Книга: Лапти
Назад: Часть вторая
Дальше: Часть третья
Затылком понял
Каждый в деревне знает, что есть в году две таких летних недели, которые кормят год. В эти недели нахлынут одновременно самые главные работы. И рожь молотить, и чечевицу косить, а там овес поспел, озимое сеять пора, бабам посконь надо брать. От зари до зари страдает мужик-одиночка. И страшно тому, у которого ребятишек куча, а работников — только он да жена.
Перфилка, может быть, и управился бы, но в самую страду жену схватило животом. Заметался мужик: то овес бросится косить, то за снопами поедет, то молотить примется, а ни одного дела до конца не доведет. Начал было овес косить, а вязать некому, — оставить на рядах, пойдет дождь, — прорастет. А тут сеять бы, да земля не двоена. И сеялку нигде не достать. Под соху долго, под борону — какой уж сев, — пырей да сурепка сразу заглушат.
Поле у Перфилки возле горы Полатей. Обернуться за день можно только раза два. И решил тогда Перфилка ночей не спать, а управиться. Упорный он человек.
В одну из таких ночей гнал лошаденку в третий раз за снопами, гнал во всю рысь. Лошадь спотыкалась, чуть не падала, но пощады от Перфилки не ждала. И не заметил он, что впереди под уклон оврага ехали порожняком обозники соседнего села. Были обозники слегка подвыпивши, и им невдомек, что сзади скачет шутоломный единоличник. В самой ложбине со всего размаху врезалась Перфилкина лошадь грудью на спицу задней телеги. Что-то хрястнуло, а Перфилка, ударившись головой о крюк наклески, скатился в рытвину. Мужики стащили его лошадь с задка чужой телеги и ускакали от греха подальше. Очнулся Перфилка в полночь. Взошла луна, В груди лошади торчала спица. И не заплакал Перфилка, а, зажав затылок, пошел к селу. Лег там на чьем-то гумне в солому и до самого утра не мог согреться. Утром всхлипнул, — горе было велико, — но, вспомнив, что слезами себе не поможет, а колеса, пожалуй, кто-нибудь с телеги стащит, он побежал к Митеньке, троюродному дяде. Митенька посочувствовал горю, но побожился, что лошадь дать не может, и советовал обратиться в артель.
С распухшим затылком и багровым синяком под глазом стоит вот Перфилка перед Бурдиным, просит подводу, чтобы привезти шкуру лошади и телегу. Бурдин отсылает Перфилку к Алексею. Едва объяснив Алексею, в чем дело, Перфилка бледнеет и тихо валится на траву. Прибежала жена, запричитала. Перфилку отвезли на медицинский пункт, жену отвели домой, а за шкурой и за телегой поехал Устин, взяв с собой одного мужика, мастера снимать шкуру. Когда выздоровел, очутился Перфилка у колхозного омета оправляльщиком. Но хвастовства не бросил. Ощупывая затылок, он уверял:
— Этой штуке ничего не сделалось. Он у меня чугунный. О камень ударюсь — камень вдребезги.
Пожинки
С песнями, присвистом шумно двигалась улицей первая бригада. Впереди жнейки, за жнейками мужики, за ними стройно, в ряд, бабы. Сзади подвода с бочкой. На бочке коротконогий веселый старик-водовоз. На лицах, потных и грязных, только глаза блестят — торжество.
Было чем хвалиться: с меньшим количеством людей бригада закончила косьбу и вязку овса на два дня раньше других. До этого первую бригаду называли сборищем лодырей, золотой ротой.
Возле правления шествие остановилось, и на крыльцо вышел Бурдин.
— Здорово, орлы! — крикнул он им.
— Здравия желаем! — гаркнули мужики.
— Закончили?
— Так точно, председатель.
— Теперь на молотьбу вам налечь.
— Гору свернем, товарищ Бурдин.
Он знал, что бригада пришла не только затем, чтобы выявить свой восторг по случаю уборки овса. Не дожидаясь, сам спросил:
— Сколько надо?
— Сколько не жалко.
— Идите по домам, я с бригадиром договорюсь.
Гул одобрения прошел по бригаде. Одна баба выкрикнула:
— Ты тоже приходи.
— Приду, — обещался Бурдин.
В широких печах пекли пироги, варили говядину. Были пироги с кроличьим мясом, со свежей капустой, с яблоками. Бесчисленное множество пышек — простых, на молоке и сметане. Складчина разработана точно: каждый мужик обязан принести не меньше поллитровки, а бабы — закуску. Начальником вечера назначили жену Сатарова Олю, бабу до этого дела охотливую.
Вечером Алексей возвращался из Алызова. Доехал до кладбища, отпустил подводчика и направился улицей. Навстречу Любаня с Устей. Они несли стекла, купленные в кооперативе.
— Здорово, девки! — крикнул он.
— Здорово, парень, — поклонилась Любаня, прижимая к груди стекло.
— Картуз сними! — прогремела Устя. — Образа несем. Приложись.
На крыльце Устиновой избы стояли бабы. Алексей снял картуз, перекрестился левой рукой, нагнулся и приложился к стеклу. Вдовы взвизгнули и чуть не пороняли стекла.
С крыльца Оля крикнула:
— Ай, какое счастье вдовам! Председатель через стеклышко поцеловал.
Вспомнили, что сегодня у них гулянка, и вперебой начали приглашать Алексея.
— Мы ведь с пожинками. Приходи.
Гулянка в просторной избе Устина была в полном разгаре, когда пришел туда Алексей. Бабы восторженно приняли его, а Любаня с Устей, подхватив, усадили между собой. Устя налила ему в чашку водки. Любаня разрезала огурец и, когда Алексей выпил, торжественно вложила ему огурец в рот.
— Дашка что не пришла? — крикнула из-за соседнего стола Прасковья.
— И ты тут? — только заметил ее Алексей.
— Глянь в угол, там кто.
В углу рядом с конюхом Устином сидел Бурдин и весело кивал Алексею. Голосистая Устя рукой оперлась о плечо Алексея, приподнялась и звонко выкрикнула:
— Эй, бабы, какой нам почет! Вся власть у нас за столом сидит. Эй, колхозницы, плясать хочется!
Выпили еще по одной, и гармонист склонил щеку на мехи. Первой на середину избы выбежала старшая сноха Усгина. Широко ступая, она плясала неумело, все пытаясь как можно выше подпрыгнуть. За ней жена Ивана Семина, Машенька, самая расторопная вязальщица в бригаде. Руки у Машеньки гибкие, жилистые, пляска плавная, и, взмахивая платочком, она припевала. Широко раздувая ноздри, бешено ринулась в пляс Устя. Заухала, словно бросили ее в холодную реку, и так затопала башмаками, что огонь в лампе начал мигать. Ей что-то крикнул дудя Яков, она подбежала к нему, подхватила под плечи и выдернула со скамьи. Взвизгнув, закружила никогда не плясавшего старика.
— В колхозе все плясать будут, — смеялась Устя.
— Пра-вильно! — согласился счетовод Сатаров. — Правильно, Устя! Пляши! Пущай грызет зависть сердца единоличников, людей пока несознательных.
Пунцовая Любаня придвинулась к Алексею, горячо дышала ему в лицо и рассказывала, как умирал ее муж и как перед смертью наказывал, чтобы она ни за кого замуж не выходила, другого мужика не знала.
— Ведь ты еще молодая.
— Только двадцать семь. Приезжал какой-то из Оборкина сватать. Трое детей. Совсем уговорил, а как напился, расслюнявился да целоваться полез, у меня из души поворотило. И прогнала его.
Бабы пляшут. С гармониста льет пот, а в углу под большим портретом Ворошилова конюх Устин рассказывает Бурдину, как он был противником колхоза, дрался из-за этого с сыном Ванькой, а теперь за колхоз горой.
— Я ведь плотник — мастеровой, специальность имею, хоша сейчас и старшим конюхом. И вот сижу, пью, а сердце болит: есть у лошадей корм аль нет? Ведь им завтра на работу.
…И тучится, и тума-аниться, —

звонким голосом поет Машенька и плавно поводит плечами. Заглушая гармонь, кричит жена Ивана Семина:
— Нынче пляшем, завтра молотить. А вы что? — и она указывает на открытое окно, в которое уставились единоличницы.
Оля подхватывает:
— Они бога молят: дай, говорит, господи, дожжичка, чтобы у колхозников хлеб сгнил на полях.
Любане охота поругаться с бабами, подразнить их. Алексей толкает их, шепчет:
— Не надо. Осенью они все в колхозе будут.
Устя все не отпускает дядю Якова. Тетка Елена, жена его, пытается вытянуть старика, хватает его за рубаху, но Устя, как вихрь, уносит его то к двери, то к голландке. Тогда не вытерпела сама старуха. Шепнув что-то Прасковье, вышла на середину, топнула и на удивление всем зачастила звонко, по-молодому:
А что ж не плясать,
Что же мне не топнуть?

Покачивая головой, вопрошала дальше:
Неужели в этом доме
Перерубам лопнуть?

— Качать, качать! — завопила Устя и, оставив дядю Якова, крепко охватила старуху.
Но качать не дали. Гармонист напоследок рванул гармонь и принялся вытирать потное лицо. Любаня налила ему стакан водки, за Любаней, как по сигналу, все принялись наливать и пили, уже не садясь за столы.
Бригадир по гулянке, Оля поджала кулаком щеку и запела грустную, свою любимую:
Прихожу я на эту скамейку…

И все бабы хором подхватывают. Густым басом тянет и счетовод, зажмурив глаза:
Он словечка, милый друг, не сказал.

Дядя Яков ругает третью бригаду:
— Что они пальцем на нас указывают? Это у нас посева меньше? Подсчитай, сколько у них и у нас людей, лошадей, жнеек. Это потому злы, рожь им больно не хтелось обчествить. Ишь ты, мы работники плохие! Нет, шалишь, не сдадимся. Наше обчество хоть и бедняцко, а оно перегонит их в работе.
Кричит Бурдину:
— Петрович, ты хорошо сделал.
— Что такое? — не понимает Бурдин.
— Говорю, рожь обчествил и арендовану выявил.
Устя отодвинула Любаню от Алексея, обняла его и, не обращая внимания — нравится ему это или нет, подтягивает Оле:
— Не сказал, душа моя, — ты прости.
— Я говорю ему, — гудит Сатаров, — говорю младшему счетоводу в райколхозсоюзе: «За каким чертом вам каждую пятидневку нужны сводки о слепых, вступивших в колхоз, да еще с нарочным?» А он говорит: «Приказ». Тогда я ему: «А если о носастых сводки потребуют, тоже гнать с нарочным?» Он рассердился да как крикнет: «Ты на нос не указывай! Ежели у меня длинный, у тебя — тоже не меньше». Глянул, ба-а!.. У него во-о какой нос — кнутовище.
Машенька тоже кричит Бурдину. Голос у нее тихий, и председатель ее не слышит.
— Сергей Петрович, Сергей… У меня в поле телега опрокинулась. А они идут навстречу — и ха-ха, хи-хи-хи. «Чего ржете?» — кричу. «Как же, у колхозников телеги валятся». — «А у вас, говорю, не падали?» Они опять: ха-ха-ха. Нет чтобы бабе помочь.
— Это что! — вмешивается в разговор Афонька. — Иду я в правление, мужики навстречу. С ними Митенька. И все смеются. Чему-то рады. Ну, думаю, беспременно какая-нибудь беда в колхозе. Подходит к ним Самоха, что-то шепчет. Тут у Митеньки и глаза на лоб. «Ну-у?» — «Ей-богу», — это ему Самоха. «А ведь мы думали — колхозна». Что же я узнал? Лошадь в поле сдохла. Они-то думали — колхозная, глядь, единоличника. И чуть с досады не в слезы.
— А кто сжег сено, найдем! — обещается Крепкозубкин. — Сверху загорелось. Не иначе, как враги. И суд устроим показательный, — стучит Законник по столу.
Никанор кричит Прасковье:
— У вас много гороху осталось?
Отвечает за Прасковью Устя:
— Гороху осталось одна постать. Зайдут завтра бабы раз, и нет его.
Сатаров перешел на анекдоты. Рассказывать их мастер. Говорит и сам хохочет до слез.
— Украл работник у попа подштанники; поп ему: пойдем в волостное правление. Украл поп у работника портянки; работник ему: пойдем, свет, в духовну консисторию. А до волости-то пять верст, до губернии — сто… Поп и прогадал.
Гармонист отдохнул. Снова закружились в жаркой избе. Алексей выпил еще, усталость прошла, и ему захотелось танцевать. Любаня позвала на «краковяк». Никто еще не видел, чтобы Алексей танцевал, а сейчас разошелся. Оля завистливо кричала:
— Любка, Любка, оставь мне чуток!
— Всем, бабыньки, хватит.
— Ой ли? Дура, гляди, вон Дашка пришла. Волосы береги.
В дверях стояла Дарья и с удивлением смотрела на Алексея. К ней подошла Прасковья, взяла за руку и усадила за стол.
— Налей-ка мне, — кивнула Дарья.
— Где была? — спросила Прасковья.
Накачали на мою шею столовку, вот и вожусь. Котлов нет. Хотели от винного завода чан приспособить, да куда его вмажешь.
— Плохо без столовой. Сколько времени зря идет.
— Теперь бы, как в коммуне «Маяк», три полевых кухни… Эх, пойду попляшу. Муж танцует, жена тоскует!..
Гармонист заиграл «барыню». Дарья вышла, задорно передернула плечами и начала с припева:
Родила меня мать под пятницу
Чернобровую, кудрявую робятницу…

Услышав припев, к Дарье подскочила Машенька:
Это все бы ничего бы,
Это все неважно,
Я без милого домой
Ходить не поважена…

