Радуга
Ему снились война и нарастающий треск пулеметов. Треск усиливался, переходя в грохот орудий и моторов. "Сейчас!$1 — подумал Мазин, изготавливаясь к атаке, и открыл глаза. Он лежал одетый на койке, печь давно погасла, в хижине было холодно, зато в окно врывалось слепящим потоком омытое дождем утреннее солнце. Над ущельем не осталось ни облачка, вершины самодовольно сахарились в синем небе, а рядом с хижиной громыхала зеленая металлическая стрекоза, размахивая свистящим винтом, как татарин саблей. Потом вертолет подпрыгнул неуклюже и устремился вниз, к лугу, где вместо снега снова зеленела мокрая трава. Дверца машины отворилась, и в отверстии появился незнакомый человек в кожаной тужурке, а за ним офицер милиции в кителе и фуражке с высокой тульей.
— Игорь Николаевич! — закричал он удивленно и радостно и, спрыгнув на землю, побежал навстречу Мазину.
— Волоков! Дмитрий Иванович! Неужто ты? Здравствуй, дорогой!
— Здравия желаю, товарищ…
— Подполковник, — закончил за него Мазин. — По–прежнему на одно звание впереди. Не ожидал тебя встретить.
— Нам в Тригорск позвонили из района. Калугин-то личность заметная, да и вертолета у них нет. Знакомьтесь с товарищами… Капитан из райотдела… А это Глеб, медик наш. Помните, когда "паука" брали?..
Мазин пожал руки приехавшим.
— Нарушил я ваше курортное времяпрепровождение? К вам даже преступники и те нарзан пить приезжают, лечатся, не работают. Ну ничего, немного разомнетесь.
— После вас-то?
— После меня. Каюсь, пытался разгрызть орешек на общественных началах, да зубы попортил. Положение, майор, серьезное. Пока вас дождались, произошло второе убийство. Думаю, убийство, хотя и другие предположения не исключены.
Волоков присвистнул.
— Про второе девушка не сказала.
Тут только Мазин заметил учительницу. Галина стояла поодаль в брюках и спортивной куртке.
— Галочка! Как же это вы?
— Ночью вышла. Когда подморозило. Светло было.
— Пришла в райцентр перед утром, — подтвердил майор. — Оттуда сообщили нам, мы забежали за ними, вот и прибыли все вместе.
— Где же Матвей?
— Дома папка, — ответил Коля.
Он только что примчался и во все глаза разглядывал вертолет.
— Хорош охотник!
— Кто еще убит, Игорь Николаевич?
— Я хочу сделать официальное заявление. Но без посторонних.
Это сказал не Мазин, а Олег. Журналист подошел, запыхавшись.
Волоков посмотрел на Мазина.
— Можно побеседовать в домике, — предложил тот.
— Вы, конечно, с нами?
— Если Олег не возражает.
— Я не возражаю. Доктор отчасти в курсе. Пусть будет свидетелем.
— Какой доктор? — не понял майор.
— Я не доктор, Олег.
— Тем лучше.
Мазин пропустил вперед Волокова и Олега и задержался, чтобы представить капитану подошедшего Сосновского.
— Борис, покажи, пожалуйста, где лежит Демьяныч.
Когда он вошел в комнату, Олег барабанил пальцами по столу. Заметно было, что он настроен решительно и не сомневается в своей правоте.
— Я буду говорить коротко, главное.
— Почему же? — возразил Волоков. — Говорите обо всем, что вас волнует. Главное мы с Игорем Николаевичем отберем.
— Я не волнуюсь. Я журналист. Моя фамилия Перевозчиков. Но это не моя фамилия. Это фамилия женщины, которая спасла меня во время войны. Мне было несколько месяцев, когда моя мать эвакуировалась из Ленинграда. Она умерла в пути, а я остался у этой деревенской женщины, которую очень уважаю и люблю. Она спасла меня, но ей самой приходилось туго. Я попал в детский дом, окончил школу, получил образование, как видите.
Я поставил цель узнать о своей семье. Но документы затерялись, а Перевозчикова помнила только, что мы из Ленинграда, что маму звали Тася, а отец был летчик. Мама говорила, что он погиб и называла его Константином.
— Константином? — переспросил Мазин. — А мать?
— Тася. Наверно, Анастасия.
— Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.
Вошел Сосновский и присел в углу.
— Вы понимаете, как мне было трудно. В Ленинграде тысячи людей носят такие имена. О возрасте родителей можно было только догадываться. Маме могло быть и двадцать, и тридцать с лишним. Внешний вид ничего не говорил, она же пережила блокаду! С отцом еще сложнее. Двадцать пять или сорок? Лейтенант или полковник?
Искал я долго. Даже в аэрофлотовскую газету поступил, чтобы находиться среди авиаторов. Многие из них сражались на фронте, у них были друзья, бывшие пилоты. Я спрашивал, не знал ли кто летчика по имени Константин, погибшего в начале войны, у которого оставались в Ленинграде жена и маленький сын. Однажды командир нашего авиаотряда говорит: "Утверждать, Олег, ничего нельзя, но есть у меня приятель в Батуми… Летом гостил я у него, прошлое вспоминали. Рассказал и твою историю. Он человек горячий, взмахнул руками. "Вай! — кричит. — Это же Калугин Костя, мой лучший друг!"
— Калугин?
Фамилия произвела впечатление, но сам Олег не подчеркнул ее.
— К Михаилу Михайловичу мой отец никакого отношения не имел. Они однофамильцы.
— И летчик Калугин оказался вашим отцом? — спросил Мазин.
Олегу послышалось недоверие.
— Я уверен.
— Мы не спорим с вами. Рассказывайте.
