15
— Вера, это ты?
Кто-то заглядывал в окно со двора. Невысокая стройная женщина в беретике, в детских туфлях… Неужто Маша?
— Машенька! — завопила Вера немузыкальным голосом и кинулась к двери. И точно — Маша! Чудо чудное, диво дивное!
— Сама приглашала, а сама не ждешь, — смеясь, говорила Маша. — Ну, как, принимаешь гостью?
— Еще спрашиваешь!
Объятия, поцелуи. Поцелуи, объятия. Конца им нет. У Веры — слезы, у Маши — нет, но тоже, видно, обрадована.
— Красиво у тебя. — Нравится?
— Очень нравится. Только, должно быть, массу времени это стоит. Времени и сил. Души.
«Любви, — подумала Вера, — про любовь не забудь».
— Машенька, раздевайся, устраивайся. Где твои вещи? Вещей был крохотный чемодан, не чемодан даже — баульчик. Старенький, потертый, с испорченным замком, веревкой перевязанный, чтоб не открывался. Вера опять прослезилась, глядя на ту веревочку, — как похоже на Машу! — Спать будешь здесь, в столовой. Нравится тебе?
— Слишком нравится. Лучше все это не было бы так роскошно. Я к роскоши не привыкла.
— Бог с тобой, какая роскошь? Обыкновенный уют.
— Обыкновенный уют и есть самая большая роскошь. …Бог ты мой, все та же Маша, и волос из уса торчит.
— Ну, садись же, рассказывай. Как живешь?
— Нормально. Работаю как оглашенная. В этом году оперировала грыжу, делала две резекции желудка… Без осложнений.
— С мужем не помирились?
— Что ты! Я еще с ума не сошла.
— За другого не собираешься?
— Пока нет.
— Только пока?
— Думаю, что вообще. Сошлась с женатым.
— Да что ты?! — ахнула Вера.
— Вот, так получилось.
— Любишь его?
— Ужасно.
— Больше всего на свете?
— Угу.
— И как же ты… Не стыдно тебе, что женатый?
— Не стыдно.
…Ну и Маша. Только подумать: сошлась с женатым — и ничего. Даже как будто гордится. Это еще надо усвоить…
— Что же это мы с тобой: болтаем-болтаем, а тебе надо умыться с дороги, переодеться, покушать…
— Переодеваться мне не во что, умоюсь охотно, поем тоже.
Какой-то у Маши стал телеграфный стиль. Вера отвела ее в свою «ванную» — угол за перегородкой, где стояли тазы, ведра, кадки с водой, фикус, где полно было пышных розовых полотенец, где даже висело зеркало. «Стародворянская обстановка», — сказала Маша.
— Это еще что! Скоро мы настоящую ванну поставим, воду проведем, канализацию. Здесь у нас будет душ, а здесь — смотри — уборная. Верно, уютно?
— Как в «Гранд-отеле».
Лицо Верочки сияло гордостью за свой дом, свои труды, будущий водопровод, канализацию… Когда Маша умылась,
она накормила ее обедом, сокрушаясь, что не знала заранее, а то бы…
— Еда была прекрасна, — сказала Маша. — Нет, еда была прелестна.
— Ну, какая это еда? Вот завтра я тебя накормлю настоящим обедом. Ты не знаешь, что такое настоящий обед?
— Знаю. Тот, которым ты меня накормила. Сверх этого будет уже безнравственно.
После обеда Верочка с Машей сняли туфли, завалились на супружескую тахту, по уши в подушках, и начали болтать. Главным образом про любовь — вечная женская тема, никогда не иссякающая. Маша рассказала, как встретилась с «женатым», как у них все получилось, как впервые поцеловались, что сказал он и что она ответила…
— А как жена? — спрашивала Верочка.
— Обыкновенно. Жена как жена. Существует.
— И он…. не хочет на тебе жениться?
— Хочет, да не может. Там не только жена, там дети.
— Дети… я и не знала.
— В том-то и горе. Будущего у нас нет. Мы о нем и не заговариваем. Любим друг друга — и все.
— Смелая ты.
— Да уж куда смелее. Совсем с ума сошла. Знаешь, что я затеяла? Родить ребенка.
Вера обомлела:
— Да что ты?! Врешь!
— Провалиться мне на этом месте.
— И… давно?
— Четвертый месяц. Отступать поздно. Решение глупое, но принято сознательно.
Вера молчала.
— Ну, что молчишь? Мое дело пропащее. Ты про себя расскажи.
Вера рассказала про себя: как жила, какие были трудности быта, как Юру воспитывала, как его полюбила, как пришлось его отдать…
— Фью, — присвистнула Маша совсем уже по-мальчишески, — ну и с лешим же ты себя связала.
— С каким лешим? — не поняла Вера.
Да с твоим Шунчиком. Настоящий леший, и брови такие же. Вера обиделась:
— Брови у него прекрасные. Соболиные.
— Пускай соболиные, и все-таки он леший.
— Нет, не леший.
— Нет, леший.
— Не говори так. Я же его люблю. Ты сама любишь, должна понять.
— Знаешь что? — сказала Маша Смолина. — Я сейчас поеду.
— Куда? — не поняла Вера.
— Обратно. К себе домой.
— Ты с ума сошла!
— Ничуть. Я приехала с тобой повидаться, а не с Шунчиком. Мне он противен. Видеть его не хочу.
Маша вскочила с тахты, надела ребячьи туфельки на маленькие ноги, взяла баульчик, плащ, помахала рукой.
— Ну, прощай, милая, не огорчайся, еще увидимся. Спасибо за прекрасную еду. Нет, прелестную еду.
— Неужели ты это серьезно?
— Вполне серьезно. Целуй и прощай. Поцеловались. Вышли во двор.
— Дай хоть провожу тебя.
— Не провожай. Я на попутном.
Вера, растерянная, глядела Маше вслед, что-то в ней рвалось, тянулось за уходящей; так, говорят, домашние гуси хлопают крыльями, видя, как летят дикие, — хлопают, гогочут, тянут шеи… Вот и в Вере все хлопало и гоготало… Ловкая, небольшая фигурка шла по дороге к станции. Ее обогнал грузовик, она помахала плащом, просясь на борт, грузовик остановился, Маша птицей вспорхнула на колесо, оттуда — в кузов, а дальше все застлало поднявшейся пылью. Уехала…
Вера вернулась в дом, прибрала тахту, взбила подушки. Словно и не было здесь никаких диких гусей… Села шить — Шунечке рубашку. Швейную машину недавно приобрели. Солнце село, в комнате стало темнеть, а она все шила да шила. Швы, как учила ее мать, проходила зубами — ровнее ложились.
Вот и шаги на крыльце. Пришел Александр Иванович, окликнул ее:
— Верочка? Здесь ли ты, моя дорогая?
— Я здесь, — сказала Вера и вышла ему навстречу.