А счетовод не умолкает:
— Сидела она, сидела, уходить не хочется. А ту спать тянет. И не знает, как ее выпроводить. А та для близиру спрашивает: «Кума, кума, не пора ли мне домой?» А кума ей: «Нет, посиди еще, скоро светать начнет…»
Под топот и песни Устин рассказывает Бурдину, как, странствуя, попал он однажды в совхоз и нанялся свинарники строить. Пробыл в совхозе два месяца и вернулся другим человеком.
— А все директор. Откуда бы ни шел, как увидит, сейчас ко мне: «Ну как, Устин Карпыч, дела?» — «Идут, говорю, пока хорошо». — «То-то. Свинья, Устин Карпыч, животная благородная». — «Сам, говорю, знаю, товарищ директор, водил я эту животину». А при расчете, окромя денег, выдал мне штаны да рубашку. И не пускал меня. Напоследок говорит: «Работай в колхозе, Устин Карпыч, не сумлевайся. И ежели какая нужда у вас случится — ко мне. Чем могу, помогу. Разыщи мне плотников у себя в селе — и сюда». Я и посоветовал тогда мужикам. Теперь они не нахвалятся.
В окнах виднелся рассвет, пели петухи.
У барабана
Душное марево колышется над полями, дрожит над гумнами, избами. Небо сизое, и на нем ни тучки. В селе редко увидишь человека. На просторных выгонах шумят огромные тока.
Ревет конная молотилка, гудит, пожирая снопы и выбрасывая рыхлую солому. Вечером Петька сам заглядывает к ссыпщику в тетрадь и радостно волнуется, если намолот больше, чем накануне. Не легко Петькиной группе соревноваться с полусложной молотилкой третьей бригады. Она работает на тракторе, и при ней не молодежь, а отборные мужики да ловкие бабы. Трудно групповоду молодежной группы гнаться за трактором и всему колхозу трудно поспеть за колхозом Горького, куда присланы из района для молотьбы три трактора. В районной газете победившему колхозу обещано переходящее шитое парчой, шелковистое районное знамя. Пока оно стоит в кабинете секретаря.
Вчера пришли вести из колхоза Горького: вместо восьми тонн в день каждая молотилка намолачивает одиннадцать. А до срока обмолота ржи осталось семь дней.
Одна за другой мелькают в голове у Петьки мысли: «Машину прямо бы на поле. Ночью работать, в две смены. Трактор бы достать».
Этот день был горячим. И ссыпщик вечером в тетрадь записал: принято от молодежной группы двенадцать тонн.
Преодолевая усталость, Петька побыл на улице, а чуть забрезжила заря, снова на гумне.
В ночь на Алызово отправлялись подводы с хлебом.
Вычеркнули
К Осипу несколько раз приходил групповод и звал на работу, но он ссылался на старость и грыжу. За все лето никто из его семьи на работу не выходил. Тогда групповод пожаловался Сотину. Тот, встретив Осипа на улице, остановил его:
— Ты что на работу не выходишь?
— Не могу, Ефим Яковлич, грыжа.
— Дети почему дома сидят?
Осип досадливо усмехнулся:
— Нынче разь с детьми сговоришь? Они сами себе хозяева.
Сотин тихо проговорил:
— За хлебом больше не приходи в колхоз.
— А куда же?
Ничего не ответил Сотин и зашагал.
Недели через две снова пришлось Сотину встретиться с Осипом. Только не Сотин остановил Осипа, а уж тот его. Под мышкой у Осипа — большой мешок.
— На два слова, Ефим Яковлич.
Волнуясь, Осип начал рассказывать, что он только сейчас был на мельнице, колхозникам отпускают муку нового помола, и когда дошла очередь до него, Осипа, то мельник отказал в выдаче муки и пустой мешок выбросил вслед.
— Что же это за колхоз такой? — всплеснул руками Осип. — Всем выдают, а моя семья в поле обсевок. Где же бедняцкая правда? «Тебя, слышь, в списке нет». Да я с самой революции во всех списках, по которым выдают, числюсь. Кто меня посмел вычеркнуть?
— Мы вычеркнули, — ответил Сотин, продолжая идти. — Ты лодырь, и вся твоя семья — лодыри. А грыжа у тебя церковная. На клиросе ты пел и напел себе грыжу.
Ругая на чем свет стоит колхозные порядки, Осип зашагал в правление. Там застал он Бурдина и групповода третьей бригады. Злобно сверкнув на него глазами, Осип хотел что-то сказать, но тот, усмехаясь, крикнул Бурдину:
— Сергей Петрович, гляди-ка, кто пришел… Сроду в правление не ходил, а тут…
— Ты молчи! — прикрикнул на него Осип. — Я совсем не к тебе, а к товарищу рабочему из Москвы. Справедливость ищу.
— По каким делам ищешь справедливость? — спросил Бурдин.
— Как колхознику почему мне хлеба не дают?
— Кто тебе хлеба не дает? — посмотрел Бурдин на Осипа.
Тот бросил картуз на лавку, ногой притопнул.
— Народ такой пошел. Сплошь грамотеи. Кому хотят, тому дают. Любимчикам по пяти пудов отсыпают, а невзлюбят — с пустым мешком гонят.
— Несправедливо, — согласился Бурдин. — Ты из какой бригады?
— В третьем обществе живу.
— В какой группе работаешь?
— Кто ее знает.
— То есть как кто знает?
— Я по болезни.
— Инвалид?
— Ну да, анвалид. Только, видать, анвалидам в колхозе придется с голоду сдыхать.
— Сколько у тебя членов семьи?
Наперед, зная, что Бурдин обязательно спросит, почему семья не работала, он начал говорить то же, что всегда говорил всем, кто спрашивал об этом.
— Нет у меня воли над детьми. Разбалованы они теперь. Советска власть разбаловала. Допрежь рука родительска чувствовалась, побить можно было, а теперь не тронь.
— Чем вы инвалид?
— Левая пятка болит, — вставил групповод.
На это Осип ответил ему таким скверным ругательством, что Бурдин кулаком по столу, стукнул. Потом твердо заявил:
— Для лентяев у нас пока хлеб не намолочен. Поищи в другом месте.
— Где?
За председателя Осипу посоветовал групповод:
— Далеко ходить нечего — у Стигнея. Я слышал, как он тебе говорил: «При социализме никто работать не должен. Нажал кнопку, и жареная курица в рот влетит».
— Что же, с голоду сдыхать? Я на это не согласен. Как ты рабочий и как я бедняк, в разум должны взять — за кого власть стоит. А стоит она с Октября за бедняков.
— Это мы знаем. И тебя из колхоза исключим.
— Я к Калинину.
— Тоже прогонит.
— В центре к нам сочувственно относятся.
Групповод и здесь ввернул слово:
— В центре для лодырей столовку открыли… Кормят кашей гречневой с чухонским маслом.
Осип хотел что-то сказать, но замялся и вдруг закричал:
— А про колокола я не забуду, и не дадут вам храм божий осквернить, хлеб туда ссыпать.
— Насчет бога не заботься. Он у нас хлеб охранять возьмется.
Пегая примета
Зимой в самую метелицу Яшку выгнал отец из дому. Выгнал за то, что сын тянул всю семью в колхоз, а когда из этого ничего не получилось, вступил один. Во время дележки имущества Федор ничего не дал сыну. На членов комиссии, которые пришли делить их, замахнулся пестом.
Сельсовет хотел подать дело в суд, но Федор пригрозил «свернуть голову» Яшке, и тот, зная дурной нрав отца, уговорил председателя сельсовета оставить «дурака» в покое.
С тех пор живет Яшка у Егора, а тот прочит его к себе в зятья за Настю.
Настя была единственной дочерью Егора и сызмальства приучена ко всякой работе. На улицу выходили они с Яшкой всегда гулять вместе, с улицы приходили тоже вместе, и удивительно — в селе про них ничего дурного не болтали.
В ударной группе молодежи Яшка примерный работник. Вставал вместе с Егором; наскоро позавтракав, отправлялся к конюшням, запрягал лошадей и еще затемно выезжал в поле за снопами.
Нынче выехал Яшка с подвальщиком Киреем рано: едва-едва занималась заря. Быстро наложив телегу ржаных снопов, Яшка уехал, а Кирей остался дожидаться других возчиков.
Было прохладно, дул легкий ветерок. На неровной меже телегу качало. Не выспавшись за короткую ночь, Яшка решил немного подремать. Захлестнув вожжи за поясок снопа, он растянулся вдоль гнета. Лошадь и без него знала дорогу.
Молодежный участок был за рекой. Приходилось ехать через яровые, огибать плотину и тогда уже выезжать на большую дорогу. Яшка успел задремать, как вдруг проснулся от сильного толчка. Молодая лошадь, на которой ехал, звонко заржала. И как бы в ответ ей раздалось с того берега ответное ржание. Приподнявшись, Яшка сонно осмотрелся. По одну сторону — мак, по другую — обносы овса. Над рекой тяжелый туман. Где-то гремели телеги.
— Н-но, пошла!
Повернувшись лицом к речке, он снова хотел было улечься. Вдруг сквозь колыхнувшийся туман заметил, что за рекой в овсяном обносе стоит чья-то подвода.
«Какая же группа начала овес возить?»
Он пристально вглядывался. И по мере того, как туман над рекой редел, Яшку стало бросать в озноб.
«У кого еще такая лошадь?»
Когда заехал напротив, сильнее подул ветер и словно метлой смело туман с реки. Яшка даже привскочил: он узнал пегого мерина.
— Вот так черт! — вскрикнул он. — Стало быть, дурной привычки не бросил. На колхозные снопы теперь… Небось торопится до свету телегу привезти. Но как он спрячет? Со своими снопами перемешает?
Вспомнил Яшка, как однажды, привезя чужие снопы с поля, отец укладывал их вперемежку со своими, чтобы тот, у кого украл, в случае обыска не мог по вязке или по поясу узнать свои снопы.
«Дурак, дурак, — шептал Яшка, — да как же он перемешает колхозный овес со своим? Ведь его-то русский, а наш «Победа». Слепой различит… Скорей бы ехал, что ль… Захватить могут».
Дрожащими руками выдернул Яшка вожжи из снопа и молча принялся хлестать лошадь.
Гнал и все оглядывался, и волнение усиливалось больше и больше. Спустившись под пригорок, из-за которого не было видно ни реки, ни отца, Яшка сел. Еще ударил кнутом по лошади, она фыркнула, и тяжелая телега, грузно напирая, сама покатилась под уклон.
Возле мельницы никого. В гору Яшка тоже гнал лошадь. Он сам хорошо не знал, зачем так гонит, куда спешит. Оглянувшись еще раз, вздохнул. Подводы со снопами на прежнем месте не было, отец ехал по большой меже.
«Как бы на перекрестке с ним не встретиться».
Снова, будто спасаясь от погони, хлестал лошадь. Но ей было тяжело, по крупу стекали струйки пота.
«Сгублю лошадь».
Смерив расстояние от себя до отца, определил, что дорогу первым переедет он, Яшка, и тогда уже поехал тише.
Вот и колхозные гумна. Стоят четырехконные привода, станки, веялки. Валяются кое-где грабли, лопаты, торчат вилы. Высятся ометы соломы. Все это ждет людей.
Лишь на молодежном гумне виднелся человек. Он ходил возле омета, обчесывал его. Увидев подъезжавшего Яшку, остановился, перевел взгляд на ржаную кладь и, видимо, решив, с какой стороны лучше подъехать, чтобы удобнее скидывать снопы, пошел к Яшке навстречу.
— Скоро ты.
Взял лошадь под уздцы, повел за собой. Только тут заметил, как тяжело дышала лошадь и как она вспотела.
— Что же ты, рысью гнал? — укоризненно кивнул на лошадь.
— Под гору никак не удержишь.
— Взнуздал бы. Она горячая. Сгубить недолго.
Яшка, слушая, как на него ворчал Егор, сбрасывал канат с конца гнета. Сердце билось чаще, чем у загнанной лошади.
— Гнет откинь подальше! — крикнул старик. — А то как раз об ось ударишь. На-ка подавалки.
Сам, приставив лестницу к клади, полез наверх.
— Подавай!
Но Яшка стоял в раздумье. Глазами косил на дорогу, по которой все ближе и ближе ехал отец с колхозными снопами.
— Аль уснул? — крикнул Егор.
К удивлению старика, Яшка быстро спустился по снопам на землю и знаками начал звать его к себе.
— Ты что?
— Слово скажу.
Егор торопливо слез.
— Сюда, — поманил Яшка и зашел в образовавшийся угол между кладью и телегой. — Видишь? — указал на дорогу, где против них уже ехал Федор.
— Ну? — посмотрел Егор.
— Телегу вон… видишь? Кто везет — узнаешь?
— Да пес с ним. Какой-то единоличник.
— Верно, единоличник. Только не какой-то, а гляди по лошади. У кого пегая? Беги, догоняй. Это сват твой, а мой отец. Он колхозные снопы везет.
— Ври! — уставился Егор.
— Сам видал, как накладывал.
Выругавшись и захватив грабли, Егор побежал по дороге. Его, бегущего, завидели комсомольцы и колхозники, выходившие из переулка. Все они, почуяв что-то неладное, остановились.
— Сто-ой! — запыхавшись, подбежал к лошади Егор и взял ее за уздцы. — Тпру!
— Кто тут? — спокойно вышел из-за телеги Федор. — Зачем тебе, Егор, моя лошадь понадобилась?
— Постой-ка… Ты, сват нареченный, ты где эти снопы наклал?
— На загоне, — так же спокойно ответил Федор.
— На чьем?
— Вот тебе раз. Да на своем.
Егор бросил грабли, выхватил сзади из телеги сноп, помял прядку в горсти и, поднеся крупные зерна овса к самому лицу Федора, спросил:
— А загоном не ошибся?
Подошедшие колхозники и комсомольцы поняли, в чем дело, и засмеялись. Федор увидел — отпираться бесполезно.