— Теперь к сути дела. Когда я стал расспрашивать командира отряда об отце, он замялся. "Слетай сам попутной машиной в Батуми, — предложил. Чанишвили лучше знает". Я немедленно полетел. Нашел Чанишвили. Он полковник запаса, встретил меня отлично. Обнял, говорит: "Вылитый отец! Сразу видно — Костин сын!" Но рассказывать не торопится. "Отдохни с дороги, в море выкупайся, вина нашего грузинского отведай. Куда спешишь, дорогой!" Выпили мы, он и начинает: "Отец твой, Олег, был настоящий человек. Мы с ним еще на Халхин–Голе с самураев стружку снимали. Он орден Красного Знамени получил, я тоже. Потому, прошу, верь в отца своего, как мы, друзья его, верили. Бывают несчастья хуже, чем смерть в бою…"
Олег замолчал, собираясь с мыслями.
— В чем же заключалось несчастье?
— Отца очернили. Его память. Осенью сорок первого года, в разгар боев, он неожиданно получил приказ срочно вылететь на юг с секретным грузом. Перед вылетом Чанишвили видел его в последний раз. Отец негодовал, что его, боевого летчика, используют как воздушного извозчика. И вот что важно! Чанишвили спросил, что за груз повезет отец, и тот ответил: "Не знаю".
— Он не вернулся из полета?
— Он погиб. Последняя радиограмма была помечена здешними координатами. Отец сообщил, что полет продолжается, но в двигателе неполадки.
— На днях егерь Филипенко нашел в горах остатки разбившегося самолета, — пояснил Мазин внимательно слушавшему Волокову.
— Самолет разбился, — продолжал Олег. — Но тогда это не смогли установить, и отца заподозрили в измене. В том, что он перелетел к немцам. Радиограмму сочли обманом, приемом, чтобы отвести подозрения. Работала комиссия, опрашивали и Чанишвили. Он сказал, как и мне, что не верит в предательство отца. Ему сделали внушение. Аргументировали тем, что отец якобы бежал к немцам не с пустыми руками. Чанишвили доказывал, что отец не знал характер груза. Ответили: он мог догадываться. Поиски с воздуха разбитой машины не принесли результата. Официально отец считался пропавшим без вести, но на память его легло пятно.
— Чем доказал Чанишвили, что погибший летчик был вашим отцом? спросил Волоков.
— Он не мог доказать. Но ведь все совпадает! Имя. Он — ленинградец, у него осталась жена с трехмесячным ребенком. Чанишвили писал в Ленинград; ему ответили, что Калугина эвакуировалась и по месту прописки не вернулась. Это мой отец!
— И вы взялись восстановить его доброе имя?
— Я решил найти самолет. Это единственная возможность доказать правоту отца раз и навсегда.
— Вы достигли цели. Поздравляю. Но какое отношение имеет погибший самолет к смерти художника Калугина?
Игорь Николаевич почувствовал, что волнуется. Каким окажется ответ на вопрос, так его занимавший и до сих пор не решенный?
— Калугина убил Матвей Филипенко. Убил, чтобы присвоить золото, находившееся в самолете.
Олег произнес эти решающие слова и снял очки, чтобы протереть стекла. Близорукие глаза утратили блеск самоуверенности. Таким он нравился Мазину больше.
— Вы сделали чрезвычайно важное заявление, товарищ Перевозчиков, произнес Волоков официально. — Мы ждем ваших пояснений.
— Я готов, — ответил Олег чуть высокомернее, чем хотелось бы Мазину. Очки вернули ему самодовольное выражение.
— Откуда вы узнали, что в самолете было золото?
— Мне сказал Чанишвили. После войны он слышал, что золото отправляли в уплату долга союзникам за военные поставки. Через Кавказ и Иран.
— И такой груз не был найден! — поразился Волоков.
— Уверен, что искали формально. Убедили себя, что отец сбежал.
Сосновский поймал взгляд Мазина и мигнул слегка: "Видал, старик, какой поворот! Где нам было знать!"
Игорь Николаевич кивнул. Но ему хотелось взять Олега за куртку и тряхнуть так, чтобы отлетели подальше эти проклятые очки, через которые парень не видит ничего, кроме самого себя.
— А вы сразу напали на верный след? — продолжал майор.
— На Красную речку меня направил Михаил Михайлович. Я уже рассказывал товарищам. Мы познакомились случайно. Он делал зарисовки в аэропорту. Я заинтересовался его фамилией, подумал: не родственник ли? Оказалось, нет, но я ему чем-то понравился, он написал мне из Москвы. Я взял письмо с собой.
Олег положил на стол конверт.
Волоков прочитал вслух:
— "Милый Олег!
Вашими молитвами Аэрофлот доставил меня домой без повреждений, и я занялся обычными делами, то есть включился в московский ритм вечной спешки, которая часто напоминает бег на месте. Работается в столичной суете трудно, в душе я остался провинциалом и потому, едва распаковав чемодан, мечтаю бежать с этюдником на дачу, в связи с чем у меня возникло одно соображение. Буду рад, если оно вам понравится.
Запала мне ваша история! Я понимаю, что девяносто человек из ста по лености мысли или, напротив, от повышенной трезвости ума отнесутся к вашим намерениям скептически, но я, старый прожектер, на вашей стороне и предлагаю следующее: приезжайте в отпуск ко мне в Дагезан! Места в доме хватит, с моими, я уверен, вы сойдетесь, нам будет веселее, а для вас отличная база поиска. Насколько я понял, трасса полета проходила поблизости. Полазаете по горам, потолкуете со старожилами; если не повезет, в проигрыше не останетесь: горы вливают в человека жизненные силы.
Со своей стороны, прошу одно: ни в коем случае никому (даже из моих близких!) ни слова о том, что я в курсе ваших изысканий. Я достаточно известен, шумиху не переношу, особенно в печати (простите!). И если вас ждет удача — это удача ваша. Таково мое единственное условие. Если оно не покажется вам обременительным, телеграфируйте день приезда. Мы подготовим комнату.
Жду вашего согласия!
М и х. К а л у г и н"
Письмо подтверждало прежний рассказ Олега. Тон его производил впечатление дружественного, искреннего, немного небрежного, но отнюдь не двусмысленного.
