Глава пятая
Будни строителей
На льду пролива, параллельно рваной проруби, образованной взрывами, лежали на низких деревянных подкладках впритык одна к другой три секции трубопровода. Черной стрелой протянулись они от берега далеко к горизонту.
Десятки рабочих, под командой Гончарука, усердно очищали трубопровод снаружи от окалины и ржавчины. Труд этот был надсадный, мучительный. От дикого лязга и скрежета болело в ушах. Едкая ржавая пыль носилась в воздухе. Зато под сновавшими взад и вперед металлическими скребками и щетками, изогнутыми серпом, черная труба на глазах меняла вид — она светлела, становилась коричневой и, наконец, сделалась красноватой. Пыль при чистке уже не выделялась. Гончарук был очень требователен, на него даже ворчали:
— Игрушку хочешь сделать из трубы...
— А ведь все равно пачкать ее будут.
И в самом деле, пользуясь наступившим потеплением, изолировщики обильно покрывали очищенный трубопровод горячей черной массой, похожей на деготь. Эту массу — расплавленный битум с некоторыми примесями — готовили здесь же, на льду, в больших котлах. Поверх слоя битума изолировщики плотно бинтовали трубу джутовым полотном и еще раз покрывали битумом. Только сваренные стыки были оставлены без изоляции — секцию, прежде чем опускать на дно, полагалось испытать на плотность.
К трубопроводу приварили неширокую трубку для подачи воздуха от компрессора. С обоих концов секцию заглушили толстыми, как телеграфный столб, деревянными заглушками. Пустили в ход компрессор — и он стал по трубке нагнетать воздух внутрь трубопровода. Беридзе и Алексей, стоя возле компрессора, следили по манометру за давлением. Если бы давление спадало, это означало бы, что один или несколько сварочных швов пропускали воздух.
Умара и Кедрин стояли тут же. Умара настороженно следил за инженерами, готовый в любую секунду вмешаться. Кедрин делал незаинтересованное лицо, однако тоже волновался и не отходил ни на минуту. Но опасения сварщиков были напрасны: испытание сошло благополучно. Ковшов распорядился выпустить воздух из трубопровода, произвести изоляцию стыков и подготовить секцию к погружению в пролив.
— Эх, нет Батманова и Залкинда, посмотрели бы они, как будем хоронить «дуру»! Не дождались, — пожалел Карпов.
Алексей досадливо махнул рукой — сейчас он мог думать только о трубопроводе, который предстояло спустить в воду.
Подручные Карпова подцепили «дуру» тросами — в середине — к четырем тракторам, стоящим в ряд по другую сторону проруби, и по краям — к двум лебедкам, установленным одна на берегу, другая на льду, в полукилометре от первой.
Все в этой ответственной операции было продумано и срепетировано заранее, а теперь погружение плети шло быстро, по дирижерским взмахам Алексея, по его секундомеру.
Ковшов махнул рукавицей, тракторы заревели и строем двинулись в сторону от проруби. Тросы со звоном натянулись и покатили за собой жирно блестевшую черную трубу по заранее уложенным на льду подкладкам. Трещали лебедки, наматывая боковые тросы.
Трубопровод с глухим гудением приближался к проруби, и Алексей, не замечая того сам, сгибался и приседал, будто его самого тащила за собой огромная тяжесть металлической плети.
Резко выпрямившись, инженер опять махнул рукавицей. Трактористы в один миг отцепили тросы, и, обламывая кромку толстого льда, трубопровод скрылся под водой, взметнув над прорубью мутно-зеленый вал. И сразу же плеть всплыла на поверхность.
— Ловко! — облегченно воскликнул Силин. — Я боялся — она порвет все и затонет. Уж очень здорова! Даже чудно, что она стальная, тяжеленная — и не тонет.
— Она полая, потому и не тонет. И лебедки ее держат на тросах, — объяснял Карпов собравшимся вокруг него строителям. Бывший рыбак был возбужден и чувствовал себя именинником. — Вот теперь надо ее утопить. Как интересно все это, паря!
— Разговоры отставить! По местам! — крикнул Алексей, беспокойно оглянувшись и лишь теперь замечая густую толпу на льду.
По команде Ковшова концы трубопровода приподняли лебедками над водой. Выдернули деревянные заглушки. На конец, обращенный к берегу, надели металлическую сетку.
— Погружай! — крикнул Алексей.
Береговая лебедка затрещала, постепенно отпуская трос. Стальная плеть начала одним концом быстро погружаться в воду, из вздернутого над водой другого конца с шумом выходил воздух. Вскоре затонула вся секция. Только горловина торчала из пролива. На больших санях сюда уже тащили деревянный домик — короб; решили этим коробом накрыть выход трубопровода, чтобы в нем не образовалась на открытом воздухе ледяная пробка.
— Она, паря, лежит на дне этакой дугой, — отвечал Карпов на вопросы рабочих, снова сгрудившихся вокруг.— Сейчас работа водолазам.
С берега Смелов и еще два водолаза готовились сойти под лед, на дно пролива. В руках у них были электрические фонари и металлические стволы — гидромониторы, от которых тянулись толстые шланги к насосу на берегу. Скрывшись под водой, водолазы шаг за шагом стали проверять, плотно ли прилегла труба ко дну. Обнаружив неровность, они размывали ее мощной струей из гидромонитора.
В первый день Смелов перестарался, и водолазов вытащили на лед в полубесчувственном состоянии. Сам он после этого сутки отлеживался. К нему часто прибегала Таня Васильченко.
Повторялся один и тот же разговор.
— Не просись, не согласен, — говорил водолаз.
— Будь ты человеком, Смелов! Ведь дело требует этого, — убеждала Таня. — Я должна сама руководить укладкой кабеля в проливе.
— Не видел женщин-водолазов. И не хочу видеть.
— Да я сильнее тебя, мужчина гордый! Хочешь докажу?
— Сейчас не доказывай. Дай сначала выздороветь.