— Ребята, — обратился к ним Егор, — ведите лошадь на ток. Свалите там овес.
Окруженный народом, Яшкин отец затравленно и злобно съежился, очевидно ожидая, что вот-вот его начнут так же избивать, как всегда мужики избивают воров. Но никто не ударил его, даже не замахнулся. Все они, непонятно почему, продолжали смеяться над ним и даже спорили, почему он наложил колхозный овес.
— Может, на заре не видать было?
— Сама лошадь завела.
— Пегая лошадь — дура, заведет…
— Намеднись в одном селе пегая лошадь мужика в овраг опрокинула.
— Колхозное вроде казенное. Воруй, никому дела нет.
— Видать, на семена тележку вез.
— Нет, на кисель. Больно кисель вкусный из этого овса.
Кто-то удивлялся:
— Глядите, сколько навалял. Не меньше семи крестцов.
— Нет, ребята, — вступился Фома, — я так думаю, непременно Федор загоном ошибся.
— Оши-ибся! — подхватили колхозники.
— С какого поля брал?
Федор уставился в землю, побледнел, вспотел и осунулся. Глаза заволокли слезы.
— С какого поля? — снова спросили его.
— На бывшей поповой земле, — раздался голос Яшки.
Услышав сына, вскинул голову, и краска бросилась в лицо.
— Ты?! — внезапно рванулся он.
— Да! — отступил на всякий случай Яшка.
— Отца?!
— Какой ты отец, ты вор.
— Стало быть, это ты нахлестывал лошадь, торопился предать?
Федора повели в совет, а Яшка с будущим тестем пошли на гумно.
Пальцы горят
Где бы Наташка ни встретила Прасковью, всегда пыталась заговорить с ней. Она знала, Петьке уже не раз попадало за нее. Как-то Петька сказал матери, что Наташка решила уйти от родителей и хочет вступить в колхоз. Мать обозвала сына молокососом. Это рассердило секретаря комсомольской ячейки, и он самовольно принял Наташку в молодежную группу. Чтобы не было упреков, поставил ее на тяжелую работу. Утром выходила Наташка раньше всех и в нелегкой пыльной работе успевала резать пояски и подавать Петьке снопы к барабану. А когда правление разрешило привлечь к работе некоторых единоличников, имея в виду, что они осенью обязательно войдут в колхоз, Петька совсем успокоился. Да и мать не упрекала его, лишь походя как-то напомнила:
— Сердце у тебя, парень, с умом не в ладах.
— А ты, мамка, видать, шибко политграмотна стала.
— Может, женишься на ней?
— Как сказать…
— Не забудь, на свадьбу позови. Я ведь тебе как-никак родня.
— Позову, — согласился Петька. — Ты плясать горазда.
Однажды вечером Прасковья встретила Наташку в конце улицы. В руках у той был большой узел. Прасковья хотела было пройти мимо, но Наташка поклонилась н, как всегда, ласково прощебетала:
— Ты, тетя Паша, далеко ходила?
— Тебе отсюда не видать, — ответила Прасковья.
— Стало быть, далеко, — не обиделась Наташка. — Я вот тоже иду.
— А тебе куда? — уже мягче спросила Прасковья.
— К Сашке Родионовой на квартиру. Я ведь от своих-то совсем ушла. Мамка плачет. Жалко мне мамку, да что ж, не с ними век жить. Разве я, тетя Паша, виновата, что они мои родители? Я, тетя Паша, в колхозе работаю.
— Что ж, работай.
Наташка понизила голос и сквозь слезы начала о том, о чем давно собиралась сказать:
— Тетя Паша, за что ты на меня сердита?
— На всякого сердиться, сердца не хватит, — отмолвилась Прасковья.
— Я тоже так думаю, — подхватила Наташка и улыбнулась. — Зачем на меня сердиться? Я девчонка и вот ушла из дому, бросила отца с матерью. Если сказать кому, не поверят. Тетя Паша, я все думаю куда-нибудь на сторону уехать, хошь бы в город в прислуги.
— Поезжай.
— Только одно дело мешает.
— Какое?
— Да какое… — переступила с ноги на ногу Наташка. — Эх, тетя Паша, тетя Паша, и зачем ты на меня сердитая?
— Да ты что привязалась: сердита, сердита. Кто тебе сказал?.. И ты не слушай его…
Утром, как обычно, пришла Наташка на работу и стала возле барабана. Петька заметил, что Наташка была грустна. Привычной рукой ударяла она тяжелым ножом по пояску снопа и розвязь двигала к Петьке. Грустна же была оттого, что к Родионовой приходила мать, плакала, ругалась и упрашивала дочь вернуться обратно. Видя, что дочь не уговорить, принялась просить Родионову, чтобы та отказала в квартире. Вдова не согласилась. В конце концов мать обозвала вдову не только сводницей, но совсем нехорошим словом.
— Это и расстроило Наташку, и она, сердясь на себя и на Петьку, с размаху ударяла ножом по снопу и чуть не в лицо Петьке швыряла розвязь.
— Тише! — кричал Петька.
Мельком взглянув на нее, он на глазах заметил слезы.
Барабан гудел, просил снопов. Чувствуя в пояснице ломоту, а в глазах режущую боль, Петька снова и снова привычно спускал розвязь в зубастую пасть. Вдруг вздрогнул: резко, почти над ухом, раздался крик. Отскочил от барабана и увидел извивающуюся в розвязи снопов Наташку.
— Сто-оп! — крикнул он погоняльщику.
Сначала никто не мог понять, что произошло с Наташкой. Она визжала, каталась по соломе, махала руками, но на пальцах крови не было. Петька невольно глянул на тот сноп, который только что резала Наташка, и испуганно отступил…
— Это что такое?
Середина снопа была желто-черная, а на досках валялись осколки от разбитой посуды.
— За врачом послать, — крикнул кто-то.
— Горят… горят пальцы… — визжала Наташка.
Петька подбежал к ней, схватил за руку. Правая кисть была красной, с некоторых пальцев сползала кожа.
Прибежал Егор.
— На подводу и к врачихе гоните!
Наташку посадили на телегу, повезли на медицинский пункт…
В обед Петька отправился на пункт. Там встретился с Наташкиной матерью, которая причитала по ней, как по мертвой. Петька прошел к Розе Соломоновне.
— У вас тут дела, — проговорила врачиха. — Серной кислотой кто-то орудует.
— Как с рукой? — спросил Петька.
— Ожог не сильный, но, возможно, средний палец повредит. Кто бы мог у вас это сделать? — недоумевала Роза Соломоновна. — Может быть, ее соперница? Скажи, у этой девушки есть жених?
— Не знаю, — ответил Петька. — Ничего не знаю. Какая там соперница!..
После обеда Петька опоздал на ток. Когда пришел, увидел, что молотьба еще не начиналась. Даже лошади не были запряжены. Возле барабана столпился народ.
— Вы что же не запрягаете? — крикнул он.
— Мы не будем работать, — заявили девки.
— Почему?
— В другие группы уйдем.
— Шутите?
Но девки не шутили. Парни тоже отказывались от работы.
— Да вы что? Этого вот испугались? — озлобленно ткнул он ножом в сноп и остолбенел.
— Что такое? — спросил Яшка.
— Гляди-ка, — указал Петька.
— Неужели ножом доску проткнул?
Осторожно вынув нож, Петька вилами отодвинул почерневший сноп и с удивлением уставился на доску. В том месте доски, куда проникла кислота, нож свободно прошел насквозь.
— Экая сила! — удивился Егор.
— Нахлобучив кепку и надев очки, Петька сердито скомандовал:
— Ну-ка, станови-ись!
— Надо снопы проверить, — крикнули ему.
— На все снопы серной кислоты не хватит. Запрягай лошадей.
Комсомольцы запрягли лошадей. К барабану поставил свою сестру Аксютку.
По гороху захромали
Наскоро поужинав, Алексей пошел в клуб на собрание первой бригады. Сегодня доклад полевода о соревновании. Ожидается большой шум и, возможно, скандалы…
— Бабы, тише! Не о товарах речь, а о дисциплине!
Но их не остановить. Поля, жена групповода Семена Астафьева, воинственно настроилась и готова была опрокинуть стол.
Раскрасневшись, указала на мужа:
— Спросите этого человека: что за порядки в его группе? И за каким псом поставили нам такого начальника?
Все дружно захохотали, насмешливо посмотрели на Семена, а тот крикнул:
— Вот я с ней дома поговорю!
Тогда Поля еще пуще набросилась:
— Не грозись, не из пужливых. Теперь скажу, как у нас дни отмечаются. А вот как: кто работает больше — тому меньше, а кто меньше — тому почет. А что учетчик вытворяет, пущай счетовод скажет.
И начала Поля выкладывать перед собранием все, что накипело на душе.
«Дисциплина». «От зари до зари!» Какая же дура пойдет, ежели ей за два дня один день запишут? Теперь про наше дело. Нам, бабам, большое притеснение. Встанешь утром — и печь топи, и завтрак вари, и обед готовь, и про ужин не забудь. Намытаришься у печки, да на работу. Придешь усталая. Какая тут дисциплина? Пущай правленье котлы найдет, тогда кухня на поле будет.
— Можно в ведрах варить, — крикнула Устя.
— Куделинский колхоз рыбы достал.
— Масла конопляного набить надо.
Возле стола полевод Сотин вертел в руках бумажку.
— Хватит кричать, — перебил Бурдин. — О котлах потом поговорим. Сейчас полевод доложит о соревновании в колхозе.
Алексей присматривался, как собрание будет принимать доклад полевода. Он заметил, что некоторые уже продвигались к двери, чтобы уйти, другие начали зевать, перешептываться о своих делах. Сотин докладывал, что сегодня происходит только проверка за две пятидневки в колхозе, а скоро будет собрание уполномоченных с соседним колхозом, и там выяснится, кто идет впереди.
Групповоды тоже слушали плохо. Каждый втихомолку читал наряд на завтра. Скуку на лицах колхозников заметил и Бурдин.
— Товарищи, кому Сотин говорит — вам или стенам?
— Мы и так знаем.
Усмехнувшись, Сотин поднес бумагу к лампе и принялся читать:
— По молотьбе ржи первая бригада соревнуется с третьей. Итог: за первую пятидневку первая бригада намолотила и ссыпала сто сорок одну тонну и шесть центнеров. За этот же срок третья бригада ссыпала сто тридцать шесть тонн и четыре центнера. Отстала от первой бригады за первую пятидневку на пять тонн два центнера.
— Вот тебе и третья, — раздался голос, — а то: мы, мы.
Сотин читал дальше:
— По гороху ваша бригада за этот же срок с двух токов дала восемьдесят три с четвертью тонны, а третья бригада — восемьдесят шесть тонн и два кила.
— У них горох лучше.
— У нас в отход ушло сорок мужиков.
— Духу в них не хватит гнаться за нами.
Сотин читал спокойным голосом. Его не волновало — кто перегнал, кто отстал. Все бригады полеводу равны.
За вторую пятидневку ваша бригада по гороху намолотила сто тридцать с половиной тонн, а третья — сто тридцать семь; опять ваша бригада на шесть с половиной тонн отстала.
— Быть того не может! — закричал Законник.
— Ошибаешься, — рванулся за ним Митроха. — Ты бригады перепутал.
Полевод ждал, когда окончится галдеж, и еще спокойнее продолжал:
— По чечевице ваша бригада за вторую пятидневку дала восемьдесят пять тонн, а третья…
— Что третья? — двинулись мужики к столу.
— Что третья? — заорала Устя, ворочая большими глазами.
— Третья — семьдесят три.
Вся бригада, все до единого захлопали в ладоши, заорали, подняли свист. Законник на все помещение кричал:
— Где им до нас!
Не дожидаясь заключения полевода, мужики подошли к столу. Впереди — Законник, за ним — ералашный сын Митроха.
— Дайте слово, — поднял старик руки. — Ничуть наша бригада не отстает, а вперед идет. По гороху захромали, это — досада, но мы, граждане, в обиду себя не дадим. И как наше общество было бедняцкое, а ихнее — зажиточное, не имеем мы права отставать. И я предлагаю наверстать…
— Наверстать, — подхватил Митроха, — догнать их по ржи.
— И ни капли не уступать! — перебил отец. — По посеву озимых, по овсу, по зяби. Умны больно. Смеются над нами. А мы докажем… У нас одни комсомольцы на конной ихний трактор обгоняют. По-одметки нашей они не стоят.
— Не стоят! — покрывая голос отца, заорал Митроха.
Глядя на собрание, можно было подумать, что вот выбегут сейчас эти люди на улицу, выхватят из заборов колья и пойдут громить третью бригаду.
Взяв слово, Бурдин принялся разъяснять, что соревнование не означает только перегнать друг друга в работе.
— Соревнование, — говорил Бурдин, — социалистический вид работы. И не радоваться, что кто-то отстал от вас, а помочь надо, указать, посоветовать…
Бурдина прервал Законник. Отчаянно махнув рукой, он заключил:
— Поросята они, поросята и есть.
И все дружно забили в ладоши.
Слово опять дали Сотину. Он говорил о плане работ третьей пятидневки. Слушали его напряженно.
— Граждане групповоды и колхозники, на завтра у вас наряды есть. К пяти утра — кто рожь молотить, кто горох, кто — на мак. Завтра, ежели какой не выйдет вовремя, писать ему прогул. И завтра вы, надеюсь, дадите еще больше, чем даст третья. Ну, до завтра, граждане колхозники…
— До завтра, — гулко ответила полеводу первая, бывшего бедняцкого общества, бригада.