— Однако, Дмитрий Иванович, — сказал Мазин, — у Олега сложилось впечатление…
— Нет! Я проанализировал. Это вы с Кушнаревым наталкивали меня… Калугин не мог знать точного места падения самолета. Он ничего не знал о самолете до разговора со мной.
— Так он сказал?
— Не считайте меня кретином. Я основываюсь на фактах. Да, Калугин рекомендовал мне искать на Красной речке, но он не послал бы туда Филипенко, если бы знал о золоте.
— Как это на вас похоже! — воскликнул Мазин. — Почему же вы не сказали Калугину о золоте?
— Так было правильно.
— Еще бы!
— Надеюсь, вы не подозреваете, что я собирался присвоить золото? Я не мог доверить…
— А он вам доверял. В свой дом пригласил.
— Товарищ майор, — повернулся Олег к Волокову, — мне неизвестны должность и звание Игоря Николаевича, поэтому я прошу вас, как лицо официальное, дать мне возможность закончить свое сообщение. Мне не нравится, когда меня перебивают и обращаются, как с преступником. Повторяю, я не мог доверить дело государственной важности постороннему. Приглашение же на дачу вопрос сугубо личный.
— Спасибо. Разобрался. — Мазин оставил иронию. — Я не хотел вас обидеть, Олег. И не заподозрил ни в чем нехорошем. Решили вы так: сын вернет золото, которое, как считалось, похищено отцом Это ваш долг и ваше право?
— Да. Что в этом плохого?
— Чуть–чуть ненужного тщеславия, капля самоуверенности, немного недоверия к людям… Короче, всего понемножку, а результат печальный.
— Можно, конечно, думать и так, но я не согласен. Я ни в чем не виноват.
— Виновным вы считаете Филипенко?
— Разумеется. Не зная, что находится в самолете, Калугин направил к озеру Филипенко. Он хотел помочь мне в поиске, хотел, чтобы в окрестностях не осталось "белых пятен". Егерь обнаружил машину, но ни слова не сказал о золоте.
— И вы решили, что Матвей присвоил его?
— А что бы подумали вы?
— Я бы принял такую гипотезу в числе других.
— Каких других?
— Золото могли найти и похитить до Филипенко. При падении оно могло оказаться в стороне от самолета и не попасть на глаза Матвею. Однако вы имели основания подозревать.
— Я оказался прав.
Олег поглядел на Мазина, но не с торжеством, а сдержанно. Тот молчал. Волоков ждал с любопытством.
— Скрывать правду от Калугина больше не имело смысла. Я поделился с ним опасениями. Михаил Михайлович был невероятно поражен, услыхав про золото, конечно же, он ничего не знал о самолете, его советы были совпадениями — и только! Но он, как и вы, не хотел поверить в вину Филипенко. Это его и погубило.
— Каким образом?
— Он рассказал все Матвею.
— Как все?
— Детали мне неизвестны, но, когда я пришел вечером в гостиную, за считанные минуты до смерти, до того, как погас свет, Михаил Михайлович шепнул мне: "Матвей ничего не нашел. Побеседуем попозже, когда гости разойдутся".
— И ваш вывод?
— Единственно возможный. Калугин спросил у егеря, нашел ли он золото. Тот отказался и, воспользовавшись первой же возможностью, убил Калугина.
— А почему не вас?
— Ну, знаете…
— Попытайтесь все же объяснить.
— Это не так трудно. Калугин не назвал мою фамилию, и у Матвея сложилось впечатление, что он единственный, кто знал о золоте.
— Резонное предположение. И ножом он ударил?
— Что же ему оставалось делать?
— Но как попал нож к убийце, вы не представляете?
— К сожалению. Товарищ майор!..
— Минутку, Олег, — прервал Мазин. — Оставим пока Матвея, с разрешения Дмитрия Ивановича. Зачем стреляли в меня и кто, по–вашему?
Олег едва успел заморгать, но Мазин не ждал ответа.
— Не знаете? А что случилось с Демьянычем?
— С пасечником?
— Да. Почему он умер?
— Первый раз слышу.
— Охотно верю. Всему, что вы говорили, верю. Не смотрите на меня, как на противника. Вы сообщили много интересного. Хотя и поторопились. Дмитрий Иванович еще не вошел в обстановку. Ему нужно ознакомиться с фактами, и тогда у него появится необходимость побеседовать с вами подробнее.
— Но мои обвинения против Филипенко вы игнорируете?
— Напротив. Я сопоставил их с тем, что вчера вам удалось проникнуть на Красную речку, и это подтвердило ваши подозрения. Существуют и другие основания, чтобы задержать Матвея, — сказал Мазин, не расшифровывая своей мысли, потому что думал он не только о подмененной пуле.
— Несомненно, — присоединился Сосновский. — Помимо прочего, он незаконно хранит немецкий карабин.
— Возможно сопротивление? — спросил Волоков.
— Если мы не опоздали, — проговорил Мазин. — Я видел его сына возле дома, а окно открыто. И мальчишка бойкий…
Он не ошибся. Матвей сопротивления не оказал. В доме его они застали рыдающую жену.
— Говорила я ему, извергу, — кричала она взахлеб, — не доведет тебя лихость до добра! Дострелялся, живодер! На кого ж ты нас с дитем бросил?!
— Где ваш муж? — спросил Мазин по возможности мягко.
— В горы побег. Как вертолет прилетел, как увидел Матвей милицию, затрясся весь, а тут Колька бежит: "Папка, за тобой!" Он быстро фуфайку натянул, оленины вяленой напхал в сумку и через речку подался.
Мазин оглядел поросшие орешником склоны над рекой. Выше их, совсем как в день его приезда, курились, темнели, смыкаясь в тучу, неизвестно откуда набежавшие облака.
— А Николай где?
— В сарае ревет. Боится показаться.
— Ладно. Не расстраивайтесь раньше времени. Борис, отдай свою пулю Дмитрию Ивановичу и расскажи о наших похождениях. А мне хочется с мальцом потолковать.