— Ну, договорились? — снова начинала свои уговоры Таня.
— Нет, — отрубал Смелов и отворачивался. — Не мешай мне лежать.
Таня, рассердившись, уходила.
Несколько дней спустя траншея на дне протянулась еще на километр, на льду пролива прибавилась четвертая секция, изолировщики чистили и обмазывали битумом третью, а вторую секцию стянули тракторами в пролив. Закупоренная с обеих сторон, она плавала на воде с приподнятыми на тросах краями.
Умара Магомет получил приказание сварить концы двух секций — опущенной и плавающей. Лишь после этого вторую плеть можно было опускать на дно.
Из обеих секций выдернули заглушки, зачистили до блеска края, на одну из труб надели «лепестковую» муфту — большое кольцо с узорными закраинами, сдвинули ее пока в сторону.
Умара варил газовой горелкой, стоя на деревянной площадке, спущенной на воду. На неспокойной поверхности пролива площадка колыхалась, брызги летели на одежду и лицо Умары.
— Черт бери совсем! — злился сварщик.
— Отдохни, Умара,— посоветовал Алексей.— Или просто останови сварку, мы подумаем, как укрепить площадку.
Сварщик не отозвался. Он лег на плот, под стыком приподнятых плетей, и направил пламя «в потолок».
Больше двух часов работал Умара на плаву, а до конца еще было далеко. Сварщик весь обледенел и даже перестал шуметь, ругаться.
— Выходи на лед, Магомет! — потребовал Ковшов.
Умара свирепо поглядел на инженера и заорал:
— Не понимаешь ничего, а кричишь! Нельзя бросать, нельзя!
На сваренный стык надели муфту. Умара наставил горелку на узорную закраину. Вода в проливе то вздымалась, то падала, — трубопровод при этом двигался, как живой.
— Словно дышит, — прошептал Карпов. — Вдохнет, выдохнет.
При одном резком «выдохе» вода колыхнулась; поддаваясь ей, стальная махина дрогнула и чуть нажала на площадку. Деревянный плот перевернулся, синее пламя прочертило воздух. Умара, запрокинувшись, ухнул в прорубь. Все это произошло мгновенно. Не растерялся только Карпов. Лежа на льду, он держал сварщика за куртку. Мокрого и быстро обмерзавшего Умару подхватили под руки и потащили к берегу отогреваться.
Площадку закрепили. На нее встал Кедрин. Не торопясь, осторожно, он закончил сварку. Муфту зачистили, покрыли изолирующим слоем.
— Берегись! — крикнул Алексей.
Все отбежали в сторону.
— Погружай!
Приподнятый сваренный стык двух секций трубопровода, взбурлив поверхность, погрузился в пучину. Скоро затонула и вся вторая секция, остался торчать лишь конец ее.
— Догнали график, Алеша, — сказал Беридзе и только сейчас заметил что у него обледенела борода.
— Теперь надо обогнать, — ответил Ковшов. Он огляделся, прикидывая, нельзя ли сделать сегодня еще что-нибудь.
— Не выйдет, — засмеялся Беридзе, поняв этот жадный взгляд.
И верно, уже опустились тени, торопливо наступала зимняя ночь, а с темнотой на льду прекращалась вся работа.
— Здесь никогда не чувствуешь себя хозяином, — пожаловался Алексей. — Вдруг ночью лед оторвется от берега или произойдет еще какая-нибудь неожиданность? Во сне я часто вижу всякие кошмары.
— Сейчас пролив спокоен, — возразил Беридзе. — Но торопиться, конечно, надо.
С берега донесся гудок. Он то затихал, то усиливался до рева. Вспыхнули огни, осветив площадку и ледовую дорожку.
Инженеры шли домой. Теперь они ощущали страшную усталость. Она, как непомерный груз, гнула их книзу, подкашивала ноги.
— Я, кажется, сейчас лягу, — говорил Алексей. — Лягу и засну тут же, на льду...
— Алеша, я забыл тебе передать... Утром, после обычного доклада о ходе работ по участкам, Гречкин завел разговор о Жене Козловой. — Беридзе говорил медленно, лениво, едва цедя слова.
— Что-нибудь случилось с ней? — встревожился Алексей.
— Абсолютно ничего! Она просит перебросить ее сюда, к нам. Гречкин говорит: «Козлова мне очень нужна в отделе, у нее большая нагрузка и по комсомольской линии, но если захотите — отпустим ее на месяц, полтора».
— И что ты решил?
— Видишь ли, Гречкин стеснялся подробно говорить об этом по селектору и только подчеркнул многозначительно «Передайте Ковшову, что Женя просится на пролив, пусть он подумает: приезжать ей или не надо». Я так понимаю, свет Алеша: наш участок интересует Женю постольку, поскольку ты ее интересуешь... Если можно, объясни, пожалуйста, какие у тебя с ней отношения...
— С моей стороны — просто дружеское отношение. С начала и до конца.
— А с ее — более, чем дружеское, так?
Алексей испытующе посмотрел на товарища.
— Да. Когда мы с тобой вернулись из лыжного похода, выпала минута, и я под влиянием обстановки чуть не переступил грань просто дружеских отношений. Почувствовал себя одиноким, а она так славно меня встретила и так по-хорошему тянулась ко мне. На минуту пришла в голову мысль: ведь это же не затронет моей любви к Зине, если я обниму и приласкаю девушку. И сразу стало стыдно за эту мысль. Я почувствовал, что это именно испортит мне все — и любовь, и всю жизнь, что я перестану быть самим собой. Я одернул себя. Женя, очевидно, обиделась на меня: я сухо что-то ей сказал и вообще испортил нашу теплую вначале встречу. Так надо было. Понимаешь меня?..
— Понимаю! Очень понимаю, Алеша!
— Я никогда потом не простил бы себе такой слабости. У меня любимая жена на фронте, среди опасностей, а я, видите ли, не способен сдержать в себе какие-то минутные порывы. Это нехорошо было бы и по отношению к Жене, она же искренне и по-настоящему полюбила.
