Следя, как через маленькое отверстие в крышке возка пробивается рыжий лучик солнца, Батманов раздумывал о предстоящих делах. Часы, когда он передвигался от участка к участку, были для него редким временем уединения, в чем ему всегда приходилось себе отказывать. Теперь надо было хорошенько обдумать состояние всей стройки. Батманов вспомнил о своем последнем разговоре с Писаревым и Дудиным. Сталин сравнил строительство со сражением, имеющим стратегическое значение. Над этим следовало снова и снова подумать.

Особенно неотступны и беспокойны были мысли о проливе. Батманов перебирал в памяти посланных туда людей. Рабочих для этого участка отбирала специальная комиссия, и когда Ковшов сегодня опять докладывал о них, Василий Максимович чувствовал — за рабочих можно не беспокоиться. По заверениям отдела кадров, руководящие работники были посланы тоже из числа лучших. Вот в этом Батманов сомневался. Он не очень доверял отделу кадров, там сотрудники за длинными анкетами порой не видели живых людей. Мерзлякова, начальника участка, он не видел в глаза, зато слышал о нем неплохие отзывы отдела кадров. Однако Гречкин решительно опровергал их: «Темный он какой-то и себе на уме, этот Мерзляков. Больше о личной выгоде заботится. Наверняка гнать придется. Вот помяните мое слово...» Инженера Котляревского послали на пролив недавно. Он произвел неясное впечатление, хотя, судя по анкетам, участвовал в двух больших стройках. Вот в Панкове он безусловно уверен. Василий Максимович близко узнал его за это время совместного путешествия по трассе. Это был сверстник ему, Батманову, товарищ Залкинда по партизанскому движению, человек, умудренный трудной школой борьбы. Василию Максимовичу даже как-то спокойней стало, когда Панков, прощаясь с ним, сказал, что немедленно выедет на пролив. Почему же он молчит, что с ним произошло на проливе? Писареву Батманов сказал правду: нельзя было, бросив все, заниматься только этим участком. Время работ на проливе подоспело только теперь. Главное, конечно, не упущено, остальное же можно поправить, наверстать. Трудно поверить, чтобы Панков не сделал на участке ничего путного!

Начальника строительства смущало заявление Умары Магомета. Люди на участке в разброде. Они растеряны и по-настоящему не понимают, зачем их прислали на «край света». Очевидно, Панков не сумел справиться с трудностями. Надо будет сразу установить там порядок, ввести железную дисциплину. Позаботиться о бытовых условиях — пусть Либерман проявит всю свою энергию. Этот участок — экзамен всем его лучшим качествам: дух из тебя вон, товарищ, но сделай все, чтобы люди по-настоящему почувствовали заботу о себе!

Поднять настроение людей — это прежде всего. Жаль, что Залкинд не смог поехать на пролив. Знают ли там о победе под Москвой?.. Мысли Батманова посветлели при воспоминании о первой крупной победе в войне. О ней подробно рассказал ему Писарев. Он говорил — поражение немцев нарушило планы Японии. Если бы немцам удалось взять Москву, японцы напали бы на нас. Писарев предупредил: «Глядите в оба, не зевайте, не благодушествуйте. Японцев очень интересует нефтепровод. На проливе и на острове могут оказаться их агенты».

Батманова поражало, что Сталин нашел время выслушать доклад о стройке нефтепровода в момент, когда шли грандиозные бои за Москву. Ни одно сражение на фронте и в тылу не проходило без участия Сталина — гений его осенял каждого генерала и солдата в бою, каждого руководителя и рабочего в труде. В конце августа, перед вылетом начальника строительства на Дальний Восток, Сталин вот так же нашел время, чтобы принять его. Уже отпуская Батманова, Сталин сказал ему то, что говорил, наверное, и другим командирам производства. Он сказал, что надо беспощадно бороться с людьми, зараженными настроениями мирного времени, бороться с этими настроениями и в себе, и в других, и всюду, где бы они ни проявились. Люди с такими настроениями будут утверждать, что нефтепровод и в три года не построить. Сталин обязывал Батманова самого разобраться в этом. Разобраться и построить за год. Вождь протянул Батманову руку и закончил фразой, которая часто звучала в ушах Василия Максимовича, когда он оставался один: «Желаю вам успеха, товарищ Батманов!»

Взволнованный Батманов сейчас как бы заново ощутил энергичное пожатие руки вождя. Успех будет, товарищ Сталин, какие бы ни встретились препятствия!..

В знакомом ему месте Батманов остановил свой санный поезд. Спутники его вышли из возков и замерли от неожиданности. Василий Максимович с торжеством оглядывал их изумленные лица. Они стояли на берегу Адуна, спиной к реке. Перед ними пологим скатом уходила вниз котловина, похожая на огромную, глубокую белую чашу. Вся она была в черных крупных крапинах и курилась. Прямо из сугробов выбивались к бледно-голубому небу белые, живые струи не то дыма, не то пара. Казалось, снег поднимается вверх, притягиваемый какой-то загадочной силой. Ветер чуть колебал эти нежно-белые струи, и за ними, как сквозь узорную тюлевую завесу, виднелось большое село — Нижняя Сазанка.

