науку! — Франц засмеялся.
— А попробуй он эту «науку» использовать только для себя одного, что ему за это будет?
— Правилка! — зло крикнул Франц.
— Вот именно. Делись украденным со старшим.
— Ну, а вы, выученики, почему отдаете «положенное», часть своей пайки старшему?
— Из уважения! — сказал Анатолий, вспомнив поучения Чумы.
— А что будет с вами, если не отдадите «положенного», этой воровской дани, которую получает старший?
Оба промолчали.
— Так утверждается воровской закон: право сильного на эксплуатацию. Типичный закон буржуазного общества. А должен ли бандит или вор из шайки, если захочет поехать в другой город, обязательно предупреждать других о своем отъезде?
Франц угрюмо промолчал. Анатолий же задиристо спросил:
— А что в этом плохого? Джентльменское отношение!
Не будут знать, куда исчез, будут беспокоиться.
— Правильно, будет беспокойство, вызванное недоверием. А не сбежал ли, не бросил ли вор или бандит шайку или банду, не выдал ли? Потому что каждый обязан следить за другими и, если что-либо заметит предосудительное — а вдруг вор начал книжки читать или учиться, — сейчас же донести. А если он все же осмелился уехать без спросу, за это его потянут на сходку и «джентльмены» будут его судить.
— Что вы смеетесь, «джентльмены»? — передразнил Франц. — Вор не имеет права оскорбить другого вора, а оскорбил — на сходку.
— И ты уверяешь, что никогда не ругаешь другого вора матом?
— Что мат?.. Это ерунда… укрепляет сознание…
— Тоже мне «джентльмены»! А скажи-ка: может ли вор у вора украсть?
Франц злорадно усмехнулся и буркнул:
— Не зевай!
— Правильно, не зевай. Есть такой воровской закон. А почему? Чтобы узаконить эксплуатацию неопытного. Если, для видимости, украденное и поделили поровну, то потом я, более опытный вор, все же отберу себе львиную долю, а для этого я обворую тебя, менее опытного.
Тоже мне романтика, где шага нельзя ступить без спросу, где один «друг» все время следит за другим и к тому же обкрадывает его.
Хороша же «справедливость», когда авторитетный вор заставляет других воров взять на себя его вину, идти вместо него под суд, в тюрьму, колонию, лагерь. Есть такой старый вор «дядя Лева». Он каждый раз остается на свободе и снова ловит легковерных дурачков на приманку «свободной жизни» и «братства равных».
Помню, за десять лет, пока я работал в уголовном розыске, мы задержали лишь шесть авторитетных воров, да и те скорее попали случайно. И пока шло следствие, то их дружки подставили за них тех, кто не участвовал в преступлении, но взял преступление на себя…
— Так это бывает? — вырвалось у Анатолия.
— А что? Тебя тоже «женили»?
— Я «вор в законе» — все равно не останусь в вашей треклятой колонии! — закричал Франц.
— Вот ты сказал «вор в законе». А каждый закон зиждется на режиме соблюдения этого закона. Так как же насчет «свободы»? — усмехнулся Иван Игнатьевич. — И кричишь ты только потому, что боишься, как бы твое «братство равных» не стало мстить тебе за то, что ты не соблюдаешь его режима.
— Я ничего не боюсь! — еще больше разозлившись, завизжал Франц. — Я «елочку» себе сделаю.
— Невинные порезы на животе? Ты лучше почаще на свои шрамы, полученные тобой от воров за несоблюдение их режима, поглядывай. Виктор Гюго в своем романе «Человек, который смеется» описал компрочикосов. Они крали и уродовали детей и продавали их в качестве шутов в богатые дома или балаганы.
Рецидивисты хуже компрочикосов. Они оперировали твою душу, привили тебе культ насилия, звериный эгоизм, злобное человеконенавистничество и, что самое подлое, сделали тебя запуганным страхом смерти — рабом. Эх ты, «вор в законе»!
А мы должны помочь тебе избавиться от всей этой мерзости, сделать честным человеком. Ты, конечно, слышал о Макаренко?
— Не знаю никакого Макаренко.
— А ты, Анатолий?
— Слышал, — нехотя ответил Анатолий, — только бросьте эту мораль.
— Однажды, — хладнокровно продолжал Иван Игнатьевич, — в колонии Макаренко один колонист не пожелал идти на работу, а остался в постели. Колонисты потребовали вызвать его на совет воспитанников. Вы знаете, что это такое? В совет входят командиры отделений, представители общественных комиссий, а их не мало: санитарная, культурно-массовая, производственная и другие. Не советую вести себя так, чтобы пришлось предстать перед советом. Есть еще совет отряда. Макаренко решил иначе. Он разрешил колонисту спать днем. Только приказал на день выносить кровать во двор, чтобы все могли его видеть. Реплики подавать не запрещалось. Колонист был упрям. Много дней провел он в этой постели, не проспал — промучился, потому что колонисты были остры на язык, потом не выдержал, сам стал просить работу. Вас я тоже пока не буду заставлять работать и учиться. Только помните: без окончания школы многие хорошие пути вам будут закрыты.
4
— Мы победили! — объявил Франц, когда они вышли из кабинета.
Анатолий был того же мнения.
И все же было скучно, чертовски тоскливо. Франц и Анатолий ничего не делали и слонялись из угла в угол.
Франц попытался подчинить своему влиянию прежде всего тех колонистов, которые, нарушая режим, курили в строю, но натолкнулся на их сопротивление. Ими уже командовал Василий Люсенков, по кличке «Губернатор», рослый и сильный парень и к тому же рецидивист.
Все в колонии претило Анатолию. Он возненавидел раннее вставание по звонку, заправку постели, проверку по журналу. Он попробовал было остаться в постели, но воспитанники сами «внушили» ему, что подводить отделение, соревнующееся с другим, — не по-товарищески. Это было весьма чувствительное «внушение», и в дальнейшем он не рисковал ссориться с коллективом.
