Сети на ловца
Я ловко сети, Озрик, расставлял
И угодил в них за свое коварство.
Шекспир, Гамлет
В то воскресное утро, когда я, по–соседски коротко постучав в фанерную дверь, вошел к Павлу Чернову, старший лейтенант милиции лежал на раскладушке с увесистым академическим томом Шекспира в руках.
— Привет, — сказал я. — Что, сегодня и в угрозыске выходной?
— Ты думал, мы денно и нощно гоняемся за преступниками? Иногда и отдыхаем. Скажи, ты никогда не писал детективных повестей или рассказов?
— Не писал.
— Жаль. У Шекспира нашел бы эпиграф к любому случаю.
В то время я и в самом деле не предполагал, что буду когда–либо писать рассказы и повести, главным героем которых станет Павел Чернов, «сыщик», как он часто себя называл, пользуясь устаревшим, но зато точным и лаконичным определением… Мы были соседями по обширной и шумливой коммунальной квартире и не очень–то интересовались работой друг друга. Так бывает у людей, слишком тесно соприкасающихся в быту.
В самом деле, когда вы сталкиваетесь на кухне с сотрудником угрозыска, который несет в руке сковородку с расплывшимися шницелями, вы меньше всего думаете о том, что перед вами человек, профессия которого исполнена романтики и суровой, подчас опасной для жизни борьбы. Так называемые мелочи быта мешают быть зоркими и объективными… Поэзия не выдерживает соприкосновения с прозаическим кухонным чадом.
Нет ничего удивительного, что я «открыл» Павла с большим опозданием Зато, однажды открыв, уже не упускал этого парня из виду. Так появились на свет и «Ночной мотоциклист» и «Тринадцатый рейс»… Более того, постепенно произошло нечто вроде подмены самого себя собственным героем как личностью более значительной и интересной. Вот почему друзья и знакомые, читая написанные от первого лица детективные истории, начинали путать меня с Черновым и Чернова со мной: весьма лестное для автора заблуждение.
Итак, все началось в то воскресное утро.
— Если тебе все же придет в голову написать детектив, — продолжал Павел, обязательно перечитай Шекспира.
— «Откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро»!
Мне не хотелось завязывать серьезный разговор: всю неделю я безвылазно провел в редакции газеты и жаждал реки, воздуха, легкомысленной воскресной болтовни.
— В самом деле, — сказал Павел, рассматривая гравюру, изображающую Полония, — вот пройдоха, который, несомненно, заслуживал быть занесенным в полицейскую картотеку, если она существовала тогда в Дании… Шекспир великий мастер по части криминалистических загадок.
— Сообщи об этом на кафедру западной литературы. «Новое об английском драматурге. Шекспир и угрозыск».
— Смеешься? Представь себя на месте следователя, который застает картину, описанную в финале «Гамлета». Разберись в этом хитросплетении смертей, где причинная зависимость запутана. Кто виновник, ну?
— Король, — бодро ответил я.
— Если бы! — серьезно сказал Павел, — Если бы все было так просто.
— На рыбалку поедешь?
Я попробовал отвлечь соседа от его вечной углубленности в профессиональные проблемы, которые он умел извлекать отовсюду с настойчивостью неофита. Так начинающий медик ищет в своих знакомых симптомы всех изучаемых болезней. И — представьте себе — находит…
— Не поеду. Жду звонка, — сказал Павел. — Знаешь, как говорится в воинских уставах: «разрешается отдыхать лежа, не снимая одежды».
Мы сидели в дистрофичной желто–зеленой комнатенке (семь на два с половиной), вытянутой к окну, словно коридор. Одна стенка была занята стеллажом с книгами, большинство которых, судя по старым, видавшим виды обложкам, перекочевало сюда из букинистических магазинов. Часть второй стены занимала самодельная дискотека, заключавшая несколько сот пластинок… Словом, с первого взгляда было ясно, чт составляет главное увлечение хозяина.
Тот, кто сталкивался с Павлом, меньше всего готов был заподозрить в этом парне сотрудника милиции. Он не был похож на человека действия. Медлительный, лобастый, как телок, — он казался застенчивым, рассеянным и немного неуклюжим. Но вскоре я узнал, что это обманчивое впечатление: просто в свободные часы Павел, как говорят спортсмены, «расслаблялся», в нем словно аккумулировалась энергия.
Впоследствии, познакомившись поближе с нашим областным угрозыском, я не раз спрашивал себя: почему на долю Павла выпадали исключительные, редкие дела, иной раз даже в том случае, когда он их не искал? Наверно, здесь вступало в силу как бы взаимное притяжение — Павел и сам был незаурядным, может быть, исключительным оперативником. Он принадлежал к тем счастливцам, которые сумели детское увлечение превратить в пожизненное занятие, для него существовала только работа, только…
— Вот ты говоришь о детективе… Но как я его напишу? Это для меня область неведомая. Взял бы меня на расследование!
Я сказал это между прочим, не предполагая, что разговор получит деловое продолжение.
— Или ты не можешь взять? Секретная работа?
— Да нет. Отчего же? Только нужно разрешение начальства, сам понимаешь
— Попробую связаться с вашими через редакцию. Майор Комолов, наверно, разрешит.
— Наверно. Может быть, и съездим вместе.
— Но только чтобы интересное дело!
Павел нахмурился и с треском захлопнул книгу.
— Странный вы народ, журналисты. «Интересное дело» — а для кого? Да весь смысл нашей работы состоит в том, чтобы «интересных дел» не было. Нас больше радует, когда тревоги ограничиваются пустяком. Короче говоря, мы в основном занимаемся профилактикой.
— Ну, а если…
— Бывают и «если».
Спустя некоторое время благодаря этому воскресному разговору я стал свидетелем — и даже участником — самого короткого расследования, которое когда–либо проводил Павел Чернов, а на долю этого парня выпало немало — потому что вскоре.,
Впрочем, детективные истории следует рассказывать по порядку.
Звонок, которого я ждал довольно долго, раздался в самое неподходящее время — существует же «закон падающего маслом вниз бутерброда». Я сидел в опустевшей редакции, обдумывая подписи к фоторепортажу, который следовало срочно поставить в уже сверстанный газетный номер. Поэтому на звонок я ответил немым ругательством: приподнял и тут же опустил трубку. Но звонок раздался снова.
— Алло, пресса, — сказал Павел, узнав мой голос. — Вежливый человек не бросает трубку, как бы ни был занят. Если хочешь, поехали с нами. Чэпэ! Комолов разрешил. Выходи к подъезду редакции через десять минут. Прихватим доктора — и сразу к тебе.
По решительному тону я понял, что Павел «на стреме» и даже взволнован. С заданием удалось справиться в рекордный срок, через десять минут я ввалился в «газик», и мы понеслись, падая друг на друга при резких неожиданных поворотах и чертыхаясь.
В кузове, кроме Павла, который, судя по всему, был назначен старшим в оперативной группе, были еще доктор — его выдавал классический саквояж, немолодой усатый лейтенант с лицом аскета, которого называли «товарищем Сковороденко», двое сержантов и технический эксперт с фибровым чемоданчиком.
Оперативники переговаривались вполголоса; сержант, прикрыв ладонью трубку радиотелефона, требовал от какого–то «центрального», чтобы тот незамедлительно сообщил следователю прокуратуры адрес: «Двадцать третий километр, дача номер девять в Казенном лесу». Никто не обращал на меня решительно никакого внимания. Впрочем, человек моего роста и не может рассчитывать на уважительное отношение при первом знакомстве.
Сквозь маленькие, забрызганные грязью окна я увидел одинокий дом с крестообразной антенной, за антенной висело розовое закатное солнце. Мы выехали за город по Кунтукскому тракту, замелькали стволы лиственниц.
Воображение рисовало картину преступления, совершенного в пустом Казенном лесу, одна мрачней другой. Наконец я спросил у Павла:
— Что, собственно, случилось?
— На даче найден человек… Мертвый. Он взломал замок, забрался в дом, и что–то там произошло с ним. Непонятно.
«Сейчас я увижу это, — подумал я не без испуга. — …Взломал замок… Хозяин дачи мог увидеть его, схватить охотничье ружье и… и, выстрелив, убежать сломя голову в страхе перед содеянным».
— А где владелец дачи? — спросил я.
Павел посмотрел на меня. На его округлом, чуть тронутом веснушками лице появилась улыбка.
— Ты уже строишь версию? Владелец здесь ни при чем. Он мастер телеателье, последние три часа провел на совещании у директора конторы, а несколько минут назад выехал на своем «Москвиче» к кому–то из знакомых. Пытаемся отыскать его и сообщить о случившемся.
Павел помолчал с минуту, как бы выжидая, успею ли я сменить версию за время паузы.
— Смерть этого взломщика наступила недавно, участковый сообщил, что труп не успел остыть… Но самое главное — судя по приметам, на даче найден человек, которого разыскивают. Он бежал из мест заключения.
— Вот как… Непростая история! — сказал я, испытывая то волнующее чувство опасности, какое может испытывать только человек, находящийся в окружении опытных вооруженных людей, которые отвечают за его жизнь. Оказывается, мы ехали навстречу неизвестному — что могло ожидать нас в таинственном Казенном лесу, мрачном, безлюдном и тревожном месте?
— Этот погибший — матерый преступник?
— Сковороденко лучше осведомлен, — сказал Павел, показывая на лейтенанта с чумацкими усами.