— Здорово! — воскликнул Алексей. — Это же горячие источники!

— И еще какие! —сказал Батманов таким тоном, будто сам открыл эти источники и они принадлежали ему. — Со временем здесь будет один из лучших курортов мира. Эти воды получше кавказских — слышите, товарищ Беридзе? Высокая радиоактивность, богатейшее содержание минеральных солей, температура плюс девяносто градусов на поверхности земли. Вот какая водичка!

— Жаль, такое добро пропадает, — заметил Рогов.

— Пропадает, да не совсем! — возразил Батманов.

Они подходили то к одному, то к другому горячему ключу. У основания ключа в сугробе темнело пятно, в нем что-то шипело, пенилось и выбивалось из недр столбом пара. Все долго смотрели на эту необыкновенную на фоне зимы картину.

Из-за ключей неожиданно появился Карпов. С достоинством и радушием хозяина он сделал общий поклон, потом стал здороваться за руку с каждым гостем. Озабоченное лицо его повеселело, когда очередь дошла до Беридзе — рыбак вспомнил встречу во время бурана.

— Здравствуй, Иван Лукич, здравствуй, друг! — пожимал ему руку Батманов. — В гости к тебе пожаловали.

— Милости просим, — опять поклонился Карпов.

— Покажи им, пожалуйста, как ты подземное тепло на пользу людям обратил. Инженерам полезно посмотреть.

— Особенно-то нечем хвастаться, — сказал Карпов, хотя ему была приятна заинтересованность гостей.

По его идее, несколько ключей, расположенных ближе к деревне, колхозники накрыли деревянными коробами. Даровая горячая вода собиралась в деревянные же трубы и шла в парниковое хозяйство и на отопление домов. Под стеклянной крышей парников, словно выросшей из сугроба, было жарко, на длинных стеллажах буйно кустилась зелень: редиска, салат, огурцы, помидоры. У приезжих невольно заблестели глаза, они с удовольствием отведали свежих овощей.

— Кругом стужа и снег, а тут лето, тропики! — восхищенно озирался Беридзе, аппетитно хрустя огурцом.— Волшебник ты, Иван Лукич!

— Парниками мой папаша управляет, он у нас голова сельскому хозяйству, — отвел от себя похвалу Карпов и тут же познакомил гостей с молчаливым стариком, очень похожим на самого рыбака правильными чертами выбритого лица. — Ребятишек и больных всю зиму кормим свежими овощами. Своим хватает, и соседним деревням продаем. Главный промысел у нас, конечно, рыба, однако и сельское хозяйство порядочный доход колхозу дает.

От парников он повел гостей вдоль села. Добротные рубленые дома высились по сторонам улицы, в центре — школа, изба-читальня. За домами виднелись прочные надворные постройки, плетни больших огородов.

— Селу нашему, паря, почти девяносто лет. Покойный дед мой с товарищами положили ему начало, — с гордостью сказал Карпов. — Они из Забайкалья подались сюда искать хорошей жизни. Деду-то, понятно, не привелось ее отведать, зато отец мой дожил до социализма!..

Приезжие зашли в один дом, в другой: мужчин почти нигде не было. Многие ушли на фронт. Из тех, что остались, одни в эту пору трудились на подледном лове, другие сопровождали в район обоз с рыбой. Батманов, во второй раз навестивший Нижнюю Сазанку, на правах знакомого здоровался с хозяйками и ребятами, сам показывал спутникам трубы отопления в домах, через которые поступала вода из горячих источников.

— Летом здесь пользуются электричеством, — рассказывал Батманов. — Иван Лукич соорудил на здешней речушке маленькую гидростанцию.

— Иван-то Лукич — большой затейник. Он у нас и за доктора тоже. Зайдите к старику Трифону, тот вам чудеса расскажет, — сказала одна женщина.

— Я, паря, нашу воду возил в Новинск и Рубежанск, анализ ей произвели, — будто в чем винясь, объяснялся Карпов. — Очень посоветовали ванны делать тем, кто страдает ревматизмом. Старик этот, Трифон, давно мучился, — ну я и уговорил его водой полечиться. Помогло, теперь и другие пользуются. У рыбаков ревматизм — в обычае. Поэтому они, как c рыбалки возвращаются — сейчас же ноги отпаривают...

Жители села встречали Батманова и его спутников радушно, но и настороженно. В их взглядах и разговоре чувствовался затаенный вопрос: «Зачем приехали, люди добрые, неужели только нас посмотреть и себя показать?»

— Ты заметил — Карпов не приглашает нас к себе? — шепнул Алексей Беридзе.

Карпов не скоро и будто с неохотой подвел их к своему дому. Открыв калитку палисадника, он пропустил гостей и последним зашел в дом. Лицо у него помрачнело. Жена его — молодая, широкая в кости женщина с живыми карими глазами — встретила гостей сухо, неприветливо, на мужа и не посмотрела. За нее прятались девочки — лет четырех и шести, тоже крепкие и быстроглазые, как мать.