Анатолий исподволь присматривался к воспитанникам из своего отделения: до чего же разный здесь был народ. В отделении было три группы. Самая малочисленная, но зато самая свирепая и крепко сбитая, была группа малолетних преступников — бывших членов шаек и банд. Они уже «запродали» свои души раньше и страшились изменить воровским традициям. Они в каждом подозревали доносчика, который донесет «на волю» ворам об их недостаточном рвении «ворам в законе». Они рассуждали так: «Все равно мы пропащие». «Держись нас». «Ты слово, данное Чуме, не продавай». «Перемучаемся здесь, а когда выйдем, тогда и загуляем». «Выйду, снова банда подберет». И хвалились своими преступлениями.
Самая многочисленная группа состояла из случайных правонарушителей, не имевших в прошлом никаких воровских традиций. Они мучились своим пребыванием в неволе, но подчинялись режиму. О своем прошлом они почти не говорили, а если и говорили, то с сожалением или вообще умалчивали.
И была группа активистов. Их было в три раза больше, чем «воров», и обе группы все время враждовали между собой в борьбе за влияние. Ссоры были часты и вспыхивали по всякому поводу. Нередко случалось, когда игра, обычная игра, кончалась потасовкой. Все они были слишком нервны, слишком издерганны. На многих лицах были преждевременные морщинки, печать тяжелых переживаний. Глаза воспитанников быстро меняли свое выражение, что свойственно молодости, но в минуты одиночества они выражали отчаяние, злобу, а чаще всего печаль. Как-никак приходится жить не на воле, а в четырех высоких каменных стенах, на углах которых вышки с вооруженными стражниками. А перед стенами натянута колючая проволока, перед ней — четырехметровая, усыпанная песком, чтобы оставались следы, полоса. Даже ступеньки в корпусе железные. И все и в коридорах и в комнатах пахнет дезинфекцией. Поневоле начнешь мечтать о вольной жизни. Только каждый мечтает по-своему: один мечтает начать новую, чистую жизнь, а другой — о «разгульной житухе». Днем четыре часа учебы и пять часов работы. Не просто работы. Надо выполнить план. А для этого надо стараться, «вкалывать». И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Трудно, очень трудно для разболтанного юнца, особенно если он слабохарактерный.
Но вечером готовили уроки, участвовали в различных кружках, а то и просто «околачивались», проводя время в болтовне. Франц и Анатолий «принципиально» не участвовали в самодеятельности, так как ворам это запрещалось. Демонстративное поведение Красавчика и Мамоны плохо влияло на многих воспитанников отделения, и это раздражало активистов.
— Я вас заставлю учиться! — однажды вечером объявил староста класса, активист Володя — Влоо, как его прозвали.
Франц вырвался и убежал, Анатолия же активисты силой усадили за стол, положили перед ним учебник и приказали читать.
— Не буду.
— Будешь, а то запустим тебе «реактивный»! — пригрозил Влоо.
Неожиданно вошел воспитатель, и Анатолия отпустили. Он выругался и убежал.
5
В тот же вечер Франц и Анатолий услышали «романиста» Губернатора. Умел, ох умел Губернатор рассказывать о похождениях воров, о дерзких налетах, об их храбрости и благородстве. Даже «Зверобой» Фенимора Купера он переиначил на воровской лад. Теперь им обоим стало понятно, чем завлекал ребят Губернатор. А если Франц попробует также рассказать, но так, чтобы было ближе к жизни?
На второй же вечер Франц попробовал. Получилось. Удалось привлечь четырех юнцов. Они громко гоготали по поводу любой удачной или неудачной остроты, выражая свое восхищение.
— Мы еще дадим жизни, посмотрим, чья возьмет! —
обещал Франц.
Но эта четверка не захотела, как ни уговаривали Франц и Анатолий, бросить учебу и работу. От юнцов удалось только добиться обещания, что они не будут отличаться в учебе и будут работать «втихаря», не участвуя в соревновании.
Дни шли за днями. Франц и Анатолий категорически отказывались учиться и работать. Обо всем интересном было говорено и переговорено. Они надоели друг другу и молча слонялись по двору, скучая. Именно эта опостылевшая «скука зеленая», а совсем не стремление завербовать сторонников, как Франц пытался оправдать свое отступление, заставила их прийти в класс и заявить о желании учиться.
Нестерпимы были насмешливые взгляды воспитанников. Чтобы продемонстрировать свою непримиримость и доказать, что они не сдались, а лишь изменили тактику, Анатолий и Франц мешали как могли.
Тогда же черноволосый Володя потихоньку от Ивана Игнатьевича предупредил обоих, что если Франц и Анатолий и впредь будут баловаться на уроках, то они, активисты, «дадут им дрозда» — словом, отобьют у них охоту мешать другим.
Красавчик хорохорился, даже пугал. Но вечером несколько парней во главе с Влоо взяли их «в реактивный оборот», и Франц побежал к Ивану Игнатьевичу и наябедничал, что их избили, преувеличивая случившееся.
Конечно, Володю вызвали к Ивану Игнатьевичу. Пришел от него Влоо хмурый, злой, Красавчика демонстративно не замечал, хотя тот и пытался поддеть его.
Анатолий никак не ожидал, что его новый дружок окажется ябедой. Поглядывая на Франца, он с неудовольствием думал: «Неужели и я такой же в глазах других?» И, когда они остались одни, он высказал свое возмущение. Франц постарался перевести это в шутку и сказал, что «с волками жить — по-волчьи выть».
— Но ведь Влоо не побежал жаловаться на тебя Ивану Игнатьевичу?
Спор закончился дракой. Потом Франц всячески старался задобрить Анатолия и обещал ему первый шоколадный торт, как только «предок» пришлет посылку.
Анатолий только презрительно усмехнулся: что он, Девчонка, чтобы набрасываться на сладкое?