Погон

Несмотря на усталость, Петька не мог уснуть. Нынешний день они конной молотилкой перегнали молотилку на тракторе на две тонны. Это — радость. И вторая: вечером, проведав Наташку, он узнал, что рука у нее подживает. Мать Петькина тоже, видимо, изменила свое отношение к Наташке. Шутя, иногда заговаривала о ней и намекала, что, раз рука у нее повреждена, можно дать работу подходящую.
— Пусть будет няней в яслях.
Петька лежал в мазанке, а на улице шумели не знавшие устали и угомона девки с ребятами. Засыпая, услышал никогда не слышанную им частушку:
К-кабарди-инку мою
Верты-ынкой называ-аю,
Кабы я бы да она бы,
Что было б, не знаю.

Снилась ему Наташка. То бегали они с ней по лесу, то купались в реке, то ходили по улице обнявшись, а Карпунька Лобачев стоял возле колодца и стучал по срубу палкой. Вот идут с поля, проводили Ефимку в Красную Армию. Навстречу свадебный поезд. Подъехал поезд, и дядя Яков кричит:
— Где же вы пропали, садитесь!
И помчались в село. Там усадили их за широкий стол в Устиновой избе. Гостей много, играет гармонь, пляшут бабы, девки. Даже Алексей с Бурдиным пляшут в обнимку.
Кто-то стучит в окно. Сначала тихо, затем громче.
— Это Карпунька, — испуганно шепчет Наташка.
— Что ему надо? — пугается Петька. — Ведь он женат на Варюхе.
— Иди открой.
— Зачем?
— Пойду к нему. А то палкой изобьет.
Стук громче, но только не в окно. И окна-то нет. И уже не Наташкин голос, а чей-то чужой:
— Открывай!
— Кто? — проснулся Петька.
— Я, я, — послышался знакомый теперь голос.
Петька отодвинул засов. Вошел дядя Яков.
— Спишь ты здорово.
— Да, крепко, — согласился Петька. — Наверное, проспал.
— Можно сказать и так. Ты знаешь, зачем я к тебе? Или вы так далеко спрятали погон от машины, или его кто-то украл.
— Будет зря?! — принялся Петька одеваться.
— Егор все клади обыскал. У вас кто вечером убирал его?
Петька вспомнил, что вчера, уезжая с последней подводой ржи, он никому не сказал о погоне.
Не завтракавши, бегом направился на ток. Там уже запрягали лошадей в привода, но на маховом колесе погона не было. Все уставились на Петьку.
— Где погон? — спросил его дядя Егор.
— Черт его знает, — растерялся Петька.
— Ведь ты групповод.
Скорее почувствовал, чем увидел укоряющие взгляды молодежи.
— Кто убирал погон? — спросил Петька.
Молчали. Значит, никто погона не убирал. Пошли в другие бригады попросить — нет ли запасного, хотя бы веревочного, но и такого не нашлось. Да и что в веревочном толку? Растянется. Молотилке нужен ременный погон. И восьмиконная молотилка стояла. Молодежь перебросили на другую работу.
Вечером на правлении после долгих разговоров Бурдин вспомнил рассказ Устина про директора совхоза, который обещался, в случае чего, выручить. Сходили за Устином. Ему вместе с Петькой поручили завтра же отправиться в свиноводческий совхоз…
Пыльно и душно было ехать семнадцать километров. Но вот уже видны на склоне горы новые постройки совхоза. И куда ни глянь — хлебные поля. На овсяных загонах лежат розвязи, а подсолнух для силоса еще не срезан. Во всем чувствовалось, какая огромная нехватка рабочей силы у совхоза.
Директор узнал Устина, но не сразу согласился дать трактор. Они все были в работе. Лишь когда Устин сказал, что колхоз может прислать совхозу рабочую силу, директор задумался. Торговались долго. Директор просил дать ему людей побольше, но Устин этого не мог обещать. Потом написали договор.
Утром колхозники увидели, как к ним с поля на луг шел трактор и вез сложную молотилку. Два тракториста отгоняли облепивших трактор ребят.
— Уберите эту развалину, — крикнул один из них, указывая на восьмиконку.
— По большому куску бросаетесь, — заворчал Егор.
— Эта машина одному трактору пить давала, да и вашему дала бы, только погон украли.
На месте конной установили сложную молотилку. Уровняли трактор, надели погон на шкив, и началась молотьба. К вечеру по этому же пути, где шел трактор, отправились в совхоз двадцать человек.

Искушение

Сзади телеги со снопами, в тени, шли Сотин и Митенька. Лошадью правил Митенькин сынишка. Он часто оборачивался назад и внимательно прислушивался к разговору отца с полеводом.
— И еще скажу, — изредка всматриваясь в хмурое лицо полевода, продолжал Митенька, — отвечать-то за это придется тебе. Афоньке, что ль? Какой с него спрос. Хозяйства своего не было, и ничего он в этом деле не смыслит. Бурдину? Нынче он тут, завтра — партия перебросит его верст за сто. Алексей? Этот в случае чего вывернуться сумеет. Скажет: «Я председатель сельсовета и колхозным хлебом не распоряжаюсь»… А вот ты коренной житель. И с мешками к тебе придут и скажут: «Дай».
— А где я им возьму? — тихо проговорил Сотин. Вдруг, обозлившись, вскинулся на Митеньку: — Тебе-то какая забота? Тебе-то что нужно? И что ты змеем точишь сердце?
Митенька отер потное лицо, улыбнулся:
— Что мне надо? По-крестьянски с тобой толкую, вот что. И против колхоза, как против идеи, ничего не имею. Только говорю: не просчитайтесь. Отвезти на элеватор недолго.
Поравнялись с гумнами колхоза. Сынишка что-то закричал отцу, а потом свернул на большую дорогу.
— Все-таки скажи, что же тебе надо? — глухим голосом спросил Сотин.
— А если, к примеру, у вас хлеба не хватит, к кому пойдете? К нам, единоличникам. Одно из двух: или всем вам по миру идти, или к нам в амбары лезть.
«Врешь, врешь! — хотелось крикнуть Сотину. — Гнида ты, гнида и есть». Но вслух проговорил:
— Не выгодно советской власти дураками нас оставлять.
— Не свои слова говоришь, Ефим Яковлич, — заметил Митенька, — Бурдин тебя накачал.
— Он мужик умный.
— Умный, да только не мужик.
— От Бурдина плохого мы не видели.
— А хорошего?
— В десять раз больше, чем от тебя. Говоришь — мыла нет? Черт с ним. В двадцатом году тоже его не было, а жили. Денег нет? На кой они пес? А без хлеба не останемся. Был бы хлеб да картошка.
— Хо-хо, — вздохнул Митенька, — если хлеб да картошка, зачем тогда колхоз? Испокон веков крестьянство сидит на хлебе да на картошке. Где же обещанная перемена к лучшей жизни социализма?
— А тут ты совсем глупый человек. Может, тебе притчу рассказать, как мужик деньги на избу копил…
— Знаю. Только там вся семья целиком голодала, а тут одни мужики. Небось рабочие…
— Тогда иди в рабочие, — перебил Сотин. — Что же околачиваешься в селе?
— И уйду, — решил вдруг Митенька. — Уберу с поля, развяжусь с хлебозаготовками, все распродам и трахну в Магнитогорск.
Сотину — путь гумнами, но, стыдясь, что идет с Митенькой, свернул было в переулок. Митенька тоже за ним. Ему где ни идти — все равно. Наперерез от амбара к избе торопливо бежала Устя с граблями на плече. Митенька широко расставил руки, словно поймать ее хотел.
— Куда?
Устя остановилась.
— Ах, толстомясая! Соревноваться, что ль, бежишь?
— Тебе какое дело?
Подошел к Усте, в упор уставился на нее, затем, поджав живот, расхохотался:
— Какая ты, черт… грязная!
Устя по-мужски выругала Митеньку и побежала за гумно.
Возле мазанки кузнеца Архипа играли ребятишки. У них — самодельный велосипед. На нем пытался ездить сын Архипа, но ничего не выходило. Велосипед слишком тяжел и неуклюж. Вдруг вся орава, устремив глаза к кладбищу, закричала:
— Взаправдышный лесипед едет!
Сотин и Митенька оглянулись: по дороге от Левина Дола, пыля, мчался велосипедист.
Скоро он поравнялся, и Митенька, сняв картуз, крикнул:
— Здравия желаем, товарищ Вязалов!..
— Здравствуйте, колхозники, — кивнул он и помчался дальше.
Ребятишки бросились догонять. Вслед за ними, высунув языки, опрометью понеслись две собачонки.
— Вот и сам председатель рика пожаловал.
— Не знаю, по какому делу, — проговорил Сотин.
— Хлеб качать, — ехидно ответил Митенька и повернул к себе.
Сотин пошел в совет.
Шел он тяжелой походкой, грузный, приземистый, с густой поседевшей бородой, а в ушах злобно и надсадно, звучало: «качать».
«Вот его и спрошу, — решил Сотин, — пусть разъяснит».
Вязалов, окончив говорить, обвел глазами членов комиссии содействия. Их было человек тридцать, они собрались со всех обществ и деревень сельсовета.
— Всем ясно, кто тормозит хлебозаготовки?
— Всем.
«Все-ем», — передразнил их Алексей. — После начнете: этого не поняли, в этом не разобрались. Чиклюевский исполнитель, тебя какой вопрос мучает?
Исполнитель, серьезный, широколицый, затянулся махоркой и встал. Бросив цигарку под ноги, спросил:
— С крепкозажиточными как поступать?
— Твердое задание, — ответил Вязалов.
— К замку дотрагиваться?
— Акт сначала составить.
Исполнитель из деревни Новинки не стал дожидаться, когда посмотрит на него Алексей. Устремив глаза в окно, он, раскачиваясь, начал:
— Вот о чем спрошу районную власть… Не от себя, а граждане доняли…
— Говори, — перебил Вязалов.
— Задают граждане вопрос, за что хлеб идет.
— То есть?
— Хлеб за что вывозим?
Почти все одновременно и тревожно оглянулись на исполнителя. Этот вопрос волновал их всех, и каждому хотелось задать его, да боялись, что обзовут хвостистами или кулацкими подпевалами. Вязалов никак не обозвал новинского исполнителя и ответил точно:
— Край получает товаров на двадцать пять миллионов. Товар будет отпускаться на сорок процентов общей суммы сданного хлеба. Сколько на Новинку задание?
— Десять тысяч пудов.
— Сдадите, получите товару на четыре тысячи.
— А деньги?
— Если в деньгах затруднение, с этим считаться надо.
Ответ Вязалова не всех успокоил. О товарах и деньгах хотелось поговорить побольше и не с кем-нибудь, а с председателем рика.
Исполнитель деревни Пунцовки, молодой парень, поднял руку.
— Говори.
— Товарищи, — встал парень и длительным взглядом обвел собрание, — председатель рика говорил, что в нашей деревне кулацкое засилье. Это неправильно. Мы бы выполнили хлебозаготовки давно, если бы в кооперации был товар. И никаких комиссий не надо. За товар мужик сам повезет, лишь успевай принимать. Председатель рика обмолвился, будто я качнулся вправо. Поясню. Вдумайтесь, какое положение нашего брата. Сделаешь нажим на середняка — левый загиб, не нажмешь — правый уклон. Скажешь: трудновато — оппортунизм на практике. Как быть?
Вязалов внимательно слушал сухощавого парня, и когда тот окончил, сразу взметнулись три руки.
— Мне слово.
— Мне, товарищ Вязалов.
А чиклюевский, не дожидаясь разрешения, крикнул:
— Товарищи, это собрание комитета содействия или заседание кулацкого лагеря?
Стукнул кулаком по парте:
— Да это же как есть классовое выступление. Ихняя деревня богаче нашей в три раза. Товарищи, да ведь у этой деревни под боком житья нет. Поедут туда наши колхозники с одним духом, приедут — подступить невозможно. Эта деревня — позор для нашего сельсовета. Кто меньше выполнил хлебозаготовки? Кто разбазаривает скотину, возит хлеб в город? Кто дает зажиточным справки о бедности? Товарищ Столяров, ты не доглядел за этой деревней. Я предлагаю взять ее на буксир, а исполнителя сменить.
Афонька, знавший парня, крикнул:
— Это дядя его настроил, Карягин Митенька.
Чиклюевский не успокаивался. Он так волновался и кричал, что взбудоражил все собрание. Даже новинский, который о товарах спрашивал, и тот кричал:
— Послать в Пунцовку бригаду хлеб выкачивать у кулаков!
Едва успокоив собрание, Вязалов, волнуясь, начал:
— Ваше возмущение понятно. Выступление исполнителя получило хороший отпор. Если новинский спрашивал о товарах и деньгах, ничего плохого не было, но пунцовский стоит явно на кулацкой линии. Это видно и по хлебозаготовкам. Верно, сельсовет мало занимался этой деревней. Ее надо взять на буксир. Об исполнителе поговорим потом. Есть еще кто из Пунцовки?
— Есть, — поднялся второй парень.
На него заранее посмотрели как на кулацкого прихвостня, и он, почувствовав это, смутился и быстро сел.
— Что скажешь? — спросил Вязалов.
— Парень молчал.
— Ты согласен с вашим исполнителем?
Припертый к стене, парень выкрикнул:
— Прошу меня отсюда уволить!
— Почему?
— Понять должны.
Последние слова произнес полушепотом. Опытный в таких делах Вязалов догадался, что дело тут не так просто. Постучав карандашом и прищурившись, он приказал:
— Пунцовский исполнитель, покинь собрание.
Исполнитель встал, обвел выпуклыми глазами собрание и заявил:
— Я раскаиваюсь в своих словах.
— Иди, иди, не задерживай. Завтра явись в сельсовет.
Парень направился к выходу. Как только он закрыл за собой дверь, встал второй представитель.
— Теперь, — начал он, — могу сказать. Хлеба у нас в деревне до черта. Твердое задание до двора не доведено. Вы обвиняли сельсовет — мер он не принимает. Это несправедливо. Нашу деревню присоединили к сельсовету только два месяца тому назад. У нас был свой сельсовет, и с таким вот председателем, которого отсюда выгнали. Сам я бывший пастух. Членом сельсовета не был. Надо мной смеялись. А как избрали в комиссию, семье прохода не дают. Мальчишке голову проломили. А за что? Ничего еще не сделал, а только на собрании выступил да чуть кулаков и зажиточных щипнул. А если хлеб буду выкачивать, мне в первую ночь либо голову снесут, либо избу подожгут. Поэтому и прошу ослобонить меня от работы.
— Да ты что же! — удивился Алексей. — Начал за здравье, кончил за упокой?
— Один я, товарищ Столяров.
— Одного не оставим. Тебе как раз и надо работать.
— А сейчас приступим к списку.
Просмотр списков единоличников — работа с первого взгляда однообразная. Зачитывают фамилии домохозяина, смотрят, сколько у него посева ржи, какая урожайность по замолоту, сколько семьи, скотины, и затем уже высчитывают количество излишков хлеба, — сколько он должен сдать государству.
До полуночи сидели над списками.
Когда кончили, председатель рика установил пятидневный срок для организации первого смешанного обоза по хлебозаготовкам и обещался к тому времени приехать.
Ночевал у Алексея. Несмотря на усталость, они еще долго говорили. Лишь к утру уснули, да и то ненадолго. Разбудил их Сотин.
Полеводу, встревоженному разговором с Митенькой, не спалось. Ему неудобно было беспокоить Вязалова, но не вытерпел и пошел. Сначала долго сидел у них в избе, разговаривал с Дарьей, а когда она затопила печь, вышел на улицу. Постоял возле мазанки, прислушиваясь к мерному всхрапыванию не то Алексея, не то Вязалова, затем осторожно постучал. Отпер ему Алексей.
— Ты что, Ефим, так рано?
— К товарищу Вязалову, — смущенно произнес он.
— Тебе очень его нужно?
Сотни замялся. Он хотел было уже отойти, — но Вязалов проснулся.
— Полевод?
— Это я. Извините, побеспокоил вас.
— Мы сейчас встанем.
Сотин отошел от двери.