Глянув на свежепобеленные стены и потолок в комнатах, на белые полы, застланные тщательно постиранными половичками, Беридзе похвалил хозяев за чистоту дома. Они молчали, разговор не налаживался. Батманов поманил к себе девочек и угостил их шоколадом. Они доверчиво прильнули к нему.

— Поедемте со мной нефтепровод строить, — предложил он девочкам, посмотрев на хозяйку. — На машинах будете ездить, взрывы устраивать в проливе. Интересно!

— Хватит с вас папаши ихнего! — резко вмешалась хозяйка. — Пусть он один едет ваш нефтепровод строить.

— Катя! — строго сказал Карпов.

— Тридцать лет Катя! Нечего мне рот затыкать! Ты и не хозяин теперь в этом доме, коли бросаешь его... В селе показаться нельзя, все ахают: «Твой Лукич с ума сошел, убегает куда-то. Первым человеком на селе был, кто его тут обидел? Да и ты как же одна останешься?..» Отца бы своего хоть послушал, Карпов! Ведь он тебе остаться велит!

— Вы неправы, хозяюшка, — сказал Батманов. — Иван Лукич едет на важную государственную стройку, где принесет большую пользу. Это не прихоть его...

— Что ж, тут он разве не приносит пользу? — уже закричала женщина. — Рыба не нужна фронту, что ли?

— Перестань! — негодуя, сказал Карпов. — Ты ведь знаешь, что я с колхозным правлением все обговорил, заместителя подготовил. Дела в колхозе идут неплохо... А не поехать не могу, стройка эта мне в душу запала. Век себе не прощу, если не поеду!

— Да уезжай, кто тебя держит! Не боюсь я и одна остаться, руки есть — проживу! Только скажу тебе так: лучше бы ты на войну ушел, все мне перед людьми не так бы стыдно было!

Карпов в гневе поднялся. Встали и гости.

— Не осудите, товарищ Батманов и все товарищи, что так неладно принимают вас в моем доме, — глухо сказал он.— Пойдемте в правление. — Обернувшись к жене, Карпов посмотрел на нее с укором: — Тебе же самой потом совестно будет. Осрамила ты меня перед дорогими людьми!..

В правлении колхоза сидели заместитель Карпова и еще несколько человек. Среди них отец Карпова и другой старик, рыбак Зобнин. Поговорили о новых вестях с фронта, Зобнин перечислял количество убитых немцев и трофеи, захваченные нашими войсками под Москвой, в районе Ельца и при взятии Калинина.

— Теперь нам легче дышать, — сказал Зобнин.

Потолковали и на колхозные темы. Уже после этого Батманов спросил:

— Значит, отпускаете Ивана Лукича с нами?

— Пусть едет. Правление решило отпустить его, — ответил новый председатель колхоза. — На общем собрании тоже постановили — не перечить, раз настаивает человек.

— Держать не смеем, однако обижены на него,— добавил Зобнин. — И на вас обижены, что сманили.

— Ты, паря Иван, лучше теперь не возвращайся домой. Все равно выгоню, — хмуро сказал отец Карпова.

Иван Лукич промолчал, только повел широкими плечами.

Через час, будто торопясь увезти его, санный поезд Батманова покатил от села. Новый работник строительства лежал рядом с Беридзе и угрюмо молчал. Беридзе, понимая его состояние, не заговаривал с ним.

— Вот беда, паря. Тяжесть такая на душе, словно навек с дружками да с семьей распрощался, — со вздохом сказал, наконец, Карпов.

— Жалеешь, что ли, Иван Лукич?

— Нет, я не о том. Нельзя мне от стройки отказаться. Люблю я технику, дай срок, еще после войны в Рубежанск учиться поеду!.. Паря, я в этой стройке свою задачу вижу. Когда нефтепровод тут пройдет и дорога до Новинска откроется — какая жизнь на Адуне разовьется! Помяни мое слово, Георгий Давыдович: лет через десяток наша Нижняя Сазанка в знаменитый курорт выйдет. Сюда люди со всей страны будут приезжать — красоте радоваться да новые силы набирать!.. — Он уже успокоился и с увлечением стал говорить о будущем своего села и Адуна, как оно ему представлялось.

Почти у самого пролива санный поезд нагнал Таню Васильченко с ее бригадами. Со дня выезда Батманова и его спутников из Новинска она внимательно следила за их продвижением по трассе. Провод был в ее распоряжении, она все знала: новый проект утвержден, Батманов везет с собой Рогова и Карпова, начальник строительства торопится, обеспокоенный положением крайних участков.

Несколько раз Таня разговаривала по селектору с Беридзе, Ковшовым и Тополевым во время стоянок поезда на участках. Дважды ее вызывал к селектору и Батманов. Он спрашивал, сколько километров провода еще осталось ей тянуть, и грозил, что будет худо, если нагонит ее еще до пролива. Оставалось каких-нибудь шестьдесят километров — задание Батманова можно было считать выполненным, и Таню его угрозы уже не страшили.

В последний раз Батманов и его спутники ночевали на десятом участке. Тане сообщили оттуда, когда санный поезд двинулся дальше, и она вместе со Смирновым вышла на лыжах его встречать.