Красавчик очень надеялся на помощь своего «предка», как он называл отца. Этот «предок», обходительный, хорошо одетый человек, появился на второй день после прибытия Франца. Он привез ему всякой всячины, в том числе и шоколадный торт, и старался повлиять на Ивана Игнатьевича, чтобы тот смягчил отношение к сыну. Он говорил о своих связях, о своем положении и намекал на возможные неприятности, если не удовлетворят его просьбы, требовал большей «гуманности».
Иван Игнатьевич отказался передать торт и освободить Франца из штрафного изолятора. Он сказал, что не шоколадный торт, а изолятор — первое лекарство, которое необходимо его избалованному сыну.
Отец Франца уехал рассерженный и пожаловался в областные организации. Оттуда позвонили и пожурили Ивана Игнатьевича, попросили действовать «педагогичнее и мягче».
Забегая вперед, надо сказать, что отец Франца снова явился, уже без торта, через три месяца. За это время он не раз звонил Ивану Игнатьевичу. Теперь он уже не запугивал, а всячески старался расположить к себе воспитателя, намекая, что может быть ему полезен, а когда Иван Игнатьевич отклонил его «предложения», он спросил о сыне.
— По-прежнему хулиганит, не учится, нарушает режим, — ответил воспитатель.
Отец вспылил:
— И за что вы только зарплату получаете? Прошло три месяца, и вы не сумели повлиять на мальчика.
— Вы своего сына шестнадцать лет воспитывали и не смогли воспитать. Да и теперь стараетесь мешать. Довели до тюрьмы, а хотите, чтобы мы все ваши ошибки исправили в три месяца?
Свидание отца с сыном было тяжелым и для того и для другого: Франц понял, что на этот раз «предок» его не выручит. Это означало крушение всех планов на легкое освобождение. Надо было или бежать, а это вряд ли удастся, или менять свое поведение.
6
Детство Ивана Игнатьевича Ченцова прошло на юге Украины. Отец и мать батрачили у кулака, немца-колониста. После Октября, когда советская власть стала раздавать помещичьи и кулацкие земли крестьянской бедноте, кулачье восстало. Отец и мать Вани были зверски убиты, сироту прогнали из родных мест. И пошел малец бродить.
Это были героические годы гражданской войны. Вся Украина была охвачена огнем классовых боев. Смышленый, смелый подросток шатался по селам и станицам с такими же ребятами-голодранцами, как и он, и добывал пропитание у кулаков и буржуев, не стесняясь в средствах. Наконец оборванные, изголодавшиеся ребята пришли на станцию, занятую красными конниками. Красноармейцы из воинского эшелона, стоящего на путях, сытно накормили беспризорников, дали кое-что из одежды, по-отцовски расспросили. Ребята не таились, даже бахвалились тем, как ловко они «конфискуют» у буржуев и кулаков харчи и кормятся не только сами, но даже подкармливают беспризорную мелкоту. Взводный, бывший шахтер, сказал:
— Не дело, ребята, анархию разводить. Теперь революция! У буржуев надо конфисковать не харчи, а землю, фабрики и банки. По-пролетарски! Чтобы вы не разбаловались, надо вас к делу пристроить: кого в детский дом — там грамоте и ремеслу обучат, людьми сделают; кто постарше, тому надо за дело приниматься. Вот я с комиссаром о вас поговорю.
Бойцы рассказали, что их командир — Григорий Котовский — тоже в молодости, до революции, отбирал богатства у помещиков и раздавал бедным. Он наводил ужас на буржуев, ловко ускользая от полицейских и жандармов. А сейчас Григорий Котовский со своими конниками не терпит анархии и воюет за рабоче-крестьянскую власть, чтобы землю навечно отдать трудящимся.
Беспризорники услышали много интересного о смелости и ратных подвигах красных конников и их славного командира.
Да, с таким командиром Иван тоже совершал бы великие подвиги.
— Назначьте меня адъютантом к Котовскому! — попросил Иван.
Командир взвода засмеялся, засмеялись и кавалеристы. Шел мимо командир эскадрона, узнал, в чем дело, расспросил Ивана и сказал:
— Ну что ж, хлопчик, и тебе у нас дело найдется. Разведать надо село одно, — говорят, там бандиты осели.
И пошел Иван в разведку. Коня ему не дали, шинели и сапог тоже не дали, в сабле отказали. Довезли до балки и объяснили, куда идти, что смотреть. Походил он по селу, разведал, сколько там бандитов собралось, сколько у них оружия и коней, где их атаман. Вернулся обратно Иван, доложил обо всем командиру, и на следующее утро налетели красные конники, разгромили бандитов, атамана захватили.
Паренька полюбили, стали давать серьезные задания, разведчик из него получился отличный. Два года он воевал в рядах конников Котовского, а потом стал работать в ЧК, участвовал в разгроме тайной организации контрреволюционного офицерства, вылавливал шпионов, спекулянтов валютой, бандитов. В годы перед Великой Отечественной войной Иван Игнатьевич работал в уголовном розыске и разоблачил немало преступников.
Во время Отечественной войны Иван Игнатьевич снова стал разведчиком. По-немецки он научился говорить еще в детстве, когда жил в колонии у немцев. Много раз он ходил с группой в тыл врага и приносил ценные документы, был и ранен и контужен.
Давно бы Иван Игнатьевич мог выйти на пенсию, да как жить, ничего не делая? Жена умерла, два взрослых сына давно женились и разъехались в разные концы страны. И решил Иван Игнатьевич пойти работать в трудовую колонию, где содержались несовершеннолетние правонарушители. Уж так повелось еще со времен Дзержинского, что в детские колонии брали на работу чекистов и педагогов. Он был не только воспитателем, но и секретарем партийной организации.
Он говорил о себе:
— Поработал я мусорщиком, чтобы всякая нечисть не поганила нашу советскую жизнь. А теперь работаю повивальной бабкой, помогаю хлопчикам второй раз в жизнь войти!
Но как трудно порой приходилось «повивальной бабке»!
— Ни с кем говорить не хочу, переведите в другую колонию, а то я себя порежу! — кричит, бывало, отпетый ворюга, доставленный в колонию.