И он пошел через двор к сараю.
Охотничий вислоухий пес с опечаленным, растерянным взглядом ткнулся в ладонь Мазина шершавым холодным носом и отошел от двери, пропустив его в тесное помещение, где на березовом чурбаке сидел Коля и размазывал по щекам слезы.
Игорь Николаевич провел пальцами по взбившимся вихрам.
— Ревешь?
— Убью…
— Кого?
— Очкастого. Подстерегу в лесу и убью.
— Этим отцу не поможешь. Навредишь. Самого арестуют.
— Пусть!
— Нельзя, и сыщик!
— Пусть!
— А я сказал нельзя. Дело есть.
Коля поднял синие глаза. Они быстро заплывали слезами.
— Какой ты голубоглазый! Вытрись-ка, возьми платок. Два человека отцу твоему помочь могут — я и ты. Если тебя задержат, мне вдвое труднее станет. Поэтому кровную месть отложим до лучших времен. Сейчас работать нужно. Как думаешь, отец уйдет или поблизости скрываться будет?
Николай нахмурился, заколебался.
— Нужно мне доверять. Иначе нельзя. А я — тебе. Далеко отец?
— Не уйдет он…
— Тогда договор такой, вернее — задание. Не теряя ни минуты, отправляешься на поиски отца. Найдешь, скажешь: пусть не паникует. За то, что натворил, ответить нужно. Лишнего я не допущу. Пусть посидит день–два в лесу. Важно, чтобы ты знал где. И будь под рукой, чтобы я мог с отцом связаться, когда потребуется. Все запомнил?
— Запомнил.
— Доверяешь? Если нет, можешь отказаться.
Мазин дотронулся до грубо сложенной летней печки.
— Ночью мороз был, а у вас тут тепло.
— Папка топил. Что-то делал в сарае.
— Да… вот еще. Возьми, отдай отцу.
Игорь Николаевич держал в руке гильзу.
— Это… та, да?
— Она. Передай в знак доверия. И возвращайся побыстрее!
Он проводил взглядом мальчика, побежавшего через поляну к речке, и направился в поселок.
— Игорь Николаевич!
Галя шла навстречу, ступая по непросохшей траве мокрыми синими кедами.
— Галочка, вы сегодня хорошо выглядите.
— Благодарю, товарищ подполковник!
— Вы решили обращаться со мной официально? А я-то мечтал побродить с вами по горам, поискать эдельвейсы.
Галя вынула увядший цветок из карманчика стеганой куртки.
— Пожалуйста.
— Что это?
— Эдельвейс.
— Такой невзрачный?
— Я вам тоже невзрачной покажусь, когда присмотритесь. Поэтому попросите вашего друга, майора, отпустить меня домой. Мама заждалась. Я ж собиралась туда и обратно, а застряла.
— Возможно, вы ему понадобитесь.
— Зачем? Матвея ловить?
— Вы уже знаете?
— А то! Говорят, из-за золота он рехнулся. Двух человек убить, это ж нужно! Психопат несчастный!
— Вы верите в эту историю?
— Так сбежал же он. Был бы не виноват, зачем бежать?
— Мысль ваша, Галочка, только кажется логичной.
— Что, не так?
— Не знаю. Много странного.
— Странное знаете что? Вот видишь человека, и в голову тебе не приходит, что видишь его в последний раз. Михаил Михайлович сказал: "Иду за лампой!" И не вернулся… Ужасно это! А вчера возвращаемся мы с Олегом, вечереет, снежок чуть срывается, Демьяныч навстречу. "Здравствуйте, говорю, — дедушка! Куда собрались на ночь?" А он ласково так, уважительно: "Матвея иду проведать, подарочек есть для него". Сверток под мышкой держит. И пошел… Навсегда…
— Демьяныч направлялся к Филипенко? Что было в свертке?
Галя покачала головой:
— Я вам, Игорь Николаевич, про то, что в душе возникло, рассказываю, а вы сразу на служебный лад переворачиваете. Сухой вы человек. Потому и эдельвейс вам не понравился. Не знаю я, что в свертке было.
— Да, Галочка, потерял я, видно, в ваших глазах. Кажется, опять гроза собирается.
Он посмотрел на тучи, утрамбовавшиеся на этот раз не на пути в долину, а сбоку, в понижении между горами.
— Это не наша. Сюда не доберется. Над Красной выльется.
Они проходили мимо пруда. Вертолет стоял на лужайке, но в домике никого не было. На берегу на откосе маячила длинная фигура.
— Валерий осматривает место происшествия.
Художник заметил Мазина с Галиной, побежал через луг.
— Доктор, постойте! Вы искали меня вчера?
— Доброе утро, Валерий! Я не доктор.
— Если я вам нужен…
— Теперь делом занялась милиция.
— Плевал я на формалистику! Если я вам нужен…
— Может быть, я вам нужен, Валерий?
— Черт с вами! Вы мне нужны! Всегда поворачиваете по–своему.
— Успокойтесь. Я хитрю. Вы мне тоже очень нужны, однако я в двусмысленном положении. Вторжение в сферу чужих полномочий…
— Не будьте служакой! — перебил художник. — Знаю, что вы не доктор, но как-то не представляю вас в мундире.
— Спасибо за признание. Что ж… Поговорить стоит. Подождите меня здесь, а? Я провожу Галочку и вернусь.
— Ладно…
Когда Мазин возвратился, Валерий стоял почти там же, только прислонился плечом к сосне.
— Заждались?
— Нет. Знал, что наврете. Нужна вам эта колдунья! Какую-то мысль преследовали.
— Была и мысль. Спросил кое-что у Глеба. Перекинулся парой слов с майором. Но вашего пренебрежения к Гале разделить не могу. В хижину зайдем?
— Нет. Не хочу туда. Лучше на воздухе. Что вы хотели узнать?
— Боюсь, что теперь, после смерти Демьяныча, это не так значительно, чем то, что хочется рассказать вам.
