Книга: Над Тиссой. Горная весна. Дунайские ночи
Назад: Глава двадцатая
Дальше: Глава двадцать вторая

Глава двадцать первая

Вечером, в девятом часу, Сокач спустил поезд на Дубню, расположенную на самой верхней точке северного склона Карпат, на бывшем государственном рубеже Польши и Чехословакии.
Как только поезд остановился, у паровоза бесшумно выросла фигура Василия Гойды. Он махнул рукой в сторону ярко освещенного вокзала и тихо, вполголоса, сказал:
— Иду пить чай. Загляну к тебе попозже. Жди.
— Хорошо.
Сдав «Галочку» на попечение дежурного по оборотному депо, Олекса в сопровождении помощника, кочегара и практиканта отправился на отдых.
Все паровозники разошлись по темным комнатам дома отдыха, заснули, и только в самом глухом углу бригадного дома, на кухне, горел свет. Олекса Сокач и Василь Гойда сидели за столом плечом к плечу, а перед ними лежала небольшая в темнокрасном переплете книжечка, принадлежавшая Андрею Лысаку.
Они молча, внимательно, страница за страницей просмотрели ее. По записям Лысака можно было получить полное представление о профиле важнейшей карпатской магистрали от Явора до Дубни, о размерах всех новых мостов. Особенно подробно были описаны туннели.
— Зачем он это сделал? — спросил Олекса, встревоженно глядя на друга.
Гойда расстегнул форменную шинель, достал из кармана портативный фотоаппарат, заряженный сверхчувствительной пленкой, сфотографировал несколько страниц записной книжки практиканта и вернул ее Олексе.
— Отнеси на место. Только поосторожнее.
— Но… — заикнулся Сокач.
— Отнеси. Так надо.
Андрей Лысак за ужином выпил добрую порцию вина и, охмелев изрядно, крепко заснул. Он и теперь, как и полчаса назад, не видел и не слышал появления Олексы у изголовья своей кровати.
— Все в порядке? — спросил Гойда, когда Сокач вернулся на кухню.
— Спит без задних ног. — Олекса снова сел рядом с Гойдой. — Слушай, Василь, кто же он такой?
— Не знаю. Пока ничего не знаю. Очень прошу тебя, браток, не выпытывай ничего. А то, знаешь, я нечаянно, по дружбе, могу кое-что выболтать. — Гойда улыбнулся, подмигнул Сокачу.
— Да, ты разболтаешь, жди у моря погоды! — Олекса посмотрел на часы. — Пора в путь-дорогу. Пойду поднимать бригаду. Будь здоров, Василь! Ты поедешь нашим поездом или…
— Нет, я вернусь пассажирским. Мне срочно надо быть в Яворе.
Чуть брезжило, когда бригада Сокача и практикант Лысак поднялись на «Галочку». Микола Довбня сейчас же распахнул дверцы топки — белого ли накала огонь? Иванчук полез на тендер, начал подбрасывать уголь поближе к лотку. Олекса озабоченно посмотрел на манометр. Только один Андрей Лысак не нашел для себя работы. Взобравшись на паровоз, он уютно прижался спиной к теплому кожуху топки и стоя задремал.
В гору, до перевала, «Галочка» медленно, с большой натугой тащила поезд. На перевале, в первом туннеле, Олекса закрыл регулятор.
Четырехосные пульманы, туго сжатые в единое целое, в тяжеловесный поезд, набирали скорость. За окном в утреннем тумане мелькали телеграфные столбы, отвесные стены межтуннельных выемок, ветвистые елки, закутанные в пухлые снега.
Вот и первый мост на четырех высоких быках.
Проскочили второй туннель, третий…
Андрей Лысак открыл глаза, посмотрел за окно. Поезд на крутом повороте изогнулся в такую дугу, что показалась хвостовая тормозная площадка с кондуктором на ней, одетым в бараний тулуп. Теперь хорошо были видны колеса пульманов, окутанные дымом, брызжущие крупными искрами, как наждачные точила.
«Галочка» гулко пересчитывала пролеты мостов, грозно скрежетала на кривых. Все эти стуки и скрежеты со страшной силой отдавались в сердце Андрея Лысака. Нет профессия горного машиниста слишком опасна, не по душе она Андрею. Надо удирать, пока не поздно.