— А с Иваном Игнатьевичем говорить будешь? — спрашивают его.
— С Иваном Игнатьевичем? А он здесь? С ним буду. Иван Игнатьевич был человек своеобразный, острого ума. Он не боялся вести с воспитанниками такие беседы, которые многим должны были бы показаться странными, даже нелепыми. Обычно он появлялся в спальне перед сном. Свет был потушен. Воспитанники лежали в постелях. Иван Игнатьевич подсаживался или ложился к кому-нибудь на кровать и рассказывал интереснейшие истории. Иногда он загадывал загадки, задавал каверзные вопросы, например: «Сколько водки должен выпить человек, чтобы быть счастливым?» Вопрос очень смешной. Все спешили ответить. Кто-то посоветовал по сто граммов перед обедом — для аппетита.
— У тебя, бедняги, нет аппетита? — спрашивал Иван Игнатьевич.
Поднимался хохот — все знали, что парень и без стопки водки мог съесть две-три порции.
И, странное дело, чем больше воспитанники рассказывали о пьющих, тем реже звучал смех. Конечно, смешно, когда пьяный весь в грязи ползет на четвереньках. Легко обокрасть пьяного дурака. А в конце разговора выяснялось, что пьяницы и алкоголики самые несчастные, никем не уважаемые люди, приносящие зло и себе и другим. Они же сами клянут водку, клянут свою судьбу.
— Ну, душа меру знает! — вставит кто-нибудь.
— А что такое душа?
И начинался серьезный разговор: о боге, о судьбе, о вере в приметы, о везении и прочем.
— Агитируете! — иногда весело крикнет кто-нибудь из воспитанников.
— Да, агитирую, — не смущаясь, отвечал Иван Игнатьевич.
После таких бесед многие задумывались. Иван Игнатьевич охотно давал им читать свои тетрадки, куда он записывал интересные мысли и высказывания. Эти выписки были умно подобраны. Он хорошо знал свойство молодых увлекаться великими свершениями, оригинальными мыслями, смелыми поступками. Его записки переписывались. Тетради несколько раз крали те, кому лень было переписывать, но сами же воспитанники находили вора и тетради возвращали.
7
Анатолий и Франц по-прежнему отказывались работать и участвовать в общественной жизни колонии, даже в санитарной комиссии. Но член санитарной комиссии Севка оказался на редкость настойчивым пареньком. Анатолий и Франц пробовали «отшить» Севку-прилипалу. Они отшучивались, ругались и, конечно, угрожали. Не помогло. Он поместил на них в стенгазете очень злую и меткую карикатуру. В ней была изображена собачка болонка с лицом Франца, лежавшая на неубранной постели. Перед ней красовался шоколадный торт. А рядом стоял лопоухий щенок с лицом Анатолия, который вылизывал болонке шерстку. Ребята покатывались со смеху, до того карикатура была ядовита и смешна. Легче было постелить постели как положено, чем иметь дело с Севкой. «Такой хуже миллиона комаров», — решили они.
В классы они ходили и уже не так мешали другим, даже учились. Но как? Курам на смех! Работать в мастерских отказались наотрез. Пусть их посадят в штрафной изолятор, куда угодно — не будут работать, и все!
А ведь в колонии работали не просто ради работы. В здешних мастерских всерьез обучали ремеслу, присваивался разряд. Из колонии человек выходил механиком, токарем, слесарем, столяром, электромонтером. Верный кусок хлеба после освобождения! Путевка в жизнь.
— Мне это ни к чему, — цедил сквозь зубы Франц. — Я буду артистом воровского дела.
— А почему бы тебе не стать просто знаменитым артистом? — спрашивал Иван Игнатьевич. — Сделай почин в нашем драмкружке.
— Меня на это не купите!
Вначале Анатолия и Франца объединяла исключительность их положения в коллективе. Знатнее губернаторского.
Когда же все «встречные и поперечные» стали их прорабатывать, они отступили, но не сдались.
Когда же на них перестали обращать внимание и предоставили самим себе, их спаянность заметно ослабела. Симпатии? Только вначале Анатолий был пленен Францем. Теперь он ловил себя на том, как бывало и в отношениях к Хозяину, что у него время от времени возникает неприязнь к Францу. «Балаболка, ябедник, шут гороховый, пустозвон, дрянцо», — думал он.
Они все еще старались держаться вместе, но уже чертовски наскучили друг другу. Наконец наступил день, когда они поссорились.
Деятельный по натуре, Анатолий изнывал от вынужденного бездействия. Трудно бывает человеку понять самого себя, увидеть себя со стороны. А вот в Красавчике, как в кривом зеркале, Анатолий увидел отражение некоторых своих поступков, увидел и не то что испугался, а задумался. Неужели и он такой же?
«Ну и пусть, — сейчас же успокоил он себя. — А почему я должен быть лучше?»
Более сурово, чем суд, он в глубине души сам осудил себя, даже подумывал о самоубийстве. А после знакомства с Чумой решил все снести — и осуждение и презрение. «Сам себе устроил эту жизнь, ну и получай! Так тебе, гаду, и надо. Чем хуже — тем лучше».
Впрочем, он себя плохо понимал, некоторые его поступки были для него самого неожиданными. Но самым трудным было бездельничанье.
8
Однажды в предвесенний погожий день, в часы, когда все трудились, Анатолий, скучая, брел по двору. Вдруг он услышал сдавленный стон. У стены стояла грузовая машина с открытым капотом. Под ней, спиной на брезенте, лежал шофер. Он кряхтел, стонал и, судя по дергавшимся ногам, тщетно пытался вылезти.
Анатолий бросился было к нему, но потом в нерешительности остановился: снятые с машины скаты лежали на снегу, задний мост зарылся правой полуосью в снег. Видимо, домкрат, поддерживавший машину с этой стороны, соскользнул. Левую полуось все еще удерживало толстое полено, сильно накренившееся вправо. Вот-вот оно соскользнет, и тогда кузов всей тяжестью обрушится на грудь прижатого к снегу шофера, тот держался правой рукой за полено. Да что толку!