— Дай, Алеша, обнять тебя. Молодец ты...
— Вот уж и обнять, — засмеялся Алексей, отодвигаясь от Беридзе.
Тот все-таки обхватил его и грубовато потискал.
— Я думаю, не надо Жене ехать сюда. Человек она приятный, работник хороший — пользу принесла бы, несомненно. А все-таки лучше вам быть врозь. Для нее же лучше. Не видя тебя, она скорее успокоится. Как ты считаешь?
— Наверное, ты прав... Поступай по своему разумению... Наконец-то добрели!..
Алексей с облегчением ухватился за ручку двери их домика. Он мечтал лишь об одном: очутиться скорее в постели.
Последним с пролива уходил помощник Ковшова по работам на льду — Карпов. Он все оглядывал, запоминал, прикидывал...
Дома его встретил Сморчков. Когда шофер возвращался из далекого рейса к Адуну, рыбаки передали ему письмо для Карпова.
— Спасибо, паря, — сказал Карпов, пожимая руку Сморчкову.
Он помял конверт, но вскрывать не стал. Разделся, умылся, дождался, пока ушел шофер, и только тогда взялся за письмо.
«Что же ты молчишь, непутевый? — спрашивала у него жена. — Как сквозь землю провалился. Народ-то мне покою не дает: «Где Иван Лукич, жив ли, почему о нем в газетах не пишут? Пока в колхозе работал — часто писали». Пришла газета из Рубежанска, о стройке вашей целая статья, сто фамилий названо, а тебя нет. Может вернешься в колхоз? А то люди все равно обижены на тебя. Или хотя бы на побывку приехал, показался бы... Тебя ведь свободно отпустят — там таких, как ты, сотни, если и уедешь, ничего не случится, даже не заметят. Прямо не знаю, что с тобой делать! Второй раз связался с этой стройкой. И в годах ты уже, а все, как мальчик, в школу просишься. Дочки тебе поклон посылают. А отец молчит. Не ожидал он от тебя, что уедешь, и сердится. Вот и мне надо было бы покрепче осерчать, не писать тебе. Да жалко чего-то. Наверное, тебе там нехорошо.. »
Карпов смотрел на листки, исписанные порывистым почерком, любовно разглаживая их, и видел чистый дом свой, жену и девочек у стола. Старик вслух читает газету, они слушают... Иван Лукич достал тетрадку, вырвал листок и засел за ответное письмо, чтобы завтра же отправить его с попутной машиной в Нижнюю Сазанку.
«... Не писал тебе, раз ты меня выгнала, сконфузила перед Батмановым. Ну, да не буду вспоминать — что было, то прошло. Чувствую, поняла ты меня, хоть и не вполне. Неужели лучше тебе будет, ежели я. не солоно хлебавши, вернусь в колхоз, не закончив стройку? Правильно ты пишешь: таких, как я, здесь много. На деревне я был первый парень, а здесь я маленький. Наука моя, сама знаешь, какая — всего семь классов. Но не обижаюсь я. Свела меня судьба с умными людьми, и я доволен, учусь, все перенимаю. Не попрекай, что я школу ищу, нет тут ничего стыдного. У нас инженер есть один, Ковшов Алексей Николаевич, я у него по должности помощник, так он, когда выпадет у нас свободная минута, математику и физику мне объясняет. Рассказал он мне про сообщающиеся сосуды, прибор такой, и пошутил: «Один человек знает больше, другой меньше. И от одного к другому наука перетекает, как вода в этих сосудах... Скоро ты, Иван Лукич, будешь знать столько, сколько я сам получил от профессоров в институте». Шутки шутками, а я многому научился у инженеров. Очень интересно на стройке! Ты поглядела бы, как мы нефтепровод кладем. Описать это невозможно, надо видеть самому...»
Листка нехватило, и Карпов вырвал из тетради второй. Дальше Иван Лукич писал, чтобы не огорчались, если в газете о нем не упомянуто — неважно, о нем еще рано писать, потом напишут. Карпов отказывался приехать даже на побывку: строителей-то действительно тысячи, но каждый нужен и дорог каждый час. В заключение Иван Лукич приглашал жену приехать к нему в гости: «Посмотришь сама, удивишься. Ехать не очень уж далеко, всего километров двести. По трассе ходят машины, каждая тебя подвезет. Ежели надумаешь ехать, то теплее одевайся. Поцелуй дочек покрепче, очень скучаю. Вижу их во сне каждой ночью...»
Пребывание Пущина на участке сказалось на второй же день: появилась первая листовка. Прошло еще два-три дня, и листовки замелькали по участку, как чайки летом над берегом. Они белели на кузовах автомашин, уходящих в тайгу, на изрыгающих пламя сварочных аппаратах, на поднимавшихся ряд за рядом стенах зданий, на трубах, которые тракторы тащили по льду пролива.
Тихий и незаметный, с бледным лицом и яркими ультрамариновыми глазами, Пущин оказался энергичным, неутомимым работником. Он скоро вошёл во многие тайны участка, успевал всюду бывать и выпускал до десяти листовок за сутки. Шоферы в шутку прозвали листовки «дополнительным горючим», и это было так. Несколькими фразами они умели разжечь людей, подтолкнуть их еще на один лишний рейс, на сварку трех дополнительных труб, еще на один сверх нормы вынутый из земли кубометр грунта. Братья Пестовы начали постройку четырех бараков из сборных деревянных конструкций — в тот же день Пущин оповестил об этом.
«Товарищи строители! — взывала очередная листовка.— Сегодня на дно пролива опущена третья секция. Мы обогнали график на пять дней. По сварке секций впереди краснознаменное звено Умары Магомета». Или она обращалась к бетонщикам: «Бригада Петрыгина уловила сегодня сверх нормы в фундамент насосной станции пятьдесят кубометров бетона. Товарищи бетонщики, догоняйте передовиков!»