Оглашая окрестные горы предупредительными гудками, «Галочка» с грохотом проносилась по ущельям, по скалистому карнизу, вдоль Каменицы, по мостам. Микола Довбня почти не подбрасывал угля в топку. Изредка подкачивал воду в котел Иванчук. Бригада отдыхала, пока поезд не нуждался в паровозной тяге.
Отдыхал и Андрей Лысак, примостившись на инструментальном ящике, в уютном уголке, между теплым кожухом топки и стеной паровозной будки. Глаза его были закрыты, он блаженно улыбался. Андрей уже забыл о том, что он на паровозе. Он был в Мукачеве, на Кировской улице, в доме № 24, около Вероны. Он живо представил себе, как в назначенный час эта красивая дивчина появится перед ним — в легком платье, светловолосая, смуглая от солнца и ветра, робкая и счастливая. Он возьмет ее за руку, и они пойдут по улице в центр города, на проспект Сталина, а потом — в парк, на стадион. Будут там гулять весь вечер, до поздней ночи.
Думы о Вероне, размеренный, спокойный перестук колес убаюкали Андрея. Он так крепко заснул, что кочегар Иванчук с трудом растолкал его:
— Эй, практикант, вставай, приехали!
Андрей открыл глаза, вскочил. Поезд стоял на равнине, на сортировочной станции. Вдали, поверх красных крыш вагонов, виднелись хорошо знакомые белоснежные стены верхних этажей яворского вокзала. Олекса Сокач и его помощник Микола Довбня осматривали паровоз.
Андрей сполоснул лицо водой из инвентарного чайника, утерся носовым платком, тщательно причесался, аккуратно заправил под форменную фуражку волосы и, расправив ладонью складки комбинезона, спустился на землю.
Олекса и Микола молча, с любопытством уставились на практиканта, ждали, что он скажет, что сделает.
Андрей подал машинисту руку и, выдавив на лице дружескую, как ему казалось, улыбку, сказал:
— До свидания. Спасибо за науку.
Лысак отправился в город через вокзал. Купив в ресторане сигарет, выпив бутылку свежего московского пива и сто граммов водки, он вместе с потоком людей, прибывших с дачным ужгородским поездом, вышел на вокзальную площадь, пересек ее и не спеша, прохлаждаясь в густой тени деревьев бульвара, побрел домой, раздумывая, какой костюм и какую рубашку наденет, как проведет день до вечера. Несмотря на печальные результаты поездки, Андрей не унывал.
По бульварной брусчатке, помытой недавним дождем, прошумел ужгородский автобус, полный пассажиров. Им управлял молодой шофер с той кажущейся небрежностью, которая доступна только опытному, и уверенному в себе водителю: локоть левой руки выставлен в окно, в углу рта — дымящаяся папироса, глаза больше смотрят на прохожих, чем на дорогу.
«Буду шофером», — решил Андрей, провожая взглядом автобус.
— Олекса!.. — закричала какая-то красивая девушка, высунувшись из окна автобуса и махая платком. На ней было белое платье в черный горошек. Густые пышные волосы, чуть растрепанные ветром, горели на солнце. Сверкали зубы в улыбке.
Андрей не сразу узнал в красавице Верону. Не сразу сообразил, что она окликнула его, что ему махала платком, ему улыбалась. Только минуту спустя до его сознания дошло, что ему надлежало делать. Размахивая фуражкой, он бросился за автобусом, закричал:
— Верона!.. Верона!..
Пробежав метров сто, Андрей остановился. Что он делает? Чем все это может кончиться?
Автобус повернул направо и, больше чем наполовину скрытый, остановился на углу проспекта. Верона, конечно, сейчас выскочит из машины и устремится навстречу… Олексе Сокачу.
Что же делать? Андрей огляделся по сторонам, выбирая наиболее краткий и удобный путь бегства. Пробежав поперек бульвара, он с сильно бьющимся сердцем, тяжело дыша, боясь оглянуться, ворвался в парикмахерскую.
— Побрить! — пробормотал он, опускаясь в кресло.