До сих пор лейтенант молча сидел в углу и посасывал мундштучок с погасшей сигаретой. Ответил он не сразу: машину тряхнуло, жестяной потолок с грохотом обрушился на наши головы и тут же взлетел вверх для нового удара. Шофер, к счастью, не растерялся, произнес несколько профессиональных заклинаний, и выбоины кончились.
— Александр Воробьев по кличке Рыжий Шкет, — произнес невозмутимый лейтенант, как только восстановилось равновесие. — По приметам вроде бы он. Такого сразу узнаешь. Как это он добрался сюда незамеченным — ума не приложу. Наверное, опять работал под мальчишку.
— Мы еще должны установить личность погибшего, но, по–моему, все и так ясно: Воробьев рыжеволос и очень маленького роста, — пояснил Павел.
— Воробьев был осужден четыре года назад, — сказал Сковороденко. — Да вы, наверно, слышали про это дело: в паре с дружком он напал на почтовый самолет.
Я, конечно, помнил: в ту весну весь город говорил об этом дерзком нападении. Паводок был тогда необыкновенный, городской аэродром затопило, и «кукурузники», отвозившие деньги на отдаленные горные прииски для выдачи зарплаты, поднимались с летного поля аэроклуба в Лосихе. Там–то бандиты и напали на самолет; «кукурузник», вырулив на взлетную полосу, опробовал мотор, когда двое на мотоцикле подъехали к самолету. Пилот не обратил на них внимания, приняв за механиков, которые частенько разъезжали здесь.
Ранив летчика и охранника картечью, бандиты похитили деньги — сумму немалую — и скрылись в сопках. Слухи приукрасили это событие драматическими подробностями, но несомненно было одно: денег так и не удалось найти, хотя бандиты вскоре были арестованы и отданы под суд.
— Наверное, за это дело возьмется Комолов? — спросил я.
— Возьмется, — сказал Павел. — А пока что он выдал мне карт–бланш. Должен осмотреть место и принять первые меры к розыску… Если потребуется.
«Газик» свернул на лесную дорогу и, стуча крепкими шинами по корням, побежал, петляя между лиственницами. Мы въехали в Казенный лес, который вопреки моим ожиданиям вовсе не был мрачным и глухим. Лучи заходящего солнца свободно проникали в чащобу и освещали стволы деревьев, пахло живицей и мхом. Павел, замолчав, разглядывал дорогу. Через несколько минут лес кончился, солнце ударило в окна, машина, словно ослепленная, сделала неуверенный поворот и остановилась.
— Не будем терять времени, пока светло, — сказал Павел и первым выпрыгнул на траву. За ним, кряхтя, полез доктор с саквояжем.
После темного и душного «газика» вечер казался удивительно ярким и красочным. Над головой светились осенние легкие облака, недвижные, как бы приклеенные к высокому небу.
Машина стояла на опушке лиственничного леса, справа расстилался луг, покрытый сыпью кочек, а прямо меж деревьев виднелся рубленый дом с мезонином, обнесенный высоким забором. У калитки на лавочке сидел человек в милицейской фуражке и читал газету.
Метрах в двухстах от дома с мезонином на лесном берегу я увидел еще несколько дач. Они казались вымершими, оставленными людьми — да так оно, наверно, и было, потому что с началом учебного года большинство дачников перебралось в город.
Все было наполнено особой осенней тишиной и спокойствием. У меня появилось ощущение, что доктор вот–вот должен раскрыть свой саквояж, достать пару ракеток для бадминтона, волан и, ко всеобщему удовольствию, объявить, что розыгрыш, хотя и удачный, не может длиться слишком долго.
Но нет — у дачной калитки дежурил милиционер.
— Ну, что же ты отстаешь? — крикнул Павел с нетерпением.
«Вольно же вашему брату глазеть на все со стороны, — расслышал я в его голосе. — Но коль уж ввязался, подчиняйся дисциплине» Время неспешных бесед кончилось, мы вступали в полосу действия.
Павел открыл калитку, и навстречу нам, осторожно ступая по траве, чтобы не затоптать следы на песчаной дорожке, вышел участковый, пожилой человек с усталым, слегка оплывшим лицом. Рядом с ним Павел казался совсем мальчишкой.
— Все оставлено на месте? — спросил Павел.
— Все как положено. Был здешний доктор, констатировал смерть.
— Кто обнаружил труп?
— Почтальон, — участковый заглянул в блокнотик. — Савицкий Петр Васильевич. Он ожидает возле дома. Понятые тоже здесь. В общем все как надо…
Он указал на дачу. Мол, мы свое дело сделали, теперь ваша очередь потрудиться. Да, для приехавших в «газике» людей это была работа. Лейтенант Сковороденко оглядел калитку, а эксперт, нахмурившись, приготовил инструменты и фотоаппарат.
— До этого калитка была заперта? — спросил Сковороденко.
— Наверно, — ответил участковый. — Но что стоило открыть этому «спецу»? Если б здесь висел добрый замок, может, и не полез бы: забор вон какой!
Я почтительно оглядел высоченную ограду. Острия стесанных досок выглядели грозным предупреждением. Я подумал, что человек, который выстроил такое «острожное» укрепление вокруг дома, наверно, должен был держать еще и пса. Мне уже приходилось сталкиваться с любителями высоких заборов: это племя отличалось редким психологическим однообразием.
— А где собака? — спросил Павел, рассматривая дорожку.
— Там, за крыльцом, в кустах боярки, — сказал участковый. — Отсюда не видно… Этот Воробьев, видать, оттащил ее подальше. Парень не промах: укокошить такого пса! Лютый был зверь, кидался, как тигр…
Очевидно, Павел тем же умозрительным путем, что и я, пришел к мысли о собаке, потому что дорожка ничего не могла подсказать ему, никаких отпечатков лап на ней не было, зато песок сохранил иные следы. Даже дилетант мог с полной уверенностью сказать, что на участок входило трое и среди них женщина.
Эксперт остановился, чтобы сфотографировать отпечатки и снять слепки. Сковороденко помогал ему. Он не терял своей украинской невозмутимости.
— Рифленая подошва — у почтальона, — пояснил участковый.
— А что за женщина?
— Не знаю. Она дошла до середины дорожки и повернула назад.
Я был рад этой минутной задержке у калитки, потому что, откровенно говоря, побаивался ступить на порог дачи, где ожидало меня непонятное и страшное. Но Павел решительно направился к дому, намереваясь начать расследование с главного.
Желтая песчаная дорожка, которую мы старательно обошли, вела к высокому крыльцу. Дом, рубленный из толстых лиственничных бревен, казался запущенным, кое–где сруб порос зелеными пятнами мха, на крыше рыжими лужицами лежала ржавчина. На участке росло несколько сосен, но большая часть земли была занята под яблони, тощие карликовые яблони, которые мужественно превозмогали сибирские холода. К нему с торцовой глухой стороны был пристроен приземистый гараж, оттуда долетал запах бензина.
Вид участка и дома наводил на мысль о холостяцком образе жизни хозяина.
Эксперт стал осматривать замки на входной двери, а мы осторожно вошли в дом. Повинуясь безотчетному тревожному чувству — так манит и пугает пропасть, — я приоткрыл дверь, ведущую в кухню, словно бы зная, что именно там произошло несчастье.
На полу, неловко подвернув ногу, изогнувшись в напряженной позе, как бы намереваясь дотянуться до чего–то, что было теперь невидимым, лежал человек, для которого чужой дом стал склепом. Машинально я успел отметить, что он был худ, очень мал ростом, рыжеволос, что на нем был просторный, с чужого плеча пиджак, и тут мой взгляд остановился на лице мертвого. До сих пор я видел смерть лишь в ее благообразном и умиротворенном облике, который она принимает в день похорон.
Я оцепенел. Странным, неожиданным диссонансом ворвались в сознание невесть откуда взявшиеся, давным–давно прочитанные и забытые строки Уитмена: «Ты, милая и ласковая смерть, струясь вкруг мира, ясная, приходишь…»
Неестественно расширенные, нечеловеческие глаза немо и в упор глядели на меня, это был холодный, невыразимо холодный, идущий из ничего, из пустоты взгляд смерти. Он проходил сквозь меня. Он был материализованным страданием, остекленевшим ужасом. Я не думал о том, что передо мной матерый преступник, бандит, рецидивист, которого, возможно, настигло справедливое возмездие.
— Сядь, пожалуйста, — мягко сказал Павел и подтолкнул меня к стулу, стоявшему в коридоре. — Это зрелище не для людей с воображением.
Я послушно сел рядом с каким–то нахохлившимся человеком, и, пока полностью не пришел в себя, все дальнейшее ложилось лишь поверхностным отпечатком на сознание, не проникая вглубь. По коридору проходили люди в стандартных серых плащах, в кухне щелкал замком своего саквояжика медэксперт, кто–то монотонно диктовал стенографисту–сержанту описание дома, шепотом переговаривались в гостиной понятые…
Как ни странно, впоследствии оказалось, что моя память зафиксировала все события, как магнитная пленка. Так бывает во время киносеанса, когда задумываешься и перестаешь воспринимать то, что показывает экран, но потом, спустя час или два, обнаруживаешь с удивлением, что мозг в соответствии с какими–то неведомыми законами вел запись — увиденное и услышанное вдруг оживает с поразительной четкостью; правда, все важные и незначительные детали оказываются сваленными в кладовую памяти без разбора.