И никто не удивлялся Умаре Магомету, посылавшему сто раз в день своих подручных за новой листовкой или в другие звенья сварщиков — узнавать, не обогнал ли его кто-нибудь.
— Хочешь отдавать знамя Кедрину? — кричал Умара и подбегал к автомашине, где возле сварочного аппарата алело знамя «Лучшему сварщику строительства». — Я не хочу отдавать. Пока война не кончим — знамя наша.
Уже три листовки, где упоминалось его имя, Умара послал на фронт своим братьям и в Казань — невесте. От них он требовал «прислать газету, где про вас тоже хорошо написали».
Никто не удивлялся тому, что Сморчков, вернувшись из очередного изнурительного рейса до конца трассы участка, кидался в диспетчерскую и прежде всего спрашивал: «Сколько труб у Махова и Солнцева?»
У Пущина были стройкоры — сотни глаз, коллективная неподкупная совесть. С ними он ничего не упускал из виду, не обходил хорошего и не прощал плохого. Когда бригада лесорубов Семенова «зарядила туфту», попытавшись сдать десятнику заготовленные восемьдесят кубометров леса за сто десять, через листовку об этом узнали повсюду. «Позор! — говорилось в ней. — В такой час Семенов решил обмануть коллектив и государство...» Когда же в готовой уже четвертой секции трубопровода Карпов обнаружил пробку из плотно забитой ватной куртки, листовка подняла тревогу: «Товарищи! Среди нас есть враги. Они пытались подготовить аварию нефтепровода в самом ответственном месте. Будьте бдительны на каждом шагу и каждую минуту, товарищи!»
Коллектив жил общими интересами, и листовки стали принадлежностью быта, а редактор — полноправным и уважаемым строителем перехода через пролив. Никто не опровергал его за похвалу или критику в газете. Но один раз он ошибся, неправильно описав рационализаторское предложение десятника Гончарука, ускорявшее очистку трубопровода от ржавчины и коррозийного слоя, и ему здорово попало на производственном совещании.
Все в жизни участка неминуемо становилось достоянием всех — даже то, о чем не писал Пущин. Оживленные, шутливые разговоры вызвала история, ядовито названная шофером Солнцевым «Листовкой, не вышедшей из печати».
Комсомолец Махов скоро выдвинулся на первое место в соревновании шоферов. Начальник строительства и парторг вручили ему красный капот на радиатор и вымпел «Лучшему шоферу». Сморчков и Солнцев, несмотря на все старания, никак не могли догнать Махова. Естественно, Пущин часто писал о лучшем шофере в своих листовках. Другие шоферы ревниво отмечали особое внимание редактора к Махову; они подметили, что Пущин даже внешностью похож на их удачливого товарища: «волос такой же каштановый и глаз синий». В шутку они называли их братьями.
Действительно Пущин относился к Махову с особенной симпатией, ходил с ним в рейс чаще, чем с другими шоферами, и даже койки их в общежитии стояли рядом. Объяснялось это не только тем, что Пущин и Махов, как выяснилось, вместе учились в благовещенской школе и вместе вступали в комсомол, но в большей степени тем, что редактора увлекала настойчивость и находчивость, с какой его сверстник боролся за первенство.
В один из трудных для Махова дней, когда Сморчков и Солнцев буквально наступали ему на пятки, Пущин, заняв место напарника в кабине его машины, провел с Маховым несколько часов, успевая во время погрузки и разгрузки автомашины писать заметки для листовок. В последнем рейсе и случилось это...
Объезжая стороной огромную наледь, все время подступавшую к дороге, Махов влез всей тяжестью нагруженной машины в рыхлую смесь льда и воды. Автомобиль забуксовал.
— Вот и попробовали горячего кофейку у Муси, — мрачно сказал Махов, намекая на недавний разговор с Пущиным о близком отдыхе.
Пока Махов пытался вытащить «бегемота из болота», как он со злостью острил, а Пущин бегал за дорожными рабочими, строившими в трех километрах обход дороги в сторону от наледи, ушло и время, и горючее. Дорожники с сочувствием отнеслись к беде, прибежали и помогли вытащить машину. Но едва Махов с Пущиным проехали километр, мотор остановился: кончилось горючее.
— Дьявол подсунул эту гнусную наледь! — возмутился Махов. — Осталось полтора километра. Сейчас Солнцев прошумит мимо нас, как быстроногий олень. Ой, сраму сколько! Осмеют! Вымпелок отдавать придется.
— Подожди скулить, — остановил его Пущин. — Скорей решай, что можно еще предпринять.
— Сбегай за горючим на базу: пятнадцать километров, — невесело пошутил Махов, сам ломавший голову над тем, как бы выпутаться из беды. — Если тебе как редактору удобно, ты друг мне и в самом деле хочешь помочь... — вдруг начал он.
— Не тяни, время теряем! — оборвал его Пущин.
— Ложись на крыло машины и делай подсос карбюратором, может быть тогда дотянем на последних каплях. Только берегись, не отморозь руку. Как бы не пришлось потом писать заметки ногой.
Пущин, не говоря ни слова, улегся на крыло и все делал так, как показал ему шофер. Машина двинулась с места, пошла. Обнаженная рука Пущина быстро обмерзла, заныла, одеревянела. В лицо бил ледяной ветер. Стиснув зубы, Пущин «выжимал» последние капли горючего. Машина прошла метров восемьсот и остановилась окончательно.
— Слезай, приехали! — провозгласил Махов.
Пущин вдруг соскочил с подножки и помчался назад, к дорожникам, теребя правую руку, чтобы вернуть пальцам чувствительность. Дорожники, с интересом наблюдавшие издали за попытками лучшего шофера участка закончить неудачный рейс, уже сами бежали на подмогу. Остаток пути, к счастью шедший под уклон, бригада толкала груженую машину руками и плечами.