Пока мастер скоблил ему кожу, Андрей, втянув голову в плечи, украдкой поглядывал в зеркало, отражавшее кусок улицы и бульвара.
Девушка в белом в черный горошек платье, со светящимися волосами стояла под цветущими каштанами и с недоумением оглядывалась по сторонам.
Андрей вдруг подумал: «А что, если я выйду из своего укрытия, возьму Верону за руку и, глядя ей в глаза, скажу: „Я не Олекса Сокач. Я — Андрей Лысак…“ Как она примет мои слова? А что, если улыбнется, опустит голову и признесет робким шепотом: „Мне все равно, кто ты, раз я люблю тебя“».
Андрей заерзал на кресле, попытался подняться. Но эта попытка была такой слабой, что мастер только спросил:
— Беспокоит?
— Нет, нет, — торопливо проговорил Андрей, и мысли его стали опять мрачными.
«Какой ты дурак! Зачем… ну зачем, скажи, назвался Олексой? Ведь ты ей понравился, ты, а не Олекса Сокач, не его имя. Теперь же, узнав, что ты самозванец, Верона испугается, убежит или милицию позовет».
Кляня себя, Андрей продолжал наблюдать за Вероной. Девушка все еще стояла под каштанами, не хотела, верить, что обманулась, все еще ждала…
— Пожалста! — объявил парикмахер.
Андрей с трудом оторвался от кресла. Расплачиваясь, долго собирал по карманам мелочь. Уходя из парикмахерской, тщательно прилаживал перед зеркалом фуражку. Наконец, взявшись за ручку двери, осмелился взглянуть на бульвар. Вероны уже не было под каштанами. Андрей с облегчением вздохнул, вышел на улицу, и тут наткнулся на своего благодетеля.
Дядя Любомир стоял одной ногой на тротуаре, другой — на ящике чистильщика обуви. Черноголовый, замурзанный и босой мальчишка из Цыганской слободки куском старой суконки наводил глянец на поношенные башмаки Крыжа.
Поспешно расплатившись с цыганенком, Крыж взял своего подопечного под руку:
— Здравствуй, Андрейка! Ну, как прошла твоя первая поездка? — спросил он, увлекая Лысака в тень бульварных каштанов.
— Плохо, дядя Любомир.
— Почему?
— Не для меня такая работа. Не понравился паровоз. Хочу перекантоваться на другую профессию.
Крыж так крепко стиснул руку Андрея, что тот скривился от боли и с удивлением посмотрел на благодетеля.
— Брось и думать об этом! Твое место на паровозе. Слышишь? Садись!
Они расположились на уединенной, скрытой молодой зеленью скамейке.
— Выполнил поручение?
— Какое? — В голосе и в глазах Андрея были робкое недоумение и растерянность, вызванные столь резкой переменой дяди Любомира. Всегда был таким добрым, тихим, услужливым, а теперь чужой и злой. Что с ним произошло?
— Ты уже забыл, какое я давал тебе поручение? Туннели!
— А!., Все сделал. Вот. — Андрей достал из кармана записную книжку и передал ее Крыжу.
Злые морщины на бритом, сухом и жестком лице Крыжа разгладились, и на губах показалась улыбка:
— Даже записал. Хорошо! Молодец! Спасибо! Надеюсь, записывал умело, не на глазах у всех… — Он поднял очки на лоб, насмешливо прищурился. — Помнишь, Андрейка, какую ты мне дал расписку, когда брал деньги?
— Помню. А почему вы сейчас спрашиваете об этом?
— Вот по этому самому, — Крыж похлопал ладонью по записной книжке. — Помнишь, ты написал: «Деньги получил за оказанную услугу». Так вот она, эта самая услуга. — Крыж опустил записную книжку во внутренний карман пиджака. — Еще раз спасибо! Теперь мы пока квиты. И дальше будем так же строго считаться. Помни, ни одна твоя услуга не останется неоплаченной.
Андрей онемело смотрел на дядю Любомира. Он уже догадался, с каким человеком свела его судьба, но боялся поверить себе, еще надеялся, что ошибается. Он сказал, заискивающе улыбаясь:
— Дядя Любомир, вы здорово переплатили. Моя услуга не стоит таких денег. Любой паровозник выполнял бы ваше поручение рублей за тридцать, а вы мне уже тысячи отвалили.