Анатолий стоял позади кузова и видел набухшее кровью лицо шофера.
— Беги до гаража, — прохрипел шофер. — Пропадаю!
— Да я сам! — Анатолий бросился к домкрату.
— А сможешь? Ох, тяжко!
Он, Анатолий, да не сможет подвести домкрат? Какая ерунда! Торопясь поскорее освободить шофера, пугаясь мысли, что не удастся, Анатолий дернул домкрат на себя, но не смог вытащить. Он подрыл пальцами снег и с трудом вытянул домкрат. Машина чуточку осела. Шофер прошептал:
— Тише, тише!
Куда же поставить домкрат? На прежнее место не поставишь, слишком низко.
— Ближе до середины, до середины, — шептал шофер. — Ставь на упор. Подмости якусь дровыняку…
Анатолий поискал взглядом, метнулся к палисаднику и выломал в заборчике доску. Бросившись на колени, он укоротил домкрат и попытался поставить его на доску под задний мост, но домкрат не влезал. Анатолий отбросил его в сторону и принялся обеими руками отгребать смерзшийся, колючий, ранящий пальцы снег. Анатолию казалось, что свистящие вдохи и выдохи шофера с каждым мгновением становятся все короче и короче. Лишь бы успеть…
Он снова уложил доску, снова поставил на нее домкрат. Развилка домкрата плотно уперлась в задний мост. Шофер подмигнул. «Ну и характер», — подумал Анатолий и стал поспешно орудовать рычагом. Пот щипал глаза. Три-четыре взмаха, и домкрат уже чуть шевельнул задний мост, но… снег захрустел, доска перекосилась и осела… Анатолий замер.
— Давай, друже! — прохрипел шофер.
Анатолий снова начал действовать рычагом: вправо — влево, вправо — влево. Доска громко треснула, но осталась в том же положении. Полено, подпиравшее левую ось, качнулось в руке шофера. Короткими рывками машина подавалась вверх.
— Уф! Уф! — услышал Анатолий шумные глубокие вздохи. — Да тише ты, хлопчик! Як задавыш Грицька, дивчата плакать будуть.
Анатолий бросил рычаг, попробовал просунуть ладонь между грудью шофера и низом машины — еле пролезает. Он еще немного покачал рычагом, еще чуть-чуть приподнял машину, забежал и схватил шофера за ноги. Шофер закричал: «Рано!» — и… оказался на снегу возле машины.
Лежа, он ощупал грудь, левое плечо и со стоном сел. Анатолий смотрел на него и радостно улыбался.
— Помирать нам рановато, есть у нас ще большие дела! Ну, спасибо, друже! — Он протянул темные от масла и гари пальцы и крепко пожал руку парню.
Анатолий помог шоферу подняться на ноги, подал ему шапку, лежавшую под машиной. Шофер — пожилой, широкоплечий, с сединою в волосах — попробовал стряхнуть с шеи снег и застонал. Кряхтя от боли, попытался согнуть правую руку в локте и сжать пальцы в кулак. Пальцы не сжимались.
— Дывись! — Шофер уставился на непослушную руку. — Ничого! Прысохне, як на собаци! Я ж з тебе шофера наипервейшего класса зроблю. Хочешь?
— Хочу, — охотно согласился Анатолий.
— Раз так — помоги машину до путя довести. Тилько работы тут не мало, били ручки замараешь, — сказал шофер на странной помеси украинского и русского языков.
Анатолий не сразу ответил. Он оглянулся: нет ли поблизости Франца? Ведь похоже на то, что он, Анатолий, изменяет их клятве быть верными воровскому духу и не трудиться. Но как же не помочь человеку в беде?
— Тебе, хлопче, як зовуть?
— Мамона!
— По имени!
— Анатолий.
— Ну, а я Григорий Маркович, або як вси зовуть — дядько Грицько. Слухай, друже, а може, у тебе есть якесь дило? Поможешь мени, а вид начальства нагоняй?
— Ладно уж… Помогу.
— Тильки уговор — на полпути не кыдай. А то, може, сбигаешь до гаражу та приведешь кого?
— Раз взялся — сделаю.
— Ну добре! Ты машину хоть трохи знаешь?
— Мотоцикл немного знаю. Помогал разбирать и мыть одному парню у нас во дворе… Он за это катал меня, даже учил управлять. Немного… А с грузовой машиной не приходилось…
— Такой же мотор внутреннего сгорания. Четыре цилиндра. Значит, четыре свечи. Оце задний мост, щоб ему повылазило. Теперь нам треба надиты задни скаты и завести мотор.
Шофер помогал левой рукой. В основном действовал Анатолий. Он подкатил и надел колеса, завинтил гайки, вынул домкрат. Теперь машина стояла на всех четырех колесах. Шофер попробовал запустить мотор, нажимая педаль стартера, но мотор не заводился. Пришлось Анатолию заводить мотор рукояткой. Он крутнул несколько раз, устал, снова крутнул.
— В поте лица своего зарабатываем хлеб свой? — послышался насмешливый голос Красавчика.
— Пошел ты… — Анатолий изо всех сил завертел рукояткой.
Мотор чихнул, рукоятку сильно рвануло назад, в обратную сторону, и Анатолий с воплем отскочил. Большой палец как-то странно торчал.
Шофер выскочил из кабинки и подбежал.
— Выбило? То ж я повинен. Не научил. Коли заводишь, нияк не можно обхватувати ручку большим пальцем… — Говоря, он неожиданно и сильно дернул большой палец Анатолия. Тот вскрикнул, отдернул руку, но палец был уже на месте.
Григорий Маркович засмеялся, хлопнул Анатолия по плечу, сказал, что до свадьбы заживет, хоть и опухнет малость, и попробовал завести мотор сам, но левой рукой было неудобно.
— А ну, хлопче, крутны! — обратился он к Францу, стоявшему рядом и с насмешливым видом наблюдавшему происходящее.