Вечером в общежитии Сморчков и Солнцев устроили «розыгрыш» своему сопернику, и на этот раз оказавшемуся впереди. При участии всех шоферов, Солнцев вслух сочинял статью в газету под заголовком: «Назад, к деду!» В статье говорилось, что шофер Махов изобрел способ, как без горючего возить трубы на автомашине, с помощью бригады в тридцать человек и одного редактора в качестве дополнения к карбюратору.
Пущин, лежа на койке, покачивал завязанной рукой, которая сильно ныла, и молча улыбался. Махов беззлобно отшучивался.
Закрученное Батмановым колесо жизни на проливе вращалось все быстрее. Переходящее Красное знамя управления, которым владел сначала коллектив Хлынова, а потом участок Темкина, было перевезено на пролив и вручено Рогову.
Беридзе, успевавший побывать за день на всех объектах, сам иногда удивлялся, как быстро преобразился дикий «край света». Еще не законченные новые дома у сопок, заслонив собой плохонькие бараки Мерзлякова, составили длинную веселую улицу. Середину площадки, самое видное место, занимала постройка насосной станции — сердце всего нефтепровода; на постройке шла укладка фундаментов. Справа от будущей станции экскаватор выбирал грунт для колоссальных земляных резервуаров. Рядом стоял готовый металлический бак, тут же клепался второй. По другую сторону насосной располагалась «индустриально-энергетическая база участка»: электростанция, гараж и механическая мастерская. По ледовой дороге через пролив автомобилисты перевезли уже много грузов. Ковшов и Тополев продвинулись в проливе до середины, и наступала пора перебираться на остров, чтобы с той стороны продолжать прокладку трубопровода. Над площадкой почти круглые сутки висел гул: басовито покрикивали автомашины, стрекотали тракторы, визжали дисковые пилы, выбивали дробь пневматические молотки. В этом шуме растворялись сотни человеческих голосов.
Мысли Беридзе все чаще обращались к острову: подходил момент прыжка на него всей мощью, накопленной коллективом. Рогов ежедневно приставал: «Когда же?» Еще недавно проход через пролив представлялся труднейшей задачей, да и сейчас всюду на площадке шел непрестанный бой с природой, однако главный инженер смотрел уже на материковый участок больше как на подступ к штурму острова.
Самолетом он отправил в Кончелан Котляревского с несколькими десятками строителей — реконструировать островную насосную станцию. Техник Чернов с бригадой связистов отправился плести металлическую паутину по тайге на острове. Но это была как бы разведка боем.
С отъездом Батманова Беридзе остался безраздельным хозяином крайних участков, где он обосновался надолго. Дни его проходили в непрерывном общении с сотнями строителей, в борьбе с трудностями, которые возникали непрерывно. В доме связи Беридзе отвели отдельную комнату, — здесь он, по соседству с Таней, устроил и штаб, и жилье, сюда неслись звонки со всей трассы. С него ни на один день не снимались обязанности главного инженера стройки. На всех участках то и дело возникали технические загадки и задачи — решение их редко обходилось без него. Сочетать непосредственную работу на участке с техническим руководством всей стройкой было нелегко. Даже сны его стали как бы продолжением рабочего дня. И во сне он выслушивал по телефону доклад Гречкина о положении на участках, кричал в микрофон Мельникову, что запрещает начинать сварку, или бежал на лед пролива — следить за погружением очередной секции трубопровода, или разбирался с Филимоновым в какой-то загадочной детали насоса, или спускался в земляные ямы, чтобы решить, не пора ли делать нефтенепроницаемый экран в этом будущем вместилище жидкого черного золота.
Но сколько бы забот и хлопот ни сваливалось на голову Беридзе, он не терялся.
— Спокойно, спокойно, друг, — говорил он, когда люди приходили к нему в отчаянии: не выходит то-то и то-то. — Надо точно знать, чего хочешь, и тогда обязательно добьёшься. — Это была его любимая поговорка.
Беридзе относился к той категории советских людей, которые действуют тем уверенней и целеустремленней, чем труднее складываются условия. И даже в тех случаях, когда его буквально разрывали на части, ровное настроение его не покидало. Правда, он мог рассердиться и весьма бурно, зато быстро умиротворялся и становился по-особенному добр, даже нежен к тому, на кого накричал час назад.
Ковшов и Тополев были верными его помощниками. Беридзе умел не мешать их инициативе. Упорство и неутомимая энергия Алексея находили столь же свободное применение, как и энциклопедическая осведомленность Кузьмы Кузьмича в строительном деле.
Все касалось Беридзе на этом клочке советской земли, однако он предпочитал отдаваться тому, что называл техническим творчеством. «Это великолепно, когда наука непосредственно влияет на жизнь!» — с увлечением говорил Георгий Давыдович. Он не уставал предупреждать инженеров и строителей об опасностях вечной мерзлоты. Беридзе едва ли не обрадовался, когда вечная мерзлота в первый раз показала себя — теперь люди на собственном опыте могли убедиться в правильности его предупреждений.
Однажды рано утром к нему прибежал взбудораженный Умара Магомет.
— Товарищ Беридзе, катастрофа, бедствий, скорей помогай!
В общежитие сварщиков прямо из-под пола неожиданно хлынул мощный фонтан ледяной воды, люди едва успели выскочить. Вода быстро заполняла помещение, лилась из окон и дверей. Беридзе застал на месте большую толпу строителей, взиравшую на необыкновенную картину: деревянный барак, заполненный чистым льдом. Мгновенно замерзая, вода образовала вокруг дома причудливые водопады. (Кто-то тут же окрестил их «ледопадами».)
— Как вода попала в дом, откудов взялся? Почему в наш дом, почему не в другой? — придирчиво спрашивал Умара.
— Друзья мои, это типичная проделка вечной мерзлоты, — объяснял Беризде строителям. — Место под общежитием сильно прогрелось теплом от помещения. И что вышло? Непроницаемая вечная мерзлота внизу и промерзающий все больше верхний слой грунта сдавили подпочвенные воды, они стали искать выход на поверхности и нашли его в этом прогретом месте. Избежать таких неприятностей можно. Нужно строить холодные подполья в домах: тогда тепло помещений не будет влиять на промерзшую почву.