Так, из сказанного доктором мне особенно запомнились три слова: «Типичная тканевая аноксемия». Кто–то спросил доктора о значении этих слов, и тот ответил, что аноксемия, или удушье, в данном случае, несомненно, вызвана воздействием синильной кислоты — яда, который, будучи принят даже в небольшом количестве, вызывает почти мгновенную смерть.
— Аш–це–эн, бесцветная жидкость с легким запахом миндаля.
«Вот как! Та самая классическая синильная кислота, — подумал я. — Обязательная принадлежность детективных повестей и фильмов».
— В каких дозах она смертельна? — спросил кто–то.
— Шестьдесят миллиграммов. Думаю, он принял по меньшей мере десятикратную дозу.
Павел, сняв со стены старую собачью плетку, задумчиво рассматривал ее. Потом его внимание привлекла сдвинутая на сторону картина, висевшая на уровне его головы. Он провел пальцем по раме, посмотрел на след, оставленный в пыли, и, встав на табуретку, взглянул на верхнюю раму.
— Вы хотите сказать, что бутылка с синильной кислотой хранилась в холодильнике?
Это с недоумением спрашивал доктор.
— Нет, такого я не допускаю, — ответил Павел. — Думаю, что…
— Шкаф с одеждой взломан! — перебил его усатый лейтенант.
— Разумеется, взломан. Иначе как объяснить, что на мертвом костюм, принадлежащий Шавейкину?
— Почему вы думаете, что Шавейкину?
— Посмотрите — в кармане жировка на имя хозяина дачи.
В доме зажгли электричество, разом вспыхнули лампы, необычайно яркие: голубоватый свет стоват–ток заливал даже коридор — похоже было, что хозяин дачи не был сторонником экономии электроэнергии. Слева через дверной проем я видел угол кухни, стол, на котором сверкали консервные банки и бутылки; справа, в глубине коридора, словно бы часть сцены, если на нее глядеть из–за кулис, открывалась увешанная коврами большая комната, должно быть, спальня. Там у платяного шкафа с открытой дверцей возился, согнувшись в три погибели, долговязый эксперт. Он наклеивал на полированную дверцу листочки бумаги и тут же отдирал их — фиксировал отпечатки пальцев.
Судя по спокойствию, автоматизму, с каким действовали сотрудники угрозыска, планомерный осмотр не давал особых результатов.
Павел вышел в коридор, крикнул:
— Сержант Сабареев, свяжитесь с центральной! Отыскали они этого Шавейкина или нет? Мне бы не хотелось продолжать осмотр без хозяина дачи.
Все время, пока оперативники и понятые были заняты ритуалом осмотра, почтальон Савицкий, сидевший рядом со мной и, очевидно, так же, как и я, ошеломленный событиями, тяжело сопел, уткнувшись в воротник, и только изредка бессвязно бормотал: «Вот оно как, значит…», «Беда ходит по свету…», «Надо же, однако…»
Это был немолодой, грузный мужчина с хриплым дыханием — внешность его как–то не вязалась с обычным представлением о человеке, профессия которого требует быстрых ног и легкого сложения. Но, может быть, в этих дачных местах с неспешным ритмом жизни не нуждались в марафонцах. Я попытался было заговорить с соседом, но почтальон, повернув ко мне багровое лицо, прогудел нервным баском что–то невнятное… Гражданин Савицкий, взявший на себя тяжкую роль первого вестника несчастья, был явно взбудоражен.
Вскоре Павел, покончив с самой спешной работой и мельком оглядев гостиную, вышел на крыльцо. Я последовал за ним — атмосфера дома казалась удушливой и зловещей.
Солнце уже село, но в чистом и высоком небе все еще светились перистые облака. Казалось, идиллическая картина дачного вечера действовала и на Павла: он спокойно курил, облокотясь на перила, и рассматривал траву, деревья и облака. Но желваки, взбухавшие под кожей, выдавали внутреннее напряжение.
— Может быть, я могу чем–то помочь?
— А?.. Нет, — пробормотал он. — Пока нет. Ничего.
Закатный свет как–то особенно подчеркивал веснушки на мальчишечьем лице старшего лейтенанта. Мне и в самом деле хотелось помочь Павлу. Ему приходилось во сто крат тяжелее, чем мне: чьи–то судьбы легли тяжелым бременем на плечи. Что стоят переживания журналиста в сравнении с этой ответственностью?
— Чем же он убил собаку? — сказал Павел.
Этот вопрос относился не ко мне, а к какому–то невидимому собеседнику.
— При нем не найдено никакого оружия, — продолжал старший лейтенант. — Странно… Чем же?
Павел спрыгнул с крыльца и подошел к боярышнику, где, как сказал участковый, лежала убитая овчарка. Я тоже сделал несколько шагов и заглянул сквозь колючие ветви. Казалось, что там, в траве, серой грудой ссыпан пепел. Павел приподнял голову собаки и осмотрел ее.
— Сабареев! — позвал он сержанта. — Подойдите–ка сюда на минутку. Тут где–то должен быть топор… или что–то вроде…
Вдвоем они принялись шарить в кустах боярышника и высокой, некошеной траве. Всщре сержант выпрямился, держа в руке находку: топор, насаженный на длинную прямую рукоять.
— Хорошо, — сказал Павел Сабарееву. — Давайте сюда… Теперь сходите к машине и попробуйте еще раз связаться с дежурным…
Почтальон Савицкий, который вслед за одной вышел на крыльцо, испуганно попятился: топор лег на ступеньку, у его тяжелых, на рифленой подошве ботинок. Вид этого страшного оружия окончательно подкосил почтальона. Он побледнел, испуганно юркнул обратно в дверь и больше уже не появлялся. Павел проводил его внимательным взглядом и вернулся к находке.
— Как ты думаешь, мог Воробьев принести этот топор с собою? — спросил Павел и тут же объяснил самому себе: — Нет. Не мог. Слишком приметное оружие… А?
Это был большой, тяжелый колун с зазубренным ржавым лезвием, к которому прилипли клочья серой шерсти.
— Взял где–то здесь…
Павел снова принялся осматривать двор, но поиски были прерваны сержантом Сабареевым, который бодро отрапортовал:
— Центральная сообщила: хозяина все еще разыскивают, раздобыли адрес знакомого, к которому он поехал. Подтверждают, что Шавейкин с трех до шести часов был на совещании в ихней конторе. Если б, товарищ старший лейтенант, они минуток на пять раньше дозвонились в контору, застали бы!
— До шести, а Воробьев умер около пяти, — пробормотал Павел. — Так кто же все–таки… Ладно. Сначала займемся топором. Конечно же, он лежал неподалеку, у дома. Конечно же!
Соскочив одним прыжком со ступенек, он подлез под крыльцо и, наконец, нашел то, что искал. Не в силах сдержать любопытства, я тоже спустился и заглянул в полумрак: на влажной темной земле виднелся отпечаток, оставленный обухом. Вмятина хранила следы ржавчины. Павел приложил топор к углублению и удовлетворенно хмыкнул.
— Их моют дожди, осыпает их пыль, — промурлыкал он, поднимаясь и отряхивая брюки. Он был похож на мальчишку, нашедшего тайник пирата Флинта. — Так вот где…
Он снова нагнулся и сунул голову под крыльцо, как бы повторяя движение человека, схватившего топор.
В эту минуту на песчаной дорожке, ведущей к дому, я увидел женщину. Она сделала несколько шагов, потом, заметив нас, остановилась в нерешительности и повернулась было, чтобы уйти, но тут в калитке показался насупленный сержант.
Преувеличенное внимание человека в милицейской форме вряд ли способно обрадовать кого бы то ни было. Очевидно, этим следовало объяснить испуг женщины. Она беспокойно переводила взгляд с Павла на сержанта и переступала с ноги на ногу, не зная куда податься.
Ей было лет под шестьдесят. Очевидно, приехала откуда–то из деревни, парадный плюшевый жакет и узорчатый платок наводили на мысль о том, что визит к Шавейкину не был для нее рядовым событием. До меня долетел чуть внятный запах нафталина: словно бы приоткрыли крышку заветного бабушкиного сундука.
— Вы к кому? — спросил Павел.
Женщина робко приблизилась к нам. Сержант в сверкающей пуговицами шинели и фуражке с кокардой внушал ей больше опасений, чем двое штатских.
— Шавейкина мне, — сказала она. — Но я уж… я лучше это… Уж я, милые, пойду лучше.
— Погодите, не бойтесь. — Павел усмехнулся. — Шавейкин живет в этом доме. — Он перевел взгляд на ее ботики, оставившие на песке отпечатки с четким решетчатым рисунком — Вы уже заходили сюда?
— Заходила, милый, заходила: как приехала, так и заглянула, да замок висел. — Женщину явно обрадовала улыбка Павла, и, оглядываясь не меднолицего сержанта Сабареева, она затараторила: — Из Бугрихи я, гражданин, меня там все знают, а Елистратьев, депутат, как раз напротив живет, а соседи, Зыкины, мне сказали: съезди в Казенный лес, там вроде работница нужна, за дачей смотреть, тебе по болезни как раз подходяще, и адрес дали…
— Они что ж, знакомы с хозяином дачи, эти Зыкины? — спросил Павел.