— Мне не хочется. Я себя за шиворот тяну! Только не стройте глубокомысленную рожу, не надувайте щеки, не изображайте гениального сыщика, который все знает! Ни черта вы не знаете и не узнаете, если я вам не скажу. Но я скажу, потому что я идиот!
— Нельзя ли помягче, Валерий?
— Нельзя. Столько лет считать себя умником — и вдруг убедиться, что ты круглый дурак! Такие переходы мягко не даются.
— Что это вы ополчились на собственную порядочность? Зачем?
— Порядочность? Ха–ха–ха! Впрочем, так с дураками и обращаются. Примитивно! Голыми руками! Я разочарован, доктор. Нельзя меня так покупать! Я сам, понимаете, сам!
— Я сказал то, что думал, Валерий.
— Тем хуже. Хотя вы правы: дурак и порядочный — почти одно и то же. В моем случае особенно. Порядочный дурак! Незаурядный.
— Напрасно вы смешиваете эти понятия.
— А есть разница? Тонкие нюансы?
— Чтобы быть порядочным, требуется мужество.
— Как вы меня покупаете! — повторил Валерий. — Скажите еще, что любите меня, как родного, добра желаете!
— Зачем врать? Родных я люблю больше.
— И все же врете! Играете, как кошка с мышью, и ждете, ждете с вожделением, когда же сорвусь я, выболтаю. Признания добиваетесь.
— Признания мало, чтобы установить истину.
— Когда брешут. А если правда?
— В чем правда?
— В том, что не могу я, не могу вынести, чтобы вместо меня, за мою вину вы упрятали за решетку этого примитивнейшего дикаря, ничтожного живодера Филипенко!
— Он сбежал.
— Потому что идиот. Еще хуже меня. И с карабином наверняка. Пока вы его возьмете, половину перестреляет — и все ему! Вышка! Или как так у вас говорится?
Мазин не ответил.
— Молчите? Как удав, который ждет кролика? В одни ворота играете. Видите же, что у меня нервы сдали!
— Валерий, вы из тех людей, на которых после пьянки находят приступы покаяния и самобичевания. Я бы вам посоветовал опохмелиться. В хижине осталась бутылка.
— В хижину не пойду. И прекратите ложь! Ведь дрожите от нетерпения!
— От страха дрожу.
Художник широко раскрыл глаза.
— Боюсь, наплетете несуразного. Ну, лучше мне плетите, чем там, под протокол.
— Да прекратите ж вы под добряка работать! Глотайте кролика с потрохами, с ушками, с хвостиком пушистым Пусть правда торжествует на земле. Пасечника гнусного я убил, а не Филипенко.
— Попробуйте доказать! — вздохнул Мазин.
— До-ка–зать? — Валерий сжал кулаки. — Не жирно ли будет, товарищ подполковник?
— Валерий, я не понимаю, чем вы возмущены. Вы что, оваций ждали, букетов? Чем вы хвастаетесь? Какими заслугами? Кровопролитием? Зря! Признанием? Тоже не подвиг, между прочим. Майор Волоков — работник отличный. Если вы виноваты, докопается. Так что признание вам одному нужно. Чтобы на снисхождение и смягчение рассчитывать.
На лице Валерия появилась гримаса.
— Как вы со мной заговорили! Как заговорили!.. Впрочем, ждал.
— Не ждали Привыкли, что нянчатся с вами.
Валерий напрягся.
— Гражданин подполковник! А что, если я побегу? Стрелять будете?
— Мой пистолет остался в служебном сейфе. Да он и не понадобится. Никуда вы не побежите. Некуда бежать! Поэтому рассказывайте, что у вас произошло с Демьянычем.
— Произошло! Дал ему по морде — и все! Убивать не собирался.
— И он свалился в речку?
— Зачем в речку? На пол.
— Где вы его били?
— В хате. Не бил. Один раз ударил.
— За что?
— Заработал. Затрещина ему причиталась — это факт. А вот больше.
— Тут вы не уверены?
— Не уверен.
— По–вашему, убитый до берега сам добрался?
— Убитый? Смеетесь?..
— Кто смеется, Валерий? — Мазин перешел на "ты". — Одно из двух: либо ты убил старика — и тогда он не мог ходить по берегу, либо ты морочишь мне голову. Давай уточнять, что ты сделал после того, как ударил Демьяныча?
— Плюнул и ушел.
— И больше его не видел?
— Сегодня. В белых носках.
— Как же он попал в речку?
— Неужели не понимаете? Он очухался и решил сделать холодную примочку. Пришел на берег, но в голове-то кружилось. Споткнулся.
— И захлебнулся?
— Выпил лишнего.
— Сам виноват, выходит?
— Не знаю, как это по вашему кодексу рассматривать.
— А по–твоему, как?
— Если б я его не ударил, был бы жив. И Филипенко бы не сбежал.
— Филипенко-то в убийстве твоего отца обвиняют.
— Не может быть! Не убивал он отца.
— И это на себя возьмешь?
— Ну! Ну…
— Введи, пожалуйста, глаза в орбиты, Валерий, и не воображай себя ни жертвой, ни героем. Как родного я тебя не люблю, но помочь хочу Насколько это возможно для такого избалованного сумасброда.
— Вы, кажется, сочувствуете мне, подполковник?
— Называй меня по имени и отчеству.
— Нахально прозвучало?
— Неуместно.
— Ладно. Не буду. Вы мне насчет старика поверили? Что я ударил и ушел?
— Да.
— Это по–человечески. Службист бы усомнился. Решил бы, что убил, оттащил на берег и бросил: плыви по волнам, нынче — здесь, завтра — там, до самого синего в мире…
— Оттащил? — заинтересовался Мазин.
— Ну вот, теперь ухватитесь.
— Не бойся. Следы его, не твои. Но экспертиза, Валерий, утверждает, что пасечник не утонул. В воде он оказался уже мертвым.