— Ваш дом, как насос, вытянул воду из недр,— добавил пришедший вслед за Беридзе Тополев и рассказал случай из своей практики: ни с того, ни с сего посреди двора возникла наледь. Оказалось, что подпочвенная вода прорвалась в том месте, где стояла опрокинутая кверху дном пустая бочка. Она сыграла роль насоса: под ней земля промерзла в меньшей степени, чем вокруг.
— Где жить будем? Квартира нада, — огорченно смотрел на загубленное жилье Умара.
— Не горюй, квартира будет, — пообещал Беридзе.
Спустя неделю произошло другое странное происшествие: в хлебопекарне начала оседать печь; за три дня она почти целиком ушла в землю. Рогов распорядился на верхней части провалившейся печи поставить новую.
— Александр Иванович, отмените ваше распоряжение, — сказал Беридзе Рогову.
— В чем дело, Георгий Давыдович? Надо же где-то хлеб выпекать. Проклятая печь ухнула в преисподнюю.
— Дело в том, что под хлебопекарней лежит пласт вечной мерзлоты, то есть смесь из грунта и льда. От тепла печи лед растаял, и внизу образовалась трясина. Вторая печь уйдет туда же. Это новый пример неосмотрительности строителей, наших предшественников. Придется нам, Александр Иванович, строить новую пекарню и что-нибудь придумать для успокоения госпожи Вечной Мерзлоты.
В другой раз Беридзе повел Алексея и Тополева осматривать один из бараков, доставшихся в наследство от Мерзлякова. Пол в бараке был заметно покатый, двери открывались с большим трудом.
— Еще один фокус вечной мерзлоты, Алеша, — показывал Георгий Давыдович. — На те два угла здания снизу давят силы пучения, то есть силы расширения льда внизу. Они поднимают здание с одного бока, стараясь как бы опрокинуть его. Через год барак развалится. Хорошо еще, что он вообще не ладно построен и обречен на слом, а то пришлось бы пожалеть. Какова каналья, вечная мерзлота?!
Тополев, у которого всегда в запасе было множество случаев из практики, не удержался:
— Лет десять назад мне пришлось зимой выезжать в Сибирь с одной технической комиссией — мы проверяли состояние мостов железной дороги. Представьте себе, из ста мостов, взятых на выдержку, девяносто оказались поднятыми силами этого самого пучения на три сантиметра. Какова каналья? — повторил он вопрос. — Насыщенный влагой верхний слой земли расширяется зимой от холода, но вниз ему нет ходу — там стеной стоит вечная мерзлота, поэтому расширение идет кверху, и землю начинает пучить.
Алексей не сталкивался раньше с подобными явлениями и считал, что Беридзе преувеличивает опасности вечной мерзлоты. Теперь он понял — главный инженер был сто раз прав, заставляя его в Новинске менять проекты фундаментов всех каменных зданий.
На постройке насосно-дизельной станции фундаменты пришлось ставить по указанию Беридзе на глубоко вбитых в землю сваях. Мерзлый грунт был тверд, как скала, и стоило нечеловеческих трудов вбить в него хотя бы одну сваю. Зятьков от имени всех рабочих обратился к Беридзе.
— Большая ли нужда в этих сваях? — спросил старый землекоп, покашливая в рукавицу. — Муку от них принимаем на себя великую, прямо из сил выбиваемся подчас. Если без свай обойтись невозможно, то объясните, к чему они? Мы хоть сомневаться перестанем.
И Георгию Давыдовичу снова пришлось объяснять строителям:
— Наша площадка расположена на вечной мерзлоте, а с нею нельзя шутить, она безжалостно мстит легкомысленным людям. Вам будет приятно, если здание насосной станции через год даст трещины и еще через год начнет разрушаться? Рабочие-нефтяники, что придут сюда, когда мы закончим постройку, они же нас проклянут тогда.
— Никто этого не желает. Нужно строить наславу, — сказал Зятьков.
— И я так считаю, — подхватил Беридзе. — Советские ученые и инженеры создали совершенно новую отрасль науки, которая объясняет загадки вечной мерзлоты и помогает с ней бороться. Эта наука рекомендует нам, строителям, два правила постройки здания на вечной мерзлоте.— Люди слушали внимательно, и Беридзе приятно было с ними беседовать. — Либо вечная мерзлота под зданием должна быть сохранена, либо она заведомо уничтожается. Когда слой мерзлоты внизу большой и здание не будет выделять много тепла, мы стараемся сохранить режим мерзлых грунтов: применяем нетеплопроводные материалы для фундамента, устраиваем подполья с вентиляцией. Ну, а если слой мерзлоты не очень велик и здание будет выделять много тепла, надо позаботиться, чтобы фундаменты через год-два не оказались на оттаявшей земле. Тогда мы ставим фундаменты на сваях, которые заглубляются в грунт, лежащий под вечной мерзлотой. С таким фундаментом коварная вечная мерзлота нам не страшна. Что бы с ней ни происходило, как бы ни пучило, фундаменты и само здание будут твердо и незыблемо стоять на сваях. Вот поэтому нам приходится забивать их в землю.
— Выходит, вещь серьезная, — сказал Зятьков. — Будем, значит, забивать сваи. Давайте, ребята, и сами мозговать, как облегчить эту работу.
— Со своей стороны я обещаю вместе с другими инженерами что-нибудь придумать.
Тополев предложил пробивать гнезда для свай паром.
— Я думал об этом, — сказал Беридзе. — Где взять пар? Его много надо.
— А «Камчадал»?
— Какой «Камчадал»?
— Да тот пароходик, что летом, говорят, потерпел аварию. Полищук приводит его в порядок и уверяет, что котел там вполне исправный.
Дня через три в котлован к землекопам спустились Беридзе и Кузьма Кузьмич. У старика в руках была длинная железная, полая внутри труба с острым наконечником. За трубой тащился змеей присоединенный к ней шланг.