 

Тишина. Улицы пустынны. Изредка прошагает чья-либо корова да старательная баба загремит ведром у колодца. Но спят еще люди. Спят в мазанках, сенях, избах, амбарах. Спят на улицах, в навесах. Спят и лошади в конюшнях, и конюхи спят, и недвижно стоят возле церкви телеги, плуги, бороны, жнейки и тоже будто спят.
Заря чуть занимается. Кое-где петухи поют, собаки сонно брешут. И длится эта тишина только до первого удара пастушьей плети. Тогда мгновенно просыпаются бабы. Мужики могут еще спать, но бабам спать нельзя. Каждое утро изо дня в день, из года в год, иногда с самого замужества и до гроба приходится бабе вставать раньше всех и хвататься сразу за все дела: корову доить, печь топить, пищу готовить. Мужик еще потягивается, зевает, а жена или мать, продрав глаза, не умывшись, хватает ведро и бежит во двор. Торопливо доит корову и чутко прислушивается — далеко ли стадо. Если опоздала и стадо прогнали, то, поставив ведро с молоком в избу, гонит корову, бьет ее чем попало и старается догнать стадо. Вернется, наскоро процедит молоко, сбегает на колодец за водой и тогда уже, открыв трубу, затапливает печь. Хорошо, если есть дрова, хуже, когда солома или кизяк. Солому не поспеваешь бросать, быстро полыхает, а кизяки, — пока их разожжешь, дымом глаза выест. Затопила, надо картошку чистить, пшено мыть, в печь ставить. Одновременно готовит баба и завтрак и обед и рассчитывает, чтобы осталось на ужин.
Вот и заря занялась, и солнце сейчас бросит лучи, и пора бы уже на работу выйти, но бабы возятся у печек, готовят завтраки, обеды. И лезут Сотину в голову цифры. Они складываются из единиц, что дымят над крышами. Четыреста пятьдесят их, этих труб, две трети над колхозными избами. Каждое утро у печей стоят триста колхозниц, каждой потребно на утреннюю суету не меньше двух часов. И отнимает печь у колхоза шестьсот рабочих часов. Но завтрака ждут еще мужики, а их в среднем на семью трое. И число близится к полутора тысячам. Обедать все едут домой — и по два часа на каждого. Потом ужин… И так каждый день…
Подсчет этому загубленному времени подводил хмурый полевод, сидя на толстом пне ветлы.
Из мазанки вышел Вязалов. Посмотрел на село и сокрушенно покачал головой:
— На работу пора выходить, а бабы все печи топят.
— Топят, — подошел к нему Сотин. — Топят! Рабочее время они топят, а не печи. Ты гляди, что получается.
И, забыв, зачем пришел, принялся называть ему цифры, удивляясь им сам.
— Черт возьми! — воскликнул Вязалов, — почему же райсельпо не задумается над этим дымом? Почему не возьмется выполнять прямую свою обязанность: общественное питание? Сколько времени пропадает!
— И какого времени, — вздохнул Сотин. — По зорьке только бы и работать. Утренние часы — золотые!

Встреча друзей

Бурдину давно хотелось проведать своего друга Володю Трубина, приехавшего вместе с ним из Москвы. Трубин был председателем Надеждинского колхоза. Виделись они только в райкоме на совещании перед севом. С тех пор встретиться им больше не пришлось, хотя и были друг от друга в пятнадцати километрах. Горячая работа приковала обоих.
И вот пришлось свидеться еще раз. Вязалов, уезжая, оставил Бурдину записку, в которой предлагал райколхозсоюзу отпустить в «Левин Дол» трактор или паровичок с полусложной молотилкой. В райколхозсоюзе долго прикидывали, откуда им выкроить молотилку с трактором, и нашли, что ее можно перебросить из «Нового мира», где колхоз меньше «Левина Дола», а работают там тракторы от МТС. В МТС тоже дали согласие. И Бурдин, заручившись бумагой, помчался на жеребце «Самолете» в Надеждинку.
Вот и гумна колхоза «Новый мир». Их несколько, как и в Леонидовке. Объехал все тока и, наконец, нашел Трубина.
На радостях оба друга обнялись и расцеловались.
— Я тоже еще издали признал, — взяв Бурдина за плечи, проговорил Трубин. — Ну, что женка пишет?
— Приехала, брат. Весной еще приплыла. Сейчас работает в детских яслях. Твоя как?
— Моя тоже здесь. По культурной части заворачивает. Она тут большую работу проделала. Красные повозки во время полевых работ организовала.
— А у меня дочь растет, — сообщил Бурдин.
— Честное слово? А у меня пока нет… Все, знаешь, некогда. Э-э, да ты здорово похудел. Тоже недосыпаешь?
— Ясно.
— Плохо нам, председателям. Совсем не приходится спать: то до полуночи заседание, то беготня… Кстати, ты закусить хочешь? Пойдем ко мне.
Обедая, два друга, работавшие в Москве на одном предприятии, без умолку говорили, смеялись, вспоминали знакомых. Когда все было пересказано, Бурдин, улыбаясь, вынул бумажку от МТС и подал Трубину. Тот, тоже улыбаясь, принялся читать ее. Когда прочитал, Бурдин заметил, что улыбка у друга на лице поблекла, и никак не мог понять, что такое произошло с ним.
— Значит, выручаешь?
Трубин принялся выбивать пальцами дробь по столу И, помедлив, сквозь зубы проговорил:
— Надо с полеводом посоветоваться.
— С полеводом? — невольно вырвалось у Бурдина, и он часто-часто заморгал. — Володя, да ты что?!
— А что? — пытаясь улыбнуться, но уже сухим голосом отозвался друг.
— А ты разве не хозяин?
— Но его ведь тоже надо спросить. У него планы.
Опять побарабанил Трубин по столу и, слегка отвернувшись, совсем мертвым голосом произнес:
— Я, Сережа, не диктатор.
— При чем тут диктатор? — все более удивлялся Бурдин. — Я ведь тоже советуюсь, когда нужно, с правлением.
— Не про то я, Сережа, но ведь ты сам знаешь, в сельскохозяйственных работах мужики больше нас понимают.
— А ты разве тут политкомиссаром только, а не хозяйственником?
— Ты не так меня понял, Сережа. Одно дело я знаю больше, а другое пока меньше. И всыпаться впросак не хочу. А знаешь, что такое потерять авторитет среди колхозников? Это значит, что будешь не руководителем колхоза, а ходячим посмешищем или, как они говорят, Федорой-дурой. Говорю я тебе к тому, что крестьянство — дело сложное.
— Да что ты мне лекцию читаешь по крестьянскому вопросу?
— Я не читаю, — проговорил Трубин.
— Одного не надо забывать, что колхозник пока еще до какой-то степени собственник.
— Что же из того?
— А то, что он рассуждает обо всем со своей колокольни. Если раньше танцевал от своего хозяйства, то сейчас стоит за интерес своего колхоза.
— Свой интерес — не плохая вещь.
— Да не всякий. За этим интересом колхозник иногда не видит, а то и не желает видеть общегосударственных задач. В первую голову это может отразиться на хлебозаготовках. Кулаки на этом научились играть. Вот пример из нашего колхоза: у нас есть полевод, хороший работник, а уже с неделю ходит и руки опустил. В чем дело? Оказывается, один тип в нашем селе внушил ему, что в колхозных сусеках после хлебозаготовок останутся один мыши. И опустились руки у полевода. В твоем колхозе такой собственнической болезни нет?
Трубин, все еще барабаня по столу, молчал и, видимо, обдумывал, как лучше ответить. И ответил медленно, поучительно:
— Удивляюсь, как у вас остались кулаки. Мы всех раскулачили и выслали. Такой агитации вести некому. Что касается хлебозаготовок, то должен тебе сказать: неравномерно дает район задание. Нашему колхозу эти задания преувеличены. Мы подсчитали, и вышло, что если выполнить хлебозаготовки полностью, расплатиться с МТС да засыпать фонды, то в среднем едоку на год останется по четыре пуда ржи и не больше полпуда пшена. У нас подвела рожь. А район урожайности не учел.
— Но ведь ты хлебозаготовки выполняешь?
— Само собой. Только не форсирую.
— Что это значит — «не форсирую»?
— Хлопочем о снижении. Не могу же я в первый год колхоза оставить колхозников без хлеба. Сам знаешь, отвезти легко, а не хватит хлеба, кто даст?
Бурдин вздохнул:
— Ох, Володька, а тебе не подсунули кулацкую арифметику? Есть такая.
Холодок отчужденности все больше и больше чувствовался в их разговоре. Стало как-то совестно смотреть друг другу в глаза. Некоторое время молчали.
— Что же о машине скажешь? — наконец, спросил Бурдин.
Турбин пожал плечами.
— Что могу сказать? За твой колхоз — ты отвечаешь, за мой — я отвечаю. Пойдем, с полеводом поговорю.
— Пойдем, — поднялся Бурдин, не допив стакана молока.
Полевод был ниже среднего роста, тощенький, с жиденькой седоватой бородкой, очень шустрыми и умными глазами. Трубин познакомил их.
— Это — председатель колхоза из Леонидовки.
— Здравствуй, товарищ, — покровительственно произнес полевод. — Как величать вас?
— Просто Бурдин.
— Можно и так. Вы что же, товарищ Бурдин, поглядеть, как идет у нас работа? А как в сказке: «Конь бежит, земля трясется, Ванька козырем несется», — и полевод Максимыч лукаво подмигнул Трубину. — А вы как?
— С молотьбой заминка. У вас вон свои два трактора с полусложками да три из МТС, а у нас всего. — два: один свой — старый, другой из совхоза. Вы попали в тракторную зону, а мы нет. Нас МТС не обслуживает. А куда вам пять тракторов?
— Что-то не пойму, товарищ Бурдин, уклон вашего разговора.
За Бурдина пояснил Трубин:
— Бумага от МТС. Просят одну машину уступить. По-моему, надо им дать.
По тону Трубина Бурдин не мог понять — советовал ли он действительно дать трактор, или же научился своеобразно, по-мужицки, намекать, чтобы полевод воспротивился.
— Машину? — повторил полевод и так посмотрел на Бурдина, как смотрят взрослые на парнишку, который вполне серьезно просит посадить его верхом на необъезженную лошадь. — Машину, говоришь? Район, говоришь? Славно. Может, райколхозсоюз сам возьмется молотить наш хлеб?
— Я думаю, обойдемся и четырьмя, — опять проговорил Трубин, и опять не понял его Бурдин.
— Нет, председатель, это ты выбрось из головы. Ты подумай, сколько еще овса у нас не молочено, а там просо начнется, а там — зябь. Что нам делать с четырьмя тракторами?
— Ну-ну, старик, обойдетесь, — попытался уговорить его Бурдин. — Очень уж ты жаден до машин. Нельзя же только о своем колхозе заботиться?
— А о вашем какая мне забота?
— И о нашем подумай. Колхозы перед государством равны.
— Да, но государство перед колхозами неравно поступает, — быстро нашелся Максимыч.
— В чем?
— А вот, обмолотите вы прежде, вас похвалят, а нам уши натрут. Да вам еще и товару дадут и в газете пропечатают. Вот и неравно.
— Отчасти ты правильно говоришь, — согласился Бурдин, — но при ваших машинах вы все равно раньше нас обмолотите. Да и сейчас уже обогнали. Кроме того, у меня есть разрешение от района.
Максимыч весело усмехнулся и махнул рукой по направлению к Алызову.
— Этим разрешеньем, извиняюсь… У нас тут свои разрешенья.
Бурдина покоробило, но внешне он остался спокоен. Турбину совсем было неловко от такой выходки полевода.
— Ты, Максимыч, перегнул. Эти слова в сторону района знаешь как называются?
— А ты скажи.
— Враждебными.
— Зачем враждебность? Я и перед этим оговорился, — извиняюсь, мол, ну, извиняюсь вторично, а машину все одно не дам. Секи меня, вешай, под суд отдай, машину не отпущу…
Этот разговор привлек внимание молотившей рядом группы. Кстати, что-то случилось с трактором, и скоро возле говоривших образовалась куча народа. Узнав в чем дело, они начали пересмеиваться.
— Ишь ты, на сером жеребце прискакал.
— Дураков ищет, а они вывелись.
На эти насмешки Бурдин не обращал внимания. Их он видел достаточно и в своем колхозе. Он заметил подходившего к ним тракториста. Как и все трактористы, этот тоже был в копоти и масле. И совсем не разобрать, какой первоначальный цвет имела его рубаха. А лицо так пропиталось маслом, бензином и керосином, что, казалось, даже в кости просочилось. Когда он проходил мимо молодых баб, одна из них вздохнула и созналась:
— Полюбила бы его, да чересчур черномазый…
Тракторист оказался старшим звена. Когда Трубин сказал ему, что есть бумажка из МТС, он попросил показать ее ему. Прочитав, бережно сложил, прищурился на притихших колхозников, которые знали его суровый характер, а затем уже сухо заявил:
— Поскольку есть распоряжение от директора МТС, я должен снять и перебросить одну машину в указанное место.
И уничтожающе посмотрел на полевода Максимыча.
Он его, видимо, недолюбливал. А того словно кнутом стегнули:
— Ты можешь и все пять перебросить!
— Если будет такое распоряжение, сниму.
— А если будет распоряжение, извиняюсь, штаны снять с нас? — спросил Максимыч.
— До штанов касательства не имею.
— А чтобы снять машину, надо колхозников спроситься?
— Мне начальство — МТС, а не колхоз.
— Он, конечно, прав, — проговорил Трубин.
Это переполнило чашу терпения Максимыча. Не сдерживаясь, он напустился на председателя колхоза:
— Ты вот что, Владимир Сергеич, ты, как я тебе неоднократно говорил, в крестьянских делах смыслишь не больше младенца. Уж лучше чуток помолчи, если не понимаешь.
«Эге, вот как он его!» — удивился Бурдин.
Еще большая досада взяла Бурдина, когда Трубин на такое замечание полевода только усмехнулся. Бурдин обратился к трактористу:
— Когда машину ожидать?
Ему быстро ответил Максимыч:
— Когда обмолотим, тогда и будет.
Не слушая Максимыча, старший тракторист обещал:
— Завтра с утра пошлю.
— А вот и не пошлешь, — вскинулся на него Максимыч.
— Тебя спрошусь?
— Не мешает и меня спросить. Трактора присланы нам, стало быть и пользоваться будем мы… Как, мужики, отпустите машину? — спросил он собравшихся.
Разноголосо ответили ему колхозники, но ответ был ясный: «Не дадим».
— Демагог! — тряхнул кудрявой головой тракторист. — А тебе, председатель, видать, попадет, — обратился к Трубину.
— Разве я стою за машину? Только полеводу виднее.
— Не дам машины! — во всю глотку закричал Максимыч и ногами уперся в землю так, будто трактор кто-то вырывает у него из рук. — Молотьба не ждет. Пойдет ненастье, что тогда? Лучше сейчас под суд отдавай.
Пользуясь шумом, Бурдин шепнул своему товарищу:
— Эх ты, Володя-а!
— А что я? Ты же видишь, какой скандал.
— Да не об этом, не об этом. Собственник ты…
Максимыч кричал кому-то в сторону, хотя там никого и не было:
— Пусть они единоличников нанимают цепами молотить.
— Собственник ты, — повторил Бурдин.
Трубина это разобидело.
— Посмотрим, кто окажется прав.
— Эх, Володька, — совсем уже горько произнес Бурдин. — Где же твое политруководство? Над тобой Максимыч работает.
— Говорю: увидим, кто будет прав, — повторил Трубин.
— Да что — прав, прав. Разве не видно, что ты и хлеб хочешь скрыть от государства.
— Глупости говоришь.
— А-я-яй, как тебя обделали! А ведь ты рабочий. Как ты поддался? И, конечно, у тебя никакого авторитета нет.
Трактор привели в порядок, пустили в ход, колхозники побежали на свои места, и возле Бурдина остались только тракторист, полевод и Трубин. Запуская первый сноп в барабан, задавальщик весело крикнул:
— Эй, Максимыч, не давай машину!
Жеребец «Самолет» давно нетерпеливо бил передними копытами в землю и выкопал глубокую яму. Жеребца кусали слепни. Бурдин отошел.
— До свиданья… Володя.
Замялся на момент и что-то стал припоминать:
— До свиданья, товарищ… а фамилию забыл. Все Володя да Володя…
— Трубин, — быстро подсказал Максимыч.
И громко и горько выкрикнул Бурдин:
— До свиданья, товарищ Трубин!
Когда Бурдин уселся на дрожки, к нему подошел тракторист.
— Если что не выйдет завтра, через день машина будет.
Жеребец взял крупной рысью.