День выдался веселый, солнечный, радужное сверкание снега слепило глаза. В запорошенной тайге, как бы оттаяв под солнцем, возникали неясные шорохи и шумы, и даже запели какие-то маленькие птахи.

Таня шла ходко, Смирнов на своих длинных ногах едва поспевал за ней. У нее было отличное настроение, она улыбалась и напевала. С розовых губ ее срывался на морозе нежнейший дымок, как бы соединившихся дыхания и песни. С того памятного часа, когда она выпроводила от себя инженеров и потом изболелась душой, думая, что они погибли в буран, Таня не видела Беридзе. Она с радостью думала о встрече и признавалась себе, что не будет сердиться, если даже Беридзе начнет опять свои настойчивые речи о любви. Ей хотелось видеть и Алексея, и Тополева, и Рогова, и даже Батманова, которого она все-таки немного боялась. Все они казались ей родными и близкими, почти наравне с матерью.

Подойдя к реке, Таня и Смирнов остановились. Берег в этом месте был высок и круто обрывался вниз. Смирнов первый заметил движущуюся среди белого пространства черную точку санного поезда. Дождавшись, пока он подъехал совсем близко, Таня взмахнула лыжными палками и, наклонившись вперед, быстро скользнула вниз, взметнув облако снежной пыли. Смирнов, гикая, ринулся за ней.

Они вынеслись прямо к передней лошади — та в испуге всхрапнула и, мотая головой, попятилась назад. Поезд сбился, задние сани натолкнулись на передние. Таня и Смирнов хохотали, наблюдая, как седоки мешками выпаливались из саней и жмурились, ничего не различая на резком свете. Присмотревшись, они обрадованно обступили Таню. Восхищенный Беридзе был необычно робок, тих и только любовался ею. С Тополевым Таня расцеловалась, не без торжества шепнув ему на ухо:

— Что, дед? Беридзе-то хороший дядька, права ведь я была...

— Правда, Танюша, признаю, — тем же заговорщицким шопотом ответил старик.

— Что с Володей? — быстро спросила она.

— Уже с месяц не получал известий. Беспокоюсь.

Тесня Тополева, к Тане приблизился Либерман. Он вытер губы рукавицей и раскинул руки.

— Маменька родная, откуда здесь такая красавица с пунцовыми щечками и в пунцовой шапочке! Прекрасная лесная царевна!

— Все такой же, не по возрасту бойкий, — сказала Таня, отводя его объятия и здороваясь за руку. — Очень хорошо, что вас вытащили, наконец, на свет божий.

Выбрался из своего возка и Батманов, заинтересованный, по какому поводу остановка и почему шумят и хохочут его спутники. Он подошел, увидел Таню и сразу огорошил ее:

— Здравствуйте. Не рад вас видеть. Совершенно не рад.

— Что ж так, товарищ начальник? — смутилась девушка, не зная, в шутку или всерьез принимать его слова.

— Здесь кончается ваш провод? Дальше связи еще нет?

— Дальше пока нет, но до пролива осталось всего шестьдесят километров.

— А вы забыли наш договор? Мне нужен провод на участке пролива сразу же, как только я туда приеду. На черепахах вы его тащите, милая моя!..

Возмущенная Таня молчала. Улыбка сошла с ее лица, она опустила голову, сдерживая резкий ответ, просившийся с языка. Либерман за спиной начальника хватался за голову и бормотал:

— Маменька родная, такое обращение с нашей гордой Танечкой!

Беридзе вступился за девушку:

— Несправедливый выговор, Василий Максимович. В подвеске проводов Татьяна Петровна со своими людьми установили рекорд. Никакая машина за ними бы не угналась.

Батманов с усмешкой посмотрел на него:

— Адвокат и рыцарь вы, Георгий Давыдович!

Либерман громко засмеялся, чем привлек внимание Батманова.

—А вы чему обрадовались? Как бы не пришлось прослезиться на проливе!

Алексей в стороне беседовал со Смирновым. Он придвинулся ближе к Тане, пытаясь ее утешить:

— Ты зря так реагируешь на его слова. Помнишь, мы толковали о добрых начальниках, которые не говорят добрых слов даже тем, кого любят. Ответила бы ему шуткой, и все.

— Да ну их, добрых начальников! Неизвестно, как надо отвечать им! — сердито буркнула Таня.

Тополеву было искренне жаль девушку. Он затянулся понюшкой табака, вытер усы красным платком и решительно подступился к Батманову.

— Зачем вы обидели ее? — укоризненно спросил он.— И без того ведь ей нелегко. Подумайте, сколько мучений выпало на ее долю, пока она добралась сюда с проводом... Все так хорошо ее встретили, надо ж было вам испортить настроение! Поругали бы меня, что ли, если уж захотелось поругаться!

Батманов с любопытством посмотрел на старика, потом на хмурого Беридзе, на Таню, которой Алексей что-то шептал на ухо, на Карпова и Рогова, стоявших поодаль, на Смирнова, спокойно встретившего его взгляд, на Либермана, сделавшего безучастное лицо. Не ответив Тополеву, Батманов скомандовал:

— По коням! Нечего тут на морозе любезничать, еще простудитесь!