— Встаньте сюда, — показал Кузьма Кузьмич Зятькову и передал ему трубу. — Начинайте, пожалуйста.
Зятьков с силой воткнул трубу в землю.
— Дайте пар! — зычно крикнул наверх Беридзе.
Пар, гудя, наполнил шланг и трубу, с шипеньем и свистом ударил в мерзлоту. Тополев засек время по часам. Грунт оттаял и забурлил, труба сравнительно быстро погружалась в разжиженную землю. Работавшие возле землекопы не выдолбили и полметра земли, а «паровая игла» (так называл свое приспособление Тополев) уже пробуравила скважину на четыре метра. В нее вогнали сваю — толстое, пятиметровой длины бревно.
— Одобряете? — спросил Беридзе Зятькова.
— Очень ловко, ничего не скажешь.
— Товарищи, ручную забивку свай отменяю, — заявил довольный Беридзе. — Будем работать «паровыми иглами».
Старик Тополев еще недавно чурался Беридзе, но на проливе привык к нему и не однажды нахваливал его Алексею. Как-то, проведя с Георгием Давидовичем почти целый день на постройке насосной, Кузьма Кузьмич, к удовольствию Алексея, сказал несколько высокопарно:
— В нашем главном инженере есть нечто моцартовское. У него щедрый и легкий талант — самые трудные задачи решаются им как бы сами собой, на ходу. Характер у него счастливый, позавидуешь. Он без треволнений отдается потоку жизни, и поток несет его, не ударяя о рифы и берега. Знает ли Беридзе колебания, сомнения, тревоги?
Старик не говорил бы так, если б мог заглянуть в душу Беридзе. Любовь к Тане пришла внезапно, как удар. Он как хмельной ходил первые дни и сразу, не таясь, открылся Тане. Само признание в любви делало его счастливым. Таню напугала внезапность этого признания, она не поверила в моментальную, по ее выражению, и, следовательно, непрочную любовь. Георгий Давыдович дал слово быть терпеливым, он затаил чувство в себе. И теперь, скрытое ото всех, оно неудержимо в нем разрасталось. Порой «пожар сердца» бушевал с такой силой, что он едва владел собой.
Ему все труднее было обходиться без Тани, все сильнее тянуло к ней. Как он ни боролся с собой, он не мог запретить себе приходить к ней. И он приходил к ней чаще, чем это требовало дело, благо и жили они в одном доме. На остров он послал не ее, а Чернова, и не только из-за того, что на ее плечи легло более сложное задание по прокладке кабеля под проливом, но также из-за нежелания отпускать Таню от себя.
Однако, встречаясь с Таней, он не обнаруживал своих чувств. Его отношение к ней, прежде такое ясное, открытое, изменилось. Он больше не выказывал своего откровенного и несколько наивного любования и восхищения ею. И тут дело было не в том, что он сумел обуздать себя, а просто он уже не мог говорить Тане о своей любви. В ее присутствии им овладевала настоящая юношеская робость, и он лишь старался не показаться смешным ей и окружающим. Оставаясь с ней наедине, он решался было сказать, что не может больше таить в себе чувство. Но если раньше он легко воспринимал ее отповеди, то сейчас страшился их услышать.
Васильченко скоро заметила в нем перемену. И если прежде ее коробила и подчас даже возмущала легкая непосредственность, с какой он проявлял свои чувства, то теперь она, тоже по-настоящему полюбив, хотела и ждала этих проявлений. В растерянности она пыталась представить себе: что же с ним произошло, почему он переменился? Обычно проницательная, тут она оказалась неспособной понять его состояние.
Объяснение произошло у них случайно.
Таня, в конце концов, сумела уговорить старшего водолаза Смелова и после предварительной тренировки ежедневно и по нескольку раз в день вместе с водолазом и еще двумя связистами, крепкими и опытными работниками, занималась прокладкой кабеля под водой. Она сознательно не говорила Беридзе о своем решении изучить водолазное дело. Без ведома главного инженера она впервые надела водолазный костюм. Смелов проводил ее на дно. Беридзе, узнав об этом, прибежал к майне. Он приказал немедленно вернуть Васильченко на берег. Не дав Тане придти в себя после еще не привычного путешествия в скафандре по дну пролива, Беридзе гневно обрушился на нее.
— Какого черта вы лезете туда, куда вас не просят! — кричал он и топал ногами.
Таня еще никогда не видела его таким и не сумела догадаться, что его состояние выражает глубину его любви к ней. Она не знала, что за несколько минут, пока Беридзе ждал ее, возбужденно бегая возле майны, он понял: жить без Тани он не может.
Накричавшись, Беридзе устыдился и не мог смотреть ей в глаза. А Таня, не сдержавшись, спросила с обидой и горечью:
— Почему вы так переменились, Георгий Давыдович? Значит, права была я, когда сомневалась в искренности и надежности вашего чувства? Так и есть — молниеносно возникло и мигом пропало.
Он не думал, что Таня может все истолковать подобным образом, и нежность затопила ему сердце. От недавнего гнева не осталось и следа. Оглянувшись на смущенного Смелова и его товарищей, он сказал:
— Пойдем отсюда, на нас глазеют, — и, забыв обо всем, они побрели по берегу.
Георгий Давыдович решился высказаться до конца и потребовать от Тани решительного и окончательного ответа. Но, едва начав говорить, он подумал, что ее отрицательный ответ положит конец всему, и вместо горячей искренней речи выжал из себя несколько сбивчивых и неуверенных слов. Сердясь на себя, он умолк. Она не выдержала молчания и остановилась.
— Теперь вы мне ничего и никогда не говорите о своей любви, — чуть слышно сказала Таня, не имея сил говорить громче, и посмотрела на него так, словно прощалась навсегда.
Наконец Беридзе выбрал день для штурма острова. Накануне было проведено совещание руководящего состава участка и в деталях обсужден план действий. Осуществить его помешал буран, прозванный строителями «врагом номер один».