Подготовка

Смеркалось, зажгли огни. От махорочного дыма лица казались опухшими. На стенах большие, расплывчатые тени.
— Основная цель смешанного обоза, — говорил Вязалов, — поверка, насколько индивидуальный сектор проникся колхозной идеей. Колхозники поедут передом, потянут за собой единоличников. Техническая сторона: здесь, в штабе, остаются уполномоченный и милиционер, а все остальные расходятся по обществам. Лично я иду во второе общество.
— Я тоже пойду, — встал милиционер.
— Хорошо. Пойдешь с Ильей и Столяровым в третье. Советую вам брать исполнителей.
— А если единоличник уже выполнил?
— Пусть дает подводу под колхозный хлеб. Плата известная…
Во второе общество шли Петька, Вязалов и дядя Лукьян. Глаза у Петьки зоркие, он в темноте ловко обходил канавы, валявшиеся бревна, кучи кизяков.
Кое у кого в сенях или на крыльце горели огни: народ ужинал.
Петр Сергеевич, вновь избранный вторым обществом в исполнители, сидел с семьей на крыльце, ужинал. Оставив Вязалова и Петьку около мазанки, Лукьян подошел к крыльцу.
— Хлеб-соль, хозяин, — проговорил Лукьян, приподняв картуз.
— Садись, — предложил Петр Сергеевич, а сам и с места не сдвинулся.
— Спасибо, поужинал, — соврал ему Лукьян.
— Вам, колхозникам, не жизнь, а малина, — заметил Петр Сергеевич, — мы, грешные, только что сели.
Зная, что Петр Сергеевич, как и всегда, примется сейчас высмеивать колхозников, Лукьян, не дожидаясь, заявил прямо:
— Завтра обчий обоз всего села. Выезжать единоличники будут по колокольному звону, вместе с колхозниками. Насыпай рожь.
— Много насыпать? — прожевав, не скоро спросил Петр Сергеевич.
— Сколько не жалко. Задания тебе есть.
— Ладно.
— Везешь?
— Обязательно.
— Ты это твердо говоришь?
— Все от кобылы зависит. Коль согласье даст везти, стало быть, твердо. Вдруг заупрямится? Лягнет еще, сволочь.
Лукьян переспрашивал его несколько раз потому, что хорошо знал — этот человек не так-то скоро согласится. То, что он сослался на кобылу, еще ничего. А то начнет матюгать на всю улицу.
— Ну, с лошадью ты сам сговоришься, а везти все равно тебе надо. Ведь не будешь ты ждать применения шестьдесят первой статьи.
— Завтра не могу ехать, — спокойно проговорил Петр Сергеевич и медленно принялся пить из кружки молоко. Вытерев усы, добавил: — Завтра просо косить хочу.
— Петр Сергеевич, государство ждать не будет.
— Да пошел ты со своим государством, — уже рассердился Петр Сергеевич.
— Это контра! — заметил ему Лукьян. — Кроме того, тебе как исполнителю придется идти с нами и наряжать единоличников в обоз.
— Наряжа-ать? — уставился на него Петр Сергеевич.
— Да. Пойдем-ка…..
— Пойде-ом, — согласился Петр Сергеевич. — До мазанки провожу. Как раз спать пора.
— Не спать, а тебе совет поручил…
— Пошел ты с советом, знаешь куда?
— Тут вторая контра, — сказал Лукьян и тихо добавил: — За оскорбление советской власти обязательно тебе влетит.
— Ничего не боюсь, — заверил Петр Сергеевич.
— Сам председатель рика приехал к нам, — сообщил Лукьян, — и он говорит, что мы должны в августе выполнить восемьдесят процентов по ржи. А индивидуалы и половины не выполнили. Так говорит товарищ Вязалов, который тут.
— Леший с ним, что тут.
— Это все так, но товарищ Вязалов приказал тебе идти с нами по дворам.
— Пусть своей жене прикажет.
— Осердится председатель, — предупредил Лукьян.
— Да ты что привязался ко мне? Аль взять дугу…
— Зачем дугу? Я уйду и скажу товарищу Вязалову, что ты и сам не едешь и хлеб везти не хочешь.
— Говори.
Лукьян отошел от крыльца и во весь голос крикнул:
— Товарищ Вязало-о-ов!
Вязалов отозвался не от мазанки, где Лукьян их оставил, а от дороги.
— Что такое?
— Исполнитель идти с нами наотрез отказался. И хлеб везти не хочет. Исполнитель говорит: пошли вы…
Лукьяну не дал договорить Петр Сергеевич. Схватив его за плечо, он отдернул назад и, видать, хотел выругаться шепотом, но получилось вслух:
— Тише, че-орт! Так бы и сказал: Вязалов, мол, тут.
— Разве я тебе не говорил?
— Говорил, говорил… Нешто я отказываюсь?
И к дороге уже звонко бросил:
— Иду, товарищ Вязалов, иду.
Вышел он без фуражки. Не стал здороваться, а впереди всех направился в конец улицы.
В крайней избе жил Трофим, по прозванию «Солдат». Это был высокий мужик, с крутыми, как у старого фельдфебеля, усами. Любимый разговор у Трофима — война.
Сейчас он сидел на крыльце и густо дымил цигаркой, но Петр Сергеевич, не доходя до крыльца, будто не видя Трофима, во всю глотку крикнул:
— Сам дома?
— Дома, — отозвался Трофим.
— Мы к тебе.
— Чем могу служить? — приподнялся Трофим и широко улыбнулся. — Проходите, садитесь.
Лукьян повторил Трофиму то же самое, что и Петру Сергеевичу, и тот призадумался было, но внезапно вмешался исполнитель:
— Приказано хлеб везти, у кого излишки… У тебя есть?
И только Трофиму было заметно, как исполнитель прижмурил глаза. Снова заулыбался Трофим, принялся расправлять усы, поводить плечами.
— Эх-хе, какие излишки! До рождества вряд ли дотянуть.
Петр Сергееич быстро добавил:
— Везти приказано всем. Теперь всё на военный лад. Небось сам был на войне.
— Как на войне не быть, — радостно подхватил Трофим. — Их сколько ведь, фронтов-то, — ая-яй. Считать на пальцах, пальцев не хватит. Да-а, повоевали… Я, почитай, на всех фронтах был. Понюхал пороху, ох, понюхал.
Обращаясь к Вязалову, как к новому слушателю, Трофим начал рассказывать случай за случаем. Петька с ужасом подумал: что, если возле каждой избы будет столько разговоров, когда же они кончат обход? Не дожидаясь конца болтовни, он сказал Вязалову:
— Не слушай его, врет все. В обозе он трепался, а добра привез — сундуки ломятся.
Вязалов перебил Трофима:
— Вот что, вояка: за войну спасибо, а хлеб государству завтра вези! Никаких уверток!
Трофим вдруг поперхнулся, видя, что его болтовня была бесцельной, напоследок выпустил густой клуб дыма и обещался выехать.
Миновав несколько изб, остановились они возле дома, совершенно не похожего на остальные избы. Дом был выстроен на манер городской дачи. Вместо крыльца — веранда, вверху — светелка с балконом. В доме огня не было.
— Тут проживает брат бывшего сельского нэпмана, — пояснил Петька. — Сам нэпман скрылся, а брат тоже фрукт: тайком землю арендует, кожу скупает для продажи, свиные туши. Спекулянт. Вызывай! — сказал Петька исполнителю.
— Пе-ерка! — закричал Петр Сергеевич.
Из-под веранды выметнулась собака, испуганно промчалась мимо и уже на дороге взвыла.
— Пе-ерка, че-орт!
Три раза окликал он, и никто не отозвался, а когда тихо пробормотал: «Попадет же тебе, гнилому», отворилась дверь мазанки, и на пороге появилась белая фигура.
— Ты, дядя Петра, меня? — совсем не сонным голосом спросила фигура.
— Что же ты, собака, не отзываешься? Приказано тебе советом ехать в обоз, везти хлеб в Алызово. Утром, как ударит колокол, гони.
— Много насыпать? — спросил Перка.
— Сколько можешь?
— Ну, мешочек отвезу, — ответил он и хотел скрыться.
— Обожди-ка, гражданин! — крикнул Вязалов. — Ты что же, Христа ради, жертвуешь советской власти? На тебя твердое задание есть? Землю арендуешь?
Перка вернулся в мазанку, что-то тихо шепнул своей жене, потом снова высунулся и, обращаясь к Петру Сергеевичу, спросил:
— Кто тут с тобой, дядя Петра?
— Сам председатель рика.
Чуть не на корточки присел Перка и, сказав «сейчас», быстро нырнул в мазанку. Скоро появился оттуда, уже одевшись. Торопливо подошел к Вязалову, протянул руку, но тот руки ему не подал.
— Ей-богу, не арендовал я, товарищ, — плаксиво заговорил Перка. — Это по злобе клевещут. Кого хошь спроси. Вон дядя Петра скажет.
Вязалов не слушал его, хотя Перка и провожал их до следующей избы.
— А сколько, скажи, сколько, товарищ? — допытывался он.
— Не валяй дурака. Завтра, если ты не будешь…
— Буду, буду, — догадался Перка, что скажет дальше Вязалов. — Глаза мои лопни, буду, — и отстал.
Рядом — большая просторная пятистенка. Петька шепнул Вязалову, что здесь живет шурин Петра Сергеевича, мужик зажиточный.
— В случае чего, построже.
Вязалов кивнул, наблюдая за Петром Сергеевичем. Тот, подойдя, не стал кричать, а вошел в сени, постоял там, снова вышел, посмотрел в окна. Все это делал тихо, будто крадучись.
— Спит, вишь, — проговорил Петр Сергеевич, и в голосе послышалось: «Не надо бы тревожить этого человека, пусть бы спал».
Походил перед окнами, каждый раз осторожно дотрагиваясь до резных наличников, заглянул в телегу, покрутился возле мазанки и снова прошел в сени.
Вязалов терпеливо ждал, чем все это кончится, Когда же исполнитель обратился к нему: «Будить ли?», Вязалову вдруг захотелось схватить его за шиворот.
— Довольно дурака ломать!
Петр Сергеевич быстро скрылся в темь, где стоял амбар, и через некоторое время оттуда послышался сначала громкий, а потом приглушенный спор. Слов разобрать было нельзя. Так же быстро очутился он около Вязалова и заявил:
— Завтра едет.
— Что везет?
— Четвертной воз ржи.
Ночь становилась все темнее, звезды блестели холодно. Петр Сергеевич шел впереди. Невзирая на то, горел огонь в избе или нет, он кричал во весь голос, и когда отзывались хозяева, то, смотря по тому, кем они были, по-разному оповещал их. Многие мужики не спали, но притворялись, будто спят; некоторые, перед тем как подходили к их избе, тушили огни; иные же стояли где-либо в тени и, не шелохнувшись, ждали: авось пройдут мимо.
— Матвейка дома? — прокричал Петр Сергеевич, подходя к очередной избе.
— Дома, — настороженно отвечал голос.
— Приказ тебе от советской власти — везти завтра хлеб. Ослушиваться не имеешь права. Сзади меня председатель рика. Понял?
В окне застыла голова Матвея. Он, видимо, хотел возразить, но, услышав, что здесь сам председатель рика, смолчал. Петр Сергеевич направился к следующей избе. Вязалов тоже пошел было, но решил спросить Матвея, сколько же он везет хлеба.
— Ни пуда, — прохрипел ему в ответ мужик.
— Почему?
— Объясню.
Вышел на крыльцо и уже тут, захлебываясь, принялся кричать:
— Лошадь у меня сдохла, коровы нет! А я в середняках числюсь… А кто вас водит? Эта сволочь? С бедноты он драть хочет!
— Ты подожди, не кричи, — принялся успокаивать Вязалов, смутно догадываясь, в чем тут дело. — Ты скажи фамилию. С бедноты мы не берем.
— Акулинин я. Не нынче-завтра в артель примут, заявление подал.
— Иди спи! — сказал ему Вязалов. — Не беспокойся.
Петр Сергеевич уже был дворов за шесть. Видимо, он торопился. Ему тоже хотелось спать. Некоторые дворы пропускал. Возле иных говорил: «Вся семья в полях ночует».
— Тетка Пава, спишь? Вставай. К тебе за хлебом совет пришел. Что? Не повезешь?
Тяжелая рука Вязалова легла на плечо исполнителя.
— Кто эта Пава?
— Вдова.
— А кто Матвей? Что ж ты молчишь, что он бедняк? А вдова тоже беднячка? Задание ей есть?
Лукьян набросился на Петра Сергеевича.
— Да разве ему глотку заткнешь? И за каким только чертом его взяли!
Петр Сергеевич понял, что нехитрый прием его раскрыт. Шел он теперь от избы к избе, будто арестованный. Но когда перешли на вторую улицу, снова не сдержал своего характера. Слишком впитались в него это различное отношение к беднякам, середнякам и зажиточным. Несколько раз пытался Вязалов внушить ему, что ни о каких приказах и речи быть не может, но это не помогало, и тогда велел чтобы он только вызывал хозяев.
— Евдоким Игнатьич, — уверенно, зная, кто где спит, стучал исполнитель в сенную дверь.
— Что?
— К тебе из совета.
Дверь отворялась, и шел разговор.
— Прошка, — кричал в окно другой избы, — вставай. Из совета.
И еще отметил Вязалов, что всех зажиточных и горлопанов Петр Сергеевич называл по имени, отчеству и голосом мягким, бедноту же и тихих середняков окликал именами сокращенными, будто подростков, хотя некоторые были старше его.
Они прошли почти всю улицу, и Петр Сергеевич намеревался повернуть домой. Но его остановил Лукьян:
— Почему те два двора пропустил? — указал он на строения, темневшие между амбарами.
— Стоит ли к ним ходить? — замялся Петр Сергеевич.
— А кто там живет? — спросил Вязалов.
— Середняки.
— Пропускать никого нельзя.
Петр Сергеевич постоял, несколько раз вздохнул и опасливо проговорил:
— Больно уж они, мужики-то…
— Что?
— На это ничего не ответил исполнитель. По мере приближения к двум оставшимся избам он начал задерживать шаг. Вязалову казалось, что Петр Сергеевич даже ступает на цыпочках. Дойдя до мазанки, исполнитель остановился, молча махнул рукой остальным и таинственно шепнул:
— Стойте тут, я узнаю.
— В чем дело? — спросил Вязалов.
Петька и Лукьян засмеялись. Они-то хорошо знали, «в чем дело». А исполнитель еще осторожнее, чем к избе своего шурина, подошел к крыльцу, пробормотал что-то себе под нос, отошел к окнам, испуганно попятился и направился к мазанке. Поднял было руку, чтобы постучать в двери, но рука повисла. И Вязалов, не веря ушам своим, услышал, как исполнитель, тяжело дыша, серьезно прошептал:
— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.