Сочувственно попрощавшись с Таней, управленцы направились к саням. Беридзе все еще стоял, с грустью глядя на девушку.

— Вы тоже хотите отругать меня, товарищ главный инженер? — досадливо спросила Таня.

Он отошел, еще больше помрачнев. Таня посмотрела ему вслед, горько сожалея, что не сдержалась. Ей хотелось вернуть его, рассказать, как дни и ночи она ждала этой встречи. Из саней махали ей варежками и шапками. Либерман кричал:

— До свиданья, Танечка! Целую вас в носик!

Таня круто повернулась и сказала Смирнову:

— Поехали, Коля.

Они стали подниматься на крутой берег, сбивая снег по его склону. Батманов, минуту наблюдавший за ними из своих саней, крикнул:

— Куда вы полезли, товарищ Васильченко? Вернитесь, поедете с нами. Забирайтесь-ка в мои сани!.. А вы, товарищ Смирнов, возвращайтесь к бригадам и быстрей тяните этот окаянный провод. Начальницу вашу забираю в залог. Пока не дадите мне в руки провод на проливе, не выдам вам ее. Поняли?

— Понял! — весело ответил со склона Смирнов. — Будет выполнено!

Алексей, облегченно вздохнув, сел в возок вместе с Беридзе.

— Вот история!.. Но я так и знал, что он возьмет ее с собой.

Беридзе не отзывался.

— Ты что надулся?

— Ну тебя, Алексей, помолчи, пожалуйста! — сердито сказал Беридзе.

Батманов набросил на Таню тулуп и велел ей хорошенько закутаться. Таня завернулась в пахнущий овчинами мех и отодвинулась от Батманова, насколько позволяли сани. Она лежала, не шевелясь, в ожидании разговора, который неизбежно должен был произойти.

Лучик света падал сверху из отверстия возка. Батманов с улыбкой наблюдал, как играл этот лучик на лице девушки. Вот он упал на розовые ее ноздри, на маленький прямой нос и верхнюю губу, по-детски вздернутую от обиды. Сани толкнуло — и лучик мелькнул по всему лицу, покрытому густым, почти шоколадным загаром. Озарились легкие черные локоны, выбившиеся из-под вязаной шапки, мочка уха и шея, не высоко закрытая красным шарфом.

Батманов усмехнулся, вспомнив, как полчаса назад его спутники заступились за Таню. «Неужели они не понимают, что я не меньше ей друг, чем они?»

— Девушка с характером, вы еще сердитесь? — прервал молчание Батманов.

— Начальник вправе сделать мне выговор. Могу ли я на это сердиться? — Таня сказала это сухо и с неуловимой иронией.

— Нельзя разговаривать так официально и патетично, лежа бок о бок с человеком, будь он хоть сам нарком, — заметил Батманов.

Таня почувствовала, что он улыбается, и поспешила возразить:

— Разве официальные отношения изменяются от случайных средств передвижения? Что изменилось от того, что я не стою перед вами в кабинете, а вместе еду в санях?

Сани опять тряхнуло, Таня коснулась локтем Батманова и быстро отодвинулась. Батманов едва удержался от смеха.

— Конечно, есть разница между кабинетом и санями, что уж говорить! Значит вы не рассердились на меня? Почему же так смущены? Боитесь, что ли?

— Боюсь? Чего? — Смущение Тани рассеивалось, она чувствовала себя свободнее.

— Очевидно, не знаете, чего от меня ждать. У вас ведь представление обо мне, как о грубом и злом человеке. Что, мол, подумают обо мне другие в поезде? Что скажут ребята, которым все передаст Смирнов?

— Я сумею за себя постоять, если грубый человек оскорбит меня, — спокойно сказала Таня. — Тут уж я имею право не считаться с его должностью. Коля Смирнов и другие ничего дурного не подумают.

— Почему?

— Они хорошие люди и хорошего мнения о вас и обо мне. Не поручусь только за Либермана — этот может подумать и плохое. Но он ничего не скажет, вернее, его оборвут.

— Из уважения к вам или ко мне?

— Из уважения к вам и ко мне. Из чистого отношения к женщине.

— Откуда вам известно о чистом отношении?

— Женщина всегда чувствует, угадывает, как к ней относятся.

— Так. Есть и еще замечания?

Таня засмеялась.

— Есть, может быть, и еще, но не в плане защиты от ваших обвинений.

— А именно?

— Подчиненному нельзя судить начальство, я воздержусь.

— Попробуйте, я разрешаю.

— Вы сами зачем-то наговариваете на себя и на людей.

— Для чего же мне это надо, как по-вашему?

— Очевидно, характер такой и метод. Алеша Ковшов, когда мы стояли у саней, утешал меня: «Есть такие добрые люди, которые не в состоянии выжать из себя ни одного мягкого слова и предпочитают ругаться». Он называет ваш обычай наставлять и ругать людей «суровой любовью».