Ветер на проливе почти никогда не утихал. Он поднимал с земли снег и песок, хозяйничал на площадке, переметал дороги, свистел в пустых коробках построек, глухо и уныло гудел в металлических резервуарах. Строители привыкли к постоянной работе на ветру, но редкие безветреные дни они почитали за праздник. Ветер, перешедший в бурю, был для них бедствием, несчастьем.
В бурю срывались все графики. От активной наступательной позиции люди переходили к обороне. Когда буран кончался, немало времени приходилось тратить на исправление повреждений. Хорошо, если они оказывались не столь большими. Иногда эти повреждения были очень чувствительны, особенно на проливе.
Очередной буран мог вызвать передвижку льдов, и тогда выведенный на поверхность конец последней опущенной в пролив секции трубопровода рухнул бы на дно. Гигантская сила изломанных льдов способна была изуродовать или бросить в пучину лежавшие на льду еще не опущенные секции. Неизбежно уничтожилась бы ледовая дорога на остров — объезженная, как мостовая города, благоустроенная, с обогревательными пунктами, диспетчерскими и колонками для горючего.
При первых же признаках наступающей бури Беридзе сколотил аварийные бригады, и они кинулись навстречу урагану.
Из Новинска Батманов и Залкинд требовали главного инженера к проводу, но он находился на проливе. Разговор вела оставленная им у аппарата Таня Васильченко.
— Беридзе передайте... Любой ценой надо спасать переход через пролив... Любой ценой... Слышите? — голос Батманова рокотал. Таня представила себе, как жалеет сейчас начальник строительства, что он не с ними. — Все остальное поправимо... Доложите, что уже предпринято главным инженером?
Люди на льду разделились. Одни, под начальством Беридзе, крепили дополнительными тросами выведенный наружу конец нефтепровода. Другие, с Роговым во главе, попытались с помощью тракторов затащить на берег распластанные на льду полукилометровые плети сваренных труб, однако быстро убедились в невозможности сделать это.
— Крепи их тросами и канатами, — надрывал голос Рогов.
Строители не мешкали, но и ураган нарастал с поразительной быстротой. Людей швыряло, словно игрушечных. Они падали и, поднявшись, снова бросались к трубам, которые надо было спасти во что бы то ни стало, любой ценой, даже ценой жизни.
Беридзе в спешке едва не попал под трактор Силина и приказал ему немедленно выводить машину на берег, пока еще не поздно. Тракторист не мог заставить себя покинуть товарищей и, рискуя каждую минуту угодить в майну, помогал растягивать жесткий стальной трос, двигаясь в непроницаемой метели, как во тьме.
Рогова и Полищука подкинуло вихрем и швырнуло об лед так сильно, что они не сразу поднялись. А вскочив, опять вцепились в стальную толстую проволоку, подтягивая ее к лебедке.
— Еще разик... Еще, Александр Иванович! — подбадривал Рогова Полищук, не замечая, как у него из носа лилась кровь.
Развернувшимся тросом хлестнуло десятника Гончарука — он замертво упал и не поднялся. На глазах у Алексея двое рабочих были сброшены в майну порывом ветра. Спасти их не удалось, и даже имена погибших установили не сразу.
Ураган бесновался сутки напролет, и за все это время ни на минуту не утихала острая тревога за судьбу трубопровода. Вся трасса молчаливо выжидала конца схватки со стихией.
На второй день в одну добрую минуту буря сразу прекратилась. Люди занялись подсчетом принесенных ею несчастий и убытков. Землю покрыл толстый слой снега. Дороги пропали. Постройки замело. Там, где зияли в земле огромные ямы, выкопанные под нефтяные вместилища, теперь возвышались горы сугробов.
Как и всегда после бури, строители, все до единого человека, вышли на расчистку дорог, мест работы, жилья, складов, механизмов. Только бы уцелели секции трубопровода на льду! К ним, наконец, добрались, пробив в снегу глубокую траншею. К счастью, тревога оказалась напрасной — трубопровод остался невредим.
В борьбе с ураганом погибли десятник Гончарук, шоферы Козырев и Петухов, сварщик Маслов. Пропали без вести плотник Семен Пестов и чернорабочий Фирсов; предполагали, что их унесло вихрем. Стоявшую на мысу избушку диспетчерской сбросило вниз, и чудом уцелевший диспетчер Березов, не переставая изумляться, рассказывал, как его вместе с избушкой ураган поднял над землей, покрутил, повертел минуты две в воздухе и швырнул на камни.
Погибших похоронили на берегу в братской могиле.
— Народ не забудет ваши имена, славные защитники родины, — говорил в своей речи Рогов.
Не сразу обнаружилось исчезновение Тополева. Алексей побелел, хватившись его. Беридзе вспомнил, как он прогонял с пролива Кузьму Кузьмича и полубольного Некрасова, прибежавших вместе со всеми. Оказалось, что нигде нет и Некрасова. Розыски привели Алексея к стоявшему в стороне домику подрывников. Но домика теперь не было — лишь торчала из снега печная труба.
Большой толпой строители взялись откапывать дом. Алексей, яростно отбрасывая снег лопатой, ругал себя в душе за то, что в сутолоке забыл о старике. Сейчас он готов был отдать жизнь, лишь бы найти его невредимым.
Чуть не оторвав дверь и первым ворвавшись в дом, Ковшов наткнулся на стоявшего в тамбуре Тополева и без слов обнял его. Из-за спины старого инженера выглядывал Некрасов.
— Знали б такое дело, винцом и провизией запаслись бы на неделю, — пробасил Кузьма Кузьмич, взволнованный сыновней лаской Алексея.
Подрывник в ответ на шутки откопавших его людей ругался самыми последними словами, поминая и буран, и снег, и бога...
— Природа, паря, серьезная здесь. С ней всегда держи себя настороже, — поучал ухмылявшийся Карпов.
— Будь она проклята, твоя природа, если она устраивает такие проделки с порядочными людьми, — возмущался Некрасов.