Еле сдерживая смех, Вязалов прошел вдоль мазанки. Из темного прогала навеса виднелись сани. Переминаясь с ноги на ногу, возле них топтался Петр Сергеевич. В санях под тулупом лежал хозяин. Спал он или нет — вот что волновало исполнителя. Нагнувшись, он тихо, несвойственным ему голосом окликнул:
— Спишь, дядя Ермолай?
Хозяин не отозвался. Это еще более испугало исполнителя. Голос его становился все слабее и жалобнее.
— Спишь, дядя Ермолай? — то нагибаясь, то осторожно отходя, вопрошал Петр Сергеевич. — Из совета, дядя Ермолай… Встань на одно слово.
Из-под тулупа послышался грозный вздох. Будто дерево ухнуло на снег. Исполнитель отбежал в сторонку. Заметив Вязалова, принялся отчаянно махать руками и давать знаки, чтобы тот не подходил.
Через некоторое время край тулупа зашевелился, и оттуда снова раздался тяжелый, грозный вздох.
— Хто-о?
— Из совета, дядя Ермолай, — подбежал исполнитель.
— Што-о?
— По хлебу, — нагибаясь над санями, произнес исполнитель.
Тулуп приоткрылся больше, и, как из сорокаведерной бочки, послышался гулкий вопрос:
— У брата был?
Исполнитель заискивающе ответил:
— Нет, дядя Ермолай, не был. Я к нему после.
— О-о! — снова заревело под тулупом, а затем внезапно густо и мрачно рванулась оттуда тяжелая матерщина. Петр Сергеевич выскочил из-под навеса.
— Убьет! — закричал он.
— Хто по полночам шатается! Хто носит этих людей.
— Убьет теперь! — снова закричал Петр Сергеевич и метнулся к дороге.
Судя по голосу, Вязалов решил, что в санях лежит мужчина по крайней мере ростом со среднего медведя, но вскоре заметил, как из логова, сбросив тулуп, выпрыгнул кто-то маленький и волчком завертелся на месте.
Выбежав из-под навеса и приседая, он рявкнул басом:
— Уходите! Топором изрублю!
«Ого, какой зверек с ноготок! Поговорим», — решил Вязалов и, к ужасу исполнителя, приблизился к горлопану, одному из самых ярых главарей общества.
— Доброй ночи, гражданин! Что это вы кричите на все село?
— А вы хто? — рявкнуло перед Вязаловым.
— Председатель рика.
— Што надо? — уже тише спросил он.
— Почему государству хлеб не сдаешь? Особых приглашений ждешь? Твердое задание есть? Завтра утром насыпай воз. Едут все. И брату своему скажи. Все слышал?
В ответ прогудело:
— Не глухой.
На площади стояло несколько подвод с рожью. Возле весов в церкви горела пятилинейная лампа. Весовщик отмечал в тетради количество мешков. Рожь насыпали торопливо. То и дело откатывали воза.
В сельсовете сидел уполномоченный. Ему приносили сведения — сколько завтра едет единоличников и какое количество дают они подвод под колхозный хлеб.
Раньше всех принес сведения милиционер. Это был детина огромного роста, краснощекий, с веселыми серыми глазами. Он сидел сейчас возле шкафа и рассказывал как арестовывал в одном селе знаменитого конокрада Еремея Полагина.
— Дождик шел, а у меня зубы разболелись. Хожу с завязанной щекой и на себя тоску навожу. Ночь, спать бы, а они еще хуже. А дождь все льет и льет, как осенью. К утру зубы немножко затихли, прилег. Вдруг слышу, шепчет мне знакомый, у кого остановился ночевать:
— Полагин дома.
Я сразу вскочил. Сознаюсь — арестовывать, да еще с препятствием, это для меня разлюбезное дело. Стало быть, поднялся и бегу к председателю колхоза. У них только что три лошади украли. Улики на Еремея. Собрали пять человек и огородами к его избе. Подошли со двора. Говорю ребятам: «Двое стойте у ворот, а если бежать будет, бейте чем попало». У всех вилы в руках, как на медведя. А он дядя ростом с меня и толще в два раза. Сам иду на крыльцо. Дверь в сени заперта. Ежели стучать, спугнешь. А надо взять без тревоги. Глянул на окна: занавески. Ну, дома. Пришлось стучать. Вышла на стук жена. Слышу, стоит за дверью и молчит. Только дыханье у бабы тревожное. Еще постучал легонько. И вот из-за двери прямо ангельский голосок: «Кто стучит?» Мигаю председателю, — говори, мол, — а сам в сторону.
— Мы, Евдоха, — начал он. — Мне с Еремой по душам…
Помолчала Евдоха, а потом принялась лаять:
— Какой вам Ерема? Что вы ни свет ни заря ходите по чужим избам? Уходите, пока кочергой не оглушила.
— Да один я, один, — внушает председатель. — Ты открой, ничего не будет.
— А чьи это ноги из-под низу виднеются?
Мы так и обомлели. Внизу у двери полдоски нет, и видны наши ноги. Ну, таиться нечего, кричу:
— Именем Республики требую, гражданка, открыть дверь, иначе подниму тревогу.
— Поднимай, не боюсь, не в первый раз мне твою харю видеть. Ишь, черт, щеку-то завязал.
— Ах ты стерва! В доске сучок выбит, она в сучок мое лицо и увидела. Так лаемся мы с бабой, глядим, бежит с той улицы парень и руками знаки подает. Подбежал, шепчет: «Еремей в окне застрял. В проулок у них окно».
Фу, черт, из головы вон! Мы туда. И вот картинка: Еремей высунулся из окна вполовину, а зад у бандита в раму уперся. И ни туда ни сюда. Пробует опять в избу — плечи не лезут. Карабкается, пиджак завернулся, пытается его снять, а несподручно. Мы стоим, глядим, и берет меня смех.
— Еремей, — подхожу к нему, — у тебя перебор, сдавайся!
— Нет, очко, — кричит он мне и плюется. — Бей в меня пулей, пока глотку зубами тебе не перегрыз.
— Ну, зубы и у меня достаточные, только чуток заболели, — говорю я. — Ну-ка, мужики, найдите вожжи!
Побежали искать вожжи.
— Полагин, возьму тебя в таком преспокойствии, что даже закурю. Хошь, угощу?
— Угости, сука, — добавляет он последнее слово как оскорбление. Но меня смех берет. Вынимаю две папироски, одну — себе, другую — ему. Дал прикурить и говорю:
— Бери да помни. Хоша ты сейчас совсем в смешном положении, но я свое благородство тебе оказываю.
А Еремей курит, и ежели со стороны поглядеть — просто высунулся мужик из окна подышать воздухом.
— Простудишься, Ерема, — смеюсь я, — сдавайся.
— За папироску тебе, гаду, спасибо, но только сдаваться не буду. Берите силой.
— Возьмем и силой, — обещаюсь я и шепчу председателю колхоза: «Неси торпище».
Председатель ушел.
— Скажи, Еремей, зачем ты бросился бежать через окно, ежели у вас есть дверь?
— Вы в дверях стояли, — отвечал он.
— Не про то я тебе. Намек на пропажу колхозных коней делаю. Ежели бы ты не был виноват, чего бежать?
Председатель бросил мне торпище. Еремей догадался.
— Али как тигра?
— Дожил ты, Еремей, до позора, — говорю ему. — Миг удовольствие одно окрутить твою лохматую голову торпищем, взять тебя голыми руками и при всенародном миновании положить на телегу да в район отвезти. Акула ты, Еремей, рыба такая в море есть, очень ядовитая. Сдавайся, не пускай себя в позор.
— Сдаюсь.
— Руки связать добровольно даешь?
— Даю, — и кричит Евдохе: — Баба, кинь вожжи, сдаваться хочу.
А баба вместо вожжей сует ему в окошко чересседельник с медным кольцом. Взял он ременный чересседельник за конец и давай размахивать.
— А вот теперь попробуй подойди.
— А-а-а, — рассвирепел я, — с тобой по-благородному, а ты чересседельником, как индюк соплей, размахиваешь! Ну-ка, мужики, обращаюсь я, — растягивайте торпище, ловите акулу в сеть.
Принялся он отбиваться, да нет! Закрутили ему башку и руки вместе с чересседельником. Удобная получилась кукла. Хрипит, ругается и раскачивается в окне.
Пошли в избу. Вожжами поймал его ноги, закрутили. Мумия с головы до ног, и надо эту мумию от оконной рамы ослободить. А как? Ни взад ни вперед. И догадался тогда я:
— Мужики, топор!
Евдоха подумала — убивать будут, недуром закричала. А я ей:
— Гражданочка, безоружных убивать мы не имеем права. И ты, как жена старого вора с дооктябрьским стажем, обязана это знать.
Успокоил я бабу, взял топор, разогнул гвозди с наружной стороны, и вытащили мы Ерему вместе с рамой. Даже стеклышки не разбили. И сам он не стал брыкаться. Сняли мы с него раму, бережно вставили на место, а самого, связанного, и отвезли в район. И чудно, сразу перестали у меня зубы болеть…
— Много ты за свою службу произвел арестов? — спросили милиционера.
— Много не много, только люблю, чтобы препятствие было. Я ведь боевой. Силы во мне избыток, а злобы нет. Вот смеюсь я все… Смешливый зародился. «Лапоть» люблю читать.
Вошли два мужика. Оба из деревни Пунцовки. Один из них недавно на заседании комсода выступал против своего исполнителя.
— Вы зачем? — строго спросил его уполномоченный. — Почему не организуете обоз?
— Отказываемся, — заявил тот, что был на совещании комсода. — Не можем мы совладать с нашим исполнителем.
— Расскажи.
— Мы по всем строгостям к твердозаданцам, а он нас за руку. Тем только и надо — с кольями лезут. Кулак Шипулин ключи не дает, замок трясти начали, а исполнитель пришел и крючком железным по рукам. Гляди, изуродовал! — показывает уполномоченному перевязанную тряпкой кисть руки.
Хмуро посмотрел уполномоченный на милиционера и заметил, как у того глаза блеснули.
— Где исполнитель?
— Он с нами приехал. Выпивши. Говорит: «Никого не боюсь и замки трясти не дам».
— Скажите, что уполномоченный приказывает ему явиться.
Мужики ушли.
— Что с ним предпринять? — обратился уполномоченный к милиционеру.
— Ясное дело, — подмигнул тот.
В помещение развалкой вошел пунцовский исполнитель. Не взглянув ни на кого, он сел возле голландки и медленно принялся свертывать цигарку. Свернув, еще медленнее стал набивать в нее табак, потом прикурил у сидевшего рядом парня. Уполномоченный, прищурившись, окликнул его:
— Пунцовский исполнитель?
Тот поднял голову, пренебрежительно повел глазами по сторонам и, не отозвавшись, опять затянулся дымом.
— Как фамилия? — не сдерживая злобы, крикнул уполномоченный.
— Моя? А зачем тебе? — насмешливо спросил тот.
— Да ты что, — совсем уже вскипятился уполномоченный, — ты что там сел? Ну-ка, иди сюда!
— Мне и тут не плохо, — заслышав окрик, хмуро ответил исполнитель.
— Не плохо? Ну, с тобой разговор окончен. Милиционер, возьми кулацкого агента.
И хотя не было особой надобности поспешно вскакивать, милиционер быстро двинулся, схватил исполнителя за шиворот и потащил к двери. Исполнитель, вероятно, и не стал бы протестовать, если бы просто ему объявили об аресте, но сейчас, не то испугавшись, не то обозлившись, принялся кричать и вырываться из дюжих рук. Это еще более подзадорило беззлобного милиционера. Арест оказался «с препятствиями». Когда вышли на улицу и исполнитель пытался затеять там с милиционером драку, тот, смеясь, обхватил его поперек тела и отнес в колокольню. Там запер его на замок. Вернувшись, румяный и радостный, сообщил уполномоченному:
— Сидит.
— Спичек при нем не было?
— Я учел. Он папироску у парня прикуривал.
Обращаясь к пунцовским мужикам, уполномоченный приказал:
— Чтобы завтра тридцать подвод выставить. По двадцати пяти пудов ржи на каждую. Пошлем к вам в помощь… Кто поедет? — обратился к присутствующим.
— Гони меня, я таковский, — поднялся Афонька.
— Езжай! С твердозаданцами никаких разговоров! Для связи со мной держи наготове верхового.
Когда ушли и в сельсовете настала тишина, уполномоченный обратился к милиционеру:
— Ты хотел еще рассказать… — Но в это время отворилась дверь, вошел Яшка с парнями: они ходили на поселок Камчатка.
— Сколько? — спросил уполномоченный.
— Семнадцать едут, а четверо дают подводы для колхозного хлеба.
Милиционер засмеялся.
— А у тебя сколько? — спросил его Яшка.
— Тридцать пять со своим и тринадцать подвод.
— Где нам до тебя! Дай-ка твою шинель.
— Думаешь, амуниция помогает?
— А то нет?
— Я без угроз! — смеется милиционер.
— Садитесь, ребята, — предложил уполномоченный. — Утром еще раз пойдете проверите. Рассказывай, — обратился к милиционеру.
Но едва тот открыл рот, как, запыхавшись, вбежал Перфилка и, тараща глаза на милиционера, крикнул:
— Пунцовский удрал!
Некоторое время милиционер непонимающе смотрел на Перфилку, затем вскочил и чуть не стукнулся макушкой о матицу потолка.
— По какому праву?
— Право у него в ногах. Мы его заперли в колокольне, а дверь-то в церковь была заперта с его стороны. Он открыл задвижку, прошел рожью к нам и говорит: «Помогать будут». Наши ребята: «Что ж, помогай, ежели охота есть». Только один я сумлевался. «Э-э, не надо его, убежит, греха наживем». Не послушались моего совета, а он, чтобы ему где-нибудь шею свернуть, отнес мешок на весы и говорит: «Пойду помочусь». Тут я опять ребятам: «Эй, ребята, сбежит». А ребята в смех: «Что ж, Перфил, ужель ему в церкви это дело творить? Иди, слышь». Он и того…
— Ай сукины дети, ай подлецы! — всплеснул милиционер огромными ручищами. — Где же теперь его ловить?
Опрометью бросился из помещения и прихватил за руку испуганного Перфилку. На улице чуть не сшиб с ног Вязалова, который с Петькой и Лукьяном возвращался из второго общества.
— Куда? — крикнул Петька, но милиционер даже не оглянулся.
Пришел он обратно вскоре. Лицо его было сияющим.
— Поймал? — изумился уполномоченный.
— Готово.
— Где его нашел?
— Не его, а другого. Этого хлопца посадил, который прибегал.
— Перфилку?
— Это он ему церковь-то открыл. Изнутри была заперта. Пришел глаза мне замазывать. Теперь пущай сам сидит.
Скоро в помещении сельсовета остались дым, мусор да старик сторож.