— Вот еще психолог! Откуда он такой умный и все знает? Я ему покажу «суровую любовь»! Экую репутацию мне создает! — с шутливым негодованием сказал Батманов.

В тоне его прозвучала все-таки и самая подлинная досада. Слова Тани, переданные от третьего лица и с насмешкой, задели его.

— Вы же разрешили судить начальство, — напомнила Таня.

— Вам разрешил, ему — нет. Ему попадет...

Они замолчали.

— Ладно. Предположим, начальник ваш — добряк, и поэтому наговорил вам кучу неприятностей, — возобновил он разговор. — От доброты своей начальник забрал вас с собой, усадил рядом, завел спор на отвлеченные темы и этим рассеял ваше дурное настроение. А что если все это вздор, и добрый начальник, питая к вам какие-то чувства, хочет признаться в них?

Таня резко отодвинулась.

— Полно вам, Василий Максимович! О ваших истинных чувствах я способна догадаться... Ведь я знаю, что вам тяжело сейчас. Не надо шутить так, прошу вас!

Он ничего не ответил на это, ему стало неловко. Они долго молчали.

— Ладно, мы все выяснили, — со вздохом сказал, наконец, Батманов. — Теперь докладывайте. Вернее — расскажите, как жили и работали все это время. Я был у вас и многое увидел, но тогда наедине не привелось поговорить. Мне интересно, как вы сами оцениваете вашу работу с ребятами.

Он попросил разрешения закурить. Приятный теплый дым от папиросы повеял на Таню. Когда Батманов затягивался, красноватый огонек озарял его крупное лицо и устремленные кверху глаза.

Многие ребята пошли в связисты, не понимая трудностей предстоящего дела. Там, в Новинске, оно представлялось им почти развлечением, и Таню они считали чем-то вроде пионервожатой. В течение двух-трех суток обстановка изменилась: из привычных городских условий они попали в тайгу и были, в сущности, предоставлены самим себе. Тогда многие испугались — и работать, и жить все время на морозе казалось непосильным. Таня как руководитель, от которого зависела теперь их судьба, не внушала доверия. Часть ребят впала в апатию, некоторые не удержались от слез и просили вернуть их в город.

Хорошо, что она не стала упрашивать и подлаживаться к ним. Она нашла в себе силы быть жесткой и требовательной... «Холодно? Привыкайте, и будет не холодно. Не строить же теплый дом возле каждого дерева! Трудно? Идет война — на фронте куда труднее! И разве комсомольцы имеют право искать легкой жизни!.. В первый раз на таком деле, не знаете специальности? Ну что ж, надо работать и учиться на ходу!..» Но все это, конечно, пока были только слова. Коля Смирнов вовремя посоветовал: «Давай подкреплять слова делом, примером». И оба они стали вести себя так, будто холод был для них нипочем. Она доказала ребятам, что можно обходиться совсем без рукавиц — руки только покраснели, стали шероховатыми и привыкли. Странно, она не простудилась и даже ни разу не обморозилась, тогда как Коля — и тот болел, обморозил щеки.

— Это интересно,— сказал Батманов. — Привыкают руки? А у меня они почему-то всегда мерзнут. Дайте-ка вашу руку.

Он потрогал ее маленькую, горячую и огрубевшую руку с жесткой кожей и мозолями. Быстро взял и также быстро отпустил. Неизвестно, что это означало — рукопожатие или жест любопытства.

Таня продолжала рассказывать. Колонну связистов пришлось разделить на бригады, процесс подвески проводов расчленить на операции. Работа упростилась и пошла уже по-иному, каждый быстро привык к своей операции и сделался специалистом.

— Грубский все ждал, когда на стройку пришлют из центра готовых связистов — вспомнила Таня. — Вздорный человек! Если бы не он, давно бы трасса имела связь. Как земля только держит таких людей?

— Не знаю, как его держит земля, а мы его уже не держим, — ответил Батманов. — Вы взяли над ним верх и забудьте его, мертвых незачем трогать!

Таня решила все-таки объяснить Батманову, почему провод не был дотянут до пролива, и начальнику удалось нагнать ее здесь. Связистам помешал буран. Он налетел нежданно и наделал много бед, сорвав в некоторых местах по нескольку километров провода. После бурана пришлось вернуться и заново переделывать половину работы, вместо того, чтобы спешить вперед, к проливу. Вдобавок во время бурана пятеро ребят отбились и заплутали в тайге, их разыскали только на четвертый день и потом выхаживали целую неделю. Если б не буран, провод был бы уже на проливе.

— Не оправдывайтесь, — мягко сказал Батманов и вдруг отечески погладил ее по голове. — Вопреки обычаю, приписанному мне вами, скажу, пользуясь темнотой, доброе слово: со своей задачей вы справились отлично. Сделано больше, чем можно было сделать. Когда бригады придут на пролив, всем ребятам объявим приказом благодарность. Это первый такой приказ по строительству. Чувствуете?

Скачущий лучик света помог ему увидеть, как расцвело лицо девушки. Таня на радостях испортила все дело, простодушно воскликнув:

— Вы действительно, очень добры, и я с удовольствием бы вас расцеловала!