— Овчинка стоит выделки. Я тебе тысячи отвалил, а мне отвалят втрое больше.
— Кто? — почти шепотом спросил Андрей и почувствовал, как леденеют руки, а язык становится тяжелым и пухлым.
— Кто, спрашиваешь? Мои старые друзья. Теперь они и твои друзья. Через недельку или чуть позже твоя записная книжка будет лежать в несгораемом шкафу наших друзей, рядом с твоей распиской. — Крыж надвинул на глаза очки и через их выпуклые стекла холодно и властно посмотрел на Андрея. — Если вздумаешь кочевряжиться, переживать лишнее, то я… — Крыж извлек из внутреннего кармана край записной книжки. — Одним словом, надеюсь, что ты не дурак… Отныне будешь делать не то, что тебе хочется, а то, чего я потребую. Во-первых, я требую, чтобы ты прекратил посещать рестораны, бары, кафе, перестал паясничать и транжирить деньги. Ты не должен привлекать к себе внимание людей: в Яворе не любят гуляк. Ты будешь тихим, скромным и трудолюбивым рабочим. Да, обязательно трудолюбивым. Во-вторых, ты сейчас же пойдешь на Кировскую, к дому № 24, встретишься с Вероной Бук и скажешь ей, что ты обманул ее, назвавшись Олексой Сокачем. Не бойся, она простит тебя. Полюбила, потому и простит. В-третьих, ты отправишься к Олексе Сокачу и пригласишь его к себе домой отпраздновать с ним свою первую поездку. Мать уже подготовилась к встрече. Ты целый вечер не будешь отходить от Олексы. Накачивай его вином и водкой и тверди одно: «Ах, как мне понравилось работать на комсомольском паровозе! Ах, каким я стал теперь крылатым, когда взлетел на Верховину!..» В-четвертых, ты напишешь примерно такое заявление в школу машинистов: «Уважаемый товарищ начальник! Я решил не возвращаться к вам. Попав на паровоз, я понял, что из меня получится бумажный машинист, если я годик не поработаю кочегаром и годик не похожу в шкуре помощника механика… Жизнь, мол, практика, труд — лучшая школа… Извините, мол, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом…» В-пятых, ты решительно изменишь свой приметный облик на обыкновенный. Рядовая прическа. Серый галстук. Приветливая, добрая улыбка… Улыбайся всем: и тем, кто тебе нравится, и тем, кого ненавидишь. Улыбайся тому, кто тебе полезен сегодня, и тому, кто тебе понадобится завтра или даже только через год. Вот пока и все. Довольно на сегодня. — Крыж озабоченно посмотрел на часы. — Перерыв кончился. Иду торговать книгами. До свидания, Андрейка!
Он похлопал Лысака по бледной, бескровной щеке и пошел по бульвару — в черном поношенном костюме, в старомодной шляпе, высокий, с худой, жилистой шеей, чуть прихрамывая на правую ногу.
Так Андрей Лысак, двадцатилетний юноша, перед которым когда-то было открыто столько дорог, ведущих к вершинам жизни, закончил свой кандидатский стаж и перешел в ранг агента вражеской разведки. Резидент дал ему кличку «Красавчик». Андрей пока не знал об этом. Скоро узнает. Многое еще предстоит ему открыть горьких и страшных истин.

 

Захватив донесение лейтенанта Гойды и фотокопию с записной книжки Андрея Лысака, майор Зубавин вышел из своего кабинета и направился в конец коридора райотдела МГБ, в комнату, отведенную Шатрову на время его пребывания в Яворе. Переступив порог, Зубавин остановился в двери, изумленный и чуть-чуть растерянный. Он ожидал увидеть облаченного в мундир седоголового полковника Шатрова, а за столом сидел моложавый черноголовый человек в сером фланелевом костюме, в светлой рубахе, повязанной синим в белую горошину галстуком.
— Что, не узнали, Евгений Николаевич? — выходя из-за стола, спросил человек в сером костюме. Походка у него и голос были очень знакомые, шатровские.
— Не сразу узнал, товарищ полковник, — искренне ответил Зубавин. — Первый раз вижу вас в штатском. И потом, вы так изменили прическу, так умеете владеть мускулами лица и выражением глаз, что немудрено и не узнать.