Утром

Тропинкой по лесу тихо шел Бурдин. Каждый куст манил его спать. Вилась за Бурдиным кудрявая струйка дыма.
А вот и поляна. Две копны сена стоят, поодаль, возле кучи песку, где днем играют ребятишки, притулился шалаш.
Огороды первого общества, улица. Вышел против избы Сотина. Хотел пройти, но из-под крыльца выбежала собачонка и беззлобно принялась лаять.
— Свой, свой, — уверял ее Бурдин.
Мимо шел коровий пастух с двумя подпасками. Увидев Бурдина, остановился, снял картуз, поздоровался.
— Выгонять идешь? — спросил его Бурдин.
— Как же! Пораньше выгонишь — и накормишь, а то весь день стадо на стойле.
Из труб над избами показались дымки, заскрипели вереи колодцев, послышался перезвон ведер, мычание коров и разговоры. На тополях возле церкви яростно кричали галки. За оградой стояли ряды телег с рожью. На одной телеге сидели два мужика, с ними ночной караульщик в худом халате. Мужики, куря, переговаривались, а караульщик, упершись спиной в обод колеса, сидел и спал. Берданка стояла между ног. Бурдин, кивнув мужикам на возы спросил:
— Сколько подвод?
— Семьдесят три.
— Через полчаса пусть ударят в колокол, — сказал Бурдин и отправился к Столярову.
Алексей и Вязалов уже сидели за столом, завтракали.
— Хлеб-соль!
— Садись.
Разварная картошка с малосольными, пахнущими укропом огурцами стояла на столе. Рядом — большая сковорода жареного судака, залитого яйцами.
— К такой закуске не мешало бы… — намекнул Бурдин.
— Это можно, — догадался Алексей. — Дарья, дайка по стаканчику.
— Нет, нет, не надо! — замахал руками Бурдин. — Сразу в сон ударит.
— А ты небось поверил? — засмеялась Дарья. — Аль у меня, как у Юхи, всегда на припасе?
— Что у Юхи на припасе? — осведомился Бурдин.
— Пол-литровка из кармана не вылезает. Как выселили, опять торговать принялась.
Зазвонил колокол. С улицы донеслось мычанье коров, окрики пастухов. Улицы быстро ожили. Возле конюшни первой бригады поднялась суета. Заведующий сбруей и сынишка его, поднявшийся вместе с отцом, выносили хомуты, седелки, вручая их возчикам.
Возчики вели лошадей на площадь, где стояли подводы, стремились ухватить телеги на железном ходу. Таких телег было немного, и из-за каждой чуть не происходила драка.
— Те, которые запрягли, отъезжали с площади и останавливались на дороге.
— А из единоличного сектора пока никого нет, — заметил Алексей Вязалову. — Сергей Петрович, пойдем: я — во второе, ты — в третье общество.
Навстречу из-за ветел выехал Перка.
— Что везешь? — остановил его Алексей.
— Овес, товарищ.
— А рожь по контрактации всю вывез?
— Да нет еще, товарищ. У меня кладь не молочена.
— Оглобли назад! Овес ты и без обоза вывезешь.
— Товарищ…
— Да тебе что, митинг открыть? «Товарищ, товарищ»! Ну-ка, поворачивай оглобли и сыпь не меньше двадцати пудов ржи.
— Ведь не успею, товарищ.
— Догонишь, ты шустрый.
Второй подводой ехал шурин Петра Сергеевича.
— Что насыпал?
— Рожь, — пробасил он.
— Развяжи мешок… Не этот, а вон внизу.
Торопливо и что-то ворча, развязал.
Алексей засунул руку в мешок, вынул горсть ржи, потряс на ладони — зерно было подходящее. Для острастки сказал:
— На вам, боже, что нам не гоже!
— Самое челышко насыпал. Грех говорить.
Вполурысь — на передней дуге флажок — ехали подводы с верхнего конца третьего общества. Милиционер шел сбоку. Завидел Алексея, крикнул первой подводе:
— Сто-ой! — и, улыбаясь, поздоровался с Алексеем.
— Всех гонишь? — спросил Алексей.
— Два застряли. Сказал им, чтобы рожь насыпать, а они — овес.
— Проверял? — кивнул на возы.
— Почти в каждый мешок лазил. Хошь, я тебе помогу?
И, обернувшись к обозу из тридцати подвод, зычно крикнул:
— Дуйте к церкви! А ты, — указал на первого, у которого на дуге был флажок, — ответственный вместо меня.
Парень, польщенный этим, лихо сдвинул картуз на затылок, ударил кнутом по земле; звонко высвистнул и тронул вожжи.
Лесом ехали десять подвод колхозников из четвертого общества. Их сопровождали Сатаров и горласто пел «Вихри враждебные».
Всю улицу первого общества запрудили подводы. Колхозные, а их было около ста подвод, передним концом доходили почти до плотины. Сзади подъезжали единоличники.
Подул ветер. Над Левиным Долом вздрогнул туман и, оторвавшись, медленно поплыл. Казалось, река горела, испуская голубой дым.
— Поторапливайтесь, мужики, — говорил Алексей, — солнце вот-вот покажется.
Петька принес красное полотно на двух древках и прикрепил к телеге. На полотне старательно выведено:
ХЛЕБ ПЕРВОГО ГОДА КОЛХОЗА — ПЯТИЛЕТКЕ В СРОК
«ЛЕВИН ДОЛ»
— Хорошо закрутил, — похвалил Алексей.
— Послушай-ка, Алексей Матвеич, хорошо ли, что мы в обоз единоличников допустили?
— Пусть привыкают.
Устин ходил и справлялся у возчиков — не забыли ли они взять с собой какой-нибудь кафтанишко или рваный мешок, чтобы в жару закрыть спину лошади: мух и особенно оводов было множество. Он нес возчикам все, что только находил. Даже старую рогожу.
Сотин хозяйски наказывал дяде Якову:
— За весовщиком гляди. Особливо за черненьким с усиками. Обвешивать горазд. От весов ни на шаг.
— Знаю, Ефим, знаю. И этого огурчика видел. Крик у него с Виргинским колхозом вышел при мне. От каждого воза по два кило недовеса получилось.
— А оркестр, — продолжал Сотин, — не до конца слушать. Пущай слушают те, которым ехать близко. Они по два, а то и по три раза успевают на элеватор, а мы в день — только раз.
— Может, и речи не слушать. Ссыпал и домой?
— Нет, неудобно. Сам председатель рика едет от нас. И если говорить будет, то про наш колхоз обязательно упомянет. Тут вы ему «ура». Одним словом, чтобы к вечеру домой.
Несмело подошел к ним бывший продавец кооператива Гришка, с повядшими глазами. Этот продавец, нажившийся на «темных пятаках», выстроил дом, купил лошадь.
— Ты ко мне? — спросил Сотин.
— Не знаю, с кем поговорить, — не вижу Алексея Матвеича.
— Зачем он тебе?
— Вчера наряжали меня в обоз, а нынче, глядь, лошадь захромала.
— Что с лошадью?
— Копыто засекла.
— В кузницу своди, срежут.
— И самого лихорадит.
Посмотрел Сотин на Гришку, вздохнул. Обратившись к дяде Якову, проговорил:
— Никак не пойму вот этого человека. Был на фронте, пришел домой, на сходках речи говорил, а наняли приказчиком — проворовался. Ну, пес с ним, дело давнее, а теперь что?
И к нему, но уже без злобы:
— Скажи ты мне, какой крючок тебя держит? Какие в голове на дальнейшую жизнь планы ты раскинул? Ты небось кумекаешь, что твои карты тузы да короли, а ведь они шестерки. Баба, что ль, волнует?
Гришка поморщился. Сколько раз с ним говорили об этом! Слушать надоело. А однажды на собрании так взялись за него колхозники, что он, потеряв терпение, распалился и с пеной у рта отчаянно завопил:
— Все войдут в колхоз, а Григорий Родин останется. Один останется!.. И во всем мире будет он разъединственный собственник. И войдет он в историю, напишут о нем книги, и все будут читать и ахать, — вот был у человека характер!
С тех пор Гришка получил необычное прозвище: «Пошел в историю».
— А баба не волнует, — говорит Гришка. — Над ней всецело мое влияние. И не хочу я говорить об этом. Скушно.
— Скушно? — удивился Сотин. — Если бы скушно, вошел в колхоз. А от обоза отставать нельзя. И забудь, что тебя запишут в какую-то историю. У всех у нас история — колхоз.
Гришка опустил голову. Постояв некоторое время, он побрел прочь.
Двигались к обозу подъезжавшие подводы, слышались выкрики, свист, конское ржание. У церкви звонко и лихо ругались. Замелькали над обозами маленькие флажки. Высоко в небо неподвижно парили облака… Кто-то отгонял собаку. Она ныряла под телегами, визжала и не хотела бежать домой. Милиционер проверял подводы, ругался, что двое все еще не выехали. Алексей подсчитывал подводы, умножая возы ржи, овса и гороха на центнеры.
Наконец, длинный обоз тронулся в дорогу.
Около мазанки Устина стояли Алексей, милиционер, уполномоченный, Сотин и несколько колхозников. Возчики, проезжая, снимали фуражки, здоровались.
Гришка — «Пошел в историю» тоже ехал. Сотин посмотрел на его лошадь, она не хромала.
— Ты что же жаловался на копыто?
— А я складным ножичком его прочистил, — сказал Гришка и ударил по лошади кнутом.
— Совсем мужик испохабился, — пробурчал Сотин.
Окольной дорогой рысью ехали две подводы твердозаданцев, которых ждал милиционер. Он догнал их и, ощупывая мешки, спросил:
— Какой злак насыпали?
— Не злак, а рожь.
— А ты? — обратился ко второму.
— Что греха таить, два мешочка и овса насыпал.
— Вези, шут с тобой.
Последним, отстав, ехал Перка. Он хлестал лошадь и пугливо озирался. Одет был Перка в потрепанный плащ, круто повязанный ремнем. Кепка съехала на самые глаза, на ногах валенки. Поровнявшись с группой мужиков, сдернул кепку и обнажил вихрастую голову.
— Ну-ка, останови кобылу! — крикнул Алексей.
Перка быстро спрыгнул с воза.
— …Опять овес?
— Вот тебе на месте провалиться, товарищ…
— Лучше сам провались, — перебил его Алексей и развязал мешок. В мешке была рожь.
Поехал он переулком, чтобы догнать обоз. Там повстречался с горластым Ермолаем. Тот поехал не улицей, а лесной дорогой. Он не хотел попадаться на глаза властям. Насыпал Ермолай мелкий второсортный горох.
И тихо стало в селе. Дымили трубы, где-то промычала корова, оставшаяся дома. На гумне огородами шли, покуривая, колхозники. На прилобке горы возле Дубровок бабы убирали горох.
Сотин стоял и думал, куда ему сейчас идти: на проса ли третьей бригады, но это далеко, или еще раз поругаться с группой первой бригады, которая начала отставать в севе.
На выгоне, поодаль от сараев и шалашей, гудели молотилки. Навстречу шел Фома Трусов. У него растерянный вид.
— Ты что такой — спросил Сотин.
— Рассуди-ка, групповод вздумал самовольничать. Моего парня снопы прогнал возить, а задавальщиком шурина поставил. Тот и сноп-то сунуть не может. А мой парень третий год у машины.
— Пусть учится, — ответил Сотин.
— Это шут бы с ним, но только мой сын выгонял в день четыреста пудов, а этот, дай бог, триста. Вся группа заработок теряет, норму не выгоняет.
— Разберусь, — обещал Сотин.
Случайно бросил взгляд на гору. На самом перевале виднелся обоз. Он ехал встречь солнца. Казалось, что этот длинный, в полтораста подвод, обоз въезжает в широкие пунцовые ворота. Когда на гору поднялась подвода с флагом, брызнули первые лучи солнца. И флаг, пронзенный ими, заиграл, заструился. Сотин подошел к барабану, отстранил задавальщика и зычно крикнул:
— Давай снопы!
Солнце совсем выплыло из мглы туманов, и по земле разлились сияющие лучи и заиграли на полях, на жнивье, на далеких горах.
Назад: Часть вторая
Дальше: Часть третья