— Ну-ну, не шарахайтесь от одной крайности к другой, вы не маятник! — невольно проворчал Батманов. — Вы думаете, я везу вас для того, чтобы говорить комплименты? Это к слову пришлось... Первую задачу вы решили, спасибо. Теперь перед вами ставится вторая, технически она еще труднее. Я говорю о переброске связи на остров. Подводный кабель под проливом, понимаете?

Он выжидающе помолчал. Таня не отзывалась, она думала не о новой задаче, а о человеке, который сейчас говорил с ней. Хорошо, что сюда, на их стройку, Сталин прислал именно его!

— Что молчите-то? — спросил Батманов. — Испугались подводного кабеля?

— Нет, не испугалась, — быстро ответила Таня, сбрасывая оцепенение. — Кабель проведем, я уже думала о нем и советовалась с Беридзе и Ковшовым. У нас есть план действий. Мы будем укладывать кабель одновременно с нефтепроводом. Вот только осмотрюсь на месте и сделаю вам подробный доклад.

— Ясно. Хотите — расскажу, каким образом я намерен распорядиться проводом, который вы провели?

— Конечно, хочу. Вообще-то я знаю, как обычно используется провод.

— Ничего вы не знаете. Я имею в виду не совсем обычное использование.

С оживлением он заговорил о том, что теперь может ввести на всем строительстве настоящую диспетчерскую службу. Управление и он обязаны знать и видеть, что происходит в любое время и в любом месте трассы. Нельзя допустить, чтобы дело зависело от случайных телеграмм и эпизодических телефонных разговоров. На каждом участке и на каждом важном пункте трассы будет теперь диспетчер — не просто дополнение к селекторному аппарату, не техническая единица, а опытный, грамотный человек, который все видит и знает. Утверждается высокая должность главного диспетчера, ему подчиняются диспетчеры на трассе, а им самим распоряжается начальник строительства.

— Гречкин? — спросила Таня.

— Да, он назначен главным диспетчером, — подтвердил Батманов. — Каждый начальник отдела должен, хочет он этого или нет, являться к селекторному аппарату в определенное время, по графику, и разговаривать со своими людьми на участках: Ковшов - с прорабами, Филимонов — с механиками, Либерман — со снабженцами. Когда это войдет в привычку, вроде ежедневного обеда, все будут удивляться, как же они обходились без этого раньше!..

На ближних участках Батманов уже ввел этот порядок. Люди не сразу привыкли к нему. Начальники отделов и их подчиненные на трассе недоумевали: «Зачем идти к проводу, если в данную минуту нет никаких вопросов?» Батманов настойчиво возражал: «Если вам не о чем разговаривать с трассой, значит, вы не знаете ее. Тем более надо интересоваться подчиненными, чаще общаться с ними!..»

Таня слышала об этом, но лишь сейчас ей стал ясен весь смысл вводимого Батмановым порядка. Она знала об особом пристрастии его к селектору; аппарат стоял у начальника строительства на столе и никогда не выключался. Чем бы ни занимался Батманов, он, не бросая дела, слушал не умолкающие ни днем, ни ночью голоса трассы. Ходили даже анекдоты, как он вмешался, услышав чью-то брань, как отменил неправильное распоряжение, как громко рассмеялся чьей-то остроумной шутке. Всем связистам и самой Тане нравилось его уважительное отношение к проводу.

— Вы хорошо знаете Панкова? — неожиданно спросил Батманов. -— Какого вы о нем мнения?

— Хорошо знаю. Это большой друг нашей семьи. Когда-то он вместе с моим отцом бил японцев и белогвардейцев. Я его очень уважаю, — ответила Таня. — Его не любили за прямоту бывший начальник стройки Сидоренко и Грубский. Он ругался с ними каждый день, в частности, из-за постройки временной связи. Панков был единственным, кто меня в этом поддерживал.

— Давно вы его видели в последний раз?

— В тот день, когда вы с ним были у нас в колонне. Панков хотел забрать с собой Генку, сынишку своего, но тот не согласился. Вы еще рассмеялись, услышав, как Генка важно заявил, что он находится на работе и не может бросить товарищей. Мальчик так ждет встречи с отцом на проливе! Почему вы спросили о Панкове, Василий Максимович?

— Беспокоюсь, от него нет никаких вестей. Уехал и пропал. На проливе — тяжелое положение. Неужели я в нем ошибся?

Они опять долго молчали, раздумывая каждый о своем. Откровенный разговор сблизил их, и Таню уже не смущали эти паузы. Мерное колыхание саней навевало на нее дремоту, и девушка, утомленная за день, незаметно задремала. Батманов не дал ей подремать и двадцати минут.

— Таня, вы спите? — спросил он, удивив ее этим коротким обращением. — Не смейте спать. Я сам никогда не сплю днем и другим не даю. Будем опять разговаривать на отвлеченные темы... Вы хорошо одернули меня, когда я заболтался... Сам себя, выходит, растревожил и сейчас нехорошо что-то на душе...