— Да, — с простодушной гордостью сказал Шатров, — когда-то я владел в совершенстве этим искусством перевоплощения. Когда-то! В далекой молодости. Пришлось даже в мундире белогвардейца в штабе Деникина щеголять. — Шатров поправил галстук, молодецки выпятил грудь. — Вот, решил сегодня тряхнуть молодостью.
— Понял! Хотите пойти в гости к каменщику Локотарю?
— Угадали! Есть какие-нибудь новости, Евгений Николаевич?
— Есть.
Зубавин положил перед полковником донесение Гойды и фотокопию. Шатров молча просмотрел и то и другое. Потом он, также молча, выдвинул ящик письменного стола, достал лист плотной бумаги и, не глядя на майора, словно забыл о нем, начал быстро карандашом набрасывать какие-то загадочные фигурки. Кончив, он протянул рисунок Зубавину.
— Посмотрите, Евгений Николаевич, какая карусель получилась. — Шатров улыбнулся своей неповторимой, шатровской, улыбкой. — Мне эти каракули, признаюсь по совести, здорово помогают размышлять.
Зубавин склонился над столом, разглядывая рисунок, сделанный уверенной рукой. Впоследствии эти шатровские «каракули», сохранившиеся, между прочим, в деле 183/13, неоднократно дополнялись и уточнялись. В первоначальном виде они выглядели так.
Американский бык, увенчанный рогами в виде двух вопросительных знаков, конечно, «Бизон». Иностранец в широкополой шляпе и макинтоше, выходящий из венского экспресса, — транзитный турист, он же связник разведцентра «Юг», легально зарегистрированный в контрольно-пропускном пограничном пункте как Фрэнк Билд. В центре рисунка на стопке книг расположился черный ворон с головой Любомира Крыжа. От него протянулся пучок нитей: к игральной карте, на которой изображена цыганка; к иголке с ниткой в руках Марты Стефановны; к нищему Батуре; к шоферской кабине грузовой машины; к «Москвичу», таранящему велосипедиста; к пылающему в лесном овраге планеру; к огромной крысе, трусливо выглядывающей из своей норы, над которой прикреплена табличка с надписью: «Гвардейская, 9».
Много уже знали майор Зубавин и полковник Шатров об исполнителях операции «Горная весна» и их намерениях, но им не было еще известно о том, что особоуполномоченный «Бизона» уже благополучно проник в Явор и поселился в гостинице «Карпаты» и что в скором времени через границу СССР должен прорваться второй помощник Джона Файна, бандеровец Хорунжий, носящий подпольную кличку «Ковчег».

 

Солнечным майским утром на тихой Раховской улице, заросшей огромными каштанами, появился высокий, пожилой, с военной выправкой человек, одетый в штатский костюм — серая поношенная пара, скромная шляпа, черные полуботинки. Это был полковник Шатров. Он разыскивал дом № 27 и, открыв железную калитку, вошел во двор. Сутулый, седоусый, с меднокожим лицом старик, греющий свои кости на солнцепеке, с удивлением смотрел на приближающегося к нему незнакомца. Шатров подошел, снял шляпу, поздоровался, спросил, здесь ли живет каменщик Славко Юрьевич Локотарь. Седоусый старик поднялся с садовой скамейки, ткнул себя в грудь коричневой морщинистой рукой и сказал глуховатым голосом, что он самый и есть Славко Юрьевич Локотарь, каменщик. «Бывший каменщик», добавил он, и невеселая усмешка выступила под его легкими, необыкновенно чистыми и насквозь прозрачными усами, сделанными как бы из атласных ковыльных нитей. Глядя на эти усы и на эту улыбку, Шатров вдруг понял, что все его опасения насчет того, сумеет ли он сговориться со стариком, напрасны. Сговорится!..
Никита Самойлович явился сюда, на Раховскую, по весьма важному и очень деликатному делу. Собирая материалы о доме № 9 на Гвардейской, Зубавин выяснил, что строил его и перестраивал знаменитый на все Закарпатье каменщик Славко Локотарь.