— Что вы, сеньор? Разве я ишак? Я свободный артист! — И Франц демонстративно засунул руки в карманы.
— А-а-а! Так-так! Слыхав про тебе… Артист, значит? Гений? Работать не хочешь, а жрать — ложка мала. Та на черта ты мени такый сдався?! А ну, бисова душа, не смерди, не погань ландшафт. Геть! Эх, жаль, Толя, не сможешь ты теперь крутнуть.
— Да на кой ему? Погрелся и хватит. Топай за мной, Мамона! — приказал Франц.
Шофер с удивлением посмотрел на Анатолия. Трудно сказать почему: потому ли, что Анатолий не терпел, чтобы им командовали, да еще на людях, или из духа противоречия, но он молча взялся за рукоятку.
— Та куды тоби, поклычь кого з гаражу! — уговаривал Григорий Маркович и даже попытался оттащить его за плечо.
— Да не мешайте мне, лезьте в свою кабину, а не хотите — без вас поведу машину в гараж, — с нарочитой грубоватостью сказал Анатолий.
Шофер молча уселся за баранку. Анатолий крутнул. Франц многозначительно засвистел. Анатолий выхватил рукоятку и сильно ударил Франца по спине, и раз и второй. Тот взвыл и попытался выхватить рукоятку, но получил по рукам и побежал, скверно ругаясь. А за ним бежал Анатолий и лупил его.
— Ото так! — сказал шофер, когда запыхавшийся Анатолий вернулся. — Я бы сам турнув его, так не дозволено… Уволят… А ты, хлопче, хоть куды! Хочешь, попрошу, шоб тебе приставили до мене в помощники?
— В какие помощники?
— В помощники шофера. Я тебя, друже, в заправские шофера произведу. Дефицитная профессия!
Анатолий не ответил и с ожесточением начал вращать ручку. Мотор чихнул и заработал. В синеватом бензиновом дымке чудился запах бескрайних дорог. Анатолий молча пошел прочь.
— Анатолий, так як же, пийдешь до мене в помощники? — приоткрыв дверцу, крикнул шофер.
Анатолий не обернулся.
* * *
…С Францем они помирились, на работу Анатолий по-прежнему не ходил.
Несколько раз Иван Игнатьевич, встречая Анатолия и Франца во дворе, звал их пройтись в мастерские.
— Хотите сагитировать? Не выйдет! — заявлял Франц.
— А разве тебе не надоело валять дурака?
— Нет, не надоело валять дурака.
— Значит, не пойдешь?
— Если так уж просите… — Франц с наглой усмешкой пожал плечами.
Они ходили по мастерским. Там летали стружки, пахло сосновой смолой. Анатолий присматривался к воспитанникам. Одни работали, «выполняя урок», другие с увлечением.
В слесарной, где работал Влоо, пахло смазочным маслом и каленым железом, гудели станки. Анатолий боялся презрительных взглядов и обидных слов, но воспитанники были заняты делом и обращались только к Ивану Игнатьевичу.
Проходя мимо пустующего станка, Иван Игнатьевич подмигнул и кивнул на станок. Франц засмеялся и покачал головой — «нет». Анатолий с трудом подавил вздох, поймал быстрый, как молния, понимающий взгляд Ивана Игнатьевича, рассердился, покраснел и выбежал.
Ничегонеделание стало хуже всякой пытки. Как ни странно, но кривляние и похвальба Франца не разгоняли тоски, присутствие Франца только усиливало чувство одиночества. Зато оно исчезало, когда Анатолий разговаривал с птицами. Этот «разговор» начался случайно, когда он спрятался от опостылевшего Франца и сидел на скамейке за кустом. На усыпанной искрившимся снегом дорожке затанцевала тройка снегирей: казалось, что гордо подбоченившийся парень в яркой шапке набекрень забирал боком, а две хорошенькие кокетливые девчонки вертелись вокруг него, громко напевая и заигрывая с ним.
Анатолий прислушался и, подражая, свистнул-присвистнул. И что же? Обе «девчонки» повернулись к нему, подпрыгнули и отозвались весело, громко: против приятного знакомства ничего не имеют. А «парень» драчливо выставил грудь колесом, угрожающе оперся в снег крылышками и сердито затопал. С тех пор Анатолий кормил своих пернатых друзей хлебом и был все время настороже, как бы кто-нибудь не заметил.
9
Пришла весна. Однажды перед рассветом, открывая форточку, Анатолий услышал странные мелодичные звуки. Утром Иван Игнатьевич объяснил:
— Журавли! Люблю слушать их серебряные трубы. Трубят и зовут. Зовут к местам гнездовий. Домой… Тебя не тянет домой? Будешь так себя вести, не скоро вернешься…
Анатолий убежал. Его все раздражало. Ночами, лежа без сна, он прислушивался и боялся услышать журавлиный зов. От мыслей о доме, о случившемся, о своем дурацком положении в колонии все чаще дергалось левое веко и щека. Это началось после знакомства с Чумой и Апельсином…
Городской житель, Анатолий был далек от природы. А этой весной он мог подолгу любоваться грачами, галдящими на ветвях сосен, случайно залетевшей птахой и был бы рад с другими ребятами налаживать скворечни, да боялся насмешек.
И в эту ночь, когда он забылся в дреме, ему приснились синеющие вдали леса. Он долго бежал по цветущему лугу, жаворонок трепетал в небесной синеве…
И надо же, чтобы в этот вечер, когда у него было такое подавленное настроение, всюду, куда бы он ни пошел, его преследовали царапающие слух, назойливые звуки.
Стоял теплый вечер. Все окна были открыты, и начинающий баянист, устроившись на подоконнике клуба, старался подобрать мелодию песни. Он брал «соль» там, где надо брать «си». Для человека с музыкальным слухом это было пыткой: водит и водит напильником по твоим обнаженным нервам. Анатолий был очень музыкален. Именно поэтому он так быстро овладел нехитрой премудростью игры на баяне. Дома, бывало, музыка разжигала его воображение, и тогда он чувствовал себя не просто Толей, а могущественным и всесильным и мысленно свершал многое. Здесь же музыка, особенно героическая, звучала совсем иначе: враждебно и грозно. Чем более впечатляющей была музыка, тем несчастнее чувствовал себя Анатолий.