— Они, может, не знакомы, а шурин их почтальоном работает здесь, в Казенном лесу, он–то и сказал, Савицкий его фамилия. Адрес дали, я и поехала, ну, увидела, что замок на дверях, и пошла пока на станцию, чтобы переждать: у меня деверь там в обходчиках Вы уж меня не задерживайте, милые, я из Бугрихи приехала, и Елистратьев, депутат…
— За что ж мы вас будем задерживать? — сказал Павел. — Может, подождете хозяина?
— Да нет, в другой раз, — ответила женщина, отступая потихоньку к калитке. — В другой раз
— А вы каким поездом, мамаша, приехали? — спросил Павел.
— Рабочим, который днем смену на комбинат возит.
— Это поезд из Калистратова, — пояснил сержант Сабареев, который все еще продолжал сверлить жительницу села Бугрихи настороженным, гипнотизирующим взглядом. — Приходит сюда в полчетвертого. А от станции здесь пятнадцать минут ходу. Я–то здесь в транспортной милиции служил, знаю.
— Верно, милый, верно, — подтвердила женщина, не оборачиваясь к страшному сержанту. — В полчетвертого, верно.
— Что ж, придется вам приехать еще раз, — сказал Павел, — Пойдемте, мамаша, я вас провожу на станцию.
Высокая массивная калитка захлопнулась. Я вернулся в дом и, чувствуя себя не у дел, робко уселся на свое место в коридоре, рядом с почтальоном, терпеливо ожидавшим окончания осмотра. Разговор на участке навел меня на мысль, что во всей этой истории почтальон, возможно, и не такое уж случайное лицо, как могло показаться вначале. На всякий случай я решил присматривать за ним. В гостиной слышались голоса, шелестели бумаги, шел разговор о каких–то актах, под которыми надлежало расписаться понятым.
— А мне, между прочим, идти пора, — сказал вдруг почтальон без особого дружелюбия в голосе. — Я же первый в милицию позвонил, и меня же, между прочим, задерживают. А у меня еще три письма не–разнесенных и «Сельская жизнь» с выигрышной таблицей, и мне идти нужно.
— А я такой же, как вы, — успокоил я почтальона. — Тоже вроде бы задержанный. Дело требует!
— А! — почтальон опасливо отодвинулся и замолчал Ядовитый росток недоверия протянул к нам зеленые щупальца. «Вот она, атмосфера дома, где совершено преступление, — подумал я. — Подозрение бродит по комнатам, ищет жертву. И всегда ли бывает справедлив выбор?»
— Вот тут Рыжий Шкет и мог взять бутылку с кислотой, — донесся до меня возбужденный, с легкой хрипотцой голос лейтенанта Сковороденко. — Видите, в шкафу стоят химикаты. Он полез в шкаф за костюмом и схватил бутылку. Наклейка его подвела…
Сообщение, видимо, изменило весь ход осмотра. В спальне завязался оживленный разговор.
— Теперь все ясно, одно к одному, как в домино, — несколько раз повторил лейтенант.
Доктор вежливо, но язвительно возражал ему, отмечая, что расследовать преступление и «забивать козла» — не одно и то же. Чувствовалось, что эти люди привыкли спорить друг с другом: был бы повод.
Мы с почтальоном поглядывали друг на друга: «Когда же все разъяснится окончательно?»
Вскоре вернулся Павел.
— Насчет яда теперь понятно, — тут же обратился к нему Сковороденко. — Нашли кое–что! Решение простое…
— Что ж, проведем небольшое совещание, — сказал Павел. — И вы нам доложите.
Я опасался вначале, что усатый лейтенант оттеснит моего приятеля, хоть тот и назначен старшим группы, на второй план. На стороне Сковороденко были опыт и возраст… Однако Чернов держался спокойно и независимо, не навязывая никому своего мнения, но и не спеша поддаваться чужим. Очевидно, не зря он прошел школу у человека, которого хорошо знали и уважали у нас в городе, — майора Комолова.
Но не думаю, чтобы все это давалось старшему лейтенанту легко: лицо его то и дело заливал предательский юношеский румянец.
Мы прошли в спальню. Я обвел глазами собравшихся.
Сухопарый, со скептическим тонкогубым ртом доктор держался с профессиональным хладнокровием и отрешенностью, которая свойственна людям, постоянно и буднично соприкасающимся с такими всеобъемлющими величинами, как жизнь и смерть. Возможно, волнения оперативников казались ему с философских высот мелкой служебной возней.
Усатый Сковороденко посматривал на всех с мудрым и чуть ироническим спокойствием человека, знающего свой потолок, но все же понимающего, что при вечных своих лейтенантских звездочках он в пределах этого потолка величина незаменимая.
Участковый многозначительно покашливал в кулак. Привыкший к тихой пригородной жизни, он выглядел несколько смущенным.
Длинный как жердь эксперт упаковывал свой чемодан.
Павел курил, часто затягиваясь, — словно спешил создать вокруг себя дымовую завесу, которая скрыла бы и румянец и веснушки.
Все эти люди, групповой портрет которых лег в мою память, как на литографский камень, должны были сделать первый шаг к разгадке.
— Что ж, попробуем сообща установить картину, — сказал Павел. — Не будем пока строить версий. Сейчас нам важно знать, как все произошло. Итак, несколько дней назад из заключения бежал некто Воробьев, рецидивист, по прозвищу Рыжий Шкет, уже дважды отбывавший наказание за бандитизм. Последнее его преступление достаточно хорошо известно. Полагаю, личность Воробьева можно считать предварительно установленной?
— Он, Воробьев! — убежденно сказал Сковороденко — Я же его знаю как облупленного. Рыжий, маленький, со шрамом. И фотографии при мне. Санька «работал» в паре с Оливцом. Они сошлись где–то на Дальнем Востоке вскоре после войны. Оливец — из бывших полицаев — скрывался там. «Работала» парочка грубо, но мы долго не могли их «достать».
— Хоть грамотные были ребята–то? — спросил Павел.
— Какое там! — махнул рукой лейтенант. — Бандюги как есть… Будь поумнее, поняли бы во время амнистии, что это у них последний шанс нормально зажить, по–людски. Дубоватые хлопцы, занесло их в рецидив прочно.
— Однако на аэродроме они действовали ловко, насколько мне известно, — заметил доктор. — И похищенных денег вы так и не нашли. Выходит, эти двое обвели милицию вокруг пальца?
Сковороденко поморщился. Скептик доктор не в первый раз выводил его из себя насмешками.
— Любите вы проезжаться насчет угрозыска. Ваше–то дело полегче будет. Составили акт — и до дому… Если б обвели вокруг пальца, то не попались бы.
— А телефонный звонок? — спросил доктор. — Помните, кто–то вам позвонил?
— Телефонный звонок? — сказал Павел. — Выходит, кто–то еще был замешан в преступлении?
— Ну, был анонимный звонок. И что? Стало быть, нашелся нам помощник. В общем поймали их, судили. Деньги они вроде бросили в реку: уничтожали улики… Может, так оно и было. Не проверишь. Реки у нас быстрые… Оливец вскоре погиб в заключении во время драки, а Воробьев… Вон он, на кухне, Воробьев.
Сковороденко красноречиво развел руками: мол, покатая дорожка привела уголовника к закономерному финалу.
Наступила короткая пауза, во время которой я еще раз осмотрел спальню и пришел к выводу, что этот законченный рецидивист Воробьев, как бы ни был туп и малограмотен, отличался завидным «профессиональным» чутьем: дачу он облюбовал богатую, хотя по внешнему виду дома этого нельзя было предположить.
— Итак, после побега Воробьев скрывался в течение нескольких дней, — продолжал Павел. — Какие–то деньги у него были: в кармане ковбойки мы обнаружили железнодорожные билеты. Сегодня в двенадцать дня Воробьев приехал в город с московским почтовым, а потом на пригородном — в шестнадцать двадцать — добрался до Казенного леса. Наверно, на переезд он истратил последние деньги и голодал все эти два дня, иначе, проникнув в дом, не набросился бы, с таким остервенением на еду.
— Да, выглядит он изможденным, — подтвердил доктор.
— Может, из–за голода он сюда и подался, на дачи, — сказал Сковороденко. — В городе–то боялся «работать», приехал в Казенный лес, здесь в сентябре пусто. Рассчитывал поживиться.
— Силенка в нем все же была, — неожиданно сказал участковый. — С овчаркой справился! А овчарка у Шавейкина ростом с теленка и злющая. Почтальон говорит: этой овчарки сам хозяин побаивался. Дикая была собака — трехлетка, молодая еще, но зверь.
— Кстати, когда осудили Воробьева и Оливца? — спросил Павел.
— Четыре года назад, — ответил Сковороденко.
— Как он справился с замками?
— Дело простое, — ответил лейтенант. — Калитка держалась на щеколде, открыть ничего не стоило. Ну, вошел он на участок, увидел: на двери висячий замок. Стало быть, хозяина нет. В этот момент набросилась собака. Под рукой оказался топор. Расправился с собакой, принялся сбивать висячий замок, довольно хлипкий, между прочим. В двери был еще один замок, вставной, но, очевидно, хозяин им не пользовался, если уезжал ненадолго.
— Верно, — подтвердил эксперт. — Встроенный замок не поврежден и следов отмычки нет.
— И все–таки мне кажется, кто–то помогал этому Воробьеву, — сказал доктор, раскуривая трубку. — Он не отличался, насколько я могу судить, большой физической силой. А тут, видите ли, убивает овчарок, взламывает без помех замки…
— Но нет никаких следов второго, — возразил эксперт. — Ни отпечатков пальцев, ничего, никакого намека. Как вы считаете, Павел Иванович?