— Лапкой гладите, а коготки наготове?
— А тебя только лапкой можно? Небось жалеешь уже, что правду рассказал?
— Да уж эксперты ваши того не скажут. А в самом деле, ну зачем я наговорил вам это? Филипенко пожалел? Ну кто этот Филипенко?
— Человек. Сынишка у него есть.
— Гомо полусапиенс. Черт с ним! Смотрите, Игорь Николаевич, какой дождь на Красной речке льет! А у нас солнце.
— Туман у нас, Валерий. Как в твоей голове. О чем жалеешь? Чего мечешься? С собой воюешь. Хорошего в себе стыдишься. В маске щеголяешь. Приоткрыл чуть и перепугался! Да чего? Не суда даже, а того, что дураком сочтут. Почему? Человека всякая низость, хоть случайно совершенная, хоть по обстоятельствам, тяготить должна, покоя не давать. Кто нас строже осудит, чем сами мы? Зачем совесть свою суду передоверять, прокурору, уголовному розыску? Ошибся — не наказания бойся, а новых ошибок! Наказание перенести можно. И не тюрьма тебе грозит, а сам ты себе мешаешь, лучшим в себе не дорожишь, между трех сосен крутишься, как слепой, да с гонором, со штучками! Порядочность заговорила дураком обозвался! Удалилась опасность сразу фан фаронить! Развязность напустил. "Подполковник!.." Будто ты гусарский ротмистр на балу в дворянском собрании. И там старшим хамить не полагалось. А ты-то не ротмистр, а младший лейтенант запаса небось!
Ведешь себя глупо. Запутался, когда узнал, что на егеря вина пала. Не его ты спасать кинулся! Порядочность тут фундамент, а над ним здание большое, запутанное, с ходами, переходами, лестницами вниз, вверх, да все внутрь, вглубь, а наружу дверей не видно. Вдруг мелькнуло где-то на четвертом этаже. Ты туда — прыгать решил, а тебе трап подкатывают, как к межконтинентальному лайнеру. Пожалуйте! Ты и обрадовался. Интервью давать собрался. А мне не интервью, мне факты нужны. Все факты. Кое-что сказал спасибо. Пояснил. Но главный-то нарыв остался. Не вскрыт. Кто отца убил? Говоришь, не егерь? Почему? Олег уверен, что он.
— Олег — самоуверенный болван.
— Всех разругал. А сам?
— Про меня вы уже сказали.
— Правильно сказал?
— Почти. Особенно про здание. Вниз да вглубь — и на месте. Филипенко не виноват, точно.
— Кто ж виноват?
— Кушнарев отца убил.
Мазин положил руку на плечо Валерия.
— Ты отдаешь себе отчет в таком обвинении?
— Отдаю.
Валерий сказал серьезно, глядя мимо Мазина, как туча смещается к югу, оставляя над Красной речкой чистое, вымытое небо.
— Доказать можешь?
— Это вы сами… Соберете по кирпичику. Зачем вы меня искали вчера?
— Я долго разговаривал с Кушнаревым.
— И он вас охмурил? Слезу пустил? Рассказал, как пострадал невинно?
— Об этом я узнал от Марины Викторовны.
— А что он об отце говорил?
— Он сказал, что Михаил Михайлович сидел в тюрьме.
— Мерзавец!
— Ты знал об этом?
— Узнал. Накануне смерти отца. И понял многое.
— Что он успел тебе рассказать?
— Все.
— И про побег?
— Вы знаете про побег? От Кушнарева?
— Да.
— Тогда он сам себе яму выкопал. Понимаете, что меня сдерживало?
— Догадываюсь.
— Растерялся я. Сообразить не мог, как поступить, что делать. А он решил, что в безопасности, что не знает никто… Что он говорил?
— Михаил Михайлович скрывал, что был осужден. Он пытался бежать, но неудачно. Получил дополнительный срок. Освободился в годы войны, воевал, но прошлого стыдился и сменил фамилию.
— Не понимаю, зачем ему понадобился такой вариант.
— Вариант?
— Смягченный.
— Валерий, давай присядем на то поваленное дерево.
— Что, в ногах правды нет?
Солнце постепенно прогревало лес, лучи его подсушивали отсыревшие ветки. Воздух наполнялся хвойным ароматом. Мазин достал из кармана портсигар, повертел в руках, постучал пальцем по крышке.
— Я думал, вы не курите, — сказал Валерий.
— Не курю. Эта штука попала ко мне случайно Портсигар пуст.
И, подтверждая свои слова, Мазин открыл портсигар, показал художнику и снова спрятал в карман.
— Очередной прием? — спросил Валерий.
— Вроде этого.
— Темп сбиваете?
— Если хочешь… Для себя главным образом Чтобы без внутренней суеты осознать то, что ты мне скажешь.
— Могу и ничего не сказать.
Мазин посмотрел мягко, заботливо:
— Лучше скажи.
— Ладно. Побег оказался удачным. Наврал, мерзавец. Но лучше б такой удачи не было…
— Пожалуй.
— Не понимаете вы! Не в побеге соль. И страшное не это. Человека убили — вот где тайна.
Большой неповоротливый комар пытался прокусить куртку Валерия, но только зря натужился, перебирая тонкими ножками.
— Кто убил?
— Сволочь эта. Но доказать, что отец непричастен, невозможно! Понимаете? Вдвоем они были, а свидетелей йет.
Валерий взмахнул рукой, и комар, оторвавшись от куртки, закружился над ним, выбирая новое место.
— Кого убили?