Он забился в мастерские, но и туда доносилось фальшивое «соль». Вдруг он решительно зашагал, почти побежал к клубу, откуда неслись эти фальшивые ноты.
— Ты куда? — услышал он голос Франца.
— Иду вправлять мозги тому, кто тянет кота за хвост! — зло выкрикнул Анатолий.
— Нет такой силы, чтобы заставила меня перешагнуть порог этого богоугодного заведения, — спесиво отозвался Франц.
Анатолий вбежал на второй этаж, подскочил к худощавому пареньку с туповатым взглядом и приоткрытым ртом и крикнул:
— А ну, кончай волынку!
Паренек поднял голову и спросил:
— Чего надо?
— «Си» надо! Понимаешь? А ты «соль» даешь!
— Соль? Какую соль? — Удивление парня было непритворным.
— «Какую, какую»! — Анатолий сердито выхватил у него баян, присел на край стула и нажал клавиши. Раздался мелодичный ровный звук.
— «Си-си-си», — подпевал Анатолий. — Тяни «си», дурак!
— «Си-си», — в тон ему охотно вторил парень. — Ну и что? — спросил он, недоумевающе разводя руками.
Вместо ответа разозленный Анатолий заиграл песню, которую пытался подобрать парень. Услышав мелодию, парень радостно ухмыльнулся, хлопнул себя по ляжкам и засмеялся:
— Ух ты! Ну и дает!
Анатолий закрыл глаза и играл, играл с упоением, с азартом. Да как играл! С одной песни он перешел на вторую, третью. А потом, когда заиграл «Варяга», то услышал хор голосов и открыл глаза. В комнате было много народу, а сзади стоял Иван Игнатьевич. Анатолий резко оборвал игру и вскочил, протягивая парню баян.
— Закончи уж, не порть ребятам песню, очень тебя прошу, — сказал Иван Игнатьевич.
Анатолий стоял молча, а затем, тряхнув головой, пробормотал: «Доиграю!» И доиграл. Уж ему аплодировали! Уж его благодарили! Анатолий выбежал.
— Что это ты задержался? — ревниво спросил Франц. — Не выпускали? — И пытливо оглядел Анатолия, ища следы драки.
— «Си» парню показывал, «си»!
— Чего, чего? А кто это сейчас там наяривал?
— Ну, я! — И Анатолий вызывающе вздернул голову.
— Ты? Продался? Да ты знаешь ли, собака, что я с тобой сделаю? Я тебе пиковину в бок… я…
Их еле разняли. На другое утро Анатолий разыскал шофера Григория Марковича и спросил:
— Ну как, говорили насчет меня с Иваном Игнатьевичем?
— Я ж тобе — слово, а ты ж мене — спину…
— Поговорите!
— Добре! А як поедем в город, не покажешь пяток? Я до людей добрый. Тилько вирю один раз, до першего обману. Писля обману — то вже для мене не людина, а скотина.
Анатолия даже в жар бросило. Город! Свобода! Куда хочешь! Но если он обещает, то…
— Не сбегу!
— Добре! Будешь шофером.
Вскоре Анатолий первый раз поехал с Григорием Марковичем в город. Сразу же после его возвращения Франц пришел мириться. Анатолий не захотел с ним разговаривать.
— Да не лезь в бутылку! Я тебе дам адресок, забеги. А что передадут — все пополам.
Анатолий отказался, и Франц Красавчик поклялся отомстить «собаке Мамоне». «Беги к Ивану Игнатьевичу и жалуйся на меня», — сказал он напоследок. Анатолий не пошел жаловаться — это было не в его характере.
С этого дня между ними началась острая вражда. Анатолий ждал любой подлости, ждал удара из-за угла и все время был начеку. В это же время до крайности обострилась скрытая борьба между активистами и «ворами». В больнице уже лежало пятеро раненых.
Ивану Игнатьевичу удалось убедить Костю Березова, по прозвищу «Моряк», порвать с «ворами» и перейти на сторону активистов. Моряк был правой рукой Губернатора, и его поступок был воспринят активистами как перековка, а «ворами» как измена. Обычно в таких случаях говорят: его поступок был подобен разорвавшейся бомбе. Правильнее было бы сказать — подобен мине замедленного действия. И, чтобы ускорить ее действие, Иван Игнатьевич убедил Костю Березова выступить публично. Об этом не объявляли заранее.
В тот вечер в клубе по расписанию был намечен просмотр приключенческого фильма. Когда все собрались, то киноэкран подняли кверху, и на открытой сцене все увидели Ивана Игнатьевича. Он подошел к рампе и сказал:
— Костя Березов, иди сюда и расскажи откровенно и правдиво, почему ты решил учиться и работать.
Костя сидел во втором ряду, «воры», как обычно, сидели в последнем. И все же двое, севших поблизости, попытались помешать ему встать. Порядок был быстро восстановлен, но начальник колонии и все увидели тех, кто побежал из задних рядов задерживать Костю Березова.
Костя от волнения заикался, и все же воспитанники слушали его очень внимательно и горячо. Даже чрезмерно горячо. Костя сознался в тех «художествах», автором и исполнителем которых он был, и объявил:
— Пора кончать со старым. Хлопцы хотят выйти на честный путь, а им мешают.
— Кто мешает? — донеслось из зала.
— А вы лучше меня знаете кто — губернаторская компания! Так неужели же у тебя, и у тебя, — он называл имена и прозвища, — нет душка, чтобы воспротивиться фюрерским замашкам тех, кто хочет сделать вас своими рабами!