— Да, похоже, что Воробьев был в доме один, — сказал Павел. — Я даже… даже уверен в этом.
— Ну, вот вам! — сказал Сковороденко, чрезвычайно довольный тем, что его поддержали в извечной борьбе с насмешником доктором. — А сбить этот висячий замок — большой силы не надо. Немножко ловкости, сноровки — и сделано. Значит, прошел он на дачу. Но хоть и был голодный, прежде всего подался к шкафу, а не на кухню. В спальне натоптано — с ботинок осыпалась грязь, — а в кухне следы не так приметны. Ясно: Воробьев прежде всего думал о деньгах и одежде. О главном. А затем, когда сменил старый ватник на пиджак и деньжат «достал», занялся и холодильником, Не так разве, а?
— Резонно, — сказал Павел. Он с большим вниманием слушал лейтенанта, делая пометки в блокноте. — Ну, а о каком открытии вы мне говорили?
— Минуточку, — ответил Сковороденко. — Значит так… На столе мы обнаружили две открытые банки консервов, половину батона, стакан с недопитой жидкостью и бутылку из–под «Сибирской настойки»…
— В которой не настойка, а яд, — сказал Павел. — Стало быть, вы должны предположить, что либо хозяин дачи умалишенный и держал синильную кислоту в холодильнике, либо здесь был «второй», который и отравил — правда, неизвестно зачем — Воробьева.
— Минуточку, — повторил Сковороденко. — А вы видели этот шкаф?
Он подошел к большому, украшенному зеркалом шкафу и распахнул дверцу. Я увидел ряд костюмов, старомодных костюмов — бостоновое великолепие, сверкавшее в ярком свете люстры.
— Отсюда Воробьев взял пиджак. Самого маленького размера, какой только нашелся. И то велик вышел… Теперь смотрите сюда: замочки взломаны не только на этой дверце, но и на другой, — лейтенант открыл вторую, малую дверцу. В этом отделении на одной из полок чинно выстроились бутылки с заманчивыми этикетками. — На верхней полке хозяин дачи хранил разные документы, накладные, деньги… Пачка пятирублевок, которую мы обнаружили в кармане мертвого Воробьева, лежала, видать, именно на этой полке. Вот здесь разорванная облатка. На ней почерком Шавейкина проставлены цифры «5×10». У Воробьева мы нашли столько же государственных казначейских билетов. Так–то!
— Но при чем здесь бутылки с синильной кислотой? — спросил Павел. — Я был занят и не в курсе последних изысканий.
— А чуть ниже, видите? — торжествующе продолжал лейтенант. — Вот в этих симпатичных бутылочках хозяин дачи хранил ядохимикаты — раствор парижской зелени, ДДТ и прочее, что нужно для садовода. Можно предположить, что здесь же стояла и злополучная бутылка с наклейкой «Сибирская настойка». Наклейка и подвела взломщика.
— Тем более что эту настойку наш завод освоил недавно, — сказал участковый, застенчиво потирая нос, — и этот Воробьев не знал ни вкуса ее, ни, это, запаха, гм.
Лейтенант уничтожающе посмотрел на незадачливого участкового, но тут Павел пришел на выручку бедняге.
— Очень дельное замечание, — сказал он.
Сковороденко улыбнулся. Это была улыбка человека, который хорошо понимает, как важно сохранять чувство юмора в самых драматических ситуациях. Однако, как мне показалось, Павел вовсе не шутил.
— В общем похоже, что дело было так, — сказал лейтенант. — Забрав деньги, пиджак — брюк по размеру не нашлось, — взломщик прихватил бутылку и отправился в кухню перекусить. Вот тут–то… А что дал ваш осмотр, доктор?
— Отравление синильной кислотой, — сказал врач, посасывая трубочку, — смерть наступила почти мгновенно, полагаю, было это около пяти часов. Никаких следов борьбы, телесных повреждений на теле не обнаружено. Не думаю, что вскрытие дает нам что–либо новое… Может, вы и правы, лейтенант. Этот Воробьев, мне кажется, страдал алкоголизмом. Возможно, что, не разобравшись, хватил… Алкоголику, знаете ли, достаточно взглянуть на этикетку, чтобы вступил в действие сильнейший условный рефлекс. Но откуда хозяин дачи раздобыл синильную кислоту? Это в авантюрных романах злодеи чуть что — сыплют в стаканы «цианку». А в действительности, к счастью, достать яд трудно. Особенно такой страшный яд… И потом: зачем Шавейкин хранил его среди химикатов?
— Позвольте мне заметить, — кашлянув, сказал участковый. — Мы, это, все здесь по–соседски живем, и я как–то, помню, заходил к товарищу Шавейкину потолковать о том, о сем. Он, это, показал мне свой садик и похвастал, что с большущим трудом раздобыл у какого–то приятеля химика синильной кислоты для окуривания… Ну, это, против всяких сельхозвредителей. Я сам слышал, что средство хорошее, хоть и редкое.
— Когда вы с ним разговаривали? — спросил Павел.
— Весной было, деревья цвели. С полгодика прошло, стало быть. Давненько.
— Все это довольно убедительно, — отозвался Чернов. — И с ядом и с химикатами… Может быть, слишком убедительно.
— Вот и меня, признаться, что–то начало смущать, — добавил лейтенант. — Сначала вроде зажегся. А теперь вижу — больно гладко выходит. Действительно, как в домино…
Он покосился на доктора, который, кажется, не считал домино игрой «умственной». Но тот, задумавшись, молчал.
— Когда, наконец, центральная отыщет этого Шавейкина? — спросил Павел. — Он нам нужен. Время идет…
— Повезло Шавейкину, — заметил Сковороденко. — Во–первых, четкое алиби, а во–вторых, когда вернется, то сначала наткнется на постового, а не на труп. Наткнуться в собственной кухне на мертвого человека — это такая штука!..
— По–всякому бывает, — сказал Павел. — У иных людей железные нервы. Но, мне кажется, надо еще раз поговорить с почтальоном.
Лейтенант пригласил Савицкого, Почтальон неловко, боком протиснулся в дверь, уселся в кресло, нервно сцепив пальцы, оглядел нас.
— Я уже рассказывал участковому, — сказал он приглушенным голосом, робея перед столь грозной аудиторией. Он не в первый раз давал пояснения, и слова казались заученными, стертыми. — В половине шестого, как обычно, я обходил поселок с целью вручения вечерней корреспонденции. Подойдя к дому гражданина Шавейкина, я постучал в калитку.
— Вы всегда стучите или просто опускаете газеты в ящик? — спросил Павел.
— Гражданин Шавейкин, если он дома, с нетерпением ждет свежую почту, — ответил Савицкий, переводя дыхание. — Тем более сегодня опубликована таблица трехпроцентного займа, а он проявляет к этому делу интерес. Я хотел его порадовать. Может, его ждет выигрыш!.. У нас не как в городе — все друг друга знаем.
— Вы постучали — и?
— На стук никто не ответил, но меня удивило вот что: собака не отозвалась. Этот пес бросается на малейший шорох. Я решил, что хозяин вернулся и взял собаку в дом.
— Быть может, собака просто привыкла к вам и потому не лаяла, — сказал Павел.
— К сожалению, собаки никогда не привыкают к почтальонам, — сказал Савицкий. — Уж это я могу вам сообщить с полным знанием дела… Я толкнул калитку и увидел, что она не заперта на щеколду. Это еще более укрепило меня в мысли, что хозяин дома, и я вошел на участок, чтобы вручить ему газету лично. Подойдя к крыльцу, я обнаружил, что висячий замок сорван, а собака… Тут же я побежал на станцию и позвонил товарищу участковому, сообщил обо всем.
— Скажите, а где вы были в пять часов? — спросил Павел.
— В почтовом отделении возле станции, — без колебаний ответил Савицкий, — получал газеты. К нам они пришли поздно.
— Вы давно живете здесь?
— Несколько лет назад мы переехали сюда из Белоруссии.
— В деревне Бугрихе у вас есть родственники?
— Есть. Зыкины их фамилия. Сестра моя, видите ли…
Но он не успел объяснить, какая степень родства объединяла его с Зыкиными. В дверях показалась загорелая физиономия Сабареева.
— Центральная сообщает, товарищ старший лейтенант, что отыскали знакомого, у которого был Шавейкин. Но самого Шавейкина не застали — пять минут назад выехал в направлении Кунтукского тракта. Полагают, через полчаса будет здесь.
Павел встрепенулся. Теперь он почему–то смотрел на меня. Только на меня. Почтальона он уже не слушал. Потом кивнул мне головой, показывая на дверь.
— На минутку.
Мы вышли на крыльцо. Уже совсем стемнело, шумели едва различимые в сумерках громады сосен. Павел постукивал пальцами по перилам. Я чувствовал, что он словно сжался в комок от нервного напряжения, и его состояние невольно передалось мне, хотя я еще не понимал, в чем дело. Самая щепетильная и неприятная часть расследования, думал я, уже позади. Но откуда же исходит сигнал тревоги?