Когда Зубавин доложил о результатах поисков полковнику Шатрову, тот сказал, что он сам сходит к Локотарю и попытается заполучить от него все данные о доме Крыжа. Шатров решил поступить так потому, что придавал большое значение фигуре «товарища Червонюка». Да, он уже точно знал, что на Гвардейской нашел себе убежище еще один, пожалуй, самый главный, посол «Бизона». Узнал он об этом следующим образом. Поскольку за Ступаком было установлено постоянное наблюдение, то Шатров и Зубавин в свое время были осведомлены о том, что замаскировавшийся под шофера лазутчик Ступак направился на грузовике лесоучастка якобы за дровами на Сиротскую поляну. Вооруженные мотоциклисты, сотрудники Зубавина, не включая фар, приглушив моторы, провожали Ступака в горы, до самой заброшенной штольни. Они прекрасно видели и даже ухитрились это зафиксировать на специальную пленку, как Ступак извлекал из штольни конвекторы, как таскал их на машину. Видели — и не помешали. Они позволили диверсанту погрузить взрывчатку и доставить ее в Явор на Гвардейскую. Такова была их задача. Наблюдение, только наблюдение. В ту ночь, когда была доставлена взрывчатка в дом Крыжа, один из сотрудников Зубавина, дежуривший в густых ветвях осокоря, бесшумно перебрался с дерева на крышу дома, опустил в дымоходную трубу на проводах специальный прибор, который записал на пленку чрезвычайно важный разговор между шофером Ступаком и его боссом, скрывавшимся под крылышком Крыжа.
Таким образом, Шатров и Зубавин в течение одной ночи вплотную подошли ко всем исполнителям бизоновского плана «Горная весна», захлестнули петлю вокруг них. Теперь уже не оставалось никаких сомнений ни у Зубавина, ни у Шатрова в том, что следует немедленно пресечь намерения вражеской агентуры и тайное следствие превратить в явное.
Не такое это простое дело — арест оголтелых врагов нашей Родины. Перед лицом возмездия за свои тяжкие преступления они готовы на самое ожесточенное сопротивление и на самоубийство, способны немало повредить следствию.
Зубавин и Шатров долго думали, как в течение одной ночи, без самой малой потери и осложнений, арестовать сразу всю группу диверсантов и шпионов. Можно было быть уверенным, что Ступак, Крыж, портниха Марта Стефановна, ее сын и нищий Батура будут арестованы без каких-либо осложнений. Но как взять живым «товарища Червонюка»? Позиция у него такая выгодная, что к нему невозможно без большого риска подступиться. Где он прячется? Из какого логова он начнет отстреливаться, когда в дом войдут сотрудники государственной безопасности? Войдя в дом к Любомиру Крыжу, надо безошибочно ориентироваться в его комнатах и закоулках даже в темноте, действовать стремительно и наверняка, не дать возможности «Червонюку» ни уйти, ни оказать сопротивление, ни застрелиться или принять яд. Надо накрыть его внезапно, в тот момент, когда он менее всего настороже. Этот босс с подложными документами на имя Червонюка потеряет девять десятых своей следственной ценности, если будет доставлен в органы безопасности трупом. Его надо обязательно взять живым. Пусть час за часом, день за днем рассказывает о черных делах своего штаба — разведцентра «Юг».
— Я к вам по делу, Славко Юрьевич, — начал Шатров. — Садитесь, прошу вас!
Старик опустился на скамейку. Шатров расположился рядом, раскрыл коробку папирос.
— Курите.
Каменщик толстыми, негнущимися пальцами взял папиросу, но не стал прикуривать.
— Я палю цыгарки только в красный день, — сказал он, улыбаясь из-под своих незапятнанных никотином атласных усов.
Шатров некоторое время молча дымил папиросой я раздумывал, как приступить к разговору.
Старик не торопил его ни словом, ни взглядом, ни каким-либо движением. Он деловито чертил садовую землю ивовым прутиком и терпеливо ждал, когда гость скажет, зачем ему понадобился уже давно никому не нужный каменщик Локотарь.
— Славко Юрьевич, — начал Шатров, — говорят, вы на своем долгом веку построили не меньше тысячи домов. Говорят, чуть ли не половина Явора воздвигнута вашими руками.