— Не знаю. Не спросил, а отец не успел. Как в бреду все получилось. Представить трудно. У нас так отношения складывались. Недружно. Несправедливо. С моей стороны. Я его консерватором считал и все прочее. А тут узнал, что неродной. Мальчишеские комплексы одолели. И еще… Но об этом не стоит. Это лишнее. Одно поймите: я его далеким считал, непонимающим, чужим, благополучным, удачливым, самодовольным. Деньги, дача, хвалы газетные, жена молодая… А он совсем другой жизнью жил. И вы поймите, поймите! — Валерий схватил Мазина за рукав и дергал, то притягивая, то отталкивая от себя. — Меня-то он любил! Ценил, уважал, а я ничего не видел. Почему так говорю? Со мной ведь он решился поделиться, мне рассказать! Довериться! Мое мнение ему важным оказалось! То есть подлинным сыном он меня признавал, а не пасынком, не воспитанником, не чужим! А я…
— Спокойнее, Валерий. Хорошо, что ты так говоришь, но спокойнее. Нужно спокойнее!
— Ладно. Отец позвал меня. Ну, я в уверенности, что очередная нотация… И вдруг обухом. "Сын! Хочу, чтоб стал ты моим судьей. Виноват я. Совершил ошибку, осудили меня справедливо, но я не выдержал, молодость подвела. Бежал. Думал, повезло, а оказалось… Бежали мы вдвоем. И так получилось, что погиб при этом человек. Клянусь, не я убил. Тот, другой. Запомни и поверь! Не я. Но и я виновен. Не помешал! Не предотвратил. Не спас. Всю жизнь вину эту загладить хотел. В твоих глазах особенно. Что мог, все сделал. Но выхода нет. Жив убийца, и сначала все… Откроется все. Не страшно. Одного боюсь: чтоб ты не осудил".
Валерий низко опустил голову, так что Мазин не видел его лица, видел один заросший затылок.
— Михаил Михайлович назвал Кушнарева?
— Да.
— Передайте его слова по возможности точно.
— Я хорошо запомнил. Я спросил: "Он тебе угрожает?" Отец кивнул. "Где он?" — "Здесь". О ком еще он мог говорить? Кушнарев знал отца много лет Он сидел в тюрьме. Он жил у нас, ел, спал, брал деньги… Шантажировал.
— Чего же он захотел еще?
— Не знаю. Может быть, ничего. Может быть, у отца истекло терпение. Годы терпения.
— Но имя Кушнарева не прозвучало?
— Как же! Я не договорил. Я подумал о нем и спросил "Это Кушнарев?" Отец заколебался на мгновенье, посмотрел на меня и ответил… Я ручаюсь за точность фразы. Он сказал: "Кушнарев? Не Кушнарев, а Паташон". Понимаете?
— А вы?
— Это же ясно! Кущнарев — не Кушнарев, а Паташон Преступник Паташон. Убийца.
— Однако у него убедительная биография.
— Легенда, а не биография. Которая вся шита белыми нитками. Я никогда, никогда не видел и не слыхал, чтобы он занимался архитектурой или даже высказывал свои суждения. Он такой же архитектор, как вы детский врач.
— Кто же он?
— Профессиональный аферист.
Теперь вокруг них кружил не один, а целый десяток комаров. Мазин отломил ветку погуще и начал обмахиваться.
— Обычно аферисты не склонны нарушать сто вторую и ближайшие к ней статьи.
— То есть убивать?
— Да.
— Мы же не знаем, кого убили и при каких обстоятельствах. Отец не сказал, не успел. Пришла Марина, потом ваш друг.
— Резонно. Все, что вы сказали, резонно.
— Говорите лучше "ты".
— Можно? Спасибо, Валерий! Видишь ли, дорогой, тебе сейчас события яснее кажутся, чем мне Ты не за ботишься о частностях, набрасываешь картину в современной манере, а я реалист, мне нужно, чтоб на лице каждая морщинка была проработана. Натуралист даже Тебе Пикассо, а мне Лактионов. Уловил разницу?
— Не в вашу пользу разница.
— Польза общая будет, если исчезнут некоторые коварные пятна. Кушнарев не мог убить Демьяныча. Он со мной в это время был. И зачем?
— Про Демьяныча я вам рассказал.
— А эксперт? Забыл? Демьяныч-то в речке мертвый оказался.
— Напутал эксперт, ошибся.
— Бывает и такое, к сожалению. Так за что ты его?
— Нервы сдали.
— А конкретнее?
— Это личное.
— Догадываюсь. Но ты мне вот что поясни сначала. Помнишь, я тебе носовой платок возвратил?
— Опять тайм–аут берете? Темп сбиваете?
— Да нет, темпом я доволен. Где ты тот платок взял?
— Сам удивляюсь, откуда он у меня в кармане взялся. По виду — это отцовский платок, из мастерской. В краске.
— Отцовский? Не ты его выпачкал?
— Нет. Наверно, я захватил его случайно в мастерской Но хоть убейте, не помню когда! Да чепуха это! Зачем вам?
— Вспомни, когда ты его в первый раз увидел?
— Что за смысл?
— Будет и смысл, если вспомнишь.
— Я наткнулся на этот платок, когда вы с Сосновским пошли наверх, к отцу. С пасечником. Я вышел тогда и, проходя мимо вешалки, достал его из кармана куртки. Но как он попал туда?
— Не помнишь? А потом?
— Потом ничего особенного. Убедился, что он грязный, бросил в хижине. Там вы его подобрали. Вернули.
— И что?
— Опять ничего Где-то валяется.
— Сажу ты им не вытирал?
— Что?!
— Все. Спасибо.
Валерий покачал головой.
— На здоровье. Так о чем вы догадываетесь?
— Разговор у вас с пасечником о Марине Викторовне был?
— Игорь Николаевич!.. Откуда.
— Секрета нет, Валерий Демьяныч говорил мне о ваших отношениях.
— Отношениях? Не было отношений, не было! Ох, мало я его ударил! Куда грязную лапу протянул, а?!
— Любите?
— Называйте так.
— Не ожидал.
— Почему это?
— Говорят, молодежь упростила эти отношения.
— Упростила? Десять тысяч лет никто упростить не смог, а мы на глазах у вас переиграли? Чушь собачья! Подонки треплются. Впрочем, я сам такой был. Пока не обжегся.
— Больно обожглись?