— Нет ничего хуже, когда догадываешься, в чем дело, и чувствуешь себя бессильным что–либо доказать, — сказал Павел глухим голосом — Когда понимаешь, что тебя перехитрили… Не просто тебя, а закон, потому что ты его представляешь. Может быть, я несу банальщину, но… Можешь ты понять человека нашей профессии? Ты представь, что на тебе милицейская форма и фуражка с кокардой, и ты едешь в электричке, и вдруг какое–то вооруженное хулиганье набрасывается на пассажира, сводя счеты, — и ты, ты должен встать первым! Сколько бы их там ни было и чем бы ни были вооружены, ты должен быть первым. И если загорится дом или перевернется лодка на реке — всюду ты, понимаешь, ты! И не имеешь права не то что отступить, даже промедлить… Но это еще не самое трудное в нашей профессии. Вот сейчас я чувствую себя никчемностью перед лицом расчетливого, коварного преступника. Если ошибусь, он останется безнаказанным. И безнаказанность может толкнуть его на новое преступление. Кто же в ответе? Я молчал, несколько ошарашенный признанием, которое плохо вязалось со сценой в гостиной, где Павел выглядел достаточно уверенным в себе сотрудником милиции, отнюдь не склонным предаваться рефлексии.
— У нас всего лишь несколько минут, — сказал Павел. — И начал я так длинно, чтобы ты понял, как все это обязывает. Понял и по–настоящему помог. Может быть, я ошибаюсь, но… Нет, вряд ли ошибаюсь! Ты единственный человек, который может помочь мне очень быстро распутать клубок. Иначе его никогда не (распутаешь! А в нашем распоряжении очень мало времени…
— Но чем же я?.. Я ведь ничего не знаю.
— Попробую хоть кое–что объяснить, — произнес Павел скороговоркой. — Смотри!
Он зажег фонарик и спрыгнул с крыльца. Узкий электрический луч словно бы сгустил темноту, выделив среди нее небольшое светлое пространство.
— Я Воробьев, понимаешь? — сказал Павел — Я подхожу к дому. Оружия у меня нет. У дома набрасывается собака. Именно у дома, иначе я не успел бы схватить топор и пришлось бы спасаться бегством… Вот я заметил топор под крыльцом. Я беру его…
Для того чтобы подхватить колун, Павлу пришлось встать на колено и сунуть голову под крыльцо.
— А собака лютый зверь, тигр — ты слышал рассказ участкового и почтальона? И она не покусала меня в эту минуту, она подождала и дала себя убить! Чушь, не правда ли?
— Действительно… Почему же?
— А почему эта старушка из деревни Бугрихи спокойно вошла на участок и не заметила собаки?
— Быть может, Воробьев уже…
— Она приехала на станцию в полчетвертого и сразу же направилась сюда. А Воробьев прибыл в двадцать минут пятого.
— Так кто же?..
— Убил собаку? Я думаю, хозяин дачи. Он знал, что приедет Рыжий Шкет, и расчистил ему путь… Слушай, мне уже некогда объяснять все по порядку! Ты заметил, что Воробьев очень маленького роста?
— Так же, как и я…
— Да! Сто пятьдесят шесть сантиметров. Его всегда принимали за подростка. Его трудно спутать с кем–либо из нас… Кроме тебя. Ты, наверно, на два–три сантиметра выше Воробьева, но в сумерках сойдешь за него.
— Но для чего это нужно?
— Шавейкин знает, что Воробьев здесь. Но ему еще не известно, жив он или нет. Надо сделать так, чтобы он принял тебя за этого Рыжего и заговорил… Я надеялся, что успею рассказать всем о своих выводах, и мы сообща примем план. Теперь поздно. Слушай внимательно!
Он взял меня за руку и стиснул ее.
— Мы уберем труп и отправим вместе с доктором в город на машине. Вместо Воробьева на кухне останешься ты. Вместо живого. Какой размер обуви ты носишь?
— Тридцать шестой.
— Отлично. Мы подметем дорожку, и ты пройдешь от калитки в дом, оставив следы. Наденешь ватник Воробьева. И его кепку, чтобы скрыть темные волосы. Будешь стоять у окна кухни — именно стоять, чтобы в глаза сразу бросался твой рост, — и ждать приезда хозяина дачи. Шавейкин войдет в дом и включит электричество, но тут же произойдет замыкание. Во время вспышки он заметит только фигуру. На всякий случай ничего не говори. Не отвечай Шавейкину, что бы он ни сказал. Мы будем ждать в гостиной и войдем, когда он скажет то, что нужно. Ничего не бойся, мы рядом.
Я молчал, стараясь запомнить каждое слово. Павел еще раз крепко сжал мою руку.
— Мне не приходилось устраивать таких экспериментов. Не знаю, удастся ли… Все зависит от тебя. Ты сможешь, скажи?
— Да, — сказал я, не успев как следует обдумать предложение. Мне все еще не был ясен замысел Павла, но я уже не расспрашивал ни о чем, понимая, как дорого время. Шавейкин… Но почему он? Какая связь между владельцем дачи и беглым, который случайно забрался сюда?
Вскоре я уже жалел о том, что согласился так поспешно… Да и кого бы соблазнила перспектива разыгрывать роль ожившего мертвеца, оставшись в темном, погруженном в тишину доме? Кто его знает, как поведет себя Шавейкин, увидев в своем доме чужого человека, пусть даже и маленького роста…
Но как бы то ни было, «да» было сказано. Я не без внутренней борьбы подавил трусливые мысли и решил, что мне будет легче, если я во всем буду полагаться на старшего лейтенанта Чернова. Он знает. Он знает, что так нужно для того, чтобы поймать таинственного преступника. Стало быть, надо помочь — и точка.
Тем временем Павел отдавал короткие и четкие распоряжения. Все засуетились, как будто давно ждали каких–то решительных действий.
Сковороденко пробормотал что–то о существующей методике, инструкциях по розыску, которые не вязались с задуманным старшим лейтенантом экспериментом, но Павел в нескольких словах объяснил ему замысел, и лейтенант закивал головой.
— А что ж? Это дело. Дело, говорю. Хоть, может, в управлении и не понравится кое–кому… А что ж…
Через несколько минут милицейский «газик» отъехал от ворот и скрылся в лесу. Сабареев подмел участок так, чтобы на нем не оставалось никаких следов, затем я прошел от калитки до крыльца, оставив на песке отпечатки ботинок. Не без содрогания надел я ватник, принадлежавший Воробьеву.
Мне показалось, что одежда еще сохраняла тепло. Павел надвинул мне на лоб кепку — «ленинградку», поставил меня между холодильником и окном, покрутил немного и, удовлетворенно хмыкнув, сказал, что «в делом порядок. Он проверил пробки в счетчике и, вывернув лампочку в кухне и подсвечивая фонариком, вставил в патрон двухкопеечную монету, потом снова ввинтил лампу.
Все это происходило в какой–то четкой, продуманной спешке. Наконец скрипнула дверь, и узенький луч карманного фонарика исчез. Через минуту затих и шепот в гостиной.
Я стоял у окна, чувствуя себя персонажем собственного сновидения. Бурные события, которые увлекли меня в этот Казенный лес, привели к какому–то ирреальному финалу. Вот я стою в темном чужом доме — и я это уже не я, а беглый заключенный, рецидивист Рыжий Шкет, только не тот Рыжий, что едет бездыханным в тряском «газике», стукаясь головой о лавку, а другой, его двойник, теплокровная, искусно смоделированная копия. На мне его ватник и кепка, от ватника пахнет шпалами, мазутом — запахами бегства, а у кепки согнутый маленький козырек с оторванным краем.
Стало до дрожи жутковато. Скрипнула где–то рассохшаяся половица, я вздрогнул и невольно вытер ладонью лоб Гудел холодильник — только сейчас я различил этот звук, выделившийся из абсолютной, как мне казалось, тишины. Потом «кап–кап» — напомнил о себе умывальник. Где–то в лесу заворчал мотор. «Сотрудники милиции, естественно, вынуждены были подчиниться, — мелькнула мысль, — но я–то, я–то зачем поддался?»
Окно вдруг озарилось голубоватым светом автомобильных фар. Прорычал мотор, хлопнула дверца машины. Я замер, нервы, словно провода, передавали звук неслышных еще шагов человека. Погасли фары. Снова наступила полная темнота, только холодильник смутно белел в углу.
Сейчас хозяин войдет на участок и увидит взломанный замок на дверях. Если Павел ошибся и хозяин дачи ни в чем не замешан, то он сразу же бросится к соседним домам, чтобы позвать людей, поднимет шум…
Провизжала ржавыми петлями калитка. Тяжелые шаги послышались на крыльце. Потом лязгнуло чем–то металлическим — очевидно, Шавейкин нащупал замок, висевший на сбитой щеколде.
Нет, он не остановился в растерянности и испуге. Смело шагнул в темный дом. Он не спросил: «кто там?», не издал ни одного возгласа удивления. Стало быть, хозяин дачи действительно знал о своем «госте»!
Совсем рядом я услышал дыхание Шавейкина. Он остановился на пороге кухни. Должно быть его глаза уже привыкли к темноте, и на фоне окна, стекла которого просеивали тусклый вечерний свет, он увидел меня.
— Это ты? — спросил он шепотом.
Я подавил готовый сорваться ответ. Послышался шорох — рука нащупывала выключатель. Я прикрыл лицо ладонью. Раздался характерный треск короткого замыкания. Яркая вспышка на какую–то долю секунды озарила дом. Сквозь пальцы я успел разглядеть лишь фигуру человека в стандартном синем плаще.
Темнота обрушилась как удар. Человек зажег спичку, но она осветила лишь его лицо — узкое, длинное, на котором гримаса испуга стиралась искусственной улыбкой. Спичка дрожала.