Мутные, глубоко запавшие глаза каменщика посветлели, а на скулах выступили багровые пятна — старческий румянец, румянец радости.
— Лишнее вам наговорили, товарищ… не знаю, как вас звать-величать.
— Никита Самойлович.
— Половины Явора не наберется, Никита Самойлович, а за добрую четверть ручаюсь. Ужгородскую улицу я начал строить, Раховскую — тоже. На Московской все большие дома мои. Здание, где теперь Государственный банк, бывшая ратуша, театр, универмаг — тоже мои. Одним словом, все, что к небу рвется, Славко Локотарь сооружал. Только в тюрьму и в жандармерию ни одного кирпича не положил.
Шатров понял, что затронул в духе каменщика самую заветную струну — чистую гордость рабочего человека трудом своим. Старик говорил тихо, раздумчиво, с радостным изумлением глядя на широкие, темные, с окаменевшими мозолями руки, будто впервые понял, сколько сделано им, какой след оставлен на родной земле.
— Поверите, — продолжал Локотарь с улыбкой под усами, — иду по городу, а все дома, какие я вырастил, то с одной, то с другой стороны поглядывают на меня и вроде как бы выговаривают: остановись, Славко, полюбуйся на нас! Что ж, приходится уважать, останавливаться, любоваться. Поверите, ни одного дома нет в Яворе, какого б я стыдился. Каждый хозяин добрым словом вспоминает каменщика Славко.
— Вот и я хочу вас добрым словом вспоминать, Славко Юрьевич, — подхватил Шатров. — Пришел я просить вас построить мне дом.
— Что вы, Никита Самойлович! — Локотарь махнул рукой. — Какой я строитель! Я сейчас больше языком работаю, хвастаюсь. Отработались мои рученьки, добрый человек! — Голос Локотаря дрогнул, а глаза снова замутились.
— Ну, раз не можете строить, так хоть советом помогите, Славко Юрьевич.
— О, такая работа еще по моим силам! — оживился старик. — Спрашивайте!
Шатров достал из кармана пиджака лист бумаги и карандаш, приготовился записывать советы Локотаря.
— Имею «капитал» на три комнаты с кухней. Посоветуйте, Славко Юрьевич, какой из домов, построенных вами в Яворе, взять за образец?
— Какой? Сразу и не скажешь, надо подумать. Есть на Степной улице одно пригожее, по вашему капиталу здание. Дом номер семнадцать. Не запомнили, случаем?
— Дом номер семнадцать? Помню. Нет, этот не подходит.
— Ну, тогда что же вам посоветовать? На Степной еще есть кирпичный особняк с круглой верандой. На Гвардейской есть удачный домишко.
— На Гвардейской? Дом номер девять? Большие окна? Стены, увитые плющом? Этот дом мне нравится. Очень хороший. Значит, и его вы строили?
— Строил и перестраивал. Хозяин и теперь живой, Любомир Крыж. Был когда-то богатым человеком, не жалел денег и на стройку и на ломку.
— Сколько же комнат в доме?
— Было сначала три жилых и три подсобных: кухня, прачечная и кладовка. Теперь четыре: спальня, кабинет, библиотека, столовая и «сундук».
— «Сундук»? А это что такое?
— Четвертая комната. Я сделал ее во время войны из кладовой и прачечной. В ней Крыж свое добро прятал, когда тут хозяйничали разные грабители. Интересная комната — настоящий сундук, без окон и дверей.
— А как же в нее входить, если нет ни окон, ни дверей? — обыкновенным голосом, не очень заинтересованно, будто между прочим, спросил Шатров.
— Хоть она и глухая, как сундук, а войти и выйти из нее можно с двух сторон: из подвала, через люк, и через книжный шкаф в библиотеке. Дорого обошлась Крыжу эта комната: за работу хорошо заплатил и за то, чтобы никому не рассказывал в Яворе про этот сундук, тоже отвалил без всякой скупости.
— Ну, мне такая тайная комната без всякой надобности, — засмеялся Шатров. — Я не боюсь грабителей.
Все, что требовалось, Шатров уже получил. Он побеседовал с отставным каменщиком еще несколько минут и распрощался.
Назад: Глава двадцатая
Дальше: Глава двадцать вторая