Послышались ругань, выкрики. Где-то началась драка. Губернатор, а с ним еще пятеро, и в том числе Франц, попали в изолятор. Пятнадцать воспитанников из группы Губернатора объявили, что присоединяются к активистам. Наконец, почти через два часа после всех волнений и споров, начался кинофильм.
Губернатор, с таким трудом сколачивавший свою группу, чтобы «держать» колонию, то есть стать тайным диктатором, понял, что все его замыслы рушатся, и решил действовать быстро и энергично. Франц и его четверка присоединились к нему.
Иван Игнатьевич обратился к начальнику колонии с просьбой сразу же направить Губернатора, а с ним еще пятерых в колонию со строгим режимом.
В штрафном изоляторе Губернатора, Франца и других продержали пять дней. Они вышли слишком тихие, слишком сдержанные и послушные, чтобы Иван Игнатьевич мог поверить им. Он думал лишь об одном: скорее бы их отправить.
10
В тот же вечер были замечены небольшие сходки. Увидев воспитателя или активистов, воспитанники расходились. Среди них обязательно был кто-нибудь из группы Губернатора. Начальник колонии приказал следить строже. Ему да и воспитателям и активистам была известна обычная тактика «шумящих» — действовать «кучей». «Куча» все покроет. Пойди узнай, кто виноват. «Кучу» не привлечь к такой ответственности, как одного. Главное — узнать, что затевается, с какой целью. И это было бы сделано, но события разворачивались слишком быстро.
Это случилось на третий день после того, как Губернатора с группой выпустили из штрафного изолятора. Первая смена поужинала как обычно: Во время второй смены, когда ужинали Костя, Анатолий, Влоо, вдруг раздался «голубиный свист» в четыре пальца.
На Костю набросился Губернатор с «пикой» в руке, к Анатолию подскочил Франц с куском железа, а за ними другие.
Костя и Анатолий были все время начеку. Костя схватил табуретку и ударил Губернатора, Анатолий не успел бы отбить удар, но Влоо опередил Франца. Началась свалка. Костя, а за ним Анатолий прижались спиной к стене. Им на выручку бросились активисты.
Опять раздался свист. Все электрические лампочки в столовой были разбиты. Стало темно.
Костя шепнул Анатолию: «За мной». Они пробились в кухню и выскочили в окно. Губернатор с компанией бросились за ними. Костя и Анатолий вбежали в корпус. Теперь все зависело от воспитанников их отряда: выдадут или не выдадут.
Помощники Губернатора помчались в один отряд, потом в другой. Воспитанники забаррикадировали двери. Первый же захваченный сторонник Губернатора выболтал все:
— Да, они решили устроить «шумок» — бить, ломать, громить, чтобы администрация испугалась, а они, воспользовавшись суматохой, тем временем удрали бы из колонии.
Драка разгоралась. Корпус шумел и гремел.
И тут начальник колонии приказал дать сигнал общего построения. Приказ повторили воспитанники и активисты. Приказ есть приказ, и его надо выполнять, если не хочешь попасть в число зачинщиков, а также, если хочешь избавиться от насилия зачинщиков драки «кучей».
Не все сразу, но построились. Зачинщиков вылавливали в кустах, в темных углах. Взяли пятнадцать человек во главе с Губернатором и Францем Красавчиком.
Потом их судили. Все получили дополнительный срок по два-три года, и пятерых отправили в колонии со строгим режимом.
На другой день Франц добился встречи с Иваном Игнатьевичем и предложил тайно доносить на провинившихся воспитанников, если ему, Францу, разрешат ходить в город и будут давать папиросы. Иван Игнатьевич даже побледнел от возмущения и сгоряча сказал, что сейчас же соберет совет воспитанников и доложит им о том, что «несгибаемый Красавчик» — предатель. Потом он успокоился и часа полтора толковал, стыдил, говорил о жизни, о долге, о чести.
Стычка с Францем окончательно уничтожила в глазах Анатолия романтику воровской «дружбы». Ему было стыдно. Как он мог подчиниться такому типу, как Франц? Здесь, конечно, сказалась разница в возрасте. Франц был на два года старше.
То, что в Иване Игнатьевиче вначале казалось Анатолию равнодушием, было на самом деле уверенностью в своей правоте. Колонисты любили его за справедливость, смелость и прямоту. Ой никогда не заискивал перед воспитанниками, ненавидел ложь, кляузников, доверял честному слову колониста.
Только через полтора года пребывания в колонии Анатолий полностью раскрылся перед Иваном Игнатьевичем. Он рассказал ему всю правду о деле на Бутырской улице, о Хозяине и Чуме, о том, как он, Анатолий, на суде все взял на себя, как его предали «дружки».
Услышав историю Анатолия и поверив в нее, Иван Игнатьевич сразу начал действовать. Он списался с матерью Анатолия, с Корсаковым. Несмотря на то что Анатолий категорически этого не хотел, Иван Игнатьевич написал несколько заявлений в различные инстанции. Анатолию оставалось только подписываться. Наконец, Иван Игнатьевич написал письмо своему фронтовому другу, журналисту, человеку очень настойчивому, когда дело шло о восстановлении справедливости.
Завертелась машина. Дело Анатолия Русакова вытащили из архивов.
В это время Ивану Игнатьевичу предложили перейти работать начальником детской воспитательной колонии здесь же, на Украине.
Надо сказать, что Ивану Игнатьевичу, ревностному последователю замечательного педагога Антона Семеновича Макаренко, изрядно мешали некоторые деятели суда и прокуратуры. Эти люди, сквозь пальцы смотревшие на грубые нарушения правил изоляции малолетних правонарушителей (как было с Анатолием, почти две недели проведшим в одной камере с матерыми преступниками), — эти люди требовали всяческих скидок, льгот, исключений для сынков влиятельных родителей. Они опасливо посматривали на то, что Иван Игнатьевич считал основой воспитания: широкое самоуправление ребят, полное самообслуживание.
Иван Игнатьевич принял новое назначение и, так как не в его характере было бросать начатое дело, добился перевода Анатолия Русакова в воспитательную детскую колонию, куда ехал работать.