— Не закрывайся, — сказал он. — Это я, Шавейкин.
Спичка упала на пол, словно бы выбитая дрожью из рук. Я понял: этот человек ожидал увидеть меня, Рыжего Шкета, мертвецом. Теперь он лихорадочно обдумывал какой–то новый план, не зная, с чего начать.
— Я не мог приехать раньше, Саня, — сказал он сдавленно и заискивающе, преодолевая спазмы голосовых связок. Слова нащупывали дорогу ко мне, словно палка слепца, постукивающая по асфальту. — Ты позвонил так неожиданно… Но теперь будет порядок, Саня Здесь тихо, спокойно. Ну, что ты молчишь?
Я затаил дыхание.
— Что ты молчишь? Ты живой, Саня? — взвизгнул он, давая прорваться надежде. — Что ты молчишь? Ты не должен плохо думать обо мне, Саня. Я не виноват, что так получилось.
Ладонью я зажал рот. Вот оно что… Они одного поля ягодки, Санька Воробьев и этот владелец недвижимости из Казенного леса.
Я сделал шаг вперед. Шавейкин, споткнувшись о порог, отступил.
— Я твою долю, Саня, сберег. Я все сделал для тебя, Саня.
Я чувствовал где–то перед собой растопыренные пальцы Шавейкина. Он словно отмахивался от призрака.
Дверь гостиной распахнулась от резкого толчка, и сноп света извлек Шавейкина из спасительной темноты, приковал к стене. Так же, как и я, не шевелясь, он заслонился одной рукой, а другую протянул вперед, как бы желая остановить неведомую ему угрозу.
— Не выходите из кухни, — сказал мне Павел, не сводя луча фонарика с хозяина дачи. Я понял, что мне следует оставаться Воробьевым до той минуты, когда Шавейкину объяснят загадку ночной встречи. — А вы пройдите, — приказал старший лейтенант Шавейкину и провел его в гостиную.
Тем временем Сковороденко заменил пробку, и в доме вскоре вспыхнуло электричество.
Я опустился на табуретку и полной грудью набрал воздуха, сбрасывая с себя оцепенение и нервную дрожь. В гостиной на время забыли обо мне, там шел допрос.
— Когда вам позвонил Воробьев? — громко спросил Павел. — Предупреждаю, нам все известно, и, если вы попытаетесь хитрить, это будет учтено на суде. Показания заносятся в протокол.
Пауза длилась недолго. Да и кто на месте Шавейкина смог бы уйти от прямого ответа? Он был ошеломлен.
— Воробьев позвонил мне в первом часу дня, — глухо сказал он. Мне показалось, что я вижу его вспотевшее лицо. — Он позвонил и сообщил, что бежал из заключения и просит приютить его.
— И вы помчались на дачу?
— Да, — ответил Шавейкин. — Я сел в машину и поехал на дачу.
Я не выдержал и, подойдя к гостиной, приотворил дверь. Мне не терпелось взглянуть на Шавейкина.
Маленький юркоглазый человек в пиджачке букле, с вкрадчивым, приглушенным голоском, слащаво–вежливый… Приказчик!
— Вы видите перед собой жертву обстоятельств, — сказал Шавейкин, вбирая голову в плечи и разводя руками, — всего лишь жертву, да!
— Да, жертву! — сказал Павел сочувственно.
Шавейкин приободрился. Лихорадочные поиски спасения привели к первому результату. Он заискивающе посмотрел на старшего лейтенанта, весь ожидание и внимательность.
— Жертву, которая расставляет сети и превращает свой дом в ловушку. Жертву, которая предусмотрительно оставляет в холодильнике бутылку с ядом. Вы жертва только потому, что наконец–то сами запутались в своих же сетях… Но начнем по порядку.
Красные пятна гнева выступили на лице старшего лейтенанта. Шавейкин съежился.
На следующее утро, когда все, что произошло на лесной даче, казалось, как принято выражаться, дурным сном, мы с Павлом встретились в областном управлении милиции, в комнатке угрозыска.
— Прибыли представители прессы, — сказал Павел, вставая из–за стола, заваленного бумагами. — Кстати, ты вызван в управление как свидетель и участник очной ставки. Я разговаривал с Комоловым, и тот от имени областного угрозыска просил выразить тебе благодарность…
— Прежде всего ты должен все объяснить, — сказал я, — это и будет выражением благодарности.
Павел выглядел бледным и усталым: видимо, допрос длился всю ночь. Комната густо пропахла никотином.
— Ладно, — согласился Павел. — Закуривай, не брезгуй следовательскими. С чего начнем? Ты помнишь — после осмотра напрашивалась версия о самоотравлении взломщика. Она выглядела естественной, закономерной. Именно на это и рассчитывал Шавейкин, подготовив ловушку для своего бывшего сообщника Рыжего Шкета…
Первые подозрения возникли у меня после беглого знакомства с дачей. Это были скорее предчувствия, смутные опасения, но они заставили более детально осмотреть место происшествия, дали направление поиску.
В доме Шавейкина меня сначала заинтересовал яркий свет. Во всех комнатах горели стосвечовые лампы. Между тем Шавейкин — ты обратил внимание на обстановку? — был скопидомом. Фарфоровые горки в буфетах, а пил из выщербленной кружки. Собаку держал впроголодь… Боязнь темноты, сумрака оказалась сильнее, чем свойственная ему жадность. И еще — собачья плетка. Хозяин часто ее применял. Зачем он систематически бил пса, который, кстати, безукоризненно выполнял обязанности сторожа? Так мог поступать только мелкий, трусливый человек, который срывал на безответном, преданном существе приступы злобы…
Словом, было видно, что Шавейкин — личность не совсем обычная. Может быть, Воробьев оказался в этом доме не случайно. Стоило заинтересоваться хозяином дачи. Поэтому я не совсем доверял первоначально возникшей версии, пусть даже четкой и неоспоримой. Это подозрение нельзя объяснить чисто логическим путем…
— Интуиция?
— Нет. Просто я стал разбираться в тех фактах, которые хоть и укладывались в первую и единственную версию, но все–таки содержали неточности. Доктор был удивлен тем, что Воробьев не пострадал в схватке с собакой. Конечно, преступник мог убить овчарку одним ударом топора. Но как все–таки это ему удалось? Очевидно, он ожидал нападения и первым нанес удар. Однако, во–первых, если бы он знал, что участок охраняет злющая овчарка, то выбрал бы другой объект — пустых дач достаточно в Казенном лесу; во–вторых, он бы прихватил с собой оружие… А как ты видел, топор он мог найти только в последнюю минуту, когда подошел к крыльцу. Значит, Воробьев не знал о том, что дачу охраняет овчарка.
Он без труда открыл калитку и направился прямо к дому, об этом говорят следы. Схватка могла произойти только у крыльца, там, где примята трава. Допустим, что пес сплоховал и не сразу учуял чужака…
— Может быть, собаки не было на участке?
— Ты забыл: дача огорожена сплошным забором высотой в два с половиной метра. Пес никуда не мог уйти. Выходит, он сплоховал и напал на взломщика уже у крыльца. Воробьев схватил топор… Как он мог это сделать, я уже показывал. Неужели овчарка спокойно позволила ему взять топор и подставила себя под удар? Это возможно лишь в том случае, если собака помнила Воробьева. Но овчарке было три года, а Воробьев был отправлен в колонию четыре года назад. Помнишь, участковый сказал о возрасте собаки, а я уточнил у Сковороденко, когда осудили Воробьева и Оливца?
Напрашивался вывод — овчарку убил не Воробьев. Но кто и когда? И тут мне совершенно неожиданно помогла эта старушка из деревни Бугрихи. Первый раз она пришла на дачу примерно без четверти четыре. Вошла на участок, увидела замок и отправилась к своему родичу–путейцу. Я проводил ее на станцию, чтобы проверить показания — они были правдивы. Помнишь, она говорила, что сначала «постучала в калитку» и лишь потом открыла щеколду и вошла. Собака не бросается, не лает. Так же, как и Санька Воробьев, не подозревая о существовании овчарки, старушка ступает на участок.
Ясно: уже в то время овчарка была мертва. Ее убили ударом колуна. И опять–таки этого не мог сделать Воробьев. Он приехал позже, чем старушка.
Кто же убил овчарку? Только человек, который мог спокойно в присутствии собаки достать топор из–под крыльца. Только человек, к которому был привязан пес. А пес был привязан к одному человеку — своему хозяину.
Значит, Шавейкин… Он хотел, чтобы расследование шло по намеченному им пути.
Это предположение сразу объясняло еще одну деталь. На песчаной дорожке мы не нашли иных следов, кроме тех, что оставили Воробьев, женщина из Бугрихи и почтальон. Ни отпечатков лап собаки, ни следов самого хозяина. Выходит, Шавейкин, уходя с дачи, уже после убийства собаки подмел дорожку. Зачем? Да чтобы мы ясно видели следы взломщика.
Не случайно и то, что овчарка лежала на расстоянии от крыльца, в кустах боярышника. Воробьев не должен был заметить труп собаки, это могло насторожить бежавшего рецидивиста и навести его на мысль о ловушке.