— Хоть кричи… Что делать? Ну, скажите, что делать? Вы же все знаете! А тут воды в рот наберете. И никто не скажет. Не любит она меня. И хорошо это. Если б полюбила, совсем бы запутались. При отце отвратительно, а теперь невозможно. Но не легче ж мне от этого! Крутился, паясничал, как шут гороховый. И все. Ничего больше не было. Да и не могло. Не знаете вы Марину.
— Трудно узнать человека за два дня.
— Может быть, и вообще невозможно. Никогда. До конца. Теперь особенно. Много ли людей сами себя знают?
Думаете, Марина за отца из расчета пошла? Любила она его по–своему, хотя не осознала себя, вот что. Час ее не подошел. А внутренне она человек. И меня поняла, наверняка поняла, что за поведением моим ненормальным, скоморошьим настоящее есть, поняла и то, что нельзя, и меня понять заставила. Как Татьяна, если хотите, если смеяться не будете.
— Не буду.
— Это хорошо. Вы хорошо говорили. Но не упростили мы ничего. Это неважно, что сейчас с девчонкой переспать легко… Смотря с какой опять-таки… Люди людьми остаются, и настоящих полно, хоть и циниками представляемся. А каждый надеется сквозь мишуру свет увидеть, не неоновый, настоящий. Да вы поглядите! Здорово-то как!
Мазин посмотрел туда, куда протянул руку Валерий, и увидел между деревьями взметнувшуюся над ущельем арку. Празднично яркие цвета солнечного спектра, неразъединимо переходя один в другой, перекинулись от хребта к хребту над речкой, лесом, снеговыми пиками, высоко и низко, так что вершина радуги трепетала там, где тянулись самолетные трассы, а основания упирались в видимые простым глазом расщелины.
— Хорошая примета, — заметил Мазин.
— Да вы смотрите, смотрите…
И Валерий улыбнулся Мазину, забыв на минуту тревоги, опасения, невеселые раздумья.
"После такой улыбки мне придется поверить всему, что он наговорил", подумал Игорь Николаевич, дожидаясь, пока художник вернется на грешную землю. И он вернулся.
— Что вам еще хотелось узнать?
И тут Мазин задал вопрос, который возник внезапно не только для Валерия, но и для него самого.
— У тебя есть паспорт?
— Паспорт?
— Ну, пусть не паспорт, любой документ, подтверждающий личность.
— Мою? Вы что?..
Валерий, как под гипнозом, вытащил затрепанную книжечку.
— Это удостоверение. Правда, карточка отвалилась.
— Фотография мне не нужна. Спасибо.
Мазин вернул удостоверение и рассмеялся.
— Я ж говорил, что радуга — хорошая примета. А теперь скажи, наконец, за что ты ударил пасечника?
Валерий, сбитый с толку "проверкой документов", не противился.
— Представьте мое состояние. Отец. Марина. Паташон. Все перепуталось. А тут является этот духобор с сивухой.
— Водку принес Демьяныч?
— Со стаканчиками.
— Зачем он пришел? С выпивкой. Он же непьющий.
— Не понимаю. Что-то потребовалось. Предложил выпить. Я отказался. Выпил уже немало и больше пить не хотел. Пил я, чтобы заглушить себя, но напиваться, превращаться в скота не собирался. Но главное — не понравился он мне, вел себя нагло.
— Нагло? — удивился Мазин, не представляя деликатного пасечника в подобном состоянии.
— Не хамил, разумеется, открыто, но внутренне как-то нахальничал. Развалился, наследил ботинками.
— Какими ботинками?
— Отвратительными, грязными ботинками.
— Тебе не померещились они спьяну? — Мазин поднялся, отмахиваясь от комаров. — На мертвом Демьяныче были сапоги, резиновые сапоги, которые привез ему Борис Михайлович.
— Не мог же я так упиться! У меня память на детали.
— Оставим пока… Итак, старик раздражал тебя?
— Действовал на нервы. Вытащил бутылку, не сомневаясь, что я стану пить. Дальше — больше. Слушаю — и ушам не верю. Заговорил о Марине.
Валерий замолчал.
— Что именно?
— Что-то гнусное, хотя и елейно. Я ударил. Он лязгнул зубами — и… и все!
— Все так все. От удара по лицу он умереть не мог. Как дальше жить будем, Валерий?
— В пустыню удалюсь. Подобно древним отшельникам. Если в тюрьму не посадите.
— Боишься?
— Боюсь. Когда признаться решил, не боялся. А теперь неохота.
— Завтра и в пустыню не захочется?
— С пустыней безвыходно. Вы не в курсе, как там налажено снабжение акридами? На стройках союзного значения?
— Только для передовиков производства, — улыбнулся Мазин.
— Порядок. Рисовать их буду, поделятся. А что такое акриды?
— Не знаю. Я еще многого не знаю, Валерий. Поэтому ты веди себя сдержанно. И в отношении Кушнарева тоже.
— Сами разберетесь? Отца-то уберегите. Сможете?
— Надеюсь. Ну, друг, досматривай радугу, а меня, я вижу, один молодой человек спешит о чем-то проинформировать.
И Мазин двинулся, обходя встречные деревья, туда, где, нетерпеливо перебирая ногами, стоял Коля Филипенко.
— Нашел отца?
— Нашел. Верит от вам, Игорь Николаевич.
— А ты веришь?
— Ага…
— Тогда ответь мне честно, очень честно, Николай. Что нашел отец возле разбитого самолета? Вы же там вместе были?
— Да ничего мы там, Игорь Николаевич, не нашли. И дядя Миша меня расспрашивал. Про ящик какой-то. Я ему сказал: кроме портсигара, ничего мы не нашли.
— Этого портсигара?
— Ага… Его папка дяде Мише отдал. Еще как пришли.
— У отца Калугин тоже спрашивал?
— Не… У меня. И предупредил: "О нашем разговоре, Николай, отцу не говори! Ему обидно будет".
Над ущельем блекла, размываясь синевой, радуга.