Таня догадалась, к чему клонит Батманов. Ей тоже сделалось тяжело.

— Были у вас какие-нибудь сильные переживания, или нет — я не знаю. Наверное, не было их, на лице вашем не видно ни облачка... Я теперь все чаще думаю о том, что называется личной жизнью. У нас, конечно, работа занимает главное место. Но если у человека, кроме нее, ничего нет — вряд ли его можно считать вполне человеком, — Батманов говорил спокойно и ровно, как бы думал вслух. — Мне кажется, очень многое зависит от того, как сложится жизнь человека вначале, начнет ли он с большой настоящей любви. Ведь есть и такие люди, которые никогда не любили и не понимают, что это за штука. Они даже не верят, что существует такое чувство, относят его к области литературы. — Батманов с хрустом сжал руки. — Извините меня, что я затронул эту тему. Но вы — взрослый человек, хоть только и начинаете жить. И лучше открыто смотреть на все неприглядности, чем жеманно отводить от них взор. Очень плохо, когда сближение происходит без настоящей любви. Из-за этого у мужчин и женщин возникает неправильное. легкое отношение друг к другу. Иногда это отношение сразу становится циничным... Почему вы вздыхаете, Таня? Неприятно слушать?

— Вы меня не спрашивайте, — глухо сказала Таня.

Вся сжавшись, она думала в эту минуту о своем давнем знакомстве с Хмарой. К счастью, оно оборвалось вовремя, Хмара ужаснул ее своим грубым домогательством.

— Слушать то, что я говорю, конечно, не легко, — согласился Батманов. — Что ж поделаешь, в жизни немало приходится таскать на себе тяжестей. Я вот мучительно пытаюсь понять: почему у меня не вышло настоящего семейного счастья? Ведь я, кажется, любил Анну. Она — сестра моего товарища, и все говорили нам, что мы хорошая пара, советовали жениться. Мы и поженились. Сначала жили вдвоем, потом появился сын. Выглядело все благополучно: дружная семья, только мальчишка не очень здоров. Вроде мне не в чем себя упрекнуть. Однако я сейчас места не нахожу себе и с горечью думаю: жил рядом с женой и ребенком, дышал одним с ними воздухом — и был все-таки далек от них. Анна Ивановна однажды сказала мне об этом. Собственно, вряд ли можно назвать это упреком. Женщина она умная и достойная, но относилась ко мне слишком уж уважительно и говорила несмело. Наконец отважилась: «Василий Максимович (она даже не называла меня просто по имени, и я почему-то считал это нормальным), нам с Костей не хватает тебя. Ты и живешь с нами, но тебя и нету. Больше так нельзя, мы просим тебя уделять нам побольше внимания. Сделай так, чтобы вместе, хоть на время, куда-нибудь уехать. Мы поживем втроем, и ты к нам как бы заново привыкнешь». Меня ее слова поразили, я впервые задумался над тем, что живу как-то неладно. Кстати, подоспела сдача стройки, которую я вел, мне дали отпуск. И я поехал с ними в деревню, на ее родину в Белоруссию. Там не было ни работы, ни друзей моих, только она и сын да тихая белорусская природа. Я захватил с собой мольберт и книги по искусству — дань юношескому увлечению...

Батманов как ни сдерживался, но вздохнул. Этот вздох будто ножом резанул Таню.

— Теперь я с умилением вспоминаю время, прожитое с ними в деревне, а тогда... Долго я не вытерпел, за месяц эта жизнь мне наскучила. Чего мне тогда нехватало? Пожалуй, не развлечений, а работы. После бурной жизни на стройке трудно было довольствоваться только семейным уютом. Я с облегчением вздохнул, получив срочный вызов из Москвы... Анна не сказала мне ни одного укоризненного слова, но видно, понимала, что я уезжаю с охотой... Я припомнил только один давний эпизод. В Крым, уже перед отъездом сюда, я заехал всего на сутки. И с тех пор уже не видел их...

— Найдутся они, Василий Максимович! — горячо сказала Таня.

— Нет уж, не найдутся. Сына-то нет. Умер. А как сойдутся наши пути с Анной — я не знаю. Боюсь, не вернется она ко мне... Вот вы мне и скажите — почему самое дорогое начинаешь ценить только после его утраты? Сейчас, как только остаюсь один, припоминаются тысячи семейных этих подробностей. Как они отложились в памяти, если раньше я будто и не замечал их...

Таня молча кусала губы, стараясь не расплакаться. И боялась: вот сейчас большой и сложный этот человек устыдится своей откровенности и опять скажет что-нибудь насмешливое и резкое.

— Вам, кажется, двадцать четыре года, Таня? — заговорил снова Батманов. — Я от души советую вам быть осмотрительней. Пусть истории, подобные моей, послужат вам предостережением... Правда, Залкинд сказал мне как-то: «Ты еще сложишь свою песню»... Но попробуй начать жить сначала, когда тебе уже сорок три года!..

Наступившее молчание было нестерпимо для Тани. Ее выручила остановка. Возок перестал колыхаться, дернулся раз, другой, заскрипел и застыл на месте... Они куда-то приехали.