Итак, Шавейкин знал, что на дачу явится «взломщик». Знал и хотел, чтобы тот пришел. И тут все факты, с которыми столкнулось расследование, вступают в новое взаимодействие, и рождается другая версия. Хотел, потому что в холодильнике гостя ждала бутылка с синильной кислотой. Неуклюжий участковый сделал правильное замечание насчет «Сибирской настойки», которую недавно начал выпускать завод…
Да–да, не в шкафу стояла эта настойка, а в холодильнике: естественно было предположить, что голодный человек не оставит без внимания холодильник. А если учесть, что этот человек алкоголик, а в колонии со спиртным было, сам понимаешь, туго…
И тут я еще раз вспомнил о таинственном разбойном нападении на самолет. Это продуманное в деталях, дерзкое нападение свидетельствовало о недюжинных способностях его организаторов и великолепной информации. Между тем осуществлено оно людьми малограмотными — Сковороденко, который участвовал в расследовании, засвидетельствовал, что оба рецидивиста, Воробьев и Оливец, отличались примитивным, грубым почерком. Значит, можно было предположить, что был «третий», взявший на себя роль «мозгового центра». Его не нашли тогда, как, естественно, не нашли и денег — «третий» должен был позаботиться о том, чтобы надежно схоронить добычу. А что, если «третий» — Шавейкин? Ловкость, предусмотрительность, которые он проявил, расставляя сети для своего бывшего сообщника, свидетельствовали о недюжинном «таланте преступности». Если Оливец и Санька Воробьев были надежными исполнителями, то такой человек вполне мог взять на себя роль организатора. Хитрый, трусливый, осторожный, рассудительный, он решил загребать жар чужими руками.
Помнишь, доктор упоминал об «анонимном звонке», благодаря которому были пойманы двое бандитов? Думаю, это он постарался, Шавейкин. Деньги–то на «сохранность» отдали ему!
Возможно, разбой на летном поле не был единственным его преступлением, но он понимал, что рано или поздно рецидивист попадется, и решил сыграть в последний раз по крупной.
Все стало проясняться, возникала цепь событий. В первом часу Воробьев приехал в город. Он опасался появляться на улицах, позвонил Шавейкину из автомата. Шавейкин хотя и не ждал звонка, но давно предвидел возможность внезапного появления Рыжего. Амнистия, условно–досрочное освобождение, побег — мало ли что. Вероятно, с этой целью он приобрел синильную кислоту, о которой предусмотрительно рассказал участковому. Как же, садовод! Он еще не знал, как применит свое «оружие», но знал, что должен избавиться от человека, который, во–первых, потребует половину добычи, во–вторых, может по неосторожности выдать его.
Надо было избавиться от Воробьева, но так, чтобы не навлечь на себя подозрений. Возникает план. Беглец требует убежища, и Шавейкин соглашается помочь. Он советует сообщнику отправиться на дачу в Казенный лес. Правда, дача заперта, предупреждает Шавейкин, а сам он, чтобы не наводить, мол, на след, не сможет приехать тотчас. Но не беда: Воробьев может без труда сорвать замок и затаиться на даче до сумерек. Но прежде всего он должен взять кое–что из одежды в шкафу и прихватить деньги, на случай если его спугнут и придется снова бежать. На даче найдется кое–что из съестного…
Воробьев, получив инструкции, отправляется в Казенный лес, а Шавейкин на своем «Москвиче» спешит опередить его. Прибыв на дачу, он убивает овчарку, ставит в холодильник бутылку с ядом, устраивает в шкафу «выставку ядохимикатов». Он оставляет один только небольшой висячий замок, подметает дорожку и спешит в город, чтобы обеспечить алиби.
Расчет прост. Вечером он «неожиданно» наткнется на сорванный замок, вызовет милицию и… И милиция засвидетельствует гибель взломщика, павшего жертвой собственных преступных намерений. Концы в воду. Воробьев унесет с собой тайну. Если у следствия и возникнут подозрения, то они ничем не будут подкреплены.
Когда стал ясен план Шавейкина, я понял, что только сейчас, пока хозяину дачи не стало известно о том, что замысел удался, мы сможем изобличить его. Сейчас или никогда. Промедление будет означать провал. Он мог попасться только в собственные сети, иных ловушек для этого хитреца и убийцы не существовало.
Но как его поймать? Несомненно, что Шавейкин, приехав на дачу во второй раз, не сразу помчится в милицию. Ему надо убедиться в том, что Воробьев мертв, не то провал. Значит, он войдет в дом и осмотрит труп.
Ну, а если он увидит в кухне живого Воробьева? Ошеломленный неудачей, испуганный, он заговорит, попытается что–то объяснить и этим неминуемо выдаст себя.
Остальное тебе известно не хуже, чем мне… Добавлю только: сегодня я узнал, что четыре года назад Шавейкин вместе с другими связистами выполнял какие–то наладочные работы в аэроклубе в Лосихе. Там ему стал известен график отправления самолетов с кассирами. Как выяснилось на допросе, с двумя рецидивистами — бывшим полицаем Оливцом и опустившимся алкоголиком Воробьевым — он познакомился несколько лет назад, когда отбывал наказание за растрату. Теперь Шавейкин решил использовать своих «дружков» для того, чтобы организовать разбойное нападение на летном поле.
Он и раньше «наводил» этих двух преступников, но сам оставался в тени, получая крупные барыши за «руководство». Просмотрев старые дела, связанные с преступной деятельностью Оливца и Воробьева, я убедился, что Шавейкин чрезвычайно ловко выходил сухим из воды. А между тем в этой троице он был главным действующим лицом. Он подробно разрабатывал каждую «операцию», проявляя немало изобретательности…
— Словом, этот тихонький человечек — матерый преступник?
— Да! Очевидно, после разбоя в Лосихе Шавейкин решил окончательно избавиться от своих сообщников и на длительный срок уйти «на дно», притаив похищенные деньги. Не вышло!.. Старая поговорка «сколько веревочке ни виться…» и на этот раз оказалась верной.
Павел придвинул к себе бумаги и нажал кнопку звонка на столе.
— Теперь перейдем к делу…
За окном настойчиво сигналила машина, вызывая кого–то из управления. Разгорался суетный день.
…Шавейкин вошел в комнату пригнувшись, как бы в полупоклоне перед «начальством», всем своим видом выражая покорность, раскаяние и полную готовность вывернуть себя наизнанку. Бледный, расплывчатый человечек в клетчатом пиджачке. Подтянул брюки, чтобы не вздувались пузырями, уселся на предложенный стул, сложил ручки. В нем не было, однако, растерянности — очевидно, в голове Шавейкина созрел какой–то план защиты.
— Я бы очень просил вас принять во внимание, что лично я не убивал Воробьева, — сказал он нарочито жалобным голоском — Я вообще по природе человек робкий, на такие дела не гожусь… На преступный путь меня втянули сами Воробьев и Оливец… Воздействие угроз!.. Они заставили меня под страхом смерти… Но меня не оставляла мысль рассчитаться с ними за все… И вот, как видите…
Он склонил голову набок, вглядываясь в старшего лейтенанта и старательно изучая его. Вежливый, тихонький!.. Всю свою изворотливость и хитрость он посвятил одному — обогащению. Приобретать! Любой ценой, любыми средствами, не брезгуя при этом ничем.
— Вы узнаете этого человека? — спросил меня Павел.
— Да, — ответил я, — узнаю.
Мы вышли из управления вечером, солнце цеплялось за телебашню, поставленную над городом на Белой сопке. Самолет тащил в небе серебряную нить, распахивались двери учреждений, у кинотеатра выстраивались очереди. Нас подхватила толчея, понесла, как поток, перекатывая через перекрестки.
Павел отстал — я оглянулся и не нашел его в толпе. Он растворился в улице, слился с нею: стандартное демисезонное пальтишко, кепочка, тонкая, как гвоздик, папироска в зубах. Отличи такого среди тысяч подобных. Наконец я заметил лоток букиниста, протиснулся, узнал знакомую фигуру. Павел листал книгу, букинист что–то втолковывал ему.
Со старшим лейтенантом произошло какое–то удивительное превращение. Решительный, энергичный сотрудник угрозыска исчез. Передо мной стоял застенчивый, немного неуклюжий и рассеянный сосед по коммунальной квартире — тот самый, с которым я коротко здоровался, сталкиваясь на кухне.
Не верилось, что этот человек только что провел короткую, но решительную схватку. Преступник долгое время таился среди людей, он и на этот раз сделал все, чтобы улизнуть безнаказанным… Он мог натворить еще немало бед, если бы не попался в ловушку, подстроенную этим простоватым с виду парнем в стандартном сереньком пальто.
Мы знаем инженера, который выстроил городскую телебашню, подумал я, знаем конькобежца, завоевавшего на нашем стадионе чемпионский титул, знаем земляка–поэта, чьи книги лежат сейчас на лотке у букиниста, но имена таких людей, как Павел, остаются неизвестными. Принято говорить: такова профессия. Справедливо ли это?
— Слушай, Паша, а ведь ты блестяще провел дело, — сказал я, тронув приятеля за плечо. — Блестяще от начала до конца.
Мне хотелось, чтобы эта фраза прозвучала как признание, как благодарность от имени оживленных, беззаботных людей, что заполняли вечерние улицы.
— Ну, провел, — буркнул Павел. — Должен был провести, вот и провел.
Ладно, решил я. Должен — тебе это слово заменяет все. Но тогда и я должен.
Должен рассказать о сотруднике угрозыска Павле Чернове…
Ты говорил как–то об эпиграфах, которые можно найти у Шекспира? Хорошо, начнем с эпиграфа.
notes
Назад: Огни в горах
Дальше: